История Испании

Итак, речь у нас шла о том, что мусульмане, то бишь мавры, за пару лет овладели почти всей вестготской Гишпанией, а также о том, что местное население, встав, как это обычно и бывает в годину бедствия, на сторону победителей, быстренько массово сменило веру – за исключением жителей узкой скалистой полоски Кантабрийского карниза. Все остальные с легкостью адаптировались к мавританскому стилю жизни – неопровержимое доказательство того, что испанцы до самого гребаного конца были на стороне вестготской администрации и католической церкви. Арабский язык вытеснил латинский, церкви превратились в мечети, молиться стали, обращаясь не к Риму, а к Мекке – для разнообразия, и Гишпания римлян и вестготов превратилась в Аль-Андалус – имя на монетах, отчеканенных уже в 716 году. Сами прикиньте, с какой быстротой все это происходило, если учесть, что всего через сотню лет после завоевания некий Альваро Кордовский уже жалуется на то, что юные мосарабы – христиане, сохранившие веру на занятых мусульманами землях, – пишут уже не по-латински и на вечеринках того времени, ну или что там у них было, возгласы «Зажигаешь, подруга!» произносятся на каком-то мавританском наречии. Весь фокус в том, что с головокружительной скоростью христиан становилось все меньше, а мавров – все больше. В общем, глядя на то, как развивается ситуация, очередной папа выпускает в Риме декреталии с осуждением тех гишпанских, или испанских, христиан, что отдают своих дочерей замуж за мусульман. Однако ж дело ясное: занять непреклонную позицию очень легко, когда ты – папа, сидишь в Риме и назначаешь своих сыновей и племянников кардиналами и всякое такое; но вот когда ты живешь в Кордове или Толедо и под боком у тебя дорожным движением управляет, да и налоги собирает, индюк в тюрбане и с ятаганом, взгляд на жизнь у тебя уже несколько иной. И прежде всего потому, что все эти небылицы о толерантной и счастливой, изобилующей поэтами и образованными людьми стране Аль-Андалус, где пили вино, где царила веротерпимость, а дамы обладали большей свободой, чем где бы то ни было, не станет глотать даже тот идиот, что их сочинил. Поскольку всякое случалось. Нормальные люди были, конечно. Но и нетерпимых сукиных детей хватало. Женщины носили чадру, да и охраняли их почти так же, как сегодня. И фанатики были, как и сейчас, ровно такими же фанатиками, вне зависимости от того, крест на них или полумесяц. А вот в чем, естественно, никак не испытывала недостатка тогдашняя мусульманская Испания, так это в размежевании и вечном делении на «мы» и «они». В самом скором времени, можете не сомневаться, завоеватели-арабы и завоеватели-берберы, подхватив заразу из местного воздуха, уже грызлись между собой по поводу распределения земли, богатств, рабов и разных других побрякушек. И вот уже вновь проклевывались первые росточки гражданской войны, той самой беды, что, едва ступишь на испанскую землю, проникает в твою кровь, – а к тому времени некоторое количество гражданских войн уже было у нас за плечами, – когда случилось нечто из ряда вон выходящее. Прям как в волшебной сказке, к нам с Востока пожаловал один принц-беглец – молодой, красивый, да и шутник к тому же. Звали его Абд ар-Рахман, а что касается его семьи, так ее как следует проредил халиф Дамасский. Прибыв сюда, причем с большой помпой, парень провозгласил себя чем-то вроде короля – эмиром (был использован именно такой технический термин) – и сделал Аль-Андалус страной, для начала независимой от далекого Дамасского халифата, а потом – и от Багдада. (Раньше-то за все нити дергали именно из этого самого далека, да и налоги стекались не куда-нибудь, а в Багдад.) Молодой эмир оказался, на наше счастье, умным и образованным (время от времени, хотя и нечасто, нам и такое выпадает), и вот он взял да и обновил мусульманскую Испанию – и страна получилась могущественная, процветающая, вся в шоколаде. Создал первый для своего времени эффективный налоговый механизм и вдохнул новую жизнь в так называемые образовательные поездки, посредством которых улемы[16], толкователи ислама, литераторы, ученые и разные другие мудрецы отправлялись в Дамаск, Каир и прочие города Востока, чтобы, вернувшись, привезти с собой сливки тогдашней культуры. Впоследствии потомки Абд ар-Рахмана, по фамилии Омейяды, перешли из эмиров в халифы и правили до тех пор, пока один из их советников, по имени аль-Мансур, такой хитроумный и храбрый, что только держись, не захватил власть. После чего четверть века подряд давал прикурить христианским королевствам на севере Полуострова (о том, каким образом разрослись они из узкой Кантабрийской полоски, расскажем в другой главе), досаждая им военными походами или летними прогулками, то есть набегами, грабежами, рабством и тому подобными штуками (в общем, тот еще банкет получался). Все оно так и шло, пока наконец в битве при Калатаньясоре не случилось с ним одной крупной неприятности: он потерпел поражение и погиб. И в его лице страна лишилась славного малого. Некое представление о его талантах может дать хотя бы такая деталь: именно аль-Мансур завершил строительство мечети в Кордове. И это не слишком-то «по-испански», потому что факт этот просто исключительный: мечеть ведь строили целых двести лет при сменявших друг друга правителях – с учетом сделанного предшественниками, ни на йоту не отступая от прекраснейшего первоначального стиля. В то время как нормой (без разницы, идет речь о маврах или о христианах, ведь все они – прежде всего испанцы) было бы вот что: каждый из правителей разрушает сделанное его предшественником и поручает сваять нечто новенькое архитектору Ахмеду Калатраве[17]. Или кому-либо из ему подобных.

8. Мавры и христиане

В начале существования мусульманской Испании христианские государства севера представляли собой всего лишь сноску в самом низу страницы в истории страны по имени Аль-Андалус. Значимые события происходили на земле мавров, в то время как христианам и одной заботы хватало – выживать, цепляясь за обрывистые склоны астурийских гор, и получалось у них это скорее еле-еле, чем уверенно. Весь этот мифический дух реконкисты, священный огонь испанской нации, вестготско-римское наследие, а также прочие прибамбасы появились гораздо позже, когда северные государства уже подросли, а их королям и придворным подхалимам пришлось оправдывать и изобретать некую традицию и даже идеологию. Однако действительность была куда более прозаичной. Те христиане, что терпеть не могли мусульман, а было их негусто, бросились в горы и сидели там столько, сколько сил хватало, чисто по-испански, то есть погрязши в неграмотности и дерзновенности на манер Курро Хименеса[18] тех времен, при этом очень сильно досаждая равнинным маврам со своих недостижимых утесов. Дон Пелайо, к примеру, был, несомненно, одним из этих бестрепетных бандитов, кому случилось как-то раз в долине под названием Ковадонга перерезать заблудший отряд мавров, сунувшийся туда, куда не следовало, а также удалось ловко приписать свой успех заступничеству Девы Марии, чем он и прославился. И тут же разом в рост пошли как его калибр, так и его земли, а также число подражателей из круга других предводителей, не склонных корешиться с маврами. Сам Пелайо, а он был астурийцем, некий Иньиго Ариста, наваррец, и другие подобные им грубияны (культурные приложения к воскресным газетам они наверняка не слишком жаловали, но вот мечом, палицей и боевым топором владели со стопроцентной эффективностью) образовали, стало быть, зародыш того, что позже выросло в серьезные королевства с несравненно большим весом и протоколом, а кроме того, дали начало династиям, ставшим позже наследственными монархиями. Доказательством же того, что поначалу весь проект реконкисты – наряду со словами «нация» и «родина» – еще не вполне четко оформился, являются альянсы и заигрывания, нередко возникавшие в последующие века между христианами и мусульманами, вместе со смешанными браками и взаимовыгодными интрижками. Вплоть до того, что матери многих королей и эмиров (как с той, так и с другой стороны) были и мусульманками, и христианками – и вовсе не рабынями, а законными женами, выданными замуж в обмен на нужный союз или территориальные приобретения. В конце концов, ровно так, как это водится у цыган, многие из них звали друг друга кузенами, и страшная резня той эпохи совершалась практически в кругу семьи. Так что в начальный период существования христианских государств севера это была скорее не реконкиста как таковая – война за обратное отвоевание своей земли, – а взаимные набеги на вражескую территорию, кавалерийские наскоки и летние военные экспедиции за трофеем, скотом и рабами (арабская конница в ходе одного такого набега как-то раз разорила Памплону, тем самым поставив крест, думаю я, на праздновании Сан-Фермина[19] в том году). Все это создавало своеобразную межеумочную зону – безлюдную и опасную, простиравшуюся до реки Дуэро, где и зародился один любопытный феномен, очень напоминающий сюжеты фильмов об американских пионерах Дикого Запада: христианские бедняки-колонисты целыми семьями – по принципу «пан или пропал» – селились там и обрабатывали эту землю, своими силами защищаясь от мавров, а порой и от тех же христиан. И так или иначе, но им для более надежной защиты приходилось объединяться, строить укрепленные фермы и монастыри, а также обзаводиться вооруженной милицией. Тем самым это они на свой манер – геройский, жестокий и отчаянный – и положили начало реконкисте, даже не подозревая, что они что-то там обратно отвоевывают. А еще на этой суровой и опасной границе появлялись группы солдат – христиан и мусульман – что-то среднее между разбойниками с большой дороги и наемниками. И брались они служить тому, кто предложит за их услуги лучшую цену, не обращая при этом ни малейшего внимания на религиозную принадлежность заказчика; так что дело порой доходило до того, что мусульманским отрядам случалось решать проблемы христианских королей, но и на службе у мавров попадались отряды христиан. Это была долгая, страстная, кровавая и жестокая эпоха, о которой, будь мы американцами, Джон Форд снял бы чудные киноэпопеи; но эпоха эта, коль скоро мы испанцы, просто-напросто сгинула, погребенная под слоем дешевых стереотипов и позднейшего католико-имперского славословия. Хотя это ни в коей мере не лишает ее интереса и ценности. Приблизительно в то же самое время император Карл Великий, а он был французом, пожелал оттяпать себе жирный кусок Полуострова; однако наваррские партизаны – только представьте себе этих нежных созданий – запихнули ему это странное желание обратно в глотку в Ронсевальском ущелье, вдарив как следует по арьергарду войска лягушатников и насадив его на пику, словно гамбургер. Так что Карлу Великому пришлось утереться и удовольствоваться всего лишь вассальным положением современной Каталонии, известной в те времена под именем Испанской марки. А еще именно в те времена из региона Ла-Риоха начал распространяться тот великолепный язык, на котором сегодня говорят во всем мире пятьсот с хвостиком миллионов человек. И тот факт, что эта местность, колыбель испанского языка, не входит сегодня в Кастилию, – это одна из многих загадок, которыми еще удивит нас такая своеобразная история Испании.

9. Подвижная граница

Итак, речь у нас шла о том, что слово «реконкиста» появилось сильно позже, уже задним числом, и что «патриоисторики», потратившие столько усилий на возвеличивание темы всеиспанского движения, врали как сивый мерин. Впрочем, точно так же, как врут некоторые «неоисторики» относительно ультранационализма на периферии, когда речь заходит уже о более поздних эпохах. В интересующие нас времена христианские анклавы севера были озабочены исключительно своим выживанием, пребывая явно не в том настроении, чтобы мечтать о возвращении каких-то там потерянных Испаний. Часть их платила вассальную дань маврам Аль-Андалуса, но все без исключения перебивались, кто как мог, устраивая порой склоки между собой, предавая друг друга и вступая в союзы с противником, вплоть до того, что мусульманские эмиры юга, махнув на все рукой, говорили промеж себя: «будь спок, коллега Мухаммед, коллега Абдулла, не вопрос, предоставим этим свистунам возможность самим спустить друг с друга шкуру» (что, с другой стороны, свидетельствует о том, что в пророчествах эмиры явно были не на высоте). Ясность в делах реконкисты в те времена отсутствовала. К примеру, у первого христианского короля Памплоны, о котором есть кое-какие сведения, у Иньиго Аристы, был кровный брат по имени Муса – предводитель мавров. И они на пару всыпали еще раз Карлу Великому после битвы в Ронсевальском ущелье; тому в его притязаниях на Полуостров всегда страшно не везло – сглазил, наверное, кто-то. Но все дело в том, что вот так, промеж набегов, войн и сделок с самыми различными игроками, включая союзы и договоры с маврами или христианами, в зависимости от целесообразности текущего момента, мало-помалу складывалось королевство Наварра. И росло оно по мере того, как Кордовский халифат и мусульмане переживали в общем и целом – они ведь тоже были испанцами до мозга костей – времена упадка и междоусобицы, поскольку, говоря без обиняков, своя рубашка всегда ближе к телу. А жили они уже при том государственном образовании, что позже будет называться тайфой[20] – совокупность небольших государств, каждое из которых, как о том свидетельствует само слово, шло своим собственным мавританским путем. И вот именно так, совместными усилиями колонистов, рисковавших жизнью на ничейной земле, а также путем военных вылазок обеих противоборствующих сторон в целях грабежа, захвата рабов и других финтифлюшек (что касается пограбить, изнасиловать и поработить, то это было общей военной практикой того времени в любой точке мира, каким бы противоестественным это ныне ни казалось), христианская граница сдвигалась попеременно то вверх, то вниз, но с неизменным общим трендом: вниз, к югу. Санчо III Великий, король Наварры – один из тех, кто накостылял аль-Мансуру, – заключил блестящий брак по расчету с дочерью графа Кастилии, на тот момент – самой завидной невестой, создав королевство, вполне достойное этого названия. Однако после его смерти королевство оказалось разделено между его сыновьями, что служит еще одним доказательством, что сама мысль о том, чтобы собрать воедино Испанию и вышвырнуть из нее все это магометанство, пока еще даже в голову не приходила. Наварру Санчо отдал своему сыну Гарсии, Кастилию – Фернандо, Арагон – Рамиро, а Гонсало достались графства Собрарбе и Рибагорса. Тут уже появляется некоторая ясность: правители Кастилии и Арагона получили титул королей, и начиная с этого момента можно с несколько большей уверенностью говорить о христианских королевствах севера и об исламском королевстве Аль-Андалус на юге. А что касается Каталонии, находившейся в те времени в феодальной зависимости от соседних королей франков, то она принялась расти и расширяться под властью правителей, именуемых графами Барселонскими. Первым, кто получил независимость от французишек, стал граф по имени Вифред и по прозвищу Волосатый, который, кроме своей волосатости, отличался, судя по всему, такой набожностью, что только держись, поскольку понастроил по всему графству великолепнейших монастырей. Некоторые прикормленные историки выставляют сегодня добряка Вифреда первым королем предполагаемой каталонской монархии, но не дайте запудрить себе мозги: королей как таковых в Каталонии никогда не было. Не было совсем. А вот где короли всегда были, так это в Арагоне, и сошлись Арагон и Каталония гораздо позже, о чем мы в свое время и расскажем. Тогда же у каталонцев были графы, довольствуйтесь этим. И точка. Кстати, что касается монастырей – добавим пару любопытных деталей. Во-первых, если на мусульманском юге культура была городской и центрами ее становились города, то на севере, где народ был несколько тугодумен, она развивалась в монастырях, при которых имелись библиотеки и все такое. Второй комментарий такой: в те времена католическая церковь со своими все более обширными сельхозугодьями, приносящими огромные доходы, придумала отличный бизнес, который сегодня мы назвали бы трюком, или мошенничеством, «отсутствующего монаха»: если летний набег мавров оставлял после себя землю выжженной, а соответствующий монастырь разграбленным, то монахи его покидали. До тех самых пор, пока туда не приходили колонисты, искавшие на границе счастья, и не начинали эти земли обрабатывать, тем самым существенно повышая их стоимость. И вот когда земельная собственность уже вновь цвела и пахла, монахи заявляли на нее права и прибирали все к своим рукам – за здорово живешь.

10. Мавров прибыло

Пока государство Аль-Андалус со своим населением ремесленников и землепашцев, день ото дня все менее склонных к маршам и фанфарам, в военном смысле загнивало и стагнировало, христианские королевства севера – монархии молодые и амбициозные – становились все более задиристыми и агрессивными и расширяли свои территории, вступая в альянсы и играя друг с другом в Фу Манчу[21] в рамках того противостояния с переменным успехом, которое теперь мы называем реконкистой, но тогда оно было всего лишь стратегией выживания без какой-либо оглядки на национальную принадлежность. И доказательством того, что в те времена не было еще ни современной концепции Испании, ни общего патриотического чувства, является хотя бы то, что уже довольно поздно, в XIII веке, Альфонс VII разделил свое королевство Кастилию – на тот момент уже объединенное с Леоном – между двумя сыновьями: Кастилию – одному, а Леон – другому; а Альфонс I, например, завещал Арагон не кому-нибудь, а военным монашеским орденам. Эта манера делить королевства на части, столь не похожая на тот патриотический христианский порыв, сказки о котором втюхивали моему поколению в школе – и который вновь стал так актуален в невеселой Испании XXI века, – и не была, и не есть что-то новое. Такая дележка случалась совсем не редко и свидетельствует о том, что испанские короли и их дети (а до кучи – и вся аристократия, такая же оппортунистическая, противоестественная и продажная, как и наша нынешняя политическая элита) преследовали свои личные интересы, в то время как проекту единой унифицированной родины предлагалось немного подождать. Вплоть до того, что реализации этого проекта мы ждем до сих пор. Или даже уже и не ждем. Наиболее ярким примером отсутствия общей цели в средневековой Испании является Фердинанд I, король Кастилии, Леона, Галисии и Португалии, достигший в XI веке очень многого, но и похеривший все эти достижения после смерти, поскольку разделил королевство между своими детьми – Санчо, Альфонсом, Гарсией и Урракой. И развязал тем самым еще одну из таких привычных и близких нашему сердцу гражданских войн, в этом конкретном случае – братскую, для разнообразия. Война эта имела разнообразнейшие последствия, в том числе и для эпической поэзии, потому как именно из этой истории явилась миру всем известная фигура – Родриго Диас де Вивар, Сид Кампеадор, запечатленный в замечательном фильме – в главных ролях Чарлтон Хестон и Софи Лорен, – снятом, как и следовало ожидать, американцами. Что касается истории Сида, о чем мы более подробно поговорим в следующей главе, то нужно уточнить, что в те времена, когда местные мавры уже довольно сильно сдали в военном плане, перестали дружить с ятаганом и отошли от строгостей исламской веры, с севера Африки начались набеги фанатичных и воинственных племен, что стремились разобраться с ситуацией на манер Аль-Каиды. Это были, перечисляя в порядке поступления: альморавиды, альмохады и мариниды. Народ жесткий, чуть что – за оружие, не считавшийся, особенно поначалу, ни с кем, то и дело начищавший рыла христианским монархам даже в их удостоверениях личности. Но дело в том, что вот так, потихонечку-полегонечку, попадая из огня да в полымя, натирая кровавые мозоли, нарушая договоренности, вступая в браки, в альянсы, полагая, что своя рубашка ближе к телу, убивая друг друга, когда не нужно было мариновать мавров, христианские короли Кастилии, Леона, Наварры, Арагона и графы Каталонии, каждый на свой лад (Португалия действовала тогда совсем наособицу), расширяли свои территории, все больше и больше оттесняя испанских мусульман. И территории эти, хоть мавры и отбивались всеми четырьмя конечностями, как кот пузом кверху, и привлекали в помощь себе подкрепления с севера Африки – а потом не могли от них избавиться, – все же медленно, но верно расширялись к югу, и мусульманские города массово оказывались под христианами. Все более или менее прояснилось при Фердинанде III, короле Кастилии и Леона – том классном короле, который отобрал у мавров Кордову, Мурсию и Хаэн, заставил правителя Гранады платить себе дань и, усилившись за счет его войск, завоевал Севилью, прожившую под маврами пятьсот лет, а на закуску прихватил и Кадис. Его сын, Альфонс X, стал одним из тех королей, которыми, к сожалению, наша история вовсе не изобилует: образованным и просвещенным. И даже притом что пришлось ему и в гражданской войне поучаствовать – еще одной в череде тех, что были до этого короля и будут после, – и набеги маринидов отражать, нашлось у него время сочинить, или же приказать сделать это, три фундаментальных труда: «Общая история Испании» (обратите внимание на название страны, а ведь сейчас говорят, что этому имени без году неделя), «Кантиги» и «Семь разделов права». И примерно в то же время, но уже в Арагоне, король, известный под именем Рамиро II Монах, знаток испанской специфики, особенно специфики дворян – политиков того времени, – выкинул очень симпатичное коленце: созвал местную знать и велел всем отрубить головы, сделав из них прекрасную экспозицию, – сегодня мы бы сочли ее произведением современного искусства; этот эпизод вошел в историю под именем «Колокол Уэски». Приблизительно в это же время один мавританский писака, известный как Ибн Саид, парень мозговитый и очень наблюдательный, сказал о берберах пару слов, которые я не могу не процитировать, потому что они как нельзя лучше характеризуют испанских и мусульман, и христиан тех бурных веков, а также добрую половину испанцев сегодняшнего дня: «Это народы, которых Господь выделил особо в силу их суматошности и невежества, наградив в общем и целом враждебностью и жестокостью». Занавес.

11. Герой XI века

А теперь я собираюсь рассказать вам о Сиде Кампеадоре, и исключительно о нем, потому как этот персонаж достоин того, чтобы для него был накрыт отдельный столик. Сидом пользовались и злоупотребляли каждый раз, когда речь заходила о маврах, христианах, реконкисте и т. д. и т. п.; а во времена франкистской историографии для целой армии педагогов он стал одним из излюбленных символов в плане демонстрации добродетелей иберийской расы, превратившись в безусловного патриота и объединителя средневековой и такой раздробленной Испании. Все это было исполнено в совершенной стилистике комиксов о капитане Громе[22] и Воителе в маске[23] – вплоть до того, что в моих школьных учебниках за 1958/1959 учебный год можно было увидеть вот такие стихи – цитирую по памяти: «Красная гидра сдыхает, / исколотая штыками, / а Сид, в голубой рубашке, / по синему небу скачет». Просто чтоб вы некое представление получили. Но реальная жизнь от этого была весьма далека. Родриго Диас де Вивар, а именно так звали этого парня, был выходцем из среднего дворянства города Бургос, а рос и воспитывался он вместе с инфантом доном Санчо, сыном короля Кастилии и Леона Фердинанда I. Доподлинно известно, что Родриго Диас был хитер, отважен, ловок в бою и так опасен, что мама не горюй. Аж до того, что в юности одержал победу в двух эпических поединках: в одном он выступил против некоего чемпиона из Наварры, а в другом сражался с мавром из Мединасели, и в обоих случаях укокошил противника, не испортив себе прически. Вместе с инфантом доном Санчо он принял участие в войне мавританского короля Сарагосы против христианского короля Арагона – кастильская рать помогала маврам, возьмите этот факт себе на заметку. А когда король Фердинанд I (сдается мне, что он плоховато уже соображал на своем смертном ложе), совершил такую глупость, как раздел королевства между детьми, Родриго Диас в качестве офицера-знаменосца нового короля, Санчо I, принял участие в гражданской войне, развязанной этим королем против братьев. Но после того, как наемный убийца, предательски подосланный к Санчо родной сестренкой Урракой, выпустил тому кишки, другой их братец, Альфонс, заполучил весь пирог целиком и стал зваться Альфонсом VI. И вот ему-то, как гласит предание, никак, правду сказать, не подтвержденное исторической наукой, Родриго Диас будто бы доставил несколько неприятных минут, принудив публично поклясться в том, что тот не причастен к гибели Санчо. Король нехотя поклялся; однако, как утверждает предание, он так и не простил Родриго этого унижения и вскоре отправил его в ссылку. Действительность тем не менее была гораздо более прозаичной. И гораздо более испанской. С одной стороны, Родриго забил гол века, женившись на донье Химене Диас, дочери и сестре астурийских графов, которая мало того что была красавицей, так еще и при деньгах. С другой стороны, Родриго был молод, статен, храбр и славен. А кроме всего прочего, еще и пижон, так что не стоит удивляться, что враги у него множились и множились, и все больше из числа тех же христиан, а вовсе не из последователей Магомета. Испанская зависть, сами понимаете. Наше дивное естество. Так что близкие к королю дворяне, лизоблюды и всяческие членососы принялись интриговать за спиной Родриго, апеллируя к самым разным военным инцидентам и обвиняя в том, что он-де не подчиняется приказам, преследуя свои собственные интересы. В конце концов Альфонс VI его прогнал; так что Сид (а к тому времени мавры уже стали называть его Сиди, то есть «господин») отправился зарабатывать на жизнь с отрядом верных ему воинов – только представьте себе выражение лиц всей заинтересованной публики, имея в виду, что речь шла о наемничестве. Это как перед строем выйти. С графами Барселоны найти общий язык Сиду не удалось, зато повезло сговориться с мавританским королем Сарагосы, на которого он долго и весьма успешно горбатился, вплоть до того, что разгромил от его имени мавританского короля Лериды вместе с его союзниками – каталонцами и арагонцами. И даже доставил себе удовольствие взять в плен графа Барселоны, Беренгера Рамона II, от всей души накостыляв ему в битве при Пинар-де-Теваре. И таким вот образом, на протяжении долгих лет, он и сражался: с маврами и с христианами, в тех грязных войнах, где все перемешано, увеличивая свою славу и зарабатывая за счет трофеев, грабежей и другими тому подобными способами. Однако, будучи добрым и верным вассалом, он неизменно чтил своего настоящего сеньора, короля Альфонса VI. И вот наконец случилось так, что нашествие альморавидов заперло Альфонса VI в Саграхасе, заставив его проглотить поражение, как собственный галстук, и тогда король забыл гордость и обратился к Сиду: «Послушай, Сиди, пособи-ка мне, пацан, а то дело уж слишком керосином запахло». И Сид, который во всем, что касалось его короля, был мягче хлебного мякиша, пошел сражаться за Левант (по пути разграбив христианскую Ла-Риоху и сведя счеты со своим старинным недругом, графом Гарсией Ордоньесом), взял Валенсию, после чего уже сам защищал ее огнем и мечом. И именно здесь, в Валенсии, дожив почти до пятидесяти лет, всего за пять дней до взятия крестоносцами Иерусалима, внушая ужас и почтение всем – как маврам, так и христианам, – умер своей смертью самый грозный воин из тех, кого только знала Испания. Воин, которому так подходят вот эти стихи, уже совсем другие, и мне они нравятся, потому что помогают понять многое из ужасных и прекрасных черт нашей истории: «Воюю из нужды я / и, сев в седло, / гляжу на ширь Кастилии / окрест себя»[24].

12. Мясорубка в Лас-Навасе

Веку к XIII или около того, как раз в то самое время, когда на севере формировались королевства Кастилия, Леон, Наварра, Арагон, Португалия и графство Каталония, мавры Аль-Андалуса еще больше, так сказать, размякли: ни дать ни взять – каста чиновников, сборщиков налогов, жители более или менее благополучных городов, сельское хозяйство, скотоводство и тому подобное. Все это были люди по большей части мирные, которые уж и думать забыли об объединении рассыпанных по испанской территории исламских государств и уж тем более – о том, чтобы наживать на свою голову проблемы с христианскими королевствами, которые с течением времени становились все более сильными и заносчивыми. Война для мавров имела характер скорее оборонительный и велась в том случае, если другого выхода уже не оставалось. Правящий класс задремал и не был способен защитить своих подданных, а религиозные фанатики были весьма недовольны тем, что предписания Корана соблюдались здесь, на Полуострове, спустя рукава: тут тебе и вино, и свинина, да и паранджи маловато. На все на это с негодованием и недоброй ухмылкой глядели единоверцы с севера Африки, где еще хватало народа несколько менее избалованного и устремлявшего взоры на Иберийский полуостров в раздумьях, а не попытать ли там счастья? «На что они годятся, эти говнюки? – говаривали они. – Христиане лопают их вместе с потрохами, к исламу у них – почтения никакого, а все вместе – сплошное посрамление мусульманства». Приняв же во внимание, что здешние мусульмане время от времени обращались к тамошним за помощью в борьбе с христианами, а их единоверцы с той стороны отличались амбициями и религиозным рвением, понятно, что государство Аль-Андалус испытало не одну волну нашествий – вояк свежих, на новенького, с тем же горячим желанием повоевать, какое и у них самих когда-то имелось. В общем, вояк в высшей степени опасных. Одним из таких племен были альмохады – народ жесткий, провозгласивший джихад, то есть священную войну (термин вам наверняка знаком). Они заполонили весь юг старушки Гишпании и всыпали королю Альфонсу VIII Кастильскому (королевство в очередной раз было поделено, чтоб привычку не потерять, между детьми, так что Леон и Кастилия снова разделились) по полной программе в битве при Аларкосе, где беднягу Альфонса просто разделали под орех. Кастильский король принял это чрезвычайно близко к сердцу и не успокоился до тех пор, пока не смог ответить маврам тем же в Лас-Навас-де-Толосе, а уж эта заварушка имела далеко идущие последствия по самым разным причинам. В первую очередь потому, что там захлебнулся девятый вал военно-религиозного исламского радикализма. Во вторую – по той причине, что король Кастилии очень ловко добился от папы провозглашения своего выступления крестовым походом против сарацин, стремясь избежать возможной в теории ситуации, что, пока он будет рубиться с альмохадами, короли Наварры и Леона (которые, к слову сказать, были связаны с королем Кастилии взаимными обязательствами) подкинут ему большую свинью, ударив в спину, – тогда никто не доверял никому, даже собственному отцу. В-третьих, и это самое главное, в Лас-Навасе армия христиан чудесным образом включила в себя, кроме французских добровольцев и твердокаменных кавалеров испанских орденов, отряды кастильцев, наваррцев и арагонцев, которым в кои-то веки удалось между собой договориться. Чудеса Истории, да и только. Так невероятно, что сохранись с того дня фотки – и то не поверишь. И – ни больше ни меньше – армия со всеми тремя королями во главе, и это в те времена, когда короли рисковали жизнью на поле боя, а не женившись на леди Ди или скатившись со ступенек бунгало во время охоты на слонов[25]. Так вот, Альфонс VIII выступил в поход во главе своего кастильского войска; Педро II Арагонский, как и положено доброму кабальеро (от отца он унаследовал королевство Арагон, включавшее в себя также графство Каталонское), явился ему на подмогу с арагонским и каталонским отрядами, а Санчо VII, король Наварры, хотя категорически не ладил с королем Кастилии, привел с собой цвет своей конницы. Не хватало лишь короля Леона, Альфонса IX, который остался дома и воспользовался всеобщей сумятицей, чтобы оттяпать пару-тройку замков у своего кастильского коллеги. В общем, там все они и сошлись, в Лас-Навасе, вблизи ущелья Деспеньяперрос: двадцать семь тысяч христиан против шестидесяти тысяч мавров. И началась такая сеча, которой до тех пор никто никогда и не видывал. Чудовищная вышла мясорубка. Перифразируя стихи Соррильи из его «Легенды о Сиде» – всячески рекомендую к прочтению, – мы могли бы сказать: «Нравы той давней эпохи, / яростной и доблестной, / когда с плеч летели головы / к вящей славе Божией». Победили христиане, но в самой распоследней атаке. Возник изумительный момент, когда, осознав себя на грани поражения, кастильский король в совершенном отчаянии сказал себе: «Да мы ж все тут передохнем!» – всадил шпоры коню под ребра и со всей дури бросился на врага. Выплеск тестостерона. И тут короли Арагона и Наварры, из чувства долга и чтобы в грязь лицом не ударить, сделали то же самое. И вот бок о бок скачут по полю боя три короля старой Гишпании и будущей Испании, или что там еще из всего этого выйдет, вслед за ними – их знаменосцы со стягами, а изможденная и покрытая кровью пехота, воодушевленная их единством, орет от восторга, прорубая брешь во вражеских рядах, и – вперед.

13. Проснись, железо[26]

К XIII веку королевство Арагон подошло богатым, сильным и могущественным. Петронила (сиротка, чуть ли не героиня мыльной оперы, наследница королевства) вышла замуж и стала жить-поживать и добра наживать с графом Барселоны Рамоном Беренгером IV; так что в годы царствования их сына, Альфонса II, Арагон и Каталония на пару оказались под четырьмя столбами арагонской монархии[27]. Этому семейству повезло произвести на свет одного чувака, из ряда вон выходящего: его звали Хайме, а в Историю он вошел под именем Завоеватель, и не по причине успехов среди сеньор, которым он также уделял немало внимания – был большим любителем покувыркаться в постели, – а по той веской причине, что в три раза увеличил размеры своего королевства. Хайме I, человек образованный, историк и стихотворец, задал маврам очень неслабого, до самых тюрбанов, жару, отвоевав у них Валенсию и Балеарские острова. И тем самым установил на Средиземноморье столь зоркий в военном и торговом плане «орлиный глаз», что закроют его каталонцы и арагонцы еще не скоро. А сын его, Педро III, отбил у французов Сицилию в ходе кампании, удавшейся так, что любо-дорого: адмирал Руджеро ди Лауриа показал противнику на море, где раки зимуют, – до Трафальгара у нас оставалось еще шестьсот лет владычества морского, а из Жироны, после ее осады и захвата, французы сбежали сами, спасаясь от мух и чумы, да так, что только пятки засверкали. Каталоно-арагонская экспансия в Средиземноморье с тех самых пор была вне конкуренции, а столбы Арагона с таким триумфом пошли гулять по той луже, что именовалась «Наше море»[28], что хронист Десклот (на своем беглом каталонском) написал так: даже «рыбы несут на хвостах четыре полоски королевского дома Арагона». Был, однако, что правда, то правда, пример еще большего величия, позже утерянного, когда Санчо Сильный, король Наварры, умирая, оставил свое королевство в наследство правителю Арагона. Это могло бы коренным образом сместить вектор власти в будущей истории Испании; но его подданные проглотить эту свинью не захотели, и на трон взошел племянник графа Шампанского. Так что история испанской Наварры на целых три столетия оказалась связанной с Францией, пока ее не забрал назад, силой присоединив к Арагону и Кастилии, Фердинанд Католик (тот самый красавчик, на которого можно полюбоваться по телику в сериале «Изабелла»). Однако самым замечательным эпизодом арагоно-каталонского этапа нашей национальной драмы стал тот, что связан с альмогаварами, или так называемым каталонским отрядом. Об этих людях сегодня не очень-то принято говорить, потому что уж чем-чем, а политкорректностью они явно не отличались. Но история их просто завораживает. Это были отряды наемников – каталонцев, арагонцев, наваррцев, валенсийцев и майоркинцев, в большинстве своем заматеревших на войне с маврами и в битвах на юге Италии. Вояки эти, храбрые до безумия и безжалостные до лютой жестокости, внушали ужас. Даже находясь на службе у иностранных монархов, они каждый раз шли в бой под штандартом короля Арагона с четырьмя столбами; а их боевым кличем, от которого волосы у врага вставали дыбом, были слова: «Арагон, Арагон» и «Desperta, ferro» – «проснись, железо». Послали их раз на Сицилию, воевать с французами; а когда дело было сделано, заказчики и сами так струхнули, что тут же отправили их прямиком к императору Византии – помочь остановить наступавших с востока турок. И они пошли – шесть тысяч мужиков со своими женами и детьми, свирепые бродяги без земли, но с клинком. Если бы об этом не упоминалось в исторических трудах, то поверить было бы невозможно: едва сойдя на берег, они, подобно урагану смерти, провели три боя подряд – резня за резней – против турок, общим числом пятьдесят тысяч. А в качестве наших добрых земляков, коими они и были, на досуге они зарились на чужих женщин и на чужую добычу и дрались, отправляя друг друга к праотцам. В конце концов их начальник, император Византии, перетрусив не на шутку и не видя иного способа избавиться от таких опасных чуваков, 4 апреля 1305 года отправил их командиров на тот свет, заманив на званый ужин. После чего послал целую армию в двадцать шесть тысяч византийцев уничтожить тех, кто остался. Но эти железные бестии, не склонные позволить спустить с себя шкуру задаром, решили умереть, убивая: послушали мессу, перекрестились, проорали: «Арагон» и «Проснись, железо» – и устроили этим византийцам такую жуткую мясорубку, что, как повествует хронист Мунтанер, свидетель этой сечи, «не было поднятой для удара руки, что не встречалась бы с плотью». После чего, раз уж рукава закатали, альмогавары из мести разграбили всю Грецию, из конца в конец. А когда не оставалось ничего, что бы еще поджечь, и ни одной живой души, кого бы еще убить, они основали два герцогства: Афины и Неопатрию, где и поселились. И прожило там три поколения этих людей, с византийками и другими сеньорами, наплодив кучу византийчиков, и жили они там до тех самых пор, пока их, сильно со временем размякших, не накрыло с головой той самой волной турок, кульминацией которой станет взятие Константинополя.

14. Сосуществование – на равных

В христианской Испании XIV и XV веков, точно так же как и в мавританской (к тому времени на Полуострове было всего пять королевств: Португалия, Кастилия, Наварра, Арагон и Гранада), гражданская война стала местным обычаем, таким же типичным, как паэлья, фламенко и коварство, – это если предположить, что тогда уже существовали паэлья и фламенко, в чем я далеко не уверен. Тон задавали амбиции и надменность аристократии, вмешательство духовенства в политику и общественную жизнь, бандитизм, группировки и поножовщина на ровном месте, за здорово живешь. Как Кастилия, так и Арагон, вместе с включенной в него Каталонией, в те времена были хорошо знакомы с междоусобными потасовками типа «пили-ели, веселились, посчитали – прослезились». И так же, как и предшествующие эпизоды нашей истории, эта эпоха щедро одарила нас первоклассным материалом для целого ряда поистине шекспировских трагедий. Мы запросто могли заткнуть за пояс Ричарда III и всех остальных обитателей туманного Альбиона. Следует, правда, признать, что в те времена повсюду жилось так, что мама не горюй, и ни итальянцы, ни французы, к примеру, от нас тоже не отставали. Отличие было лишь в том, что на Иберийском полуострове, по крайней мере в теории, у христианских королевств имелся общий враг, и этим врагом был ислам. Обратное тоже верно. Однако мы уже видели, что на самом деле взаимодействие мавров и христиан было процессом неоднозначным – это был настоящий коктейль, и не только из военных конфликтов, но и из альянсов, махинаций и других интрижек. И видели, что вся эта реконкиста как идея единой христианской Испании типа «Сантьяго, смыкай»[29] – и давай на них, создавалась постепенно, на протяжении долгого времени, явившись скорее следствием, чем общим замыслом нескольких королей, каждый из которых существовал, вообще-то, сам по себе, преследуя свои собственные интересы на собственной обособленной территории. На земле, на которой, если вывести за скобки вторжения сарацин, одинаково здешними были мавр, что молился лицом к Мекке, и христианин, читавший молитвы на латыни. Что на той, что на другой стороне дворяне, сборщики налогов и священники – без разницы, с тонзурой или тюрбаном на голове – были похожи, как близнецы-братья. И того, кто внизу, зовись он Маноло или Мухаммедом, во все времена – как и сегодня, в XXI веке, – гнобили одни и те же. А относительно разговоров о том, что (как утверждают некоторые) были такие места, в особенности на андалузской территории, где все три культуры – мусульманская, христианская и иудейская – жили в полном согласии и при всеобщем процветании бок о бок, прорастая друг в друга, и что раввины, улемы и клирики целовались при встрече на улице в уста сахарные, да еще и взасос, то это, скорей всего, полная ерунда. Среди прочего еще и потому, что тогдашние понятия о приятном времяпрепровождении, равенстве и сосуществовании не имели ничего общего с тем, что стоит за этими словами сегодня. Представление о толерантности сводилось приблизительно вот к чему: «слушай, чувак, ежели ты согласен, что я разорю тебя непомерными налогами, а ты при этом будешь сидеть тихо как мышка, то я, так уж и быть, не спалю тебе, пожалуй, дом, не отберу урожай и не попользуюсь твоей женой». Понятное дело, близость народов (как это случалось и вдоль других границ в Европе) вела к взаимопроникновению обычаев с чрезвычайно интересными плодами, так что из среды евреев вышло немало врачей, финансистов и сборщиков налогов, в том числе и при мусульманских королях. Но от отдельных фактов до утверждений (как у Америко Кастро; но оговорюсь, что сразу после гражданской войны 36-го года он, вообще-то, имел в виду другое), что на Полуострове были примеры мирного сосуществования, – дистанция огромного размера. Мавры, христиане и иудеи, в зависимости от того, где именно они находились, жили в страхе и притеснениях со стороны тех, кто был при власти, если власть была не у них самих; и как на мавританской территории, так и на христианской случались вспышки фанатичной жестокости, направленные против религиозных меньшинств. В особенности начиная с XIV века, когда вместе с растущим радикализмом, неустанно подогреваемым набирающей все большую силу католической церковью, на территории христиан участились преследования мавров и евреев. (Евреев так или иначе гнобили повсюду, однако именно наваррцы, подзуженные неким священником по имени Ольогойен – мало того что чокнутым, так еще и явным сукиным сыном, – претворяли соответствующие поучения в жизнь с истинным энтузиазмом, разорив пару раз еврейский квартал в Памплоне, а вслед за тем – сровняв с землей таковой и в Эстелье.) Впрочем, оставив в стороне хроническую юдофобию – мавры евреям тоже жару давали, – следует сказать, что три религии со своими обычаями и традициями нередко существовали в Испании бок о бок, однако никогда – на условиях равноправия, как утверждает кое-кто из тех, кто за все хорошее и против всего плохого, а также многие патологические оптимисты. А вот тем фактором, который и вправду перемешивал христианство с другими культурами, были переходы в другую веру. Когда вставал выбор: креститься, спастись бегством или дать себя поджарить на костре, – граждане сжимали кулаки и начинали молиться на латыни. И именно таким макаром очень знатные семьи, как иудейские, так и мусульманские, переходили в христианство, обогащая его за счет ценнейшего багажа своей исконной культуры. Одновременно с этим лучшие ученые головы, они же – апостолы обращения неверных, не за страх, а за совесть штудировали ислам и все то, что он нес с собой. Таким был случай блистательного Рамона Луллия: этот мальчишка с Майорки, из очень хорошей семьи, вбил себе в голову, что его призвание – спасать заблудшие души мавров, и так вот и вышло, что этот парень наловчился писать по-арабски лучше, чем по-каталонски или по-латински. Что само по себе уже – немалое достижение.

15. Первые интернациональные бригады

Наивным людям, которые полагают, что все последние века реконкисты были эпохой общих усилий, направленных на борьбу с мусульманством, скажем, что они сели в лужу. Если бы стремление к единой цели имело место, все закончилось бы намного раньше; однако все было совсем не так. А ведь христианские королевства к тому времени в определенной степени уже окрепли и стали вполне благополучными в финансовом отношении, и значительная часть испанских мавров либо превратилась в новообращенных христиан, либо сидела в мавританских кварталах (а евреи – в еврейских), но дело было уже скорее не в этом. Это был какой-то бег с препятствиями, в котором участвовали короли, дворяне и епископы, выясняя, кому из них достанется больший кусок пирога. Чрезвычайно вкусного. Вследствие чего слова «война» и «гражданская», рядком стоящие в исторических трудах, бросаются читателю в глаза на каждой странице. И ведь каждый получил свою собственную: Кастилия, Арагон, Наварра. Заплатили же за банкет те, кто и всегда платит, – пушечное мясо, те несчастные холопы, что использовались и той и другой стороной либо на поле боя, либо чтобы вытрясать из них налоги. А между тем некие индивиды со скотской репутацией, как, например, констебль Альваро де Луна, строили заговоры и манипулировали королями и графами, набивая себе мошну почище дядюшки Скруджа. Этот самый констебль, живое воплощение совершеннейшего испанского мудака с властными полномочиями, окончил свой путь на плахе (порой чуть ли не жалость берет в связи с утратой некоторых гигиенических обычаев старины); и это всего лишь один персонаж из длинного ряда – да они и сегодня имеются. В любом случае, если уж заводить речь о настоящих кинозлодеях, которыми изобиловала та эпоха, то первым на память приходит имя Педро I, известного как Педро Жестокий: это был один из самых подлых – и таких хватает – королей и правителей, когда-либо рожденных в Испании. Этот парень вверг Кастилию в такую гражданскую войну, в которой и без интербригад не обошлось, потому как на его стороне воевали британские войска, да еще и под командованием не кого-нибудь, а легендарного Черного Принца, в то время как его единокровного брата и противника Энрике Трастамарского поддерживали лягушатники под предводительством не менее знаменитого француза Бертрана дю Геклена. Все разрешилось, когда Энрике словил Педро в силки (как сказали бы птицеловы) в Монтьеле и лично зарезал его кинжалом: чик-чик – и дело в шляпе, проехали. Спустя несколько лет после этих событий, причем уже в Португалии – о Португалии мы мало говорим, но она тоже присутствовала, – сын этого самого Энрике II, Хуан I Кастильский, женившись, между прочим, на португальской принцессе, наследнице престола, еще бы чуть-чуть – и закатил бы пир на весь иберийский мир, объединив оба королевства. Вот только португальцы, у которых был свой взгляд на ситуацию, на что они, впрочем, имели полное право, решили по-другому. В ответ на это Хуан I, терять которому было практически нечего, атаковал их, что твой задиристый петушок, с целой армией; однако ж затея эта вышла ему боком, поскольку деды Пессоа и Сарамаго очень наглядно показали ему кузькину мать в сражении при Алжубарроте. Приблизительно в то же самое время, но на другом конце Полуострова, королевство Арагон с каждым годом превращалось во все более прибыльное предприятие, в державу, устремленную в будущее: к Арагону, Каталонии, Валенсии и Майорке, охватившим в ходе военной и коммерческой экспансии практически все западное Средиземноморье, присоединились Руссильон, Сицилия и Неаполь – те самые знаменитые рыбы с арагонскими полосками на хвосте. Но вирус гражданской войны оказался в высшей степени заразным и там, и долгих десять лет арагонцы и каталонцы резали друг дружку все из-за того же: дворяне и высшая буржуазия – другими словами, вечная аристократия от политики – спорили: «хочу, чтоб королем был вот этот, – я при нем стану богаче, а ты-то почему за другого?» Тем временем королевство Наварра (включавшее в себя и часть того, что сегодня мы называем Страной Басков) наслаждалось собственной гражданской войной – вся эта история с принцем Вианским и его сестрой доньей Бланкой (оба под конец были отравлены), изобилующая такими берущими за душу подробностями, что заставляют пожалеть о краткости данной версии «Игры престолов». Наварра шаталась между Пинто и Вальдеморо – другими словами, между Испанией и Францией: династия отсюда – династия оттуда. И так ровно до тех пор, пока в 1512 году Фердинанд Арагонский одним рывком не присоединил ее к испанской короне, принудив силой оружия. В отличие от португальцев с их успехом в битве при Алжубарроте, наваррцы войну проиграли, потеряв заодно и независимость, но, по крайней мере, спасли свои фуэрос. (Все государства – и Европы, и всего мира – создавались в соответствии с той же четырнадцатой статьей: если победишь – ты независим, если же проиграешь – все, кранты.) Это случилось в аккурат пять веков назад и означает, следовательно, что баски и наваррцы, по доброй воле или же без оной, стали испанцами всего на двадцать лет позже, чем, к примеру, гранадцы. Последние, без всякого сомнения, также были включены в королевство Испания manu militari[30], что произошло, как мы увидим в следующей главе, в 1492 году.

16. Юные, красивые и хитрые

Они были юными, красивыми и хитрыми. Я имею в виду Изабеллу Кастильскую и Фердинанда Арагонского, так называемых Католических королей. Но в первую очередь – хитрыми. Она-то точно была из тех, кто наносит удар исподтишка. И продемонстрировала это уже в войне со сторонниками своей племянницы, Хуаны Бельтранехи – поддержанной королем Португалии, – которую Изабелла не раз и не два вокруг пальца обводила. А он, со своей стороны, привез с собой в дорожном сундуке тончайшее плетеное кружево, которое в западной части Средиземноморья уже обеспечило мощь политической, экономической и торговой каталоно-арагонской экспансии. Альянс этих двух юнцов, которым явно палец в рот не клади, отмечен, несомненно, и некими романтическими чертами; но в первую очередь их союз был не чем иным, как браком по расчету. Он стал масштабной политической операцией, которая, несмотря на то что первоначальная задумка вовсе не была столь амбициозной, за считаные десятилетия поставит государство на первое место в мире – за счет совпадения во времени и в пространстве самых различных факторов: ума, смелости, прагматизма, упорства и невероятного везения. Хотя, что касается везения, то с течением времени оно сменит вектор и – с той же силой – обернется против предполагаемого выгодополучателя. Другими словами, против простых испанцев. Так что, если вдолгую, то выгод мы получили с гулькин нос, заплатив, по обыкновению, за весь банкет сполна. Тем не менее в конце того самого XV века возможным было все. Что угодно еще было впереди – как, например, Гражданская гвардия, которая берет свое начало в патрулях Святой Эрмандады[31], созданной именно в те времена для борьбы с деревенским бандитизмом, или же «Кастильская грамматика» Антонио де Небрихи, ставшая первой во всем мире грамматикой вульгарного, то есть народного, языка, и у этого языка впереди было блестящее будущее. Возвращаясь к нашим юным монархам: все дело в том, что, слегка упрощая, мы могли бы сказать, что брак Изабеллы и Фердинанда был типичным случаем брака с режимом раздельного владения имуществом. Ты – в Бостон, а я – в Калифорнию. Она продолжала быть хозяйкой Кастилии, а он – хозяином Арагона. Другие виды собственности, нажитые совместно, еще только начнут появляться – в изобилии, настоящим водопадом – в процессе их царствования. А царствованию этому взятием Гранады суждено было поставить точку в реконкисте, открытием Америки – расширить горизонты известного человечеству мира и, вследствие всего вышесказанного, обрести и удерживать никем не оспариваемый статус государства – всемирного гегемона на протяжении полутора веков. То есть всего много и все вперемешку. В результате Испания, уже на тот момент нация (со всеми своими ошибками, заплатками и протечками, преследующими нас и по сей день, включая мошенничество по идеологическому присвоению этого интереснейшего этапа со стороны франкизма), стала пусть все еще очень незрелым и недостаточно гармоничным, но первым современным государством Европы, опередив всех почти на век. Той Европы, которую эти страшные испанцы не замедлят – простите мне эту рискованную метафору – крепко взять за яйца, Европы, государства которой образовались в немалой степени как раз для того, чтобы от испанцев отбиваться. Но это уже гораздо позже. Первым делом Изабелла и Фердинанд поставили себе задачей сломить хребет тем аристократам, что себе на уме, для чего наши короли взялись крушить и стирать с лица земли и их замки, и их самих, включая даже физиономии в удостоверениях личности. В Кастилии это сработало, и отбившиеся от рук обжоры и шаромыжники вдруг сделались шелковыми и послушными как зайчики. А вот в королевстве Арагон так не получилось, поскольку их средневековые привилегии, фуэрос и вся эта канитель, отлично укоренились. И совсем отдельная история – то обстоятельство, что само это королевство представляло собой очень трудно балансируемую систему сдержек и противовесов между арагонцами, каталонцами, майоркинцами и валенсийцами. Все это породило неспособность к солидарности и кучу проблем, которые сегодня, спустя пять сотен лет существования единой Испании, обходятся нам в целое состояние. В любом случае то, что из всего этого получилось, не было еще централизованным государством в полном смысле слова, а являло собой некое шаткое равновесие местных властей – почти федерализм, поддерживаемый Католическими королями при помощи лошадиной доли здравого смысла и убежденности, что есть-таки взаимная заинтересованность в том, чтобы все работало. Единое государство как таковое пришло потом, когда династия Трастамара (семейство, из которого вышли и Изабелла, и Фердинанд – двоюродные брат и сестра) уступила испанский трон Габсбургам, и вот эти-то двое и завели нас в пучину заоблачного централизма, европейских войн, проматывания американского серебра и той ситуации, когда семеро с ложкой – один с сошкой. В любом случае за двадцать пять лет (с кусочком очаровательного XVI века, стоящего уже на пороге), прошедших от Католических королей до Филиппа II, сформируется именно то, что – к добру ли, к худу ли – сегодня зовем Испанией. Это время обеспечило нам большую часть нашего блеска и наших сумерек, нашей славы и наших несчастий. Не понимая масштабов и значительности того, что произошло в эти ключевые годы, мы не сможем понять ни нашего окружения, ни самих себя.

17. Душа дороже тела

Насколько я помню, речь у нас шла о тех двух красавцах, которые в конце XV века управляли государством, начинавшем уже слегка походить на Испанию, то есть об Изабелле Кастильской и Фердинанде Арагонском, прекрасно разбиравшихся в очень разных вещах. Одна из них – понимание того, что для финансирования всего предприятия необходима чертова уйма денег. А поскольку нынешние министры финансов еще не родились и, стало быть, бесстыдная система грабежа всех и вся еще не применялась, они решили – собственно, решила Изабелла, она ведь была той еще штучкой – изобрести иную систему изъятия звонкой монеты у населения за здорово живешь. А заодно держать в страхе подданных, особенно там, где фуэрос и прочие региональные привилегии ограничивали королевскую власть. Этим изобретением стал трибунал Священной канцелярии, известный под симпатичным именем «инквизиция», чьей главной мишенью были евреи. Вот у кого водились деньжата, поскольку это были администраторы, сборщики налогов, известные врачи, это они держали под контролем крупный бизнес, а также ссужали деньги под проценты – точно так же как банки выдают кредиты; собственно, тогда они и были банками. Так что для начала королева пощипала их по-хорошему, типа «дай-ка мне в долг немного деньжат, Иезекииль, завтра верну» или «если хочешь и впредь оставаться иудеем, Елизар, заплати-ка мне такой-то налог, и расстанемся друзьями». Кроме этого, были и такие, кто уже принял христианство, но дома, в семье, по-прежнему практиковал свою старую религию. Или не практиковал. Без разницы. Быть евреем или иметь евреев среди предков – то и другое навлекало на тебя подозрения. Так что инквизиция взяла на себя труд разобраться со всеми: сначала с обращенными, а потом и с остальными. Дело нехитрое: самого еврея – истребить или изгнать, его имущество – конфисковать. Прикиньте сами, насколько рентабельным был этот бизнес. Да и просто добрые люди в сторонке, как правило, не стояли: они, науськанные святым клиром на мессе, с удовольствием поджигали еврейские кварталы и волоком тащили по улицам тех, кто распял Христа; тех, о ком, кстати говоря, в одном из моих школьных учебников, изданном в 1950 году («допущено к печати Лино, епископом Уэски»), сообщалось, что евреи «становились объектом народной ненависти по причине своей скупости и совершенных ими преступлений». В сухом остатке: по причине и принимая во внимание, что это был отличный инструмент реализации власти и быстрого пополнения как королевской казны, так и кубышек святой католической церкви, инквизиция, взяв разбег, ничуть не снизила темпов даже после официального изгнания евреев в 1492 году, перенаправив свои усилия на другие сообщества, нуждающиеся в ее благочестивом надзоре, – на еретиков, святотатцев, содомитов. На всех опасных и вредных и иже с ними. Включая фальшивомонетчиков, что забавно. В стране, которая вскоре окажется в руках чиновников (тяжелая физическая работа не в счет) и пребывает в этих руках и по сей день, Священная канцелярия стала еще одним источником доходов: за счет этой системы жили бесчисленные священники и кланы. Любопытно вот что: если внимательно присмотреться, то легко убедиться, что инквизиция существовала во всех европейских странах и во многих из этих стран их собственная инквизиция по гнусности и жестокости нашу даже превосходила. Однако знаменитая «черная легенда», выпестованная внешними врагами, – а Испании, в общем-то, пришлось в одиночку противостоять практически всему миру, – обрядила в позорное санбенито исключительно нас. Но даже и с этим нам повезло как утопленнику. Легенда-то не на пустом месте возникла, несмотря на уверения в противном какой-нибудь свеженькой, разными фобиями унавоженной истории, которая, как дитя, все прощает безупречной имперской Родине-матери. Ведь Священная канцелярия, упраздненная во всех нормальных странах уже в XVII веке, просуществовала в Испании до конца первой трети века XIX, а оправдывали ее еще и в XX: «Наши Католические короли были убеждены в том, что душа обладает гораздо большей ценностью, чем тело», – сообщалось в том самом учебнике, который я упоминал выше. Так или иначе, но вред, причиненный инквизицией, – короли, которые за ее счет обогащались, и церковь, которая ею управляла, ее использовала и продвигала, – вылился в нечто гораздо большее, чем страх преследований, ужас перед пытками и костром. Вездесущность и всевластие инквизиции отравили Испанию подлой привычкой к подозрениям, доносам и оговорам, которые уже никогда нас не покинут. Каждый, кто желал свести счеты с соседом, старался подстроить, чтобы сосед предстал перед трибуналом инквизиции. Что в конечном счете развратило испанский народ, подточив его мораль, погрузив в страх и доносительство точно так же, как позже это случится, например, в нацистской Германии или в коммунистической России, и так же, как это происходит на наших глазах в странах с радикальным исламизмом. Или – нет нужды далеко ходить – в некоторых уголках, городах и провинциях нашей сегодняшней Испании. Общественное давление, боязнь собственного окружения, горячее желание подладиться к тому, кто при власти, да и само это выражение – вера обращенного, которое так точно определяет нас, испанцев, когда мы рьяно демонстрируем увлеченность чем бы то ни было с одной-единственной целью: чтобы никто не заподозрил нас в обратном. Оливкой в бокал с коктейлем добавим к этому еще и зависть – могучее национальное чувство. Потому как добрая половина казней и прогулок к стенке, которые практиковались обеими сторонами в эпоху гражданской войны 1936–1939 годов – или тех, что совершались бы сегодня, будь такая возможность, – обусловлены не чем иным, как нашей старой склонностью сохранять инквизицию, но уже другими средствами.

18. Хамон и сало – обязательны

Что было, то было: эти два юнца – Изабелла Кастильская и ее супруг-консорт Фердинанд Арагонский – выткали нам полотно с весьма затейливым узором, а уж из него было позже сшито платье, которое к добру ли, к худу ли, но мы носили несколько последующих столетий. С одной стороны, темная лошадка, моряк по имени Колумб, проев плешь королеве и заручившись поддержкой монахов из той братии, что вместо сожжения евреев и еретиков занималась (побольше бы нам таких!) географией, астрономией, наукой и тому подобными делами, добился финансирования морской экспедиции, что для испанцев на тот момент обернулась открытием Америки, а со временем – поспособствовала тому, чтобы на свет появилось кино Джона Форда, а также Уолл-стрит, Боб Дилан и президент Кеннеди. Однако в то же время, но уже в другом месте – по эту сторону океана, – в подвешенном состоянии оставались два серьезнейших вопроса. Первый – Италия. Королевство Арагон, куда входила и Каталония, размахивало своим четырехполосным штандартом (поддержанным нехилым военным и торговым присутствием) над всем западным Средиземноморьем, включая Сардинию, Сицилию и юг Италии. Франция же, требуя своего куска этого пирога, рыскала по всем этим территориям и однажды – сюрприз, сюрприз! – решила прибрать к рукам Неаполитанское королевство. Правил же им некий Фердинанд, который помимо того что был тезкой, так приходился Католическому королю еще и кузеном. Но дело у лягушатников явно не заладилось, поскольку наш Фердинанд, супруг-консорт Изабеллиты[32], был чрезвычайно искусен в политике и отлично вязал лыко в дипломатических делах. К тому же он заслал в Италию Гонсало Фернандеса де Кордову по прозвищу Великий Капитан, который в паре сражений разбил злодеев в пух и прах, умело используя то, что на полтора века станет военным инструментом, безотказно приносящим победу – верную пехоту. Освоив новые тактики, выработанные за восемь веков борьбы с маврами, из этой пехоты выросли те самые внушающие ужас врагу терции с их железной дисциплиной в бою, стойкостью в обороне, ураганным натиском в атаке и свирепой жестокостью. То есть те солдаты-профессионалы, которых военные эксперты различных научных школ по-прежнему считают лучшей за всю историю пехотой. Однако эти войска сражались вовсе не только в Италии – еще одним важнейшим для Изабеллы и Фердинанда предприятием было немалое по площади Гранадское государство. На эту мусульманскую территорию, последний фрагмент государства Аль-Андалус, давно уже с земель, отвоеванных христианскими королями, утекала значительная часть и мозгов, и рабочих рук. Речь идет об индустриально развитых, цветущих пышным цветом богатых территориях, по-прежнему державшихся на плаву за счет того, что в Кастилию оттуда струился денежный ручеек – через левую руку, привычную ко всяким подпольным операциям. При этом все формальности соблюдались, а не терпящие отлагательств финансовые вопросы решались путем летних набегов и приграничных стычек с целью угона скота и рабов. Однако, в общем и целом, существовал устраивавший всех status quo[33], а что касается реконкисты – тогда это название было уже в ходу, – то она вроде как на послеобеденную сиесту ушла. Так оно все потихоньку и двигалось, пока наконец не перевернулось с ног на голову. Все эти богатства представляли собой слишком большое искушение, и христиане принялись жадно их покусывать. Вследствие чего в Гранаде тут же обострился исламский фанатизм, сопровождаемый громовыми криками «Аллаху Акбар» и крайней нетерпимостью к христианским пленникам на своей территории; а помимо этого – вишенкой на торте – они прекратили платить христианским королям налоги. Все это, вместе взятое, послужило Изабелле и Фердинанду идеальным предлогом для завершения эпопеи реконкисты, подкрепленным к тому же одной идиотской ошибкой мавров: они зачем-то взяли приграничную крепость Саара. Начавшаяся военная кампания оказалась долгой и многотрудной, но Католические короли провели ее красиво, как в кино, присовокупив к военному натиску внутренний ресурс – вот вам: получите и распишитесь – чудную гражданскую войну промеж сарацин. В конце концов у мавров остался всего лишь город Гранада – осажденный христианами и управляемый королем, который, кстати говоря, оказался мягче сливочного масла. Боабдил – так звали этого недоумка – сдал ключи от города 2 января 1492 года. Так что конец восьми векам официального пребывания на Иберийском полуострове ислама был положен именно в этот день. Ровно пять веков и двадцать семь лет назад. А те гранадцы, что не пожелали скушать приготовленное для них блюдо и стать христианами, ушли в Альпухарру, где, как было обещано, им будет позволено сохранить свою религию и обычаи. Нужно, однако, учесть, что уже задолго до правления Аснара, Сапатеро, Рахоя или Санчеса обещания в Испании имеют весьма специфическую ценность. Не прошло и получаса, как (чего и следовало ожидать) Альпухарра уже была облеплена, как мухами, преподобными отцами, которые настойчиво призывали мавров креститься. Вскоре подоспел указ об обращении неверных и, в соответствии с четырнадцатой статьей, об обязанности населения кушать свинину (чем и объясняется то, что земли эти, когда-то мусульманские, знамениты вкуснейшим хамоном и колбасами), а также о преобразовании мечетей в церкви. И вот результат: через восемь лет после взятия Гранады, согласно официальным документам, там уже не оставалось ни одного мусульманина. А чтобы закрепить успех понадежнее, надзирать за ситуацией поставили нашу старую знакомую – инквизицию. И слово «толерантность» начисто исчезло с карты и будет отсутствовать еще очень и очень долго, вплоть до того, что и сегодня, в 2019 году, обнаружить следы этого феномена довольно затруднительно.

19. Мастерский ход

В начале XVI века, когда Испания территориально была уже единой, по внешнему виду похожей на более или менее современное государство (при открытой к тому времени Америке и мощном торговом и военном влиянии в Италии, на Средиземноморье и в европейских делах), на такое государство, которое того и гляди вот-вот станет самой нахрапистой мировой державой Западного мира, – так вот, ровно в тот самый момент мы и начали все потихонечку гробить. И вместо того чтобы заняться своими делами, то бишь сломать хребет дворянству – они налоги не платят – и буржуазии, окопавшейся, как в траншее, в своих фуэрос и территориальных привилегиях, а также завести шашни с португальскими королевами и королями, дабы перенести столицу в Лиссабон, стать морской державой и глядеть на Атлантику и Америку, за которыми будущее, мы по уши залезли в грядущие династические и религиозные войны Европы, где до того момента мы вроде бы ничего не теряли, но где нам предстояло потерять все. Жаль, конечно, потому что партия поначалу была явно выигрышная, да и удачи, казалось, нам было не занимать. Католические короли выдали свою третью дочку, Хуану, не за кого-нибудь, а за австрийского Филиппа Красивого – самонадеянного красавца из весьма могущественной семьи, который, к несчастью, вышел нам как-то боком. Однако после того, как наследный принц Испании, Хуан, умер совсем молодым, а вторая королевская дочка тут же отправилась вслед за ним, вышло так, что Хуане и Филиппу предстояло унаследовать корону после смерти родителей с той и другой стороны. Что оказалось для них ношей непосильной. Филипп, как я уже говорил, был пустышкой и, на наше счастье, довольно скоро умер – к огромному облегчению всех окружающих, кроме его благоверной, втюрившейся в него по самые уши (у нее и вообще не все дома были, причем до такой степени, что в Историю она вошла как Хуана Безумная). Но сынок у них, однако, получился разумным, толковым и с яйцами. Звали его Карлом. Эдакий блондинчик, даже рыжий, он получил хорошее образование во Фландрии и унаследовал, с одной стороны, трон Испании, а престол Германской империи[34] – с другой. И на этом основании стал Карлом I в Испании и Карлом V в Германии. Здесь, в Испании, у него поначалу не заладилось: явившись к нам в качестве наследника, ни слова не знающего по-испански, он привез с собой целую толпу своих приятелей и однокашников, намереваясь расставить их на все важные посты, чем и вызвал неслабую бурю негодования в элитах. Кроме того, подтерев свою королевскую задницу фуэрос и другими аналогичными бумажками, править он взялся, выказав полное презрение к местным обычаям и, в силу своей молодости и головотяпства, не имея ни малейшего понятия о том, с кем связался. Вот вы, например, прочли уже восемнадцать глав этой истории; но он-то тогда их еще не читал и думал, что испанцы – это как, к примеру, немцы. То есть такие образцовые граждане, готовые останавливаться на красный свет светофора, тянуть носок в строевом шаге на параде и доносить на соседа или поджаривать еврея, когда к этому обязывает действующее законодательство, а вовсе не так, как здесь, – когда моча в голову ударит. Так что можете себе представить, какая у нас тут развернулась партизанщина; а уж тем паче, когда Карл, будучи, как я уже говорил, плохо знаком с местным колоритом и без малейшего понятия о том, с какой публикой имеет дело, потребовал у кортесов[35] чертову уйму денег на свою коронацию императором. Деньги он в конце концов получил, но каша заварилась неслабая. С одной стороны, в Кастилии вспыхнул мятеж, или Восстание комунерос[36], в котором люди выкладывались по полной, пока предводителям мятежа не отрубили головы, что случилось после сражения при Вильяларе. С другой стороны, в королевстве Валенсия началось восстание, получившее название Братского[37]: скорее стихийный бунт простонародья, с анархическими крайностями, грабежами и убийствами, закончившимися, к облегчению самих валенсийцев, разгромом мятежников в Ориуэле. Как бы то ни было, Карлу довелось поглядеть, где раки зимуют, и он понял, что этими пауками в банке нужно управлять изнутри и мягонько, с вазелинчиком, потому как дебит-то – здесь. Так что пришлось ему начать испанизироваться, опираясь на Кастилию, более покорную и с меньшими фантазиями на тему фуэрос по сравнению с другими землями, и начать хоть немного, в конце-то концов, просекать тему этой страны сукиных детей. На тот момент Испанская империя вкупе с Америкой, где все только росло и ширилось, а также с половиной Италии (ее мы держали железной рукой, в том числе и сильно струхнувшего папу), со всем западным Средиземноморьем и владениями на севере Африки, уже завоеванными или которые вот-вот будут завоеваны, включала в себя Германию, Австрию, Швейцарию, Нидерланды, а также часть Франции и Чехословакии. Ко всему прочему не стоит забывать и о том, что будущие открытия в Тихом океане вскоре прибавят к ней и новые земли. Итого: фраза о том, что в Испанской империи никогда не заходит солнце, была как нельзя более кстати. Казалось, что мы сорвали джекпот рождественской лотереи, и даже баски и каталонцы, как всегда, когда есть чему липнуть к рукам, да еще и совместный бизнес в придачу, светились от счастья, именуя себя испанцами, говоря по-кастильски и ловя момент в настоящем и будущем. «Бенвингутс», «зорио́нак»[38], Испания – зашибись и все такое. С кассой, которая делает «клик-клик-клик» безо всяких там перерывов. И как раз в этот момент где-то далеко, посреди холодных европейских туманов, зазвучало имя немецкого священника по фамилии Лютер. И весь праздник нам испортило.

20. Эти великолепные животные

А теперь, в преддверии самого захватывающего эпизода нашей истории, представьте себе мотивы. Вы, к примеру, земледелец – в Эстремадуре, Стране Басков, Кастилии. Все равно где. Предположим, что зовут вас Пепе и вы своим потом поливаете кусок суровой и неблагодарной земли, за счет чего худо-бедно кормитесь. Впрочем, даже эти крохи забирают у вас разные там министры Монторо и другие нежелательные персонажи соответствующей эпохи, а также аристократы в роли пиявок и церковь со своими латифундиями, десятинами и прочими «дай денежку, не жадись». И вы ровно так же, как ваши отцы и деды, и в аккурат так же, как будущие дети и внуки, очень хорошо знаете, что ни в жизнь, во всю свою треклятую жизнь не выберетесь из этой колеи. И что уготованная вам в этой жалкой Испании судьба такова: склоняться перед сборщиком налогов, лизать сапоги дворянину или лобызать руку священнику, который, кроме всего прочего, еще и нашептывает в исповедальне вашей женушке: «и как только тебе в голову приходит делать своему мужу такие вещи – ты ж будешь навеки проклята за грехи свои!» Твою мать. И вот наш бедный трудяга варится в этом котле, раздумывая, не лучше ли ему собрать разом всю злобу своего угнетенного сословия да прибавить к ней трезвый, суровый и жестокий характер, выкованный за восемь веков поножовщины с маврами, и пойти ограбить дворец аристократа, сжечь церковь и падре в ней, а еще повесить мытаря вместе с его сучьей мамой на дубу, после чего – хоть трава не расти. Вот над чем ломает голову крестьянин, старательно точа серп, чтоб пойти жать отнюдь не только пшеницу, собравшись послать все к такой-то матери. И тут является к нему его двоюродный братец Маноло и говорит: «слушай, брат, тут не так давно набрели на местечко, которое зовется то ли Индией, то ли Америкой, то ли так, как тебе самому взбредет в голову, потому что на самом-то деле его пока толком еще и не назвали. А еще бают, что там полно золота, серебра, новой земли и туземок, у которых к ночи никогда не болит голова. Всего-то – поехать туда и сыграть в орлянку: или сдохнешь, или вернешься миллионером. А так как сдохнуть – это тебе всяко и здесь обеспечено, ты уж сам кумекай. Беги в Германию, Пепе!»[39]. Так что наш парень в ответ и говорит: «ну ладно, идет». И – очертя голову – в Индию. И вот уже сходят на берег несколько сотен Маноло, Пако, Пепе, Игнасио, Хорхе, Сантьяго и Висенте, в голове у которых одно: разбогатеть с мечом в руке или отдать Богу душу, в точности реализуя то, о чем поет в «Дон Кихоте» молодой человек: «На войну ведет меня, / ох, нужда моя, / а были б гроши у меня, / так не пошел бы я». И вот эти великолепные животные, твердые и жестокие под стать их родной земле, лишенные способности проявить к этому миру хоть каплю жалости, потому что самих их этот мир никогда не жалел, высаживаются на незнакомых пляжах, продираются, пылая от лихорадки, сквозь дикую сельву, переходят вброд ре́ки, кишмя кишащие кайманами, шагают под дождем, посуху и в страшную жару с оружием в руках, в доспехах, с образками святых и ладанками на шее, со своими предрассудками, своей свирепостью, своими страхами и ненавистью. Именно они сражаются с индейцами, убивают, насилуют, грабят, порабощают, идут за химерой – мечтой о золоте, которое снится им по ночам. Эти люди находят города, уничтожают цивилизации и платят за все именно ту цену, которую были готовы заплатить с самого начала: они гибнут в болотах и сельвах, их поедают племена людоедов или приносят в жертву на алтарях неведомых им идолов, они бьются в одиночку или гурьбой, выплескивая в боевом кличе свой страх, свое отчаяние и свою храбрость. А во время передышек, чтоб навыка не терять, убивают друг друга: наваррцы против арагонцев, валенсийцы против кастильцев, андалузцы против галисийцев – спасайся, кто может! – волоча за собой, где бы ни оказались, все те же старые обиды, ту же ненависть, то же насилие – в общем, ту самую каинову печать, что впечатана в генетическую память каждого испанца. Так Эрнан Кортес со своими людьми завоевывает Мексику, Писарро – Перу, Нуньес де Бальбоа выходит к Тихому океану, а многие другие гибнут в сельве и тонут в забвении. И совсем немногие – старые, покрытые шрамами – возвращаются в свои деревни богачами; но большая их часть остается там, на дне рек, в залитых кровью храмах, в забытых и заросших могилах. А те, кто не пал от руки своих же товарищей, кончают жизнь на плахе – из-за того, что восстали против вице-короля, из-за того, что поступили по-своему, из-за заносчивости, из-за амбиций. Или же, покорив целые империи, кончают свой путь на паперти, прося милостыню, в то время как на открытые ценой их крови и с риском для их жизни земли тучей паразитов слетаются из Испании королевские чиновники, сборщики налогов, священники, эксплуататоры недр и земель: ястребы кинулись на добычу с твердым намерением прибрать все это добро к рукам. И при всем при этом, не ставя себе такой цели, однако осеменяя туземных женщин и беря их в жены (вместо того чтобы убивать, как поступали англосаксы на севере), крестя детей и признавая их своими, породнившись с отважными и верными индейскими воинами, которые, как тлашкальтеки, не предали их даже в тоскливые ночи резни и поражения, грабя, убивая и порабощая, но также рождая и строя, эта шайка сногсшибательных сукиных детей создает новый мир городов и соборов, что стоят по сей день, и по этому миру растекается великий и могучий язык, называемый у нас кастильским, а в Америке – испанским. Тот самый язык, на котором говорят сегодня пятьсот миллионов человек и о котором мексиканец Октавио Пас, или же Карлос Фуэнтес, или кто-то другой из американцев, сейчас не вспомню, сказал: «Они наше золото забрали, но они нам золото и привезли».

21. Говорим по-кастильски

Именно за XVI век, в эпоху царствования Карла I Испанского и Карла V Германского (императора Священной Римской империи), язык кастильский, называемый за пределами страны испанским, утвердился в качестве основного языка империи. И произошло это, так сказать, самым естественным образом, потому как понятие языка национального, со всеми его преимуществами и прилагаемыми к ним недостатками, появится сильно позже, несколько веков спустя. Уже Антонио де Небриха, публикуя в 1492 году свою «Грамматику», предчувствовал это, напоминая читателю о том, что случилось с латынью в эпоху Римской империи. И так оно и вышло: как в самой Испании, так и в остальных частях Европы, хоть что-то из себя представлявших, самые мощные народные языки неотвратимо стали проникать в литературу, религию, делопроизводство и право, причем не путем их насильственного насаждения – на чем настаивают некоторые манипуляторы общественным мнением и/или прекраснодушные краснобаи, – а как естественное следствие из сложившегося положения дел. По причинам, которых разве что идиот не поймет, единый язык для всеобщего использования, на котором будут говорить во всех концах империи, очень здорово облегчает жизнь и администраторам, и администрируемым. Таким языком мог бы стать любой из тех многих, на которых, помимо латыни – языка культуры, – говорили в Испании: каталонский со своими вариантами – валенсийским и балеарским, галисийско-португальский, баскский и мавританский арабский. Однако всех их обскакал кастильский. Правда, само название «кастильский» в некотором смысле несправедливо, поскольку сдвигает на обочину в высшей степени законное право старинных королевств Леон и Арагон наречь этот язык своим именем. Тем не менее – обратите внимание на факты – феномен не был исключительно испанским. Подобное происходило повсюду. В той империи, что располагалась в центре Европы, немецкий язык натянул нос чешскому. Еще один важный язык, нидерландский – культурно не менее значимый, чем престижный и широко распространенный каталонский, – скукожится до границ будущих независимых провинций, из которых позже образуется Голландия. А во Франции и Англии французский и английский разогнали по углам валлийский, ирландский, бретонский, баскский и окситанский. Все эти языки, как и другие языки Испании, сохранились как местные наречия, на которых в соответствующих регионах продолжают говорить дома и на улице с соседями, в то время как язык всеобщий – в нашем случае кастильский – стал языком бизнеса, коммерции, администрации и культуры; и все те, кто стремился к процветанию, к тому, чтобы делать карьеру, получать образование, ездить по миру и обмениваться технологиями, мало-помалу восприняли этот язык как свой собственный. Как английский – но того времени. И здесь следует особо подчеркнуть, предупреждая выступления всякого рода клоунов и клинических идиотов, что выбор этот очень часто был добровольным, совершенным в соответствии с объективной исторической закономерностью, в силу простых рыночных соображений (как писал андалузский историк Антонио Мигель Берналь и как ясно дал понять в 1572 году каталонец Льюис Понс, заявив при публикации на кастильском языке книги, посвященной его родной Таррагоне, что он идет на такой шаг, поскольку именно этот язык «наиболее широко используется во всех королевствах»). Нелишне также напомнить, что даже в XVII веке, при всех стараниях министра Оливареса на ниве унификации, не было никакого сколько-нибудь серьезного насаждения кастильского языка – ни в Каталонии, ни где бы то ни было еще. Любопытно, что не кто иной, как именно католическая церковь Испании, была в те времена единственным институтом, который, блюдя свои коммерческие интересы, проявил в сфере своей компетенции настоящую нетерпимость к народным языкам – не делая при этом никакой разницы между кастильским, баскским, галисийским или каталонским, – швыряя в костер любой перевод Библии, потому что он был способен свести на нет высокорентабельную роль церкви как единственного посредника между священными текстами и народом – на манер египетского жреца. Потому как чем больше неграмотности и отсутствия критики, тем лучше (на том до сих пор и стоим, свято блюдя традицию). В действительности же единственный запрет, наложенный на какой-либо народный язык, коснулся только мавров; и это на фоне того, что Англия уже в 1531 году вводит запрет на использование валлийского в судопроизводстве и других официальных сферах, а во Франции в 1539 году издается декрет, провозгласивший французский единственным официальным языком, в ущерб всем остальным. В Испании же ничего подобного не было: латинский все так же продолжал использоваться как язык культуры и науки, в то время как издатели, чиновники, дипломаты, писатели и другие, кто хотел найти свое счастье на широких просторах Империи, прагматично склонились к языку кастильскому. «Грамматика» Антонио Небрихи, структурировав и систематизировав один из языков Испании (возможно, главным сегодня стал бы каталонский, если бы у каталонцев нашелся свой Антони Небриже, проснувшийся раньше кастильского), достигла ровно того же результата, что в Германии – переведенная Лютером на немецкий Библия или же в Италии – тосканский диалект, на котором Данте создал «Божественную комедию» и который лег в основу современного итальянского языка. Военная же и политическая гегемония, которой к тому времени Испания уже обладала, усилению престижа языка кастильского только способствовала: Европа наполнилась напечатанными по-испански книгами, армии пользовались нашими словами как лексической основой для своего лингва франка, а переброс всего этого культурного багажа на только что завоеванные территории Америки превратил кастильский, в силу элементарной исторической справедливости, в язык всемирный. А те языки, что таковыми не стали, – что ж, не повезло. А на нет и суда нет.

22. Когда мы внушали Европе трепет

Вот так, значит, и обстояли дела, когда мы глядели поверх шляп всего мира, вернее, весь мир был у нас в шляпе: Испания Карла V, настоящего мужика, одной ногой – в Америке, другой – на Тихом океане, промеж ног – Европа, а перед глазами – Стамбул, то бишь Османская империя, с которой мы без конца бодались в Средиземном море по принципу «получи сегодня, и завтра – тоже». Это она, с ее пиратами и корсарами на севере Африки и ее экспансией на Балканы, была единственной крупной державой, что могла бы помериться с нами силой, – по Ивашке и рубашка. Все остальные молчали себе в тряпочку, в том числе и папа римский, которому мы потихонечку подрезали его канонические права в Италии – да так, что мама не горюй, и у него был на нас тот еще зуб, но и ему не оставалось ничего, кроме как глотать желчь и ждать лучших времен. В ту эпоху, то бишь в эпоху испанской экспансии, когда Империя прирастала Америкой и новыми землями, открытыми в кругосветной экспедиции Магеллана и Элькано, у нас, испанцев, была чудная возможность: вместо того чтобы перегрызать друг другу глотки, брызгая слюной от врожденной ярости, обратить эту ярость вовне, завоевывая то одно, то другое, кое-кого пощипывая и разгуливая по банкетному залу эдакими нуворишами, у которых уже из ушей лезет, типа: «Уж и не знаю, откуда берется / то, что так у него выдается», как позже было спето в одной оперетке, или же в куплете, или где-то еще. Ну и, ясное дело, все в округе ненавидели нас ровно так, как и ожидалось; потому как насчет красоты – не знаю, но вот золота и серебра из Индий, лихости, а также непобедимых и устрашающих войск – тех самых старых добрых терций – у нас хватало, чтобы выдать каждому, что кому причитается, и еще сверху добавить. А кому было что терять, тот торопился закорешиться с этими смуглыми животными – жестокими и наглыми низкоросликами, которые держали за яйца весь мир, воплощая в жизнь то, что позже отлил в бронзе поэт, имени которого не припомню: «И простые пехоты солдаты / с совсем не простыми боями / проносят Испании солнце / с востока и до заката». Вы только вообразите: в одной только Европе нам принадлежал Иберийский полуостров (Португалия находилась в точке замерзания, поскольку Карл V, кроме всего прочего, еще и женился на тамошней принцессе, писаной красавице), Сардиния, Неаполь и Сицилия, это на юге; а на севере – внимание! – Миланское герцогство, Франш-Конте – часть нынешней Франции, – половина Швейцарии, современные Бельгия, Голландия, Германия и Австрия, Польша почти до самого Кракова, Балканы до Хорватии и кусок Чехословакии с Венгрией. Так что прикиньте, какими глазами смотрел на нас весь фан-клуб и насколько горел желанием, чтоб мы в бане за упавшим куском мыла нагнулись. А самым жадным взором смотрел на нас (не считая турок – но ведь и с ними этот козел вступил в союз, лишь бы только нас завалить) не кто иной, как король Франции, эдакий пупсик из серии «хочу и не могу», по имени Франциск I – пошляк, красавчик и щеголь, с морем «кескесеву» и водопадом «кескесеса»[40]. Итак, Франсуа (именно так звали этого индюка по-французски) завидовал нашему императору Карлу черной завистью, что вообще-то легко понять, и здорово ему досаждал по поводу территориального вопроса. Он – с одной стороны, а Италия – с другой. И ровно до тех пор досаждал, пока испанская армия – а это очень условное наименование, потому что в ней всякого народа хватало, – не размазала его в битве при Павии, с той немаловажной подробностью, что этот французишка-король попался роте баскских стрелков, которым и вынужден был сдаться. Только представьте себе этот диалог: «Errenditú barrabillak» («сдавайся, или я тебе яйца оторву» – в несколько вольном переводе: тот бесноватый, что приставил шпагу к горлу короля, был баском из Эрнани), а монарх, сбитый с толку, только глазами хлопает, мучаясь вопросом: «какому же черту я сдаюсь и не ошибся ли войной?» Он, конечно, в конце концов сдался – а куда тут денешься, – и пленника доставили в Мадрид, посадили в башню Луханес, в аккурат возле того дома, где сегодня проживает Хавьер Мариас. Но самый счастливый билет, в полном смысле этого слова, вытянул (и это тоже случилось в Италии) папа – тогдашнего папу звали Климентом VII, и с точки зрения психологии краткая его характеристика такова: большой сукин сын с музыкальным талантом и окнами, выходящими на площадь Святого Петра, предатель и скупердяй, склонный якшаться с Францией и соваться в любой заговор при условии, что этот заговор – против Испании. Но и у него не задалось, потому как в 1527 году, по тем причинам, детали которых вы легко найдете в трудах по истории или же в поисковике «Гугл» – ищите разграбление Рима, – имперские войска (шесть тысяч таких испанцев, что любо-дорого посмотреть, десять тысяч немцев, под завязку залитых пивом и тянущих носок, как на параде, две тысячи фламандцев и еще столько же итальянцев, звонящих мамочке по телефону) штурмом взяли стены Рима, отправив на тот свет сорок тысяч человек, даже не запылившись, после чего разграбили город, чем занимались несколько месяцев подряд. И не повесили папу на фонаре только потому, что наместник Христа на земле, подобрав полы сутаны, успел сбежать и укрыться в замке Святого Ангела. Что, откровенно говоря, не лишено остроты. Есть тут некий пунктик.

23. Протестанты протестуют

Итак, мы с вами переживаем ту эпоху, когда нами правит Карл V, самый могущественный монарх и император своего времени, и вы можете сами прикинуть масштабы этого геморроя: под властью Испании – весь мир, и управление им зависит от ловкости управляющего, от золота и серебра, которые начинают поступать из Америки и от впечатляющей ратной машины, отлаженной и отточенной за восемь веков сражений с маврами, борьбой с берберскими пиратами и турками и войнами в Италии. Все это, вместе взятое, да еще с добавлением природной бесцеремонности испанцев, с которой они расхаживали гоголем, наступая на мозоли и не извиняясь, вызывало ропот даже среди союзников и родственников императора. Результат не заставил себя ждать: враги Испании плодились, как участники ток-шоу на радио и в телевизоре. И вот тогда на их головы – врагов, а не участников ток-шоу – словно с неба свалился некий немецкий монах по имени Лютер, который начитался Эразма Роттердамского – наиболее влиятельного интеллектуала XVI века – и как начнет капать всем на мозги публикацией своих девяноста пяти тезисов, ставивших палки в колеса всем безобразиям и мздоимству католической церкви во главе с папой римским. История закрутилась, этот самый Лютер на попятную не пошел, хотя дело для него сильно пахло керосином, и заварилась каша, известная нам сегодня как протестантская реформа. И немалое число немецких князей и правителей, у которых дела вообще и торговля в частности шли в гору, усмотрели в этой лютеранской заварухе чудный предлог, чтобы скинуть с себя ярмо подчинения Риму и, главное дело, императору Карлу, поскольку последний, с их точки зрения, слишком уж раскомандовался. Мало того, создавая свои национальные церкви, они неплохо поживились, экспроприируя имущество церкви католической, которое вовсе не было размером с горчичное зернышко. В общем, они создали то, что получило название Шмалькальденская лига[41], тут же развязавшая такую военно-революционную потасовку, что мало никому не показалось. Поначалу, в битве при Мюльберге, верх одержал Карл, но затем дела у него пошли хуже, так что уже в другой битве, при Инсбруке (где сейчас расположен обалденный горнолыжный курорт), ему пришлось бежать, когда его кинул верный ему до тех пор дружбан Мориц Саксонский. Что тут скажешь! В конце концов сорок изнурительных лет войны с протестантами и турками, сорок лет мятежей и предательств, то есть стараний удержать целую дюжину китайских тарелочек, подорвали волю императора (чересчур тяжело, как сказал Портос в гроте Локмария[42]). Так что, уступив трон Германии своему брату Фердинанду, а Испанию, Неаполь, Нидерланды и американские владения передав сыну Филиппу, самый отважный и интересный король из тех, кто когда бы то ни было занимал испанский трон, удаляется читать Пруста или что-то в этом роде в Эстремадуру, в монастырь Юсте, где пару лет спустя, в 1558 году, умирает. Проблема только в том, что оставил он нас по уши увязшими в предприятии, отдаленные последствия которого оказались для Испании весьма и весьма серьезными – вплоть до того, что мы и сегодня хлебаем их большой ложкой. Прежде всего потому, что он отвлек нас от наших домашних дел в те времена, когда испанские королевства еще не в полной мере притерлись друг к другу в рамках современного государства, которое только еще брезжило на горизонте. С другой стороны, имперские обязательства завели нас в те европейские дебри, до которых нам, вообще-то, было мало дела, но из-за них мы спустили все свои американские богатства, набрали кредитов по всем банкам Европы и разбазарили в чужих боях наши лучшие силы, угробив там бездну молодости, упорства и таланта, а ведь могли бы с гораздо большей пользой потратить их на что-то другое. Те самые обязательства, которые в конечном счете выпустили из нас всю кровь, как из заколотого поросенка. Но самой тяжелой оказалась реакция на протестантизм – так называемая контрреформация, начало которой было положено Тридентским собором. Она погребла под собой испанский эрадизм[43]: лучшие мыслители – такие как братья Вальдесы или Луис Вивес, – священнослужители, в основном кого с полным правом можно назвать прогрессистами, были задавлены менее гуманистическим и более реакционным крылом церкви-победительницы – с помощью такого оружия, как инквизиция. Результатом Тридентского собора стало то, что испанцы дали маху. Или же, лучше сказать, ошиблись с Богом. Вместо Бога, которого отличало ясное видение будущего с широкой дорогой к процветанию, культуре, труду и торговле – то есть всего того, чем занялись страны севера и чем они заняты по сей день, – мы, испанцы, выбрали другого – пропахшего ризницей, фанатичного и темного реакционера, от которого, в некотором смысле, страдаем и по сей день. Выбрали того, кто, насаждая покорность с кафедр и в исповедальнях, погрузил нас в отсталость, варварство и леность. Того, кто четыре последующих столетия снабжал предлогами и святой водой всех тех, кто, рядясь в роскошные одеяния, преследовал умы, плодил эшафоты, заваливал мертвыми телами кюветы и погосты, сделав свободу – невозможной.

24. Король-делопроизводитель

И вот перед нами Филипп II собственной персоной, а речь идет, заметьте, не о ком ином, как о наследнике Империи, над которой никогда не заходит солнце: монарх ужаснейший, по мнению одних, и монарх выше всех похвал с точки зрения других, – это уж смотря с какой стороны взглянуть. Хотя, если подойти к этому объективно или хотя бы сделать такой вид, то следует признать вот что. «Черная легенда», придуманная в основном теми, кому могущественная Испания вставляла во все дыры, базируется именно на нем, как будто бы все остальные европейские государи, начиная с той рыжей сучки, что правила Англией – ее звали Елизаветой I, и она скушала бы нас с превеликим удовольствием, – и до протестантов, короля лягушатников Генриха II, папы римского и других интересантов, были невинными монашками. Однако со всеми своими недостатками, коим несть числа, и всеми своими достоинствами, которых не так уж и мало, бедолага Филипп – тяжелый на подъем, осторожный, даже застенчивый, не слишком удачливый муж и отец, получивший в наследство полмира в ту эпоху, когда не было ни Интернета, ни телефона, ни, на худой конец, работающей как положено почтовой службы, – делал, что мог, управляя тем многонациональным плавильным котлом, который оказался для него, как и для любого другого на его месте, несколько великоват. Правда и то (скажем в оправдание этого парня), что его королевская доля самым недвусмысленным образом осложнилась за сорок два долгих года его правления. От природы он был миролюбив, но при этом чуваку приходилось скакать из огня да в полымя. А чтоб вы могли составить себе хоть какое-то представление о ситуации, следует упомянуть о жесточайших войнах, которые он вел с Францией, с Его Святейшеством, с Нидерландами, с маврами в Альпухарре, с англичанами, турками и даже с мамой, что его родила. И все это свалилось на его голову, не говоря уж о всяких семейных неурядицах и колоритных браках: женат он был четырежды, на четырех самых разных женщинах, включая одну англичанку, настоящее чудо в перьях. А также – о его сыне, инфанте доне Карлосе, который уродился явно шизанутым и к тому же стал заговорщиком, и о негодяе-секретаре, некоем Антонио Пересе, здорово его подставившем. А помимо всего этого еще и внезапное прозрение – неожиданный удар пыльным мешком правды по голове, – и вот он наследует целую Португалию (мне уже случалось упомянуть, что мать его, прекрасная Изабелла, была португальской принцессой), но только после того, как побеждает тех, кто сомневается в его праве на трон, в битве при Алькантаре. И вот тут Филипп II, если позволите мне высказать свое личное и глубоко частное мнение, допускает одну из самых больших исторических ошибок в той многовековой канители, в которой мы барахтаемся до сих пор. А именно: вместо того чтобы перенести столицу в Лиссабон – старинный и величественный – и посвятить себя пению фаду, озирая при этом Атлантику и свои владения в Америке, что обещало просто блистательное будущее (прикиньте только, что могли бы дать испанская и португальская империи под одной короной), наш боязливый монарх окопался в центре Полуострова, в своем монастыре-резиденции Эль-Эскориал, и тратил на упомянутые выше битвы и сражения деньжищи, поступающие из заморских испано-португальских владений, присовокупив к ним налоги, которые до последней капли выжимали все соки из Кастилии. (Арагон, Каталония и Валенсия, под защитой своих фуэрос, ни одного дуро из рук не выпускали – ни на войну, ни на другие глупости.) А деньги были нужны еще и на то, чтобы отправлять своих облаченных в черное посланников, наглых и высокомерных, гулять по Европе. Той Европе, которую мы, благодаря нашим терциям, нашим союзникам, нашим ладанкам с Девой Марией и святыми, нашей удали и далее по списку, по-прежнему держали в страхе. Учитывая все вышесказанное, Филипп II вышел у нас в итоге классным делопроизводителем, весьма ловким в бумаготворчестве, да и по части личных качеств – птицей немалых достоинств: святоша, но образованный, трезвого ума и весьма ограниченных потребностей человек. Очень поучительно посещение его скромной комнаты в Эль-Эскориале, где он жил и лично вел дела своей огромной империи. Но свалившаяся на него ноша явно превышала и силы его, и способности, так что парень и так, можно сказать, выше головы прыгнул. О войнах, которых, как я уже упоминал, было множество – ненужных, разномастных и напряженных, прям как финал лиги чемпионов, – мы поговорим в следующей главе. Что же касается всего остального, то примечательно вот что: если в качестве делопроизводителя Филипп еще вполне годился, то экономист и администратор из него получился такой, что только поганой метлой выгнать. Мало того что он спустил все колониальные богатства на порох и аркебузы, он еще и засадил нас по самую маковку в долги перед немецкими и генуэзскими банкирами, а еще при нем случились три банкротства, как нельзя лучше подготовившие почву для экономического и социального краха Испании в следующем веке. И пока аристократия и духовенство – ветераны серфинга по волнам любой крутизны – наслаждались свободой от налогообложения за свои красивые глазки, нужда в деньгах была так велика, что в ход пошла торговля дворянскими титулами, должностями и иными благами: предложение для всех, кто сможет заплатить. С тем немаловажным уточнением, что покупатели, в свою очередь, купленное дробили и продавали вновь, стремясь отбить вложенные деньги. Итого: король вместе с кормившимися с его руки приближенными постепенно создавал общенационального масштаба систему воровства и бумагомарательства, или же бумагомарательства в целях сокрытия воровства – прообраз бесстыдной бюрократии, которая и сегодня, почти пять столетий спустя, по-прежнему сидит у нас на шее и нами погоняет.

25. На ножах с половиной мира

Насколько я помню, мы оставили Испанию времен правления Филиппа II в состоянии войны с половиной мира и хозяйкой другой его половины. И именно в этой точке следует обратить наше внимание на ту близорукость, которой мы, испанцы, неизменно отличались всякий раз, когда искали на свою голову врагов либо уже их находили. Как результат: притом что, вообще-то, все известные истории народы равным образом те еще сукины дети (одинаково – как в XVI веке, так и сейчас, в объединенной Европе), большую часть «черных легенд» пришлось кушать, дожевывая их и сегодня, именно нам. Филипп II, к примеру, – патологический зануда и святоша, но при этом вполне эффективный и компетентный чиновник – отправил на плаху не больше народу, чем пустили в расход по четырнадцатой статье лютеране, Кальвин или Сулейман Великолепный, он же – Великий Турок. Или лягушатники во время Варфоломеевской ночи. Или, к примеру, в Англии: Мария Тюдор («Кровавая Мэри» – это в ее честь), которая погубила столько протестантов, сколько оказалось в ее силах, или та же Елизавета I – государыня, которая мало того что пиратствовала без зазрения совести и таскала в свою койку самых видных морских разбойников (почитаемых в своем отечестве национальными героями), так еще и велела отправить к праотцам столько католиков, что ни в сказке сказать ни пером описать. Тем не менее все эти чудные curriculum vitae ушли на задний план, а то, что осталось на скрижалях Истории от этого столетия, так это исключительно сведения о том, какими злодеями и наглецами были мы, испанцы, с нашей инквизицией (как будто бы у остальных ее не было), с нашими американскими колониями (которые другие пытались у нас отнять), с нашими смертоносными и по-прежнему непобедимыми терциями с железной дисциплиной (которым все пытались подражать). Но именно так обычно и бывает, когда ты, как это и произошло с вечно не догоняющей Испанией, не заботишься о хорошей рекламе самого себя в книжках, где доходчиво разъясняется, какой ты красивый и замечательный и как тебя все любят, а вместо этого ведешь себя как последний дурак, глядя на то, как книжки пишут и печатают другие. Но мало того, и это уж совсем верх идиотизма, ты еще и вступаешь в конфронтацию с теми тремя-четырьмя странами, что на тот момент – мировые лидеры книгопечатания и где к тому же над книгоиздателями не поставлен какой-нибудь там епископ, указывающий, что издавать можно, а чего нельзя. А фокус-то в том, что именно по этой причине нам отвешивали одну историческую плюху за другой. Правда, справедливости ради, следует признать, что большей частью эту малоприятную славу мы заработали благодаря той ядерной смеси из легкомыслия, бескультурья, коварства, жестокости и фанатизма, которая потрепала нас тогда и виляет нами, как хвост собакой, до сей поры; хотя сейчас фанатизм – остальное-то без изменений – это скорее фанатизм по отношению к футболу, политической демагогии и жалкому национализму – как централистского толка, так и регионального, – чем фанатизм по поводу церковных кафедр и ладанок. Ну и наконец, всей, в общем и целом, «черной легендой», возникшей как раз в XVI веке, мы обязаны Фландрии (сегодня это Бельгия, Голландия и Люксембург), где наш благочестивый король Филипп увяз по самую шейку: «Не желаю быть королем еретиков, и все тут, – сказал он таковы слова либо что-то в этом роде, – даже если это будет стоить мне потери всех моих финансов». Сказано – сделано. Финансы он потерял, а заодно и всех нас, потому как Фландрия оказалась зияющей дырой, куда утекали деньги и человеческие жизни, той дырой, что на столетие с лишком поселила нас на Горькой улице. Тамошние жители не хотели платить налоги («Испания нас грабит» – это-то вы слыхали, я полагаю); и вместо того чтобы просечь, что будущее с модернизацией идут как раз с той стороны, наш вообще-то осмотрительный король (однако в той ситуации осмотрительности ему явно не хватило) прислушался не к экономистам, а к духовникам. Кроме того, ему, человеку тихому, пресному, более скучному и бессодержательному, чем какой-нибудь роман мексиканской писательницы Марго Гланц, тамошний народ, с его престольными праздниками, его насмешками, его кувшинами с пивом и рыжеволосыми и грудастыми фламандками, по сердцу не пришелся. Так что, когда они стали нападать на церкви и отказали Деве Марии в ее непорочности, он отправил к ним герцога Альбу с терциями («Подобные машинам с дьяволом внутри», – написал бы о них Гёте) и казнил каждого первого мятежника, включая аристократов Эгмонта и Горна, что получилось не совсем ловко, поскольку превратило их в мучеников, пострадавших за правое дело. И вот после жесточайших репрессий, о которых во Фландрии не забыли до сих пор, началась чехарда типа тяни-толкай, мена кнута на пряник и наоборот, а закончилось все отделением северных провинций, образовавших новую кальвинистскую Голландию. С одной стороны. С другой же – осталась Бельгия, где католики предпочли сохранить лояльность королю Испании и хранили ему верность в течение еще долгого времени. В любом случае наш облаченный в траур монарх, закрывшись в своем каменном Эль-Эскориале, так никогда и не смог понять своих далеких подданных и даже ни разу не попытался. В чем и коренятся многие беды Испании прошлого и будущего, и ключом к пониманию этого может служить в высшей степени испанское письмо, которое безумный и беззаконный конкистадор Лопе де Агирре направил Филиппу II незадолго до своей казни: «Ведь не можешь же ты, оставаясь королем справедливым, заявить свой интерес в тех краях, где сам ты ничем не рисковал, не одарив вначале тех, кто на этой земле работал и проливал пот свой».

26. Турки, англичане и прочие гангстеры

Итак, мы остановились на том, что бюрократ Филипп II, прислушиваясь к своему штатному духовнику, предпочел стать, как выражались в те времена, защитником истинной религии, а не той Испании, что была у него в руках. То есть вместо того чтобы заниматься тем, что должно, а именно: обеспечить своим подданным посадочные места в поезде современности, что уже давал гудки на горизонте, – он посвятил себя попытке, причем как за пределами страны, так и внутри ее, пустить этот поезд под откос. Короче говоря, будущего он не понял. А еще не понял того, что обитатели островов, расположенных на северо-востоке Европы и называемых Британскими, умевшие воевать с отчаянной храбростью (историческим следствием их полного одиночества перед всеми врагами), являлись составной частью этого будущего, которая скоро превратится на несколько веков в постоянный кошмар Испанской империи – кошмар бешеной собаки, вцепившейся в собственный хвост. В отличие от Испании, которая, несмотря на огромные заморские владения, никогда всерьез не смотрела на море как на путь торговли, войны и власти, а когда захотела этим путем овладеть, сама же его и угробила своей коррупцией, медлительностью и некомпетентностью, англичане – как и голландцы, но уже со своей стороны – довольно быстро смекнули, что флот подходящего качества и умелые моряки – как раз то, что нужно, дабы объять весь мир. А поскольку мир в тот момент был испанским, столкновение интересов было совершенно неизбежно. Основной ареной этого столкновения стала Америка, так что, развязывая войны и пиратствуя, английские моряки, засучив рукава, приступили к грабежам, грея руки за наш счет. Эти и другие подобные обстоятельства побудили Филиппа II начать карательную экспедицию, которую сам он обозначил как Английское предприятие, а англичане, по приколу, назвали Непобедимой армадой. Это был целый военный флот, призванный разгромить флот английский, высадиться на вражеском берегу, сделать отбивную из верноподданных Елизаветы I (к тому времени англичане были уже не католиками, а англиканами) и поставить все на свои места. Подтверждением тому, что мы никогда не меняемся, служит вот что: с целью добиться координации действий разных капитанов – каждый из которых был себе на уме – и их подчинения единому центру принятия решений, во главе всего предприятия был поставлен Медина-Сидония, ни бельмеса не понимавший в мореплавании, но зато – герцог. Так что представьте себе кашу, которая заварилась. И ее результат. Главный фокус был в том, чтобы взять неприятеля на абордаж, а там уж испанская пехота, все еще непобедимая в контактном бою, себя бы показала; но англичане, продемонстрировав чудеса маневрирования, держались на отдалении и палили себе из пушек, не давая нашим подойти ближе. Ко всему прочему эти блондины то и дело использовали одно словечко, а именно «патриотизм» (что вряд ли часто услышишь в Испании, где у этого термина критика неблагожелательная). И словечко это еще сослужит им добрую службу в будущем: как в борьбе против Наполеона, так и против Гитлера, да хоть против черта лысого, в то время как нам, испанцам, оно вряд ли служит для чего-то еще, кроме как для того, чтобы с привычным энтузиазмом палить друг в друга. Дело в том, что подданные Ее Величества отбивались всеми четырьмя конечностями, а еще им улыбнулась удача – премерзкая погода истрепала испанскую флотилию в клочья. А вот где нам повезло несколько больше, так это в Средиземноморье, с турками. Османская империя была тогда потрясной до невозможности. Ее пираты и корсары (с помощью Франции, которой мы регулярно, чуть не через день, задавали неслабую взбучку, поэтому она не упускала случая нам подгадить) давали нам прикурить где ни попадя, осложняя и навигацию, и торговлю. В ответ была создана коалиция в составе Испании, Венеции и Папской области. И объединенный флот под командованием брата короля Филиппа, дона Хуана Австрийского, в Лепантском проливе, что сегодня принадлежит Греции, вступил в морское сражение, которое в нашей военной историографии занимает то же место, что у англичан – Трафальгар или Ватерлоо, у французов – Аустерлиц, а у русских – Сталинград. И Лепант, право слово, вышел в нашем стиле: накануне сражения, кроме молитв и месс, призванных гарантировать покровительство Божие, Филипп II посоветовал своему брату в случае наличия среди солдат и моряков его эскадры содомитов, немедленно сжечь их на первом же участке твердой суши, который им встретится. Но Хуан Австрийский, у которого были и другие заботы, советом пренебрег. Как бы то ни было, к сражению при Лепанте Бог руку приложил. В тот день испанская пехота, включая и содомитов, рубилась в кровопролитнейшем сражении со свойственной ей яростью, перемалывая турок «при самом удобном случае, который когда-либо видели прошедшие века». Автор этой фразы – один из тех железных людей: он был серьезно ранен и потерял руку, находясь в самом пекле того сражения. Его зовут Мигель де Сервантес Сааведра, и много лет спустя он напишет самый гениальный и самый важный на свете роман. Однако ж до самой своей смерти гордиться он будет именно тем, что сражался при Лепанте.

27. Золота – мало, серебра – в самый раз

Итак, мы остановились на одноруком Сервантесе. И именно тогда, при смене XVI века веком XVII, Испания, будучи хозяйкой всего мира, но уже на пороге, за которым она перестанет быть таковой, дала этому миру лучшее из того, что могла ему дать, – свою культуру. То время, поражающее воображение достижениями в дипломатической и военной сферах, еще в большей степени изумляет тем, что (в отличие от американского золота, европейских и заморских владений и отваги старых терций) мы по-прежнему храним воспоминание о нем как роскошное и неистощимое сокровище, доступное всякому, кто захочет им насладиться. Мы говорим об Испании, которая по масштабам власти и влияния занимала место, принадлежащее сегодня Соединенным Штатам, о той державе, что диктовала моды и задавала высокий тон в культуре всей Европе, той нации (это слово уже было в ходу, хотя и не в современном значении), что брала силой, покупала или создавала все то прекрасное и полезное, чем славилась эпоха. Именно она рождала или нанимала лучших художников, скульпторов и архитекторов, именно она покровительствовала, под аплодисменты монархов и публики, испанским художникам и литераторам, чьи имена роскошным созвездием сверкают сегодня на светлой стороне нашей – во всем остальном несчастливой – истории. И хотя верно, что затасканное выражение «золотой век» оказывается неточным (золота видели мы немного, а вот серебра – в самый раз, по заслугам), поскольку все золото уходило на внешние войны, роскошества королей и обеспечение досуга дворян и клира, нельзя не признать, что в искусствах и литературе – при условии, что они не натыкались на религию об руку с инквизицией, за ними надзирающих, – Испания Габсбургов достигла блестящих успехов. А вот в том, что касается науки и современного мышления, дела обстояли гораздо хуже. Гнетущее влияние церкви и ее сопротивление всему, что хоть как-то могло поколебать постулаты веры, наглухо закрыло немало дверей и придавило – если не поджарило – бесчисленное количество талантов. Вследствие чего Испания, еще век назад – самая передовая часть Европы, сдвигалась на обочину развития мысли и научного прогресса. Филипп II запретил испанским студентам получать образование за рубежом – прикиньте, какая катастрофа, а церковный nihil obstat[44] захлопнул двери перед книгами, изданными за пределами страны. Задолго до этого, еще в 1523 году, Луис Вивес, предвидевший все это, писал: «Впредь в Испании никто не сможет создать ни одного дельного текста без того, чтобы в нем немедленно не был обнаружен целый клубок ересей, ошибок и иудейских изъянов. Что накладывает на уста ученых печать молчания». Религиозный фанатизм и общественное лицемерие, которыми власть, окропленная святой водой (зовись они исламским радикализмом, ультраиудаизмом или ультракатолицизмом), отравляет вокруг себя все подряд на расстояние ружейного выстрела, проявились в те времена и в пластических искусствах – в скульптуре и живописи. В отличие от своих французских или итальянских коллег, живописцы испанские – испанцы по месту рождения или иностранцы на жалованье у государства – занимались исключительно тем, что изображали Деву Марию, Христа, святых и монахов в духе Сурбарана и Риберы (за редкими блистательными исключениями – такими как «Венера» Веласкеса или «Даная» Тициана). И только талант самых изобретательных из них позволял – неким слабым намеком для вдумчивого зрителя – прорастать иным интерпретациям, тщательно запрятанным на полотнах, изобилующих символикой католицизма и Нового Завета с их бесконечными образами Богоматери Скорбящей и кающейся Магдалины, а также при обращении к другим, столь высоко ценимым духовником короля сюжетам. Порой гениальность художника позволяла воплотить в образах Девы Марии и святых, под предлогом передачи божественного экстаза и других услад, самый пик женского оргазма типа «держите ее семеро» (лучшим из таких умельцев был итальянец Бернини со своей скульптурной группой «Экстаз святой Терезы», где в Терезу вот-вот вонзится стрела красавца-ангела: смотришь в лицо святой, а она того и гляди с места в карьер рванет). В любом случае, со святыми или без оных, перечень талантливых испанских художников того времени поражает воображение; и одного лишь имени Веласкеса – величайшего живописца всех времен и народов – хватило бы, чтобы послужить оправданием целому веку. Однако в области литературы мы достигли еще больших успехов. Впрочем, верно и то, что и над нашими словоблудами и рифмоплетами, подобно фарисействующему стервятнику в поисках добычи, парила церковная цензура; но источник армии пишущих был столь обилен, что результат превзошел все ожидания. Об этом мы, думается мне, поговорим в следующей главе. Однако нам нельзя завершить эту, не вспомнив о том, что барочная и высококультурная Испания была озарена творчеством одного мыслителя, сравнимого по масштабу, хотя бы приблизительно, с монументальным французом Монтенем. Это Бальтасар Грасиан, чей «Карманный оракул и искусная осторожность» нисколько не потерял в своей абсолютной современности, продолжая оставаться рекомендуемым к прочтению каждому, кто желает иметь в голове нечто полезное: «Больше всего мы узнаем от других, куда меньше видим сами; мы живем тем, что слышим. Слух – черный ход для правды и парадный для лжи. Правду мы часто видим, но редко слышим – в чистом виде почти никогда, особенно когда она идет издалека: в ней тогда есть примесь пристрастий, чрез которые она прошла»[45]. В качестве примера.

28. Эти гениальные сукины дети

Итак, мы с вами – скок-поскок – едем верхом из века XVI в век XVII, скачем от Филиппа II к его сыну Филиппу III, от Испании, все еще могущественной и внушающей страх, когда-то ставшей владычицей всего мира ценой собственных усилий, свершений, ранее небывалых и неслыханных, к той Испании, что, не успев еще достичь политического сплочения как нация или сообщество наций (фуэрос и всяческая разномастность вели к нестыковкам и осечкам, уладить которые монархии Габсбургов так и не удалось), была уже трупом, обескровленным внешними войнами. Парадокс заключается в том, что золото и серебро Америки, не влив новой крови в промышленность и не позволив скопить богатств, превратили нас – интересно, напомнят ли вам о чем-нибудь эти слова? – в фанфаронов, лентяев и лежебок. Другими словами, мы стали солдатами, монахами и плутами, а не работягами, не создав в Новом Свете того, что удалось англосаксам на севере, – устойчивой социально-экономической системы, современной и нацеленной в будущее. Водопад денег мы спустили, по привычке, на кокс и девочек. Или на их эквиваленты. Молодые люди записывались в терции – как-никак гарантированное пропитание и возможность посмотреть мир – или же отправлялись в Америку; а те, кто оставался дома, крутились как могли. Уснувших разумом со времени злосчастного Тридентского собора, законопативших все окна, тонущих в святой воде, с университетами, вместо дебатов о науке и прогрессе погрязшими в дебатах по поводу непорочности Девы Марии или по вопросу о жидкости или твердости ада, нас, испанцев, по обе стороны океана душила бюрократия и гнусная фискальная система. Эту ненасытную прорву требовалось кормить, однако налогами не облагались ни дворянин, ни священник, зато все соки выжимались из бедного крестьянина, неграмотного индейца, скромного труженика, ремесленника, торговца; пилась кровушка тех, кто обеспечивал процветание и богатство, в то время как остальные, прохлаждаясь, расхаживали павлинами со шпагой на поясе под предлогом того, что их прапрадедушка бился при Ковадонге, Лас-Навас-де-ла-Толосе или Отумбе. Вот отчего честность и труд начисто потеряли привлекательность. Всякий бездельник, сказавшись идальго, стремился жить в долг, а для репутации или добычи теплого местечка требовалось доказать, что нет в тебе ни капли мавританской или еврейской крови и ты никогда в жизни не работал. Вся Испания сдавалась и продавалась, словно уличная девка, без всякого иного правосудия – не напоминает ли вам о чем-то и это тоже? – кроме того, что продается и покупается за подачки или деньги. И вот так и получилось – внутри системы коррупции, растущей от самого трона, – что хулиганство в национальных масштабах, приспособленчество и бесстыдство сделались нашими фирменными чертами. Вплоть до того, что именно плут, а вовсе не исполненный достоинства и чести храбрец стал в ту пору литературным героем, тем образцом, о котором читали и которому подражали. И чьим именем был назван самый блистательный жанр испанской литературы – плутовской роман. Ласаро из Тормеса, Селестина, пройдоха Паблос, Гусман де Альфараче, Маркос де Обрегон – вот те, кто стал главным литературным воплощением эпохи. И весьма показательно, что единственным героем, чье благородное сердце воспарило над всей этой публикой, оказался идальго – не единожды битый и полностью слетевший с катушек. Но верно и то, что как раз в области литературы мы, испанцы, дали тогда миру свои лучшие плоды. Нет в истории другой такой нации, за исключением Франции XVIII века, века Просвещения, которая могла бы похвастаться подобной концентрацией великих писателей на единицу площади – и прозаиков, и поэтов. Талантливых и славных. Сотканная из противоречий Испания по обе стороны Атлантики производила на свет великие произведения – романы, драмы и поэзию: Гонгора, сестра Хуана, Аларкон, Тирсо де Молина, Кальдерон, Лопе де Вега, Кеведо, Сервантес и иже с ними. И все они – современники, более или менее. Живя порой в одном квартале, они встречались в парадных, лавках и тавернах. «Привет, Лопе»; «бывай, Сервантес»; «как делишки, Кеведо». Только представьте себе. Просто поражает количество звезд первой величины, которые в то время жили, писали, а также – что неизбежно для испанцев – завидовали и ненавидели друг друга с неслыханной дотоле страстью, посвящая один другому ядовитые сатиры или строча друг на друга доносы в инквизицию. А между тем, каждый на свой лад, возводили необъятный монумент языка, на котором говорят сегодня пятьсот миллионов человек. Только вообразите, что могло бы получиться, если б эти гениальные сукины дети писали по-английски или по-французски: они почитались бы сегодня классиками всемирной литературы, а следы их жизни и творчества сохранялись бы как национальное достояние. Но вы уже, наверное, понимаете, в чем суть: какие мы есть, какими нас сделали и какими нам хочется быть. Чтобы убедиться, достаточно пройтись по «литературному кварталу» в Мадриде, где в нескольких метрах друг от друга жили, например, Лопе, Кальдерон, Кеведо, Гонгора и Сервантес. Поищите-ка там памятники, мемориальные таблички, музеи, книжные магазины, библиотеки… А ведь самое прискорбное – что нам даже и не совестно.

29. За банкет заплатят мавры

При Филиппе III, то есть в годы его правления, Испания со своей огромной военной и дипломатической машиной все еще держала за яйца весь мир. Войн было не много – с мятежными провинциями Голландии мы подписали перемирие, – а легкие деньги, плывущие из Америки, поступали к нам исправно, обеспечивая маслице на хлеб. Но проблема заключалась в самом золоте: оно приходило и уходило с одинаковой скоростью, совсем по-испански, не задерживаясь, не превращаясь в богатство – ни в сиюминутное, ни в капитал на будущее. Что-то придумывать, создавать новые, продвинутые производства, изобретать модерновые штуки – это все было чревато проблемами с инквизицией (как писал Сервантес: «Мужчин на костер приводят, / а женщин – в терпимости дом»). Так что, поскольку денежек по-прежнему хватало, все покупалось за границей. Монархия, полагаясь на поступления из Америки, залезала в долги, занимая у генуэзских банкиров, которые обгладывали нас до самых косточек, да и из тех мозги высасывали. А англичане, французы и голландцы – другими словами, враги – продавали нам те продукты, которых мы сами у себя производить не умели, забирая в качестве оплаты то, что порабощенные индейцы в Америке добывали из недр земных, а наши галеоны привозили сюда, лавируя между штормами и засранцами-пиратами. Но даже это не могло облагодетельствовать всех и каждого, поскольку американская торговля, монополизированная Кастилией, осуществлялась исключительно через Севилью, а всей остальной Испании и гнилого персика с этого банкета не перепадало. С другой стороны, Филипп III знал толк в светской жизни и трате денег: он обожал праздники, балы и умопомрачительные подарки. К тому же испанская дипломатия могла работать, только подмазывая всех и каждого, начиная с иностранных министров и кончая папой римским. И все это, как лопасти, перемешивало содержимое огромного котла черной кассы, безбрежного болота с земноводными, самые шустрые из которых – ничего нового под луной – без колебаний запускали туда руки. Одним из таких был герцог Лерма – королевский фаворит, такой бестолочь и пьянчуга, что, выйдя в отставку, стал священником – кардиналом, конечно, не полковым же, – имея в виду избежать суда и казни через повешение за мошенничество. Этот индюк с одобрения монарха создал систему всеобщей коррупции, которая задала стандарты на несколько столетий вперед. Приведу хотя бы один пример: двор Филиппа III переезжал два раза – из Мадрида в Вальядолид и обратно в Мадрид, в полном соответствии с графиком подношений, которые Лерма получил от местных торговцев, желающих придать своим городам лоск столичности. А чтобы создать себе некое представление о ситуации, вам хватит и одной-единственной детали из области экономики: в стране, изобилующей ничего не производящей аристократией, всякими там идальго, монашками и монахами, в стране, где тех, кто действительно работал – это вам тоже должно быть знакомо, – душили налогами, государственная казна собирала смешную сумму в десять миллионов дукатов в год. И ровно половина этой суммы уходила на содержание армии во Фландрии, а государственный долг иностранным банкирам и поставщикам достигал уровня семидесяти миллионов. В общем, то, что вскоре случится, было неотвратимо. Но так как при стрельбе себе в ногу испанцам всегда кажется, что маловато будет, вишенки на торте явно не хватало, и вишенкой стало изгнание морисков. После падения Гранады проигравшие мавры ушли в Альпухарру, где, как им было обещано, они могли бы сохранить свою религию и обычаи. Но вы, конечно же, все прекрасно понимаете: дело кончилось тем, что под бдительным оком приходских священников крещение вместе с салом предлагалось чрезвычайно настойчиво. Мало-помалу гайки закручивались, и, поскольку многие новообращенные (мориски) продолжали втайне практиковать мусульманство, за дело взялась инквизиция. Придя в отчаяние, мориски в 1568 году восстали, и началась новая, очень жестокая испанская гражданская война с реками крови, в которой (несмотря на поддержку турок и даже Франции) восставшие, а также все, кто случайно проходил мимо, получили, как это обычно и бывает, по полной. Следствием было рассеяние сообщества морисков; и им, неизменно оплевываемым с церковных кафедр, никогда больше не удастся собраться вместе – в стране с преобладающим христианским населением. Тем не менее, поскольку это были непревзойденные земледельцы, умелые ремесленники и вообще народ трудолюбивый, креативный и неприхотливый, они создавали богатства, где бы ни находились. И это, понятное дело, возбуждало в простонародье зависть и ненависть. «Чего это они высовываются, эти мусульманские трудяги-говноеды?» – говорили они. И наконец, под предлогом – небезосновательным в прибрежных зонах – сообщничества морисков с берберскими пиратами, Филипп III выпустил указ об их изгнании. В 1609 году в соответствии с указом, по достоинствам своим навсегда вписанным в распухшие анналы нашего бесчестия, он посадил на корабли и отправил в Африку морисков, оплевываемых и разграбляемых по дороге. С потерей этой важной производительной силы экономическая катастрофа стала сокрушительной, особенно в Арагоне и Леванте. Ущерб длился веками, а в некоторых смыслах его так никогда и не удалось возместить. Но внимание! Благодаря этому в моем школьном учебнике по истории Испании (nihil obstat проставлено Висенте Теной, каноником) я имел возможность в 1961 году прочесть чудные успокоительные слова: «Несравненно большим было благо, оказанное вследствие этого решения миру и религии».

30. Оливарес, или всевластная импотенция

С Филиппом IV, который являет собой редкую комбинацию бабника и святоши, Испания проживает долгий период жизни рантье – другими словами, инерционного существования за счет старых и при этом более счастливых времен. И это положение, чреватое крахом в самом ближайшем будущем, даст нам отсрочку еще почти на весь XVII век. Престижем сыт не будешь – а у нас все более настойчиво возникала необходимость чем-то наполнить желудок, – но верно и то, что, глядя из исторического далека, матерый испанский лев все еще казался грозным и пользовался в мире уважением, поскольку миру было невдомек, что потрепанная дикая кошка мучается язвой желудка, да и зубы у нее уже совсем съедены. Следуя весьма комфортной привычке своего папеньки, Филипп IV (который проводил время, каждый божий день чередуя театральных актрис с мессами и меняя койку на исповедальню) передал власть в руки фаворита, графа-герцога де Оливареса; фаворит же на этот раз, врать не будем, оказался министром с некоторыми идеями и умом, хотя труды по управлению этим огромным разноголосым хором для него, как и для любого другого на его месте, оказались непосильны. Оливарес, будучи не только спесивым упрямцем, но и субъектом смекалистым и прилежным, а еще трудягой, каких мало, стремился поднять все это предприятие, реформировать Испанию и сделать из нее современное государство по последней моде: что носилось тогда и еще должно было носиться пару веков и что сделало сильными державы, которые позже станут мировыми лидерами. Другими словами, стремился создать администрацию централизованную, могущественную и эффективную, а приложением к ней – по доброй воле или на поводке – всех подданных с привлечением их к общественно полезным делам, недостатка в которых явно не ощущалось. Закавыка была в том, что начиная от финикийцев, проходя через средневековых королей и мавров в их мавританских поселениях (как мы уже увидели в двадцати девяти предыдущих главах этого вечного дня сурка), Испания живет по-другому. Здесь кофе, ясное дело, существует для всех, но кроме того и в то же самое время – черный, с капелькой молока, с молоком, большой, без кофеина, американо, турецкий, с бренди «Магно», а мне – с мятой. В общем, кофе а-ля феодальная раздробленность. Даже герцог Медина-Сидония у себя в Андалусии вынашивал тайные планы независимости. И тут уж, конечно, ни тебе Оливарес, ни Господь Бог не помогут. И штука эта вылезала на поверхность, на какую клавишу ни нажми. С другой стороны, добиться того, чтобы общество, состоящее из идальго или тех, кто хочет ими казаться («Даже сапожники и портные прикидываются старыми христианами и разгуливают со шпагой на поясе», – пишет Кеведо), взялось за работу в поле, на скотном дворе, в торговле, то есть занялось тем, что уже служило источником обогащения в самых модернизированных государствах Европы – это ж было как попросить у быка молока, у судебного писаря – чести или у инквизитора – милосердия. Не больше повезло нашему другу Оливаресу и с финансовой реформой. Именно Кастилия – вернее, ее дворянство и высшие классы – получала доходы от Америки, но в то же время не кто иной, как она, оплачивала весь банкет – все налоги и все войны – людьми и деньгами. Граф-герцог хотел привлечь и другие земли короны, предлагая им теснее интегрироваться в общее дело в обмен на барыши и разные махинации; но ему сказали, что ничего не попишешь, что фуэрос неприкасаемы, что родина-мать – она у нас одна, а тебя, Оливарес, мы в гробу видали. Кастилии и дальше пришлось тянуть этот воз в одиночку, получая как пироги и пышки, так и синяки и шишки, а все остальные – как сидели раньше по углам, так там и остались, окопавшись в своем огороде, вместе с сарданами, паэльями, арагонскими хотами и тому подобным. Хорошо понимая, что именно стоит на кону в этой игре, Оливарес не захотел давить сильнее, чем было принято в те времена, и, вместо того чтобы сломить парочку хребтов и ввести унификацию силой, как это происходило в других странах (Франция Ришелье полным ходом шла по этому пути, обеспечивая Людовику XIV абсолютное и безоговорочное единство государства), ему пришлось действовать точечно и щипчиками. Однако, поскольку в Европе уже шла Тридцатилетняя война и Испания под влиянием своих австрийских кузенов – которые нас потом кинут – оказалась в эту войну втянута, Оливарес добивался того, чтобы каталонские, арагонские и валенсийские кортесы проголосовали за чрезвычайную субсидию на военное дело. Арагонцы и валенсийцы после долгих боданий все же сдались, а каталонцы сказали, что ни фига подобного, что не всякое лыко в строку и что ни одного гребаного дуро не дадут они ни на войну, ни на мир. Кастилия нас грабит. Ну и чтобы жизнь совсем малиной не казалась, подошло к концу перемирие с голландцами, и война во Фландрии возобновилась. Занадобились терции и звонкая монета. Так что хочешь не хочешь, а пришлось Оливаресу, чтобы вовлечь в дело Каталонию, прибегнуть к грязному трюку – атаковать французов со стороны каталонских Пиренеев. Но получилось нездорово, потому как королевские войска и прикрепленные к земле крестьяне не поладили – мало кому понравится, когда угоняют скот и зажимают в углу благоверную, – и все полетело в тартарары. О чем я подробнее расскажу в следующей главе.

31. Гражданская война в Каталонии

К середине XVII века, и все еще с Филиппом IV у руля, начался обратный ход, как в танго. Однако на этот раз, для разнообразия, спусковым крючком послужила другая гражданская война – война с Каталонией. Фокус в том, что начиналось-то все для Испании как раз неплохо – войной с Францией. Там-то у нас все шло отлично, да еще и терции кардинала-инфанта, подоспевшие из Фландрии, прописывали лягушатникам ту еще ижицу. И в итоге испанские войска – об этой детали как-то сейчас редко вспоминают – дошли практически до Парижа, обнаружив то, в чем немцы несколько позже будут иметь возможность убедиться еще раза три-четыре: французские дороги густо обсажены деревьями, чтобы, двигаясь по тенечку, противник с комфортом мог захватить Францию. А проблема заключалась в том, что если при взгляде сверху все шло просто прекрасно, то, глядя в корень, выяснялось, что все просто ужасно. Эксцессы со стороны солдатиков – частично тех же каталонцев, кстати, – что творились на местности, а также весьма слабое желание способствовать ратным успехам и прежде всего крайняя неуклюжесть, проявленная министром Оливаресом, министром слишком модерновым для своего времени – до применения подобных методов оставалось еще века полтора, – по отношению к региональным привилегиям и фуэрос все вконец запутали. Хватало и раздоров, и мятежей, и срывов, которые Испания, в самый-то разгар Тридцатилетней войны, позволить себе никак не могла. А репрессии приводили к еще большим возмущениям. И вот в 1640 году крестьянское восстание перекидывается на Барселону, где убивают вице-короля. Оливарес, избрав твердую линию кнута без пряника, сильно облегчил задачу всяким там кабальеро де Тамарит, каноникам Кларисам (у нас тут каноник – каждой бочке затычка) и прочим экстремистам, которые, то ли по велению сердца, то ли прислушиваясь к звону в кошельке, уже и в те времена, со счетами в Андорре или без оных, с удовольствием ввязывались в разные сепаратистские проекты и другие заварухи. Так что восстание стало всеобщим, и за двенадцать лет кровопролитной войны Испания потеряла половину Каталонии: отступающая ожесточенная королевская армия – для начала и мятежные войска, крушившие все, что пахло испанским духом, – на закуску. А за перебитые горшки в лавке платили, как всегда, другие – те, что оказались промеж дерущихся, а их-то больше всего и было. И то обстоятельство, что Испания по уши увязла в европейской войне, развязало мятежникам руки. Но когда прилетела обратка и терции взялись за Каталонию, мятежное правительство тут же позабыло о независимости, ну или отложило ее до лучших времен, и без малейших угрызений совести ушло под протекторат короля Франции, объявив каталонцев его подданными (есть у меня одна книга, изданная в Барселоне, с посвящением: «Его Христианнейшему Величеству Королю Франции», просто умереть – не встать). После чего, с еще меньшими угрызениями, провозгласило французского короля графом Барселонским – наивысший титул, поскольку королями искони были только правители королевства Арагон. Тем самым сменив, с поразительной зоркостью, не до конца абсолютную испанскую монархию на монархию Людовика XIV – самую жесткую и централистскую из тех, что возникали тогда в Европе (лучшее доказательство чему вы можете получить сами: сравните сегодня, четыре столетия спустя, степень автономии испанской Каталонии с таковой у Каталонии французской). Однако новым подданным французского короля вся эта затея вышла боком, поскольку освободительная армия, прибывшая защищать своих новых соотечественников, оказалась еще более жестокой, чем испанские оккупанты. Что есть, то есть – в силу этой промашки Каталония и в конечном счете Испания навсегда лишились Руссильона – сегодня он является Каталонией французской. К тому же из тыла, в спину, был нанесен удар воюющей в Европе Испании, посреди ее войны против всех – войны, где на кон было поставлено очень многое. А Франция, которая спала и видела, как бы перехватить у нас статус мирового гегемона, извлекла для себя из ситуации максимально возможную выгоду, ведь Испании пришлось воевать на несколько фронтов: Португалия поднялась, англичане продолжали грозить нам в Америке, а этот сукин сын Кромвель намеревался превратить Мексику в британскую колонию. К счастью, Вестфальский мир положил конец Тридцатилетней войне, оставив Испанию и Францию разбираться друг с другом. Так что появилась возможность собирать камни. Решив покончить с этой язвой, Хуан Хосе Австрийский, незаконнорожденный сын Филиппа IV, затеял новую реконкисту – огнем и мечом, с позиций насаждаемого испанизма – это слова историка, не мои, – и начал он с провинции Лерида. А между тем жестокость и бесчинства французов привели к тому, что каталонцы уже по горло насытились своим новым монархом. Так что приверженцев антииспанизма, имея в виду то, что мы под этим обычно понимаем, в Каталонии уже днем с огнем было не сыскать. Так всегда и бывает. Барселона сдалась, и барселонцы встречали вошедшие в город войска как своих освободителей от французских угнетателей – примерно так же, как в 1939 году они принимали – взгляните на фотографии – войска франкистов. Такие вот гримасы корчит нам История. Местная буржуазия снова открыла свои лавки, местные фуэрос были восстановлены, а кто старое помянет – тому глаз вон. И Каталония снова в стойле – на следующие полвека.

32. Солнце заходит во Фландрии

И вот так, капля за каплей, приближался тот день, когда Австрийская империя Габсбургов или, точнее, испанская гегемония во всем мире с ее железной поступью и победами в финале всех лиг стекли в сточную канаву. Века за полтора примерно. Если пораскинуть мозгами, то процесс длился даже слишком долго, имея в виду такой уровень некомпетентности, такое бездарное управление, такое количество народу – священнослужителей, монашек, монахов, дворян, идальго, – которые не работали, столько гнусностей и столько промашек. Принцип многих королевств при единстве закона на том этапе оказался совершенно неудобоваримым для региональных властей, более чем за столетие накрепко привыкших к сохранности и неприкасаемости своих фуэрос и привилегий. Так что столь ожидаемое преобразование этой затянувшейся несуразицы, этого вечного дня сурка, в единую и спаянную нацию окончательно пошло к черту. Стало понятно, что с той Испанией уже ничего не поделать, а будущее ее, если все так и пойдет, совершенно невозможно. Филипп IV сказал графу-герцогу Оливаресу, что тому пора на пенсию и шел бы он лучше выращивать капусту, так что из нашей попытки трансформироваться в современное с точки зрения экономики, политики и военной сферы государство, сильное и централизованное (то есть ровно то, что делал Ришелье во Франции, выводя ее в новые арбитры Европы), вышел пшик. Над Испанией, находившейся в состоянии войны с половиной Европы (и под опасливо-ревнивым взглядом другой ее половины), обескровленной в результате Тридцатилетней войны, войны с Голландией и войны в Каталонии, крыша потекла сразу повсюду, как решето: восстание в Неаполе, сепаратистские поползновения герцога Медины-Сидонии в Андалусии, герцога де Ихар в Арагоне и Мигеля Итурбиде в Наварре. А финальным ударом стала война и отделение Португалии. Война эта, поддержанная Францией, Англией и Голландией (ни одной из трех стран совсем не было интересно, чтобы Полуостров снова стал единым), пробила нам в тылу еще одну брешь. Буквально по самую макушку наевшись испанской катастрофы, сидя на обочине, задушенные налогами, с попранными правами и так же страдавшие от пиратов, противников Испании, в своих заморских владениях, имея собственную колониальную империю, ресурсов которой теоретически им бы еще на какое-то время хватило, португальцы в 1640 году решили вернуть себе независимость – после шести десятилетий жизни под испанской короной. «А идите-ка вы куда подальше», – сказали они. И провозгласили королем Жуана IV, до того момента – герцога Брагансского, с чего и началась долгая, не меньше двадцати восьми лет, война, которая закончилась тем, чем и ожидалось. А началось все с того, что они устроили неслабый всеобщий гон испанцам и испанофилам – государственного секретаря Васконселоса, например, просто-напросто вышвырнули из окна. Однако сама война представляла собой длинную череду локальных зачисток, засад и набегов, и все это – пользуясь тем, что Испания, занятая на других фронтах, не имела возможности послать в Португалию достаточного количества войск. Война была локальная, но жестокая и полная ненависти, как любая склока между соседями, – с рейдами, грабежами и повсеместными убийствами; война, основной урон в ходе которой, как это часто и бывает, понесли крестьяне, особенно те, что жили вдоль границы и в Эстремадуре. И война эта, которую испанская сторона вела в высшей степени некомпетентно, подошла к завершению после целой серии поражений – битвах при Монтихо, Эльвасе, Эворе, Сальгаделе и Монтеш-Кларуше – с разгромным для испанского оружия счетом. Это если коротко. В результате чего в 1668 году после подписания Лиссабонского мира Португалия вновь стала независимой, завоевав свой суверенитет с оружием в руках. От всей ее империи нам осталась только Сеута, которая и до сих пор при нас. А тем временем на европейской войне дела у испанцев продолжали идти из рук вон плохо. В конце концов (мировые соглашения, компромиссы и потери оставляем в стороне) Испания осталась в непримиримом противостоянии один на один с рвущейся вперед Францией, во главе которой стоял юный Людовик XIV. Военные поставки шли по знаменитой Испанской дороге, позволявшей перебрасывать во Фландрию войска через Геную, Милан и Швейцарию, и дорога эта удерживалась ценой неимоверных усилий, так что испанские терции при поддержке итальянских и фламандских солдат-католиков продолжали отчаянно сражаться на нескольких фронтах, куда утекали и все деньги, и испанская кровь. Наконец было дано сражение. Победа в нем досталась Франции, и, хотя сражение это и не обладало трансцендентальной значимостью, как говорится, – после него были еще и другие победы и поражения, – оно навсегда останется символом испанского заката. Это битва при Рокруа, в ходе которой наши овеянные легендами старые терции, полтора столетия вгонявшие в трепет всю Европу, молча и бестрепетно дали разбить себя на поле брани, верные своей репутации и своей легендарной славе. Вот так оно и вышло, что после нашего господства над доброй половиной мира (в течение последующих двух веков с хвостиком у нас еще оставался неплохой кусок, но игра была уже сыграна) во Фландрии для нас закатилось солнце.

33. Империя идет с молотка

На сцену явился Карл II. Говоря коротко: Испания – в положении лежа на гребаном полу. Никогда еще, до его прапрадеда Карла V, ни одна из империй – возможно, за исключением Римской – не поднималась столь высоко и никогда же, до жалкого Карлитоса[46], не падала столь низко. Монархия обоих полушарий оказалась не гармоничным, процветающим и хорошо управляемым сообществом испанских королевств, а полным крахом, о чем Эспронседа сказал так: истощенная Кастилия, периферия, где спасались, кто как может и кто во что горазд, и заокеанские владения, на которые всем было плевать, за исключением заботы о регулярных поступлениях золота и серебра, коими при этом разбрасывались все, кто только мог. А экономический кризис на дворе вел к тому, что кораблей строилось все меньше, господство на море существенно сократилось и пути сообщения с Америкой оказались сильно подпорчены английскими, французскими и голландскими пиратами. Сама Испания теперь уже войн не объявляла, это ей их объявляли. Нашим на суше, не считая заокеанских владений, оставались: Иберийский полуостров – уже, ясное дело, без Португалии – плюс земли в Италии, нынешняя Бельгия и еще кое-что по мелочи. Мы лишились практически всего. Конечно, не скажешь, что Испания полностью выпала из международного сообщества, но в ряду европейских держав, достигших высшей точки развития или близких к тому, имеющих централизованные и сильные правительства, старая и потрепанная Испанская империя стала государством второй и даже третьей категории. С другой стороны, не то чтобы без всякой причины: три эпидемии за одно столетие, а также войны и голод сократили население до полутора миллиона душ; ущерб от изгнания трехсот тысяч морисков был более чем значителен, а вдобавок ко всему половина Испании устремилась в мужские и женские монастыри, где можно палец о палец не ударять, но при этом сладко кушать. Потому как католическая церковь была той единственной силой, которая и не думала ужиматься, скорее наоборот. Ее влияние на каждодневную жизнь было огромно: еретиков время от времени еще поджаривали на кострах, король Карлитос не ложился спать без присутствия в опочивальне одного духовника и двоих священников, которые призваны были защитить его от дьявола, а первые ростки интеллектуального расцвета, что худо-бедно стали проклевываться к 1680 году, были загублены теми же руками, которые каждую ночь орошали святой водой и заговаривали латынью монаршее ложе, дабы поспособствовать появлению наследника. Дело в том, что кардинальным вопросом, занимавшим умы испанцев конца XVII века, было вовсе не то, что скоро все к чертям развалится (к чему дело и шло), а совсем другое: родит или не родит королева – или королевы, поскольку супруг у Карла II было две. Вообще-то, король был хилый, болезненный и наполовину чокнутый. Удивляться здесь нечему, учитывая, что его отец и мать приходились друг другу дядей и племянницей и что пятеро из его восьми прадедов и прабабок были прямыми потомками Хуаны Безумной. Так что можете себе представить клиническую картину. Кроме того, он был так страшен собой, что только держись. Но, несмотря на это все, раз уж он был король и вообще для нас свет в окошке, ему подыскали благоверную. Первой была француженка Мария Луиза Орлеанская, но она, так и не родив, умерла молодой – от отвращения и скуки, наверное. Второй стала немка Мария Анна Нейбургская, взятая из семьи, где женщины рожали обильно, как кролики. Эту королеву мой добрый друг Хуан Эслава Галан, с обычной для него психологической тонкостью и глубиной, мастерски определил как женщину «честолюбивую, расчетливую, высокомерную, наглую и сексуально неудовлетворенную, которая в наше время идеально подошла бы на роль руководительницы клуба садомазо». К этой безукоризненной характеристике добавить совершенно нечего, разве лишь то, что немка эта, несмотря на все свои усилия – страх берет, как только о них подумаешь, – тоже не понесла, хотя и имела при себе некоего иезуита в качестве фаворита и советника, так что Карл II так без потомков и помер. Испания, как мы уже говорили, стала к тому времени державой второразрядной, но неким весом все-таки еще обладала, а ее американские владения, попади они в хорошие руки, обещали блестящее будущее. Как это и было продемонстрировано миру англичанами на примере их северных колоний, где они действовали ровно так, как это свойственно англосаксам: не оставив в живых ни одного индейца, но обеспечив весьма успешный плавильный котел. Так что последние годы жизни доходяги Карлоса были скрашены самыми разнообразными интригами и заговорами, которые затевались королевой с ее приближенными, церковью – всегда готовой снять сливки с любого дела, – французским и австрийским послами, мечтавшими посадить на этот трон нового монарха, а также испанским, насквозь коррумпированным правящим классом, который проживал царствование Карла II, напиваясь под самую завязку и беря взятки, очень довольный жизнью и в том и в другом случае. И вот в ноябре 1700 года, в последний год того самого века, который мы, испанцы, встречали хозяевами всего мира, последний из Габсбургов, словно в стансах Хорхе Манрике, сходит в хладную могилу, трон пустеет и Испания в очередной раз, чтобы навык не терять, стоит на пороге еще одной чудной гражданской войны. Похоже, наши мышцы уже застоялись и просились размяться.

34. Крах – военный и дипломатический

Итак, Карл II, как мы уже упомянули, умер в 1700 году, и все завертелось по новой. Прежде чем отойти в мир иной – бездетным, в обстановке, когда каждый, кто имел доступ к королевскому уху, с жаром нашептывал в него советы относительно того, кому именно следует оставить трон – французским Бурбонам или же, наоборот, австрийским правителям, – король подписал документ: «оставляю Бурбонам» – и отдал концы. Везунчиком, который выиграл в лотерею испанский престол – хотя это всего лишь оборот речи, потому как дитя-то получило тот еще подарочек, – оказался паренек по имени Филипп V, внук Людовика XIV, приехавший сюда через не хочу, поскольку чуял, что добром это не кончится. С другой стороны, отвергнутый претендент, эрцгерцог Карл, воспринял решение о престолонаследии с огромной обидой; а еще хуже была реакция его семейства – императорского дома Австрии. Англия в розыгрыше призов не участвовала; однако, верная своей неизменной политике не подыгрывать ни одной могущественной державе и ни одному сильному правительству в Европе (именно по этой причине англичане, уже значительно позже, сначала влезут в Европейский союз, а потом постараются разрушить его изнутри), заключила союз с Австрией с целью воспрепятствовать чрезмерному усилению Франции путем присоединения, на правах родства и союзничества, Испании и испанской части Америки. Так было положено начало Войне за испанское наследство, которая продлится двенадцать лет и станет европейской войной высшей пробы, поскольку публика-то играла и за наших и за ваших. И хотя в это корыто совал свое рыло каждый, в конце концов по счетам, как всегда, заплатили все мы: австрияки, англичане и голландцы слетелись, как стервятники, жаждая отхватить кусок, заграбастали наши владения в Италии, разграбили андалузские побережья, атаковали наш флот – средство связи с Америкой – и высадились в Лиссабоне, чтобы завоевать Полуостров и посадить на трон австрийского чувака. Борьба была долгой, дорогой и жестокой, потому как большей частью велась на испанских землях, а ко всему прочему еще и местное население разделилось – кто за кого, как это чаще всего и бывает, в прямой зависимости от того, к какому боку ближе лежал – или казалось, что лежал, – собственный бумажник. Кастилия, Наварра и Страна Басков записались во французскую партию Филиппа V, а Валенсия и королевство Арагон вместе с Каталонией высказались за австрийского эрцгерцога. Австрийским войскам удалось оккупировать Барселону и Мадрид, чему предшествовало несколько сражений, среди которых битва при Альмансе, Бриуэге и Вильявисиосе. Как бы то ни было, Испания Бурбонов и союзная ей Франция войну эту выиграли; но к тому времени мы были уже настолько жалки в военном и дипломатическом отношении, что побежденные получили от этой войны больше, чем мы, и победа Филиппа V обошлась нам слишком дорого. Утрехтский мирный договор оказался выгодным для всех, кроме заинтересованной стороны. Франция упрочила статус ведущей мировой державы, а вот Испания потеряла все европейские владения, которые у нее еще оставались: Бельгию, Люксембург, Сардинию, Неаполь и Милан; а на закуску – Гибралтар и Менорку, удержанные англичанами в качестве морской базы для своей средиземноморской эскадры. Кроме того, у нас оставались и внутренние проблемы – каталонский вопрос. Дело в том, что в ходе войны каталонцы выступили за эрцгерцога Карла, а одной из причин этого решения была память о французском нашествии полувековой давности, когда война на территории Каталонии при Филиппе IV научила каталонцев ненавидеть французских освободителей: они теперь слишком хорошо знали, куда засунул каталонские фуэрос и прочие их привилегии Людовик XIV. А тут как раз, ко всему прочему, Филипп V, вознамерившись превратить этот многовековой дом терпимости в современную централизованную монархию, издал декрет, в котором заявил: «Считаю целесообразным (в соответствии со стремлением привести все мои испанские владения к единству законов и практике их применения в каждодневном использовании и в судах, руководствуясь равным образом и повсеместно законами Кастилии) упразднить и считать полностью утратившими силу все фуэрос». Так что то, что поначалу казалось всего лишь особой позицией Каталонии при выборе между королем из дома Бурбонов и королем австрийским, со ставкой – тут уж просто не повезло – на проигравшего, стало локальной гражданской войной, еще одной страницей в нашем пухлом архиве домашних безумств. И когда Арагон, вернувшись к национальной покорности, смирился и вся Испания признала королем Филиппа V, Каталония и Балеарские острова с этим не согласились. Поначалу Барселона рассчитывала на помощь англичан, однако помощь эта так и не пришла (прежние союзники, напротив, теперь помогали блокировать город с моря), и покинутая всеми, осыпаемая бомбами Барселона в своей героической и трогательной обороне упорствовала одна. Проиграла, конечно. Сегодня трехсотлетний юбилей тех событий. А когда проигрываешь, приходится платить по счетам. Филипп V в виде наказания отобрал у каталонцев все их фуэрос и привилегии – оставив их, за лояльность Бурбонам, баскам и наваррцам. И все это добро каталонцам не удастся вернуть себе вплоть до Второй республики. Тем не менее, хоть и побежденные, но дьявольски верные самим себе, они на следующий же день после поражения засучили рукава и вновь взялись за дело, дав старт тем самым (благодаря декрету, который аннулировал фуэрос, но давал другие преимущества, как, например, возможность торговли с Америкой) трем столетиям мощного экономического роста, в котором и утвердилась та трудолюбивая и процветающая Каталония, какую мы сегодня знаем. Или знали.

35. Иностранщина и тлетворные взгляды

Филипп V, первый из Бурбонов, для нас тоже оказался еще тем подарочком. Под конец у него съехала крыша, и он отрекся от престола в пользу своего сына Луиса I, который вышел у нас оторвой и бабником, но, к счастью, рано, восемнадцати лет от роду, умер, и Филипп V снова взялся царствовать, но чисто номинально, поскольку управление всей нашей братией взяла на себя королева, Изабелла Фарнезе. Правила она, ясное дело, по собственному разумению, но с опорой на поддержку двух своих фаворитов, одного за другим: кардинала Альберони и барона де Рипперда. Все могло с чрезвычайной легкостью полететь в тартарары, но на этот раз повезло, потому что времена уже изменились: Европа медленно разворачивалась к благоразумию и будущему, и через дверь во Францию, которую распахнула перед нами новая династия, стало приходить кое-что интересное. Как выражался мой уже неоднократно упомянутый учебник по истории для второго класса средней школы (еще раз: nihil obstat от цензора, каноника дона Висенте Тена), «на нашу родину проникли иностранщина и тлетворные взгляды». Однако верно другое: они проникли не в той степени, в которой требовалось, – вот если бы их проникло побольше! Но кое-что появилось, и не так уж мало. Сопротивление самых твердолобых церковников и испанских аристократов не могло навечно перекрыть ход Истории. По всей Европе галопом скакали новые идеи, появлялись просвещенные, прозорливые и умные люди, которым было гораздо интереснее изучать «Математические начала» Ньютона, чем обсуждать вопрос, является ли чистилище твердым, жидким или газообразным; люди, которые собирались использовать достижения науки и прогресса, чтобы в конце-то концов модернизировать этот темный воровской притон, расположенный к югу от Пиренеев. Мало-помалу вызревали благоприятные условия для некоторого прогресса, и по мере того, как век двигался вперед, это становилось заметно. В течение двух царствований Филиппа V, связанного с Францией семейными обязательствами, Испания оказалась вовлеченной в несколько европейских конфликтов, из которых, совершенно ожидаемо, не вынесла ничего, кроме головной боли. Однако внутри страны дела в первой половине XVIII века существенно улучшились или хотя бы начали двигаться в этом направлении: в Испании – впервые – были разделены религия и правосудие и проведено разграничение между грехом и преступлением. Или по крайней мере, такая попытка была предпринята. Во власть пришла интереснейшая плеяда просвещенных чиновников, министров и даже военных, которые читали книги, получали знания, прислушивались в первую очередь к ученым и философам, а не к духовникам и больше беспокоились о спасении человека в этом мире, чем в ином. И вот эта страна, в которой население не превышало шести миллионов, с пятой частью нищих и еще одной пятой монахов и монашек, идальго, рантье и разных праздношатающихся, с растраченной казной и лежащим в придорожной грязи международным престижем, – начала поднимать голову. Дела пошли еще лучше после 1746 года, с приходом нового короля, Фердинанда VI, сына Филиппа, который сказал решительное «нет» войнам и продолжил практиковать полезную привычку назначать компетентных министров: людей со способностями, людей просвещенных, с желанием работать и видением будущего – тех, кто, несмотря на противоречия и колебания во власти и в политике, сделал наш XVIII век, по-видимому, самым исполненным надежд и ожиданий за всю мучительную историю Испании. В первой половине того столетия оказывалось покровительство наукам и искусствам, был создан новый, современный и компетентный, морской флот и при поддержке со стороны короля и государства были основаны Академии – языка, истории и медицины, а также Национальная библиотека. И вот стали появляться эффективные менеджеры и блестящие министры, такие как Патиньо или маркиз де ла Энсенада. Последний, кстати, вообще из ряда вон: образованный, компетентный, энергичный – эталон просвещенного министра, он общался с самыми выдающимися учеными и философами Европы, способствовал развитию сельского хозяйства в масштабах всей страны, при нем были прорыты оросительные каналы, он улучшил транспортную систему и коммуникации, восстановил Королевскую армаду и покровительствовал всему, что имело отношение к искусствам и наукам. Короче говоря, это был один из тех великих людей, перед кем Испания и испанцы в неоплатном долгу и имя которого, понятное дело – нельзя же отступить от обычаев, – неизвестно сегодня испанским школьникам. Однако ни один из этих прорывов, ни одно из усовершенствований не проводились в жизнь без того или иного противодействия. Ожесточенное сопротивление тому, чтобы устремленная к прогрессу и будущему Испания расправила крылья, оказывали две силы. Одна из них, внешняя, – Англия: худший и подлейший наш враг в XVIII веке. Другая была внутренней, но не менее изобретательной по части низости используемых методов, – это было наиболее экстремистское и реакционное крыло католической церкви, которая узрела в Просвещении вотчину сатаны. Но об этом мы поговорим в следующей главе.

36. Изыди, Просвещение

Итак, мы остановились где-то посреди XVIII века, во время правления Фердинанда VI, направляясь к Карлу III, в окружении европейского контекста просвещения и модернизации, в то время, когда Испания потихоньку выкарабкивалась из ямы, когда создавались экономические сообщества радетелей отечества и науки, а культура и прогресс входили в моду. Но вот что касается прогресса, то он тем не менее натыкался на препоны ультраконсервативной части католической церкви, вовсе не намеренной выпускать ручку той самой сковороды, в которой она долгими веками томила нас на медленном огне в святой водице. Используя кафедры и исповедальни, радикальные круги этого общественного института стремились подорвать доверие к безбожной модернизации, призывая на нее все муки ада. К счастью, и среди самого сообщества священнослужителей встречались образованные и начитанные люди передовой мысли, новаторы, служившие некоторым противовесом. И это ситуацию понемногу меняло. Суть же проблемы заключалась в том, что наука, новый бог этого века, в немалой степени подтачивала устои религии, так что теологи и инквизиторы, не желая терять свое влияние, защищались с яростью бенгальского тигра. Соответственно, в то время как в Англии и Франции люди науки пользовались вниманием и уважением, здесь они не осмеливались ни голос поднять, ни поглубже копнуть, ведь, позволь они себе предпочесть научные основания и пренебречь догматами веры, по их души сразу же могла заявиться инквизиция. Это привело к тому, что на уста ученых легла печать молчания из предосторожности, типа «лучше себе жизнь не портить, коллега». В частности, это приводило к разного рода аберрациям. К примеру, Хорхе Хуан и Ульоа, два наиболее блестящих ученых и мореплавателя своего времени, по возвращении из экспедиции, в ходе которой им удалось измерить дугу меридиана в Америке, в некоторых своих формулировках вынуждены были прибегнуть к самоцензуре, чтобы избежать конфронтации с теологами. И вот мы и дошли до жизни такой, что в некоторых научных трудах появлялись забавные предупреждения типа: «Несмотря на то что это положение представляется доказанным, полагаться на него невозможно, поскольку оно противоречит католическому вероучению». Неслабо. Собственно, именно по этой (среди прочих) причине в то самое время, когда другие страны получили своих Локка, Ньютона, Лейбница, Вольтера, Руссо или д’Аламбера, а Франция уже обзавелась «Энциклопедией», здесь максимум того, что мы имели, – сборник трактатов «Универсальный критический театр» отца Фейхоо. И на том спасибо, потому как каждый дрожал от страха, что на него укажут пальцем те самые мыслители – теологи и моралисты, – что зубами вцепились в затхлое наследие Аристотеля и схоластику, царившие в университетах и на амвонах (страшно подумать, сколько талантов, надежд и будущего было удушено в этой гнусной безвыходной западне). И значит, как писал Ховельянос, в то время, когда за границей как на дрожжах росли физика, анатомия, ботаника, география и естественная история, «мы ломали себе голову и перекрикивали друг друга в аудиториях, дискутируя по вопросу: является ли сущее актом существования или актом аналогии». Это дуракаваляние увело нас в сторону от реального прогресса и сильно затруднило продвижение по тому пути, который люди ученые и подчас отважные – а справедливости ради нужно признать, что некоторые из них были весьма достойными священниками, – выбрали верно, несмотря на путы на ногах и окружающие опасности. Как в тот раз, когда правительство решило ввести в университетах изучение ньютоновской физики, а большая часть ректоров и профессоров встретила эту инициативу в штыки или когда Совет Кастилии поручил капуцину Вильяльпандо внедрить в университет новинки науки, но доценты новые книги отвергли. Так что неизбежную дорогу к прогрессу и современности Испания проходила медленнее других, прихрамывая, бедняжка, и зачастую из-под палки. Почти все важнейшие тексты той эпохи фигурировали в «Списке запрещенных книг», и для тех, кто намеревался вытащить нас из колодца и заставить взглянуть в лицо будущему, было всего лишь два пути. Один – встроиться в сеть передачи корреспонденции и книг, циркулировавших среди образованных элит Европы, и, как только выпадал случай, привозить в Испанию специалистов – признанных научным сообществом изобретателей, инженеров, преподавателей и ученых. Другим путем был отъезд за границу – получить образование или просто попутешествовать, объехать главные столицы Европы, где развивались науки и творился прогресс, а потом вернуться, привезя с собой свежие идеи и желание претворить их в жизнь. Но это было доступно очень немногим. Подавляющая масса испанцев из простонародья оставалась неграмотной, апатичной, неотесанной, такой далекой от тех двух элит, или идеологий, которые только еще проклюнулись в XVIII веке, но скоро навсегда определят будущие черты нашей расхристанной истории: Испании консервативной, посконной, самым радикальным образом приверженной традициям трона, алтаря, родной почвы, и другой Испании – просвещенной, стремящейся распахнуть двери разуму, культуре и прогрессу.

37. Коварный Альбион

Худшим врагом Испании в XVIII веке – а количество их явно превышало единицу – стала Англия. К британской заботе о том, чтобы не допустить в Европе сильных государств, следует добавить ее соперничество с Испанской империей, основной ареной которого являлось море. Испанские владения в Америке выглядели лакомым куском, а переток богатств через Атлантический океан был слишком соблазнителен, чтобы за его счет не поживиться. Невзирая на многочисленные признаки восстановления, Испания не имела промышленности, практически ничего своего не производила и жила, покупая все необходимое на золото и серебро, которое добывали в шахтах порабощенные индейцы и исправно и в больших количествах доставляли целые флотилии галеонов. Вот это и было тем самым пунктиком. Немало состояний лондонского Сити было сколочено на отнятом у Испании и ее колоний, – одним словом, мы стали биссектрисой в Бермудском треугольнике, куда все кому не лень слетались за добычей. Испанская монополия на торговлю с ее американскими колониями не пришлась по вкусу британским торговым домам, которые насылали на нашу голову своих корсаров (грабителей с королевской лицензией на грабеж), пиратов (грабителей на свой страх и риск) и контрабандистов. За место в этой очереди хищников толкались и пихались, оттесняя слабаков в конец («а ты, чувак, грабишь последним!»), вплоть до того, что все это стало напоминать птичий двор с дракой гусей за место у кормушки, или поилки, или как там эту штуку ни назови. На всем на этом, ясное дело, нагревали руки британские колонии в Северной Америке, чья преуспевающая буржуазия, наживаясь и на своем, и на нашем, в промежутках между истреблением то тех, то других индейцев, уже подумывала об отделении от Англии. Испания же, хотя с Бурбонами она и стала восстанавливаться и залечивать раны – инфраструктура, научные достижения, почта, коммуникации, – после катастрофы времен прощания с Габсбургами развернуться по-настоящему пока еще не могла, несмотря на все старания деятелей Просвещения направить ее в будущее. И здесь свою роль сыграли министры и другие заметные личности, такие, например, как маркиз де ла Энсенада, который, имея намерение оказать достойное сопротивление Англии на море, реформировал Королевскую армаду, укомплектовав ее отличными судами и великолепными офицерами. И хотя поезд уже ушел и Испания не смогла бы вернуть себе статус ведущей мировой державы, эта политика позволила нам сохранить уважение к себе на море до конца столетия. Доказательством того, что Энсенада шел в совершенно верном направлении, служит как раз то, что англичане без конца ставили ему палки в колеса, строя заговоры и подмазывая кого надо, пока им не удалось-таки добиться, чтобы король отстранил его от дел (в конце концов, Испания продолжала оставаться Испанией, а в Лондоне нас уже досконально изучили). И ничто не свидетельствует в пользу этого министра лучше и не является более для нас постыдным, чем направленное в Лондон письмо английского посла, в котором он радостно описывает падение министра: «Великие проекты, направленные на усиление Королевской армады, остановлены. Впредь корабли в Испании строиться не будут». В любом случае, с Энсенадой или без него, наш XVIII век стал в первую очередь веком испанского морского флота и продолжит им быть ровно до того момента, пока все не пойдет прахом в битве при Трафальгаре. Проблема заключалась вот в чем: хотя у нас были и корабли – мощные, отлично сделанные, – да и офицеров высшего класса с превосходной научной и практической подготовкой хватало, однако явственно ощущался недостаток в хороших корабельных командах. Система набора была просто позорной, жалованье моряков – копеечное, а те, кто возвращался из похода больным или увечным, были обречены на нищету. В отличие от британских моряков, получавших свою долю трофеев и пользовавшихся другими привилегиями, испанские команды не видели ни одного чертова дуро, и каждый моряк с опытом старался избежать кораблей Королевской армады, отдавая предпочтение торговым и рыболовным судам либо, как и сегодня, иностранным военным флотам. Однако же, как всегда и во всем, даже там попадались патриоты и храбрецы, и, несмотря на то что администрация Армады была кошмарной и коррумпированной до тошноты, некоторым выдающимся морякам и кое-каким героическим командам не раз и не два удавалось навести того еще шороху на море и на суше, как следует надрав задницу англичанам. Что, принимая во внимание общий уровень моряков, флаг, под которым они служили, и практически нулевую благодарность соотечественников, имеет двойную ценность. Железный Блас де Лесо задал перцу командору Вернону в сражении при Картахене, Веласко дрался как тигр возле Гаваны, Гальвес – герой в Соединенных Штатах, неизвестный в Испании, – обессмертил свое имя взятием Пенсаколы, а корабли, подобные славному «Глориосо», умели заставить англичан заплатить очень дорого, прежде чем сами спускали флаг. Даже великий Горацио Нельсон (деталь, о которой британские историки стыдливо умалчивают) потерял руку, когда хотел за здорово живешь взять Тенерифе, а местные жители, пока еще не привычные к туризму, оказали ему такой прием, что мало не показалось. Проучив за позерство и дурость.

38. Кое-какие хорошие люди

Мало того что Карл III превратил Мадрид и другие места в довольно-таки приятные уголки, он и вообще был, учитывая время и контекст, королем симпатичным. Не как человек – этот шутник Бурбон ничего особенного собой не представлял, – а с точки зрения намерений и манер. Явился он к нам из Неаполя, где в силу всяких династических перипетий тех времен был королем, и оттуда же привез увлечения, идеи и манеры, в немалой степени приблизившие его к современности. В Испании, естественно, все это сталкивалось с традиционным мороком наиболее реакционных слоев общества, продолжавших тянуть в строго противоположную сторону. Однако за двадцать девять лет царствования этот монарх с добрыми намерениями сделал все, что мог. Будучи человеком образованным, король окружил себя людьми компетентными. Если взять в библиотеке подшивку «Мадридской газеты» его времени, то челюсть отвиснет: столько справедливых и своевременных законов, с помощью которых этот в высшей степени достойный Бурбон пытался приоткрыть окна и развеять затхлую атмосферу старой ризницы, в которой он очутился. Оказывалась поддержка разного рода изысканиям и науке, проводилось заселение обезлюдивших районов, а действенные законы, восстанавливающие справедливость и помогающие обездоленным, сокрушали окаменевшую неподвижность цехов и корпораций средневекового извода, позволяли жить за счет честного труда детям и открывали путь в профессиональную сферу женщинам, доступ которым туда прежде был закрыт. В общем, возникало впечатление, что другая Испания вполне возможна. И правда, эта другая Испания успела пустить корни, породив надежды, которые никогда уже не исчезнут. Но одними радостями все не ограничивалось. Военные дела, например, шли довольно неважно. Семейные пакты с Францией и поддержка мятежных колоний Северной Америки в их борьбе за независимость (весьма дальновидно: мы поддержали тех, кто позже обдерет нас как липку) втянули нас в парочку войн с Великобританией, в которых нам, как всегда, пришлось заплатить и за битые тарелки, и по счету: мы потеряли часть своих владений и вернули себе другие, но вот Гибралтар обратно так и не получили. Что же касается религии, то реформаторски настроенное и образованное окружение Карла III упорствовало в своем стремлении подрезать крылышки католической церкви, продолжавшей играть роль петуха в курятнике, и просветить народ – с похвальной целью отвадить его от предрассудков и всяческих стародавних завихрений мозгов. В те времена могущественное общество Иисуса, то есть иезуиты, воплощали в себе все то, что просветители презирали: они обладали интеллектуальным могуществом, поддержкой папы, широкой сетью колледжей, в которых воспитывались дети аристократов и богачей, влиянием на королей и королев в качестве их духовников и исповедников и так далее и тому подобное. Воспользовавшись в качестве предлога народным возмущением против министра-реформатора Скилаче (итальянца, который понятия не имел, в какой стране он решил поставить на кон свое состояние и собственную шею) и бунтом, к которому иезуиты не то чтобы совсем были не причастны, Карл III своим указом вышвырнул их из Испании. Тем не менее католическая церковь в целом (другие религиозные ордены – тоже ведь испанцы – были страшно довольны, что их соперникам-иезуитам укоротили руки) так и продолжала сидеть, окопавшись в своих привилегиях, за кафедрами и в исповедальнях. Инквизиция тоже отметилась, да еще как, – арестом и процессом над министром Олавиде, известным прогрессистом, проводившим в жизнь реформы, порученные ему королем. А когда ринулись на него черные вороны, министра оставили все, в том числе и король – в этой истории Карл III выглядит отнюдь не симпатично, – отшвырнув его в сторону, словно чертов окурок. Показательная порка, которой подвергся Олавиде, неслабо напугала всю компашку: реформаторы хоть и не сдались, но впредь ступали по этой земле с гораздо большей опаской. Потому значительная часть реформ осталась нереализованной либо они свелись к незначительным усовершенствованиям, если уж не кончились полным конфузом. Была там одна интересная задумка: сделать из театра, самого популярного развлечения для народа в те времена – как телевидение сегодня, – некое средство воспитания, проводника реформы нравов и обычаев, а также дать пример деятельного и здраво понимаемого патриотизма через показ на сцене законопослушных граждан, неподкупных судей, трудолюбивых горожан, добропорядочных ремесленников, благоразумных отцов семейства. Но, как и следовало ожидать, попытку эту по достоинству оценили единицы. Наибольшей популярностью по-прежнему пользовались низкопробные оперетки с похабными сценками, гораздо в большей степени отвечавшие вкусам не только смиренного и необразованного народа, но и развращенного и часто безграмотного дворянства – той самой аристократии голубых кровей, преданной мессе и трону, которая отдавала предпочтение модам и манерам простонародья мадридского квартала Лавапьес или цыганского табора из Сакромонте, а не лучам разума, прогресса и хорошего вкуса, уже озарившим к тому времени Европу.

39. И снова мы идем к черту

В конце XVIII века, с уходом со сцены Карла III вместе с его просвещенными министрами, вновь пошла прахом надежда на то, что эта страна превратится во что-нибудь приличное. За плечами остались почти три десятилетия прогресса, инициатив в социальной сфере и науке, эффективной централизации по тем же самым лекалам, которыми тогда в Европе пользовались самые передовые нации. Осоловевшую Испанию с ее мессами, четками, быками и пьесками Рамона де ла Круса все еще тянула назад ее собственная лень, ее неспособность извлечь выгоды из своих обширных колоний, по-прежнему тормозила досужая аристократия и католическая церковь, яростно защищавшая свои привилегии. Однако верно и другое: увлекаемая вперед людьми умными, с блестящими способностями, боровшимися со всем упомянутым, Испания постепенно поднимала голову. Никогда еще не была она и столь единой, и столь разнородной одновременно. Как и раньше, у нас имелась абсолютная монархия и всесильные министры, но в первый раз выгодополучателем от этого стала не только лишь королевская династия или три-четыре негодяя с титулом, а весь народ. Каталонцы, которые к тому времени уже имели право торговать с Америкой и быстро шли в гору, были чрезвычайно довольны, типа «да забери ты мои фуэрос, только дай песет». Баски, интегрированные в государственные институты, в управление, в коммерцию и в армию – в описании всех военных достижений той эпохи можно встретить баскские фамилии, – ни при каких обстоятельствах не подвергали сомнению свое испанство. Да и все остальные тоже. Испания медленно, но верно начинала себя уважать, и, хотя как на Полуострове, так и в испанской Америке проблем еще хватало, будущее выглядело многообещающим. И вот тогда, прям-таки по какому-то странному, почти библейскому (или без «почти») проклятию, тяжким грузом лежащему на этой несчастной земле, где мы так любим взвалить на себя все, что под руку попадется, как раз в тот самый момент, когда на смену Карлу III пришел его слабоумный сынок Карл IV, во Франции вспыхивает кровавая революция, которой суждено изменить всю Европу, и у нас все, в который уже раз, летит к черту. Этому четвертому Карлу, такому мягкотелому и апатичному говнюку, каких и свет не видывал, полученная в наследство Испания оказалась не по зубам. А в довершение всех бед его еще и женили на его же кузине, Марии Луизе Пармской, которая мало того что была самой некрасивой в Европе принцессой, так еще и отличалась невероятной легкостью поведения. Это сочетание и само по себе не обещало ничего хорошего, но в качестве приправы к получившемуся блюду из требухи прибавился еще и некий Мануэль Годой. Один придворный гвардеец – высокий, симпатичный и статный наглец (тот же типаж, что у Бертина Осборна), ставший не только фаворитом королевы, но к тому же сумевший понравиться королю, который сделал его универсальным министром – всего на свете. Так что Испания оказалась в руках пагубного треугольника, буквально – что само по себе уже невезуха, черт побери, – в тот самый момент, когда у руля корабля ей был бы надобен капитан со светлой головой и куда лучшей хваткой. Потому как в соседней Франции к тому времени уже развернулась такая революция, что никому мало не казалось: гильотина работала без отдыха, отправляя к праотцам сначала аристократов, а потом уж кого ни попадя. Что тут говорить, даже короля Людовика XVI – еще одного мягкотелого слизняка в стиле Карла IV – вместе с супругой Марией-Антуанеттой выбрили по-сухому. Это вызвало реакцию во всей Европе: сначала – ужаса, а потом – агрессии, и все монархии, в полном согласии друг с другом, объявили Франции-цареубийце войну. И Испания тоже – а куда денешься? И нужно признать, к чести революционных лягушатников, что, громко распевая свою «Марсельезу», то бишь «сыны Отечества, вставайте!», в Пиренеях они всыпали нам по полной, взяв Бильбао, Сан-Себастьян и Фигерас. А испанская реакция – из опасения, как бы революционный вирус не заразил население, – была такой: запереть наглухо границу и передавить всех, кто болтает о просвещении, модернизации и прогрессе. Католическая церковь и самые замшелые круги радостно потирали руки, и Испания, в очередной раз и к своему несчастью, превратилась в яростную защитницу трона и веры. Однако некоторые реформы было уже не остановить, и следует сказать, к чести Годоя, что хотя занимаемый пост оказался для него тоже высоковат, но совсем-то дураком он не был и прикрыл ученых, литераторов и просвещенных умников. Но даже при этом торможение в области свобод и модернизации было повсеместным. Все, кто до той поры защищал политические реформы, оказались под подозрением и, зная особенности национального ландшафта, старались из осторожности спрятать голову под крыло и не высовываться – как бы на вертел не попасть. Кроме того, наши новые союзники-британцы – счастливые, как всегда, что в Европе опять война и дым коромыслом, – которые и до этого целый век нас доставали, воспользовались поднятой суетой, чтобы продолжить надирать нам задницу в Америке, на море и где только могли. И вот тогда, дамы и господа, чтоб окончательно добить ту Испанию, которой она могла бы стать, но не стала, во Франции объявился чувак по имени Наполеон.

40. Наполеон покажет нам, где раки зимуют

Годой был вовсе не дурак. Как я уже говорил, он у нас оказался смышленым и с огоньком, вот только одна беда: дело, которое он себе отхватил, усердно сминая простыни королевской постели, то есть управление Испанией, оказалось той еще задачкой. Сами пораскиньте мозгами: королева – интриганка, король – недалекий добряк, окаменелый католицизм, некультурное и непрезентабельное дворянство, ужасающие эксцессы в виде увлечения гильотиной в ходе Французской революции и неграмотный народ, эдакий тюфяк, с гораздо большей склонностью к бою быков, опереткам в исполнении местных щеголей и куплетам в стиле «Спаси и сохрани» – да мы и сейчас такие, – чем к учению и труду, в которых лишь немногие из нас смогут послужить примером. При таких ингредиентах, ясное дело, каши из топора не сваришь. А к этому нужно еще прибавить традиционное недоверие к Великобритании, с этими их коммерсантами, вечно жадно поглядывающими на наше добро в Америке и Средиземном море, которые со своим обычным английским цинизмом неизменно старались подгадить ровно настолько, насколько было в их силах. Что само по себе в разгар революционного кризиса в Европе, к тому же с нерешительной и дурно управляемой Испанией, оказалось проще пареной репы. Штука в том, что Годой, несмотря на его добрые намерения (а он был юношей современным и покровительствовал людям просвещенным, таким как драматург Моратин), все время пребывал между Сциллой и Харибдой, то есть между англичанами, которые плевать хотели на все, что не писано пером, и французами, над которыми уже стоял Наполеон и которые становились совершенно невыносимы. В общем, мы вступали в различные альянсы и контральянсы, мотались отсюда туда и обратно, от борьбы с Францией до союза с ней в совместном противостоянии Англии, а по счетам платили, как всегда, в одиночку. В итоге: удобная и легкодоступная война с Португалией – Апельсиновая война, попытка завоевания Тенерифе капитаном Нельсоном, где он потерял руку, да и вообще канарцы устроили ему, этому пижону хренову, разгром чемпионского уровня, а еще – Трафальгарская битва, уже в 1805 году. В ней, благодаря невеликому политическому чутью Годоя, мы оказались под некомпетентным командованием французского адмирала Вильнёва, а адмирал Нельсон хоть и погиб в бою, но сторицей воздал за свою потерянную на Тенерифе руку, заставив нас сжевать поражение, как пикадор шляпу. Исход Трафальгарской битвы имел тяжелые последствия по самым разным причинам: мало того что мы остались без кораблей и нам уже нечем было защищать свои сношения с Америкой, так еще и Англия почти на полтора века сделалась полноправной хозяйкой морей, стерев нас в порошок, потому как именно там пошел ко дну испанский военный флот под командованием элитных офицеров, таких как Чуррука, Гравина и Алькала-Гальяно. Это были моряки и ученые, замечательные последователи и наследники Хорхе Хуана, которые читали книги, знали, кто такой Ньютон, и снискали уважение даже своих врагов. Трафальгар поставил крест на всем – на кораблях, людях и самом будущем, обеспечив состояние идеальной готовности к несчастьям, уготованным нам новым веком. Как раз в тот момент, когда те две Испании, чьи очертания стали прорисовываться благодаря идеям модернизации и энциклопедизма (огрубляя, Испания – поборница трона и алтаря и та, что намеревалась то и другое сбросить), проявлялись все с большей и большей отчетливостью. Испания уже успела ощутить изменения к лучшему, и даже в реакционных кругах наметился отчетливый тренд к модернизации, явственный в том числе и в наших американских колониях, пока еще не ставивших под вопрос свою принадлежность испанской метрополии. Все это – и прогресс, и независимость колоний – еще могло быть достигнуто естественным путем: мирно, в ходе исторического развития. Но некомпетентная политика Годоя и высокомерие Наполеона подстроили нам смертельную ловушку. Под предлогом завоевания Португалии, на тот момент уже император французов, Наполеон ввел свои войска в Испанию и низложил королевскую семью, показавшую величайший в нашей истории пример низости, сервильности и гнусности. А после того как восстание в Аранхуэсе (организованное наследным принцем Фердинандом, ненавидевшим Годоя) снесло с вершин власти фаворита, Наполеон отправил во французскую Байонну (формально погостить, а на самом деле – пленниками) старичков-королей и наследника, которые устроили там такой цирк шапито деградации и семейных склок, что вспоминать до сих пор совестно. Под «дружественным нажимом» Наполеона Карл IV отрекся наконец в пользу Фердинанда VII, но все это было скорее для отвода глаз. Полуостров был уже оккупирован французскими войсками, и император, не имея ни малейшего понятия, с какими подданными ему предстоит иметь дело, принял решение окончательно отставить Бурбонов от испанского трона и провозгласить королем члена своей семьи. «Народ, которым правит духовенство, – записал он, уверенный в своей правоте, – не способен сражаться». Слова тонкого психоаналитика. Но штука-то в том, что если как полководец и император Наполеон был мастером на все руки, то вот в пророчествах он явно ни черта не понимал.

41. Дни и годы ярости

А вот теперь – трагедия. Поскольку были такие люди, для кого все это неизбежно стало душераздирающим и ужасным. Попробуйте залезть в шкуру испанца умного и культурного. Представьте себе того, кто читает книги, кто склонен смотреть на мир критически, будучи убежден в том, что свет просвещения и прогресса, разливающийся по Европе, вытянет Испанию из глубокого колодца, в котором веками держат ее мало к чему пригодные короли, фанатичное духовенство и всякая вороватая и оппортунистическая нечисть. И представьте, что такой испанец доброй воли, заглядывающий за Пиренеи, приходит к выводу, что наполеоновская Франция, дитя Революции, уже несколько приутихшая под воздействием здравого смысла своих граждан и гения Бонапарта, есть не что иное, как источник того самого света. Маяк, что сможет побудить прогрессивно мыслящих испанцев стряхнуть с себя жалкую пыль и превратить свою родину в современное государство, устремленное в будущее: книги, наука, гражданский долг, ответственность интеллектуалов, критический склад ума, свободный обмен идеями и их обсуждение и так далее и тому подобное. И подумайте о том, что именно по указанным причинам этот испанец, человек, безусловно, хороший, радостно встречает новость о том, что Испания и Франция – союзники, что отныне они пойдут рука об руку, и он понимает, что именно благодаря этому союзу чудесным образом откроется та дверь, через которую его родина, ставшая уже к тому времени единой нацией, вдохнет совсем другого воздуха, отличного от атмосферы ризницы и застенков. И вообразите себе, что этот испанец со всеми его надеждами и чаяниями видит, что союзнические французские войска входят в Испанию с наглыми замашками новых хозяев Европы. И что Карла IV, его благоверную, их жалкого сыночка Фердинанда и красавца Годоя, то есть всю семейку Телерин[47] скопом, вывозят во Францию то ли как гостей, то ли как пленников, а Наполеон к тому же принимает решение посадить в Испании королем своего брата. Некоего Пепе[48]. И что проглотить все это народ не может и растет ропот, сначала тихий, себе под нос, а затем – в полный голос, когда французские вояки начинают задирать нос, таскать сабли по театрам, на корриду и по кафешкам и лапать за филейные части танцовщиц фламенко. И вот тогда, из-за недостатка такта с их стороны, происходит именно то, что с неизбежностью и должно было произойти в стране драки и навахи, а именно самая неграмотная, жестокая и дикая шантрапа, которой терять нечего – чик-чик и ножичком по яйцам, – устраивает 2 мая 1808 года классную заварушку в Мадриде. Вначале, правда, на улицу – мочить лягушатников – выходят только доходяги, фраера из нищих кварталов и девицы из района Лавапьес, а вся остальная публика, именуемая порядочной, сидит дома и выжидает. Власти же при этом кивают на французов, так что обстановка накаляется, Мюрат (командир злодеев) приказывает стрелять без жалости, дальше – больше: мирные люди приходят в волнение, духовенство тоже выступает против французов – разносчиков либеральной идеи; мятеж распространяется, как подожженный сухой порох, и вот уже с оружием в руках встает вся Испания. Хотя – что есть, то есть – на наш особый манер: каждый сам за себя, а кто не спрятался – сам дурак, и все это – в масштабах всего Полуострова. И вот тогда-то и наступает наиболее драматичный момент для самых просвещенных и образованных. Для тех, кто точно знает, что Испания ошиблась врагом, не на того поднялась, потому как эти захватчики, которых мы колем и режем, – это и есть будущее, и, напротив, те силы, что защищают трон и алтарь, – это, в общем, и есть самое закоснелое бескультурье и самое замшелое прошлое. Так что попробуйте оценить глубину трагедии интеллектуалов: знать, что тот, кто несет модернизацию, стал твоим врагом и что твои соотечественники воюют за неправое дело. Отсюда и дилемма, и душевный раздрай: что выберешь – быть патриотом или стать «офранцуженным»? Поддержать пришедших в твою страну с риском, что тебе голову оторвут свои сограждане, или же пойти вместе с ними воевать, потому как лучше не плыть против течения? Или же исходя из совсем другого соображения: будь ты хоть семи пядей во лбу, но, когда захватчик твоей земли убивает соседа и насилует золовку, ты не можешь остаться дома книжки читать. Таким образом, многие из тех, кто знает, что, как бы то ни было, французы – это надежда и будущее, оказываются в конце концов под ружьем – из чувства чести или под давлением обстоятельств, воюя против своих же идеалов в формированиях типа тех, что были у Панчо Вильи. То есть в партизанских отрядах с крестами и ладанками на шее, вдохновляемых монахами, которые стояли на том, что французы – воплощение самого дьявола. Так что в ходе этой войны, столь неудачно названной Войной за независимость (нам никогда не обрести независимости от самих себя), вся Испания превращается в западню, причем как для французов, так и для тех, кто – и это самое печальное – был убежден, что вместе с французами к нам наконец-то пришли свобода и просвещение.

42. Испанская мясорубка

Упомянутое противостояние, окрещенное Войной за независимость, а в Каталонии – Французской войной, вылилось в бойню: жестокую, долгую и тяжелую, испанскую до мозга костей по методам, с нотками гражданской войны, особенно поначалу, когда противоборствующие стороны еще не были четко обозначены. Позже уже стало прорисовываться: масса патриотов – с одной стороны, а с другой – «офранцуженные» испанцы вместе с теми войсками, которые – волей или неволей – хранили верность французскому королю по прозвищу Пепе Бутылка. Этих было меньше, но они были на одной стороне с французами, обладавшими наибольшей силой. Что же касается стиля, который, как я уже сказал, был в высшей степени нашенским, то лучший военный корреспондент всех времен и народов, Франсиско де Гойя, оставил в своей потрясающей серии «Бедствия войны» верное и очень жизненное свидетельство всего того, что творилось вокруг; так что если вы только взглянете на них – гравюры выложены в Интернете, – то избавите меня от долгих объяснений по поводу того, как действовали обе противоборствующие стороны. Наполеон, который поставил на колени всю Европу, думал, что проблему можно решить парой-другой пушечных выстрелов; однако ж в местной ситуации он разбирался, как свинья в апельсинах. Поначалу, когда восстание охватило уже всю Испанию, французам пришлось несладко, и в сражении при Байлене они потерпели оглушительное поражение, потеряв к тому же двадцать тысяч пленными. Взятие Сарагосы и Жироны, оборонявшихся яростно, огнем и мечом, также далось им тяжело: города были взяты в ходе кровопролитных и длительных осад. Дела обстояли так хреново, что Наполеон вынужден был явиться в Испанию собственной персоной, дабы лично командовать военными операциями, взять Сомосьерру и войти в Мадрид, откуда его братец Пепе, ввиду близости к городу патриотически настроенных испанских войск, сбежал с такой скоростью, что только пятки засверкали. Наконец-то имперская армия стала на этой сцене играть первую скрипку, хотя и оставались еще города, куда французы войти так и не смогли или в которых они задержались совсем ненадолго. А Кадис был городом, куда нога француза так и не ступила. Расположенный в противоположном углу полуострова, со всех сторон окопавшись, этот город продержался всю войну, и именно там укрывались и патриотическое правительство, и остатки разбитых испанских войск. И все же, хотя Испания, так или иначе, формально была под французами, верно и другое: бо́льшая часть ее территории в полной власти французов так и не оказалась, поскольку родилась такая специфически испанская форма борьбы, такая специфически наша, что теперь иностранные словари, упоминая ту партизанскую войну, так ее и называют – испанским словом «герилья». Партизаны эти были несгибаемы и грубы: бандиты, крестьяне, контрабандисты и тому подобное – сливки общества, так сказать, особенно в самом начале. Отчаянные чуваки, они на дух не переносили лягушатников в принципе или же мечтали свести с ними счеты за сожженный дом, изнасилованную жену и тому подобные военные подвиги. Потом к ним стали присоединяться другие, в том числе дезертиры регулярной армии, которую французы практически всегда бивали в бою в чистом поле, потому что наши дисциплина и организация испокон веков были ни к черту. Но, разбежавшись после поражения по полям или укрывшись в горах, они потом объединялись и вновь шли в бой, – не зная усталости, мирясь с отсутствием армейского снабжения и структуры, шли в бой с той самой яростью, с той самоубийственной отвагой и той неискоренимой ненавистью, что душат испанца, когда что-то или кто-то застрянет у него в глотке. Так что Война за независимость свелась в основном к череде военных поражений, на которые испанцам было как будто плевать с высокой башни, потому что они всегда оказывались в полной готовности к следующему. Итак, с одной стороны – плохо организованные регулярные войска, малоуспешные, но упрямые до невозможности, а с другой – жестокие партизаны, наводнявшие поля и дороги и буквально кишки выпускавшие из лягушатников, отлавливаемых ими поодиночке. И находясь между этими молотом и наковальней, захватчики спали с одним открытым глазом и жили в постоянной тоске, расположившись небольшими гарнизонами в городах и фортах, из которых осмеливались выходить не иначе как целой гурьбой, оглядываясь на каждый куст и опасаясь всех и каждого. В общем, не жизнь, а чистый кошмар под музыку Пако де Лусии. Только представьте себе состояние духа того верхового курьера, Дюпона, или как там звали этого несчастного: вот он, стало быть, скачет галопом один по ущелью Деспеньяперрос, цок-цок, цок-цок, цок-цок, опасливо поглядывает вверх, на вершины скал, потеет от страха, страстно желая добраться до Мадрида, вручить пакет, выпить липового чайку, а потом закатиться в какой-нибудь бордель к девочкам. И тут внезапно перед ним вываливается на дорогу ватага каких-то смуглых и низеньких чуваков, сплошь увешанных образками и ладанками, с бакенбардами, мушкетами, навахами и улыбкой а-ля Курро Хименес, и они ему говорят: «Слышь, малый, слезай-ка ты с кобылки – покалякать малость надобно». Ну и в лучшем случае лягушатника-то сразу кондрашка и хватит, и дело в шляпе – чтоб долго не мучиться. А то ведь крики некоторых по нескольку дней слышались.

43. Да здравствует Пепа!

И вот так мы и жили-поживали, по уши увязнув в войне с французами: Испания, похожая на растревоженный улей, лежит в руинах, где поля усеяны трупами и надо всем нависла черная тень голода и нищеты, где войска – кто во что горазд, генералы друг друга и ненавидят, и норовят перегрызть глотки (фортели, что они промеж собой устраивали, были еще те – а представьте-ка себе нынешних политиков во главе войсковых подразделений), где есть командиры и пушечное мясо, где одно поражение следует за другим, но война все никак не кончается, чему способствует такое характерное для нас упорство – то ли убийственное, то ли самоубийственное, – когда все равно, к кому его приложить: к противнику или к соратнику. Великобритания, заклятый враг наполеоновской Франции, прислала на Полуостров войска под командованием герцога Веллингтона, и он стал главнокомандующим союзных войск, что внесло в этот раскардашник некое подобие военного порядка. Состоялось несколько кровопролитных битв и сражений – от мелких до крупных, при Ла-Альбуэре и при Чиклане, например, – в которых англичане, неизменно верные себе по части отваги и эффективности, показали себя наилучшим образом. В тех же сражениях, отметим справедливости ради, отличились и испанские войска, потому как, когда ими хорошо командуют и они организованны – хотя это случается нечасто, – дерутся с примерным упорством и мужеством. Англичане же, отличавшиеся каким хотите высоким уровнем отваги, но и, по своему обыкновению, немалой надменностью и жестокостью, к испанцам относились с презрением, были себе на уме и не раз и не два, отбив какой-нибудь город у французов, например Бадахос или Сан-Себастьян, позволяли себе, словно находясь на вражеской территории, по отношению к горожанам еще больший произвол (включая грабежи и изнасилования), чем наполеоновские солдаты. Ну и вот. Шаг за шагом, истратив немалое количество пороха и слюны, не говоря уже о пролитой крови, и проигрывая эту войну, французы отступали к Пиренеям, а вместе с ними ноги в руки взяли и многие из тех испанцев, называемых «офранцуженные», которые, руководствуясь самыми высокими помыслами или же в силу обычного оппортунизма, встали когда-то на сторону короля Пепе Бутылки и французского правительства. Уезжали они в первую очередь потому, что войска победителей, а вернее сказать, партизаны с энтузиазмом разделывали их под орех, как только представлялась такая возможность. А еще из всех щелей вылезали на помощь победителю, как обычно и бывает, свежеиспеченные патриоты, готовые настрочить донос на соседа из зависти, попользоваться красавицей, которая раньше не удостаивала их взглядом, засадить в темницу того, кто не понравился, или послать на расстрел своего кредитора. И так вот оно и вышло, что самые ценные люди – ученые, художники, интеллектуалы – отправились в изгнание, той дорогой, которую в будущем не раз предстоит пройти многим испанцам; трагедия, которую можно резюмировать грустными словами письма, написанного Моратином из Бордо одному другу: «Вчера приехал Гойя – старый, больной, ни слова не знающий по-французски». Но все-таки, к счастью, не все просвещенные люди были настроены профранцузски. При поддержке британской эскадры, а также благодаря уму и мужеству своих защитников выстоять и не пасть под натиском французов удалось Кадису. В этом городе размещалось патриотическое правительство, и вот там-то, в отсутствие короля Фердинанда VII (он жил пленником во Франции, и об этом величайшем сукином сыне мы поговорим в других главах), попивая мансанилью и закусывая ее иберийскими тапас, политики-консерваторы и политики-прогрессисты, насколько можно было определить их в этих терминах в те времена, договорились друг с другом – неслыханная для испанцев вещь – и засели сообща писать конституцию, призванную начертать будущее монархии и национального суверенитета. Конституцию с большой помпой обнародовали в разгар осады города французами, 19 марта 1812 года, – по этой дате ее и окрестили Пепой[49]. В ее создании принимали участие не только местные испанские депутаты, но и депутаты из наших американских колоний, которые уже начинали как-то шевелиться, хотя еще и не ставили под сомнение свое испанство. Отметим, что эта конституция (такая ладная и идеальная, что ее едва ли можно было применить в тогдашней Испании) ограничивала власть короля, и по этой причине наибольшие консерваторы ставили под ней свои подписи со скрежетом зубовным, но таки ставили. В числе прочего по той причине, что либералы, или прогрессисты, угрожали навлечь на их головы народный гнев. Так что замшелые ретрограды сжали челюсти и подписали, готовясь, однако, к тому, что при первом удобном случае бедняжка Пепа пойдет ко всем чертям и депутаты-прогрессисты своей кровью заплатят за те унижения, через которые им пришлось пройти. «Земля-то круглая – еще встретимся», – сказали они. В общем, на медленном огне доводилось до готовности то варево, из-за которого в течение последующих двухсот лет две Испании будут рвать друг друга на части. В общем, как только французы окончательно сгинули, война закончилась, а в качестве сувенира на память Наполеон оставил напоенное ядом яблочко, вернув нашего короля – самого бесславного из тех, что помнит Испания. И для верных сторонников трона и алтаря настала пора сводить счеты. Сладкая пора мести.

44. Да здравствуют путы!

«В марте 1812 года, после жарких дискуссий, в качестве основного закона была провозглашена злосчастная конституция…» Эта цитата из школьного учебника, изданного через полтора столетия после описываемого события, в эпоху франкизма, фиксирует позицию консервативной части кортесов Кадиса и тот длинный след, который проложат в будущее реакционные идеи. Вместе с последствиями, конечно. Обернувшимися, в полном соответствии с нашим историческим стилем плахи и навахи, ненавистью и кровью. Потому как после окончания войны с французами противостояние двух Испаний стало неизбежным. С одной стороны – так называемые либералы, вдохновители конституции, сторонники прогрессивных для того времени идей: ограничить власть церкви и дворянства и поставить монархию под контроль парламента. С другой – так называемые абсолютисты, или низкопоклонники, неизменные сторонники незыблемости алтаря и трона. Такой вот расклад. И каждый дует в свою дуду. Против лихости и идеалистической храбрости либералов, тех славных малых, что перли вперед со скоростью, плохо совместимой с той реальной и такой непростой страной, где они ставили на кон и деньги, и жизни, поднялась такая волна запредельной злобы монархистов и всяких святош, ожидавших возвращения только что освобожденного Наполеоном юного Фердинанда VII, что возврат к прошлой расстановке сил стал невозможен. А между теми и другими, как обычно, находился народ – необразованный, а часто и неграмотный, религиозный до суеверия, только что переживший войну со всеми ее страданиями, народ, восторги и одобрение которого одинаково легко возбуждались как либеральными воззваниями, так и проповедями с раболепных кафедр; и этот народ с равным энтузиазмом сегодня мог приветствовать конституцию, а назавтра, стоило лишь поманить его в другую сторону, вешать на фонаре либерала, попавшегося под руку. В точности это и произошло, когда Фердинанд VII из династии Бурбонов – величайший сукин сын из тех, кому довелось в Испании носить корону, – вернулся из Франции (где он всю войну лизал зад Наполеону, в то время как его подданные сражались за него как последние идиоты) и с крайним энтузиазмом был встречен народными массами, должным образом настроенными с церковных кафедр, таким многозначительным лозунгом, как «Да здравствуют путы!» (вплоть до того, что при въезде короля в Мадрид народ-остроумец, не приученный за словом в карман лазать, впрягся вместо лошадей в королевскую карету, реализовав испанский лозунг текущего момента). Столкнувшись с таким раскладом, самые дальновидные либералы, почуяв, что запахло жареным, предпочли глотать пыль на дорогах, уводящих их во Францию или Англию. А другие – те дурачины и простофили, которым грезилось, что Фердинанд проглотит ту самую Пепу, что ограничивает его полномочия и отстраняет от его уха епископов и каноников (его главным и пагубным советником как раз был некий падре по имени Эскоикис), – со всей своей наивностью, ботаны эдакие, предстали с ней пред королем. Ну тот и испепелил их в одно морганье: аннулировал конституцию, распустил кортесы, закрыл университеты и засадил в каталажку всех, кого только мог, – как сторонников конституционной монархии, так и тех, кто «офранцузился» при Пепе Бутылке. Даже Гойе, как мы уже говорили, пришлось срочно бежать во Францию. Естественно, тут же началось сведение счетов по-испански: каждый первый поторопился объявить себя наивернейшим монархистом и бросился доносить на соседа. Репрессии пошли жесточайшие, и снова засверкало солнце корриды, мантильи и веера над страной, что вернулась к опереткам Рамона де ла Круса на фоне своих казненных, уехавших за границу или гниющих в тюрьме интеллектуалов, со своим монархом, щедро окропленным святой водой, над неизменной в своей подлости Испанией, вновь католической, апостольской и римской. И если Маноло Эскобар не пел «Мою телегу» и «Поромпомперо», то исключительно по той веской причине, что великий Маноло в ту пору еще не родился, однако ядреный этот дух и тогда растекался во всю ширь нашей цыганской родины. Хотя, разумеется, попадались и хорошие люди: те, у кого были и идеи, и мужество, восставали против абсолютизма и монаршего бесстыдства путем либеральных заговоров. И в том полицейском государстве, в которое превратилась страна, они все без исключения закончились полным провалом. Многие из этих людей были ветеранами Войны за независимость, как, например, экс-партизан Эспос-и-Мина, и они тоже с головой кидались в этот омут, говоря, что сражались шесть лет вовсе не для того, чтобы Испания так бесславно кончила. Однако каждая такая попытка с беспримерной жестокостью была потоплена в крови. Наша столь испанская по своей сути подлость была явлена миру и еще одним отвратительным примером: Эмпесинадо, один из самых популярных героев партизанской борьбы с французами, а теперь уже генерал и национальный герой, а также один из участников восстания либералов, был предан крайне жестокой и унизительной казни. Причем на глазах того самого народа, который еще совсем недавно встречал Эмпесинадо криками восторга, а теперь осыпал оскорблениями, пока тот ехал к месту казни верхом на осле с отрезанными ушами – в знак позора.

45. Абсолютный сукин сын

В придачу к отвратительной внешности – его прозвали Носатым, – с лицом мрачным и каким-то рыхлым, Фердинанд VII в принципе был абсолютным воплощением злодея, таким совершенным, словно его в лаборатории создали – в качестве образца. Если бы у нас для того времени нашелся свой Шекспир, то он непременно создал бы портрет этого персонажа, на фоне которого Ричард III, например, показался бы заурядным шалуном и пройдохой, бледным подражателем нашего. Потому как наш Фердинанд VII мало того что лицом не вышел – в этом-то никто никогда не виноват, – но был еще труслив, низок, циничен, лицемерен, похотлив, подл, мерзок, нечестен, лжив, злобен и мстителен. Одним словом, это был сукин сын с пентхаусом, бассейном и гаражом. Именно он своим неистовым абсолютизмом, своим извращенным предательством тех, кто с его именем на знаменах – наивные и геройские простаки – сражался с французами, думая, что борется за свободу, своим жесточайшим преследованием всего того, от чего хоть как-то попахивает конституцией, вбил гвозди в крышку того гроба, куда на два последующих века легла Испания. Гроба, который и по сей день никуда от нас не делся – так и стоит жутким напоминанием о том, что на этой проклятой земле, меченной каиновой печатью, бесчестие не умрет никогда. Разумеется, Носатый (как обыкновенно и происходит у нас со злодеями) умер в своей постели. Но до того момента он успел поцарствовать – ни много ни мало – двадцать гибельных лет, и за это время отлично, доведя до нужной кондиции, подготовил нас к будущим несчастьям и гражданским войнам, которые в том веке, да и в следующем, станут нашим брендом. Нашей фирменной Испанией. Будучи поддержан церковью и самыми мракобесными консерваторами, опираясь на клику неграмотных советников-конъюнктурщиков, этот Бурбон построил настоящее полицейское государство с единственной целью – выжить и править любой ценой. Естественно, либералы к тому времени уже слишком далеко зашли в своих идеях и делах, чтобы просто покорно молчать или уехать из страны, так что они плели заговоры, и немало. Испания проживала времена, на которых мог бы сделать состояние романист типа Дюма – Гальдос все-таки был из другого теста, – если бы он у нас нашелся. Масштаб-то каков: заговоры, разгрузка под покровом ночи кораблей, восстания, прекрасные и отважные дамы, украшающие своей вышивкой конституционные знамена… Всего хватало. Два десятка лет выходил этот трагический бульварный роман, герои которого – классический испанский треугольник: образцовый кинозлодей, кучка хороших парней, геройских и бестолковых, и забитый народ, неграмотный и недвижный, который можно подбить на что угодно, поманив нехитрой приманкой – гулянкой с музыкой, боем быков, воскресной проповедью или же пламенной речью на главной площади с условием, что табак будут раздавать бесплатно. Либеральные восстания против королевского абсолютизма удавались плохо и с неслыханной жестокостью подавлялись. До 1820 года, когда воинский контингент, что должен был отплыть в Америку для подавления восстания в колониях (о чем мы будем говорить в следующей главе), вдруг решил, что лучше стать либералами здесь, чем мертвяками в Аякучо, и пошел ва-банк, устроив то, что получило название «восстание Риего» – по имени генерала, его возглавившего. Королю это сильно усложнило жизнь, потому как движение распространилось до такой степени, что Носатый был вынужден, сжав зубы, принять ту конституцию, которую вышвырнул в корзину шесть лет назад. И произнес при этом слова, ставшие лозунгом двоедушия и бесчестья: «Пойдемте же с чистым сердцем конституционным путем, на который я ступаю первым». И началось так называемое «Либеральное трехлетие»: три года правления левых, если называть это современным языком – того правления, что оказалось халтурой, достойной Пепе Готеры и Отилио[50]. Хотя, справедливости ради, нужно признать, что неудаче этой способствовало как нежелание сотрудничества со стороны короля, который тихой сапой продолжал это дело саботировать, так и глупость либералов, которые своей демагогией и эксцессами создали прекрасную питательную почву для реакции. Времена-то были еще не те, чтобы преследовать священников и прижимать к стенке короля, чем немедленно вознамерились заняться разного рода экстремисты. Так что разумные голоса либералов («модерадос»), ясно видевших будущее, были перекрыты и задушены тем, что сегодня мы бы назвали правым и левым экстремизмом. Хватило трех лет, чтобы весна свободы отправилась к черту: революционные эксцессы разобидели всех и каждого, управление превратилось в какую-то несуразицу, и многие из тех, кто искренне поддерживал революцию, вздохнули с облегчением, когда европейские державы Священного союза послали французскую армию – Сто тысяч сынов святого Людовика, – дабы вернуть абсолютную власть королю. Испания, естественно, вновь отреклась от самой себя: те, кто бился смертным боем с французами целых шесть лет, встречали их теперь радостными криками. Ну и вот. Король, сидевший пленником в Кадисе, был освобожден. И Испания в очередной раз – для разнообразия – погрузилась в непроглядную ночную мглу.

46. Прощай, Америка

Вот, значит, каковы были наши дела – с позорным Фердинандом VII у штурвала, – когда мы потеряли практически всю Америку. В промежутке между Войной за независимость и 1836 годом Испания лишилась большей части своих колоний в Новом Свете, за исключением Кубы и Пуэрто-Рико. Но процесс начался гораздо раньше – с промашек в колониальной политике и отсутствия перспективы, с нежелания смотреть вперед, в лицо новому миру, который уже приближался. И хотя в работе Кадисских кортесов, а также в создании Пепы (конституции 1812 года) американские депутаты участие принимали, развод был уже неминуем. Удобный случай для тамошних патриотов (то есть для местной креольской олигархии, искавшей, естественно, собственной выгоды, – а налоги Испании пускай Рита Кантаора заплатит) представился на фоне бардака в связи с войной на Полуострове, побудившей многих американцев начать действовать на свой страх и риск. А подспорьем этому делу стала та преступная неловкость, с которой король по прозвищу Носатый, вернувшись из Франции, отменил все свободы, включая и те, которые у них там уже успели появиться. Но даже раньше имел место один красочный эпизод, а именно британские вторжения в Рио-де-ла-Плата. Англичане, всегда готовые стянуть то, что плохо лежит, и закрепиться в испанской Америке, дважды нападали на Буэнос-Айрес: в 1806 и 1807 годах. Но единственное, что им там перепало от совместных сил испанцев из Испании и местных аргентинцев, так это такая трепка, что небу было жарко, – одно из тех славных побоищ – как и тот отпор, что Нельсон получил на Тенерифе, – сведения о которых британцы, вечно старающиеся замести под ковер свои неудачи, озаботились из своей истории изъять. Тем не менее одна эта ласточка весны не сделала. Чуть позже, воспользовавшись общеиспанским хаосом, англичане и северо-американцы запустили-таки руки в испанские владения в Америке, посылая туда наемников, подстрекая к мятежам и срывая свой куш. Крах, который переживала в тот момент Испания – после Трафальгара у нас даже кораблей в достаточном количестве не было, – привел к тому, что это оказалось – раз плюнуть. И все же сопротивление роялистов борцам за независимость было долгим, напряженным и жестоким. К тому же – с признаками гражданской войны: спустя три с половиной века после Колумба добрая половина боровшихся как с одной, так и с другой стороны оказалась родом из Америки (при Аякучо, например, число роялистов, прибывших из Испании, не доходило и до девяти сотен). Дело в том, что начиная с восстания под предводительством Риего 1820 года испанские войска через Атлантику уже не отправлялись – солдаты просто отказывались подниматься по трапу на борт – и тамошним вице-королям приходилось обходиться тем, что было под рукой. Как бы то ни было, до битвы при Аякучо (Перу, 1824 год) и при Тампико (Мексика, 1829 год) и испанского отказа от своих прав в Америке 1836 года (через три года после того, как наконец-то дал дуба Фердинанд VII) война шла своим чередом: сражения, расстрелы пленных и зеркальные меры, отличавшиеся крайней жестокостью с обеих сторон. Война эта, безусловно, симпатичной не была. И легкой тоже. С взлетами и падениями, победами и поражениями для тех и других. И даже роялисты (так по-испански!) время от времени принимались колошматить друг друга. Всего хватало: и беспримерного мужества, и трусости с предательством. Хунты, созданные поначалу для того, чтобы заполнить вакуум власти, образовавшийся в Испании во время наполеоновских войн, потихоньку превращались в национальные правительства, поскольку из того долгого противостояния, из той жажды свободы и пролитой крови рождались новые испано-американские нации. Просвещенные ребята, такие как генерал Сан-Мартин, что успел сразиться в Испании с французами, или великий Симон Боливар, совершали полководческие подвиги и наносили испанской военной машине смертельные удары. Первый перешел через Анды, что оказалось решающим для независимости Аргентины, Чили и Перу, а потом объединил свои силы с войсками Боливара. Того Боливара, кто поставил точку в освобождении Перу, потом освободил Венесуэлу и Новую Гранаду, основал республики Боливия и Колумбия и решительным ударом в сражении при Аякучо, выигранном его маршалом Сукре, окончательно умыл роялистов. Боливару же принадлежит попытка создать, как и положено, испано-американскую федерацию типа Соединенных Штатов, но это оказалось слишком сложным на землях, где уже хорошо укоренились унаследованные от родины-матери отсутствие солидарности, зависть и неприязнь. Как говорится, своя рубашка у каждого льнула ближе к телу. Единства, стало быть, не получилось; а что получилось, так это новые государства, в которых, как это обычно и бывает, простонародье, индейцы и другой неимущий люд всего лишь получили вместо одних хозяев – других. С единственным реальным результатом: как из них раньше кровушку пили, так и продолжили. И за редкими исключениями дела до сих пор обстоят точно так же: все снится и снится прекрасный сон о свободе и справедливости, которому не суждено сбыться. С одним уточнением: теперь они уже не могут винить в этом испанцев, потому как вот уже двести лет управляют собой сами.

47. Бог, отечество, король

К стыду испанцев того времени, как, впрочем, и нашему, – ведь наследуются не только состояния, но и бесчестье, – Фердинанд VII отдал богу душу в своей постели, тихо и мирно. И оставил нам еще две трети XIX века, которые будут отличаться несомненным прогрессом в промышленности, экономике и политике (естественная тенденция для всех более или менее развитых стран Европы того времени), но станут провальными с точки зрения фактического положения дел и стабильности Испании, раздираемой внутренними конфликтами, да еще и с потерей колоний на закуску. Того века, влияние которого будет ощущаться еще очень долго, почти до самой середины века XX, а скорбными последствиями станут и Гражданская война 36-го года, и франкистская диктатура. А началось все с регентства вдовы Фердинанда, Марии Кристины, взявшей в свои руки бразды правления, раз уж наследница престола, Изабеллита, была несовершеннолетней – трех лет от роду. Что и послужило началом конфликта, потому как брат покойного короля, дон Карлос (его, совсем юного, можно видеть на групповом портрете королевского семейства кисти Гойи[51]), потребовал трон себе. Это династическое напряжение между королевой-регентшей и претендентом на престол возбудило амбиции одних и надежды на лучшее управление страной или на социально-политические изменения у других. И вскоре дошло, как все и всегда в Испании, до привычной картины: две противоборствующие стороны с африканскими страстями – мы и они, ты за меня или против. Вот так и родились две партии: карлистская и партия Кристины, позже – Изабеллы. Если обратиться к классической терминологии, то – партии консерваторов и либералов, хотя слова эти, произнесенные на испанский манер, играют множеством разнообразных оттенков. Либеральная партия, поддержанная передовой буржуазией и теми, кто понимал, что от либерализации зависит будущее, была довольно далека от единства (в противном случае это означало бы разрыв со старыми и глубоко укорененными испанскими традициями). Были среди них люди с целями невысокими, высосанными из пальца, приближенные к трону Марии Кристины и ее дочки, которых стали называть умеренными («модерадос»); но попадались и более серьезные граждане, даже революционеры – то спокойные, то радикальные, ставящие себе целью устроить в стране за считаные годы такие перемены, что в случае их успеха Испанию даже родная мама бы не узнала. Эти были названы прогрессистами. А с другой стороны – и этого следовало ожидать – локтями толкались почвенники с традиционалистами – неискоренимо монархическая и фарисейская Испания. И именно там, вокруг карлистов, чей лозунг «Бог, отечество, король» (с Богом, возьмите на заметку, всегда на первом месте) и сведет их всех воедино, – сбилось все самое реакционное. Естественно, в эту партию ретроградов записалась и церковь (ну, или большая ее часть, для которой от любого либерализма и конституционализма по-прежнему разило серой). А также те, кто (в первую очередь – в Наварре, Стране Басков, Каталонии и в Арагоне) намеревался любой ценой сохранить свои фуэрос – региональные привилегии родом из Средневековья – и кто вот уже два века сопротивлялся любым унифицирующим поползновениям государства, закрывая глаза на то, что именно такого рода процессы в то время происходили в Европе. В результате разразились Карлистские войны – о чем мы поговорим в следующей главе – и целая череда столкновений, стычек и переворотов, которые терзали Испанию весь период несовершеннолетия будущей Изабеллы II, а затем и в продолжение всего ее царствования, которое тоже выдалось еще то – оторви да брось. Одной из причин всех беспорядков послужило следующее: мать ее, Мария Кристина, столкнувшись с карлистской угрозой, вынуждена была опереться на либеральных политиков. И поначалу опорой своей она выбрала самых умеренных, вследствие чего радикалы, оказавшись не у дел, устроили выяснение отношений. И пошло-поехало: политический торг и перебранки, серьезнейшие общественные волнения с поджогами церквей и повешением священнослужителей, а в 1837 году все это кончилось рождением новой конституции, которая, по сравнению с Пепой 12-го года, получилась такой пресной, что по вкусу не пришлась никому. Как бы то ни было, одним из наиболее сильных ходов, сделанных прогрессистской партией, стала «дезамортизация» Мендисабаля. Он, будучи главой правительства и набравшись смелости, устроил вот что: конфискацию государством церковной собственности, проку от которой все равно не было никому – а церкви принадлежала треть всех земель в Испании, – и продажу ее с аукциона. Так что прагматичная и предприимчивая буржуазия, как сказали бы мы сегодня, получила возможность купить церковные земли, пустить их в производство и начать с их помощью создавать общественное богатство. По крайней мере, в теории. Это, ясное дело, понравилось епископам не больше, чем горячая картофелина, засунутая под сутану, и еще сильнее разогрело ненависть к либералам со стороны самых реакционных кругов. Приблизительно таким был политический пейзаж, на фоне которого мы, испанцы, с обычным для нас энтузиазмом вновь влезли в еще одну позорную, долгую и многосерийную гражданскую войну, из которой постепенно выросла та сила, которая будет обладать наибольшим политическим весом в Испании на протяжении следующих полутора столетий, – наша славная военщина. Другими словами, армия и ее генералы.

48. Саблисты, деньги и рисковые священники

Карлистских войн на протяжении XIX века случилось три. Собственно, они и довели Испанию до нужной кондиции, подготовив ее к подобию четвертой Карлистской войны, вышедшей, правда, из берегов и превзошедшей жестокостью все прежние, то есть к войне 1936 года. А также к грязной попытке развязать пятую, коей в XX веке стал террор организации ЭТА[52], чьи головорезы, вроде Санти Потроса, Пакито, Хосу Тернеры и иже с ними для некоторых недалеких басков, как мужчин, так и женщин, с духовенством в придачу, станут реинкарнацией карлистских генералов. Обо всем этом мы с вами еще поговорим, когда придет время, а сейчас мы пока что в 1833 году, когда все только-только начинается. То есть в тот момент, когда вокруг претендента на трон дона Карлоса собираются сторонники трона и алтаря, противники разрыва связки «церковь – государство», те, кого до чертиков достало стремление обложить их налогами, а также те, кто, особенно в Стране Басков, Наварре, Арагоне и Каталонии, жаждет получить назад привилегии-фуэрос, отобранные Филиппом V. А это ни много ни мало – весь север Испании, приблизительно до Валенсии, хотя города и на этих территориях продолжали оставаться либеральными. Повстанческое движение охватило прежде всего деревню, распространившись в среде мелких разорившихся собственников и неграмотных крестьян, кого так легко было пустить в этот огород при содействии местного духовенства – тех деревенских священников, что каждое воскресенье поднимались на кафедру, чтобы начать склонять мадридских прогрессистов: «Говорите по-баскски, – призывали они, вот только не вспомню, чье это свидетельство, Барохи или Унамуно, – ведь кастильский – язык либералов и самого сатаны». Так что можете представить себе эту публику и всю панораму. Идеологический цимис. С другой стороны, вокруг королевы-регентши Кристины и ее дочки Изабеллиты, которая вскоре подарит нам целое созвездие личных и публичных моментов славы, расположились в основном либерально и прогрессистски настроенные политики, высшие чины армии, городская буржуазия и сторонники индустриализации, развития общества и модернизации. То есть коммерция, сабли и деньги. А также (никогда не следует класть все яйца в одну корзину) некоторые высокопоставленные прелаты католической церкви, близкие к государственной власти; последние, хотя сердцем они и были скорее с приверженцами Бога, короля и отечества, все же не могли благоволить этим ничтожным приходским священникам, скандальным и небритым. Тем мятежным попам, что, натянув на голову красные береты, без долгих раздумий уходили в горы, подстрекали расстреливать либералов и засовывали себе в задницу миролюбивые пасторские наставления своих епископов – субъектов гораздо более спокойных, другими словами, бюрократов и приспособленцев. Дело в том, что Карлистское восстание, читай (несколько упрощая, конечно, но ведь у нас всего лишь полуторастраничная главка) – противостояние деревни и города, фуэрос и централизма, традиции и изменений, святош и либералов, и так далее и тому подобное, – превратится в конце концов в кровавые разборки в нашем классическом стиле. В них две Испании, сплетенные в старой извечной Испании, стране насилия, доноса, ненависти и мерзейших преследований, столкнулись лбами и стали сводить счеты – безо всякой оглядки на занимаемую сторону конфликта во всем том, что проходит по части подлости и низости, отстреливая даже матерей, жен и детей своих противников. А в это время в верхах, как обычно и бывает, то есть в окружении дона Карлоса, а также в окружении регентши и будущей Изабеллы II, и те и другие, то есть генералы и политики в беретах и без оных, тщательно маскировали одну и ту же цель – взять власть и установить лицемерный деспотизм, который подчинит испанцев все тем же извечным вождям. Ворам и мерзавцам, засевшим в мозге наших костей с незапамятных времен. Кстати говоря, в одном из своих «Национальных эпизодов» об этом очень точно выразился Гальдос: «И бедная, увязшая Испания продолжит свою суровую историю, примеряя к загривкам разных псов все те же золоченые ошейники». Итак, к заключению. Поскольку этот карлистский эпизод оказался чрезвычайно важен для нашей истории, весь ход войны, Сумалакарреги, Кабреру, Эспартеро и всю эту компанию мы перенесем в следующую главу. А сейчас обратимся к еще одному писателю, также коснувшемуся этой темы. Это Пио Бароха, баск по происхождению, чья симпатия по отношению к карлистам может быть продемонстрирована всего на двух цитатах. Первая: «Карлист – это животное с радужным гребешком, что обитает в горах и время от времени спускается в долину, где с криком „черт побери!“ нападает на человека». И вторая: «Карлизм лечится чтением, а национализм – путешествием». А третье утверждение годится для обеих сторон: «Европа кончается в Пиренеях». С такими-то предпосылками становится понятно, почему в 1936 году Бароха вынужден был искать убежище во Франции, спасаясь бегством от карлистов, горевших желанием отблагодарить его за приведенные цитаты; хотя, окажись он в зоне республиканцев, пулю ему в лоб всадили бы другие. Еще одна деталь – наша, до мозга костей: поскольку он равным образом критиковал тех и других, ненавидели его со страшной силой и те и другие. Ведь во всех билетах той лотереи, в которой разыгрывается самый испанский титул – «подлежит расстрелу», – текст одинаковый: да или да. То есть – да.

49. Очередное сведение счетов

Итак, в очередной раз, не изменяя давней привычке, мы увлеченно дубасим друг друга в ходе первой карлистской войны. Войны, которая прибавила странностей в копилку нашей истории, выявив любопытный парадокс: претендующий на престол дон Карлос, большой любитель восьмичасовой мессы, намеревавшийся установить в Испании абсолютизм и централизм, был поддержан в первую очередь наваррцами, басками и каталонцами – то есть жителями тех регионов, где склонность к привилегиям и фуэрос, а также к политической и экономической автономии была, говоря современным языком, наиболее четко выражена. Другими словами, бо́льшая часть карлистских войск, выступавших за то, чтобы скинуть либеральное мадридское правительство, сражалась на стороне именно того короля, который, приди он к власти и останься верен самому себе, засунул бы им их фуэрос в одно место. Но сама по себе логика, последовательность и разные другие финтифлюшки, имеющие отношение к слову «думать», всегда были, как мы уже имели возможность видеть в предыдущих главах этой красочной и поучительной истории, здесь не в чести. Важным было другое – сведение счетов; это занятие и по сей день – с гражданской войной на дворе или же без оной, с винтовкой в руке либо со словами «только после вас» – является нашим национальным видом спорта. И занялись им и те и другие, что карлисты, что либералы, с энтузиазмом, который мы, испанцы (футбол выведем за скобки), имеем обыкновение в делах такого рода проявлять. Все началось с мятежа и партизанских вылазок – в чем мы так хорошо напрактиковались во время войны с Наполеоном, – а уже позже, в результате слияния отдельных групп, сформировались и войсковые соединения во главе с карлистскими генералами Сумалакарреги на севере и Кабрерой в Арагоне и Каталонии. Деревня, как правило, была за них; но города, где проживала зажиточная буржуазия с толстой мошной, да и вообще народ несколько менее зашоренный, оставались верны юной Изабелле II и либерализму. Будущему, с некоторыми оговорками, или же тому, что худо-бедно на него походило. Дон Карлос, которому вынь да положь нужна была своя столица, был одержим идеей взять Бильбао; но город устоял, а Сумалакарреги во время осады погиб, превратившись тем самым в идеал павшего героя. Что касается другого героя, Кабреры, то он получил прозвище «Тигр из Маэстрасго», что говорит само за себя: это был дикий хищник. И когда правительственные войска расстреляли его мать по той единственной причине, что она – его мать (убивая, они были такими же злодеями, как и другие), он поставил к стенке офицерских жен противной стороны – око за око, зуб за зуб, – а потом выкурил в свое удовольствие сигару. Собственно, в этом и выражалась основная тональность всего дела, стиль этой войны: жестокость в ответ на жестокость, так все по-испански, что даже невольно вызывает нежную улыбку патриота. (Если кому-то из вас захочется познакомиться с картинками того противостояния, сделайте несколько кликов в Интернете и найдите работы Феррера-Далмау, бо́льшая часть которых посвящена именно военным эпизодам Карлистской войны.) С другой стороны, не оставались в стороне и иностранные державы, поскольку они никак не могли упустить случая поживиться на чужой беде и угоститься нашим табачком: претендента дона Карлоса, как и следовало ожидать, поддержали самые ретроградные и авторитарные государства Европы, то есть Россия, Пруссия и Австрия; а либеральному правительству Кристины, позже ставшему правительством Изабеллы II, оказали поддержку, в том числе и военную, Португалия, Англия и Франция. В качестве симпатичной фольклорной детали можно отметить, что каждый раз, когда карлисты брали живьем иностранца, воевавшего на стороне либералов, или же, наоборот, иностранец доставался другой стороне, то ему непременно показывали, где раки зимуют. Это приводило к дипломатическим протестам, особенно со стороны англичан, всегда очень близко к сердцу принимающих убийство своих сограждан; хотя вы, конечно, можете себе представить, куда посылались эти протесты здесь, у нас, в стране, о которой Ричард Форд, говоря как раз о Карлистских войнах, написал: «Испанцы всегда отличались чрезвычайной жестокостью. Марциал называл их дикарями. Ганнибал, не столь прекраснодушный, назвал их в высшей степени свирепыми»; и добавил, для пущей ясности: «Каждый раз, когда им пригрезится, что может случиться нечто неожиданное, испанцы убивают своих пленников. И называют это „страховкой пленных“». Так что вот. Именно в этой чудной атмосфере пройдет не одна, а целых три Карлистские войны, которые оставят свой след, и вовсе не к добру, в политической жизни Испании до конца того века да и в части следующего. Первая из Карлистских войн закончилась после того, как либеральный генерал Эспартеро одержал победу в битве при Лучане, вслед за которой имело место так называемое «объятие в Вергаре». Это когда он и карлистский генерал Марото расцеловались взасос и «кто старое помянет, тому глаз вон, давай, кум, дружить; кстати, а что там слышно о моем деле?». Вторая, более вегетарианская, случилась чуть позже, когда неудачей закончилась попытка выдать Изабеллиту II замуж за ее кузена, сына дона Карлоса. А третья – снова полный ужас – вспыхнула уже гораздо позже, в 1872 году, когда уже случились падение Изабеллы II, революция и кавардак. Но до того момента произойдет еще целая череда событий, о которых и пойдет речь в следующей главе. Среди них есть и нечто фундаментальное: Карлистские войны в немалой степени вовлекли в политику военных. А как писал Ларра, обладавший зорким глазом: «Не дай нам, Господи, оказаться в руках героев».

50. В руках героев

Чтобы составить хоть какое-то представление о том, чем стал для нас XIX век, а также о том, как нам в нем не пришлось скучать, достаточно взглянуть на хронологию. Если в предыдущем веке мы терпели пятерых королей при той форме государственного устройства, которая плоха она или хороша, но была одной и той же, то в этом новом веке, суммируя все и вся – королей, регентов, королев, фаворитов королевы, фаворитов короля, президентов республики и генералов, проходивших мимо, – а также не забывая и о Карлистских и колониальных войнах, мы перепробовали восемнадцать различных форм правления: одна с другой внахлест, смешанных, противоположных, комбинированных или в режиме полупансиона. Этот век ознаменовался наиболее бесстыдной гонкой за властью из того немалого их количества, что знает наша история. Знаменитая «дезамортизация», которая на бумаге выглядела просто замечательно, послужила исключительно тому, что земли и другая собственность перешли из рук священнослужителей в руки частных лиц, увеличив тем самым экономическую мощь олигархии, которая и заказывала музыку. Однако крестьяне все больше беднели, а индустриализация, добравшись до крупных городов, породила пролетариат – плохо оплачиваемый и полуголодный рабочий люд, пережевывающий, как жвачку, свое вполне обоснованное недовольство. А тем временем в Мадриде далеко не такая гнусная, как ее отец Фердинанд VII – переплюнуть его было просто невозможно, даже в Испании, – однако законная наследница лицемерия и блудливости этого непревзойденного сукина сына, королева Изабелла II (Изабеллита – для друзей и тех любовников из числа военных или гражданских, что чередой проходили через королевскую опочивальню), не уставала покрывать нас славой. Дело-то не задалось с самого начала, то есть с момента заключения брака с ее же кузеном по имени Франсиско де Асис де Бурбон. Последний оказался не то чтобы обычным, рядовым так сказать, гомосексуалистом, а гомиком-рекордсменом, с цветком в петлице, прям до того, что в первую брачную ночь на нем оказалось больше шитья и кружев, чем на самой королеве. При ином раскладе это не имело бы слишком большого значения, потому как каждый имеет право нацепить на себя столько кружавчиков, сколько захочет, – пусть хоть из ушей лезут; но в случае королевского брака, да еще и в донельзя расхристанной и несчастной Испании, этот вопрос породил длинный шлейф пересудов, устроил полный бардак и развязал огромный скандал. С одной стороны, по той причине, что король Пакито[53] имел свою камарилью, дружков, фаворитов, а также собственные интриги и заговоры и все это наносило еще больший удар престижу монархии. С другой, потому что королевский брак предназначен прежде всего для того, чтобы обеспечить рождение наследников – залог продолжения банкета, двора, королевских финансов и всего королевского дома. В конце концов, еще и потому, что наша Изабеллита (вовсе не похожая на вялую императрицу Сисси, скорей наоборот) оказалась весьма расположенной к плотским утехам и кончила тем, что… вернее, довольно скоро начала заниматься пересечением своей королевской траектории с самыми разными особо статными молодцами; вплоть до того, что из одиннадцати рожденных ею детей – выжило у нее шестеро – два подряд практически ни разу не были от одного и того же отца. Что само по себе представляло проблему. И послужило – милая деталь – основанием для чрезвычайно элегантной характеристики нашей королевы со стороны папы Пия IX: «Шлюха, но набожная». Что помещает проблему в соответствующий контекст. В числе всех этих отцов были (так, навскидку) придворные, несколько офицеров – королеве очень нравились генералы – и один особый секретарь. Упомянем, среди прочего, как некую техническую деталь с особой проекцией в дальнейшую перспективу, что будущий Альфонс XII (тот из «Куда идешь ты, печальный человек?»[54] и далее по тексту) был сыном красавца военного инженера по имени Энрике Пучмольто. Следует учесть еще и то, что короли тех времен в смысле политики были не как нынешние: блюдя свой интерес, они ставили и снимали правительства. В этих делах Изабелла II, коль скоро девушка была слеплена из такого теста, увязала по самые свои королевские уши – когда в силу политической конъюнктуры, когда из пустого каприза. А для пущего бардака имелись еще и военные, прямиком с полей сражения в Карлистских войнах, – те самые герои, от попадания в руки которых предостерегал нас Ларра. На протяжении всей елизаветинской эпохи они не сходили со сцены, устраивая нам мятежи и отличаясь неповиновением и пижонством. Первая карлистская война, кстати говоря, закончилась весьма необычным для Испании образом. Она стала единственной из наших гражданских баталий, в которой на формальном уровне не было ни победителей, ни побежденных: после «объятия в Вергаре» карлистские офицеры были интегрированы в национальные вооруженные силы с сохранением и денежного довольствия, и должностей, при взаимном уважении между недавними противниками. В рамках разумного и образцового примирения, которое, к несчастью, не повторится у нас вплоть до 1976 года – и которое в 2019 году, по всей видимости, мы упорно стараемся вновь порвать в клочья. В любом случае, вирус милитаризма носился в воздухе. Герои-генералы принялись активно вмешиваться в политику. Среди них особенно выделялись трое: Эспартеро, O’Доннелл и Нарваэс (в честь каждого из них назывались улицы в Мадриде, пока кто-то не сменил эти названия на другие: «улица Человечных людей» или «улица Братства и отличного настроения»). О военных мы и поговорим в следующей главе нашей неизменно страстной, прискорбной и такой испанской истории.

51. Олигархия держит нос по ветру

Правление Изабеллы II представляло собой бесконечное потрясение: круговерть грязных денег под звон сабель. Водоворот отношений между малограмотной, капризной и увлекающейся придворными кобелями королевой, амбициозными мятежными генералами и коррумпированными политиками. Последним, хотя они и цапались частенько между собой, не исключая и генералов, все же удавалось за изысканными обедами в ресторане «Льярди» достигать соглашений по поводу того, как провернуть то или иное дельце. «В одной пожарной команде, – говорили они, – на шланг никто не наступит». Примерно это и произошло с одной задумкой, воплощенной в жизнь после долгих колебаний, военных и всяческих половинчатых революций (среди которых не было ни одной настоящей – с гильотиной или же расстрелом в Екатеринбурге для самых отпетых негодяев, как положено). Речь идет о проекте двух испанских вояк, Нарваэса и O’Доннелла, заручившихся согласием третьего, по фамилии Эспартеро: создать парочку партий – либеральную и умеренную, – дабы они ходили во власть по очереди. И все будут довольны, чередуясь во вкушении сладких плодов, и заживем так классно, что просто лучше не бывает. Приходит один, увольняет всех чиновников, которых раньше поставил у руля другой, – смещенные, так их назвали, – и обувает всех своих родственничков, дружков и кумовьев. Наступает очередь следующего, теперь он увольняет всех прежних, и к власти вновь возвращаются его люди. И так далее. И вот таким чудным образом, с вазелинчиком, в течение какого-то времени эта шайка бесстыдников делила промеж себя Испанию. В игру в том числе входили большие люди из правительства, подкупленные иностранными банкирами, а также выборы-фарс – с купленными голосами и ударами по башке тому, кто против. Время от времени те, кому не удавалось поживиться, а также честные люди, которых хоть и было гораздо меньше, но всегда хватало, – ставили на шпаги и седла в переворотах, мятежах и тому подобных штуках. Ответом на что служили репрессии, ссылки на север Африки, на Канары или Филиппины – кое-какие колонии еще оставались, – скованные цепью каторжники и другие не менее симпатичные меры. (О чем очень хорошо рассказали: Гальдос в своих «Национальных эпизодах» и Валье-Инклан – в серии «Арена Иберийского цирка»; обратившись к ним, вы избавите меня от необходимости входить в детали.) А Европа между тем двигалась вперед, да и Испания, живописный аппендикс этой самой Европы, отставать не желала, так что экономика в целом или, по крайней мере, та ее часть, что была в руках тех, кто рулил и командовал, за эти годы в значительной степени выросла. Каталонская олигархия озолотилась за счет производства текстиля; а что касается восстаний и прочих инцидентов, то когда в Барселоне случились народные волнения, ее слегка побомбили и – будь здоров, не кашляй. К огромному облегчению высших кругов местной буржуазии – а тогда считаться испанцем было еще делом выгодным, – которая покамест не держала счетов в Андорре и Лихтенштейне и, ясное дело, начинала сильно нервничать, оказавшись лицом к лицу с потными рабочими. (Эспартеро выпустил тогда по городу тысячу снарядов; а Прим, каталонец по рождению, – пять тысяч.) Баски же, со своей стороны, – тогда их край назывался Баскские провинции, – если не брать в расчет карлистские поползновения, сидели тихо; и поскольку пока еще не начались бредни безумного Сабино Араны с этой его мутью о добрых басках и злобных испанцах, а индустриализация, особенно в металлургии, давала и рабочие места, и достаток, никому не приходило в голову ни кричать о независимости, ни всаживать пули в затылки сторонникам испанства, жандармам и прочим txakurras[55]. В общем и целом, хочу я сказать, баскская и каталонская буржуазия и олигархи, точно так же как их коллеги в Мурсии или в Куэнке, были интегрированы в приносящие доходы сферы деятельности той Испании, которая хотя и спотыкаясь, но двигалась в сторону модернизации. Появлялись железные дороги, шахты и банки, крупные землевладельцы, финансисты и ростовщики снимали сливки, растущая буржуазия способствовала развитию среднего класса. А под всем под этим – в чем и состояла мрачная сторона ситуации – массы неграмотных рабочих и крестьян, эксплуатируемые и манипулируемые их хозяевами и местными касиками, оставались на обочине, не попав на беспримерное национальное празднество; лишенные будущего, вынужденные отдавать на пушечное мясо в колониальных войнах своих сыновей, которые им и самим были нужны – пахать землю или приносить домой скудный заработок. И это порождало чудовищной силы недовольство, которым, хоть оно и было приторможено полицейскими репрессиями и продажными судьями, пользовались политики, разводившие демагогию и игравшие в свои грязные игры, совершенно не заботясь о том, что копятся нерешенные проблемы, растет несправедливость и клубятся черные тучи. В качестве примера такого легкомысленного и почти преступного красноречия приведу одну цитату из текстов журналиста и чиновника Министерства внутренних дел по имени Луис Гонсалес Браво, известнейшего политического конъюнктурщика, гонителя свобод, могильщика монархии и карлиста, судя по признанию на смертном одре: «Борьба мелкая, полицейская наводит на меня скуку. Да придет нечто великое, такое, от чего желчь вскипает. Вот тогда мы со всей решимостью сожмем в кулаке кинжал и сойдемся в ближнем бою не на жизнь, а на смерть». Он произнес эти слова в одной из своих речей, даже не поперхнувшись. Вот так, запросто. Козел чертов, понятия не имеющий об ответственности.

52. Вихри народные

В последние годы правления Изабеллы II деградация политической и этической стороны жизни Испании превратила конституционную монархию в гротеск и фикцию. В финансах беспрепятственно множились спекуляция, банкротства и аферы. Мэрии продолжали пребывать в руках продажных политиков при отсутствии свободы прессы. Правительства с высокой башни плевали на конституционные гарантии, население на каждом шагу предавалось: «народ, превозносимый до небес в час призыва к борьбе и забытый сразу же после победы», как выразился велеречиво и лицемерно один из тех самых политиков, кому случалось предать и народ, и даже родную маму. Засевшая в кортесах шайка-лейка, разогретая в героической борьбе за власть, превратилась в банду матерых политиков. В период между 1836 и 1868 годами продолжался коллективный фарс – электоральный обман, основой которого служили, с одной стороны, нищие народные массы, а с другой – не знающие угрызений совести генералы. Они, спесивые, словно павлины, объединялись с политиками и банкирами, извращая само слово «демократия», и, будучи поставлены военными губернаторами в провинциях, поддерживали своими штыками действующую власть или же, наоборот, против этой власти бунтовали – кто во что горазд, в полном соответствии со своими вкусами, талантами и амбициями. И никто не хотел слышать все более громкий глас народа, которому доставались лишь палки и демагогия, арестантские цепи и расстрелы. Сыновья обездоленных шли на войну, когда война случалась, богачи же своих чад могли откупить, чтобы вместо их сыночка забрили бедняка. А абсурдные военные кампании, которые вела в то время Испания за пределами своих границ (захват Марокко, Тихоокеанская война, Американо-мексиканская война, Кохинкинская кампания, а также Итальянская, в помощь папе), служили скорее поддержке чужих великих держав, чем собственным интересам. Со времени потери практически всей Америки Испания превратилась в бедного родственника за пиршественным столом сильных мира сего. Успехи действительно славного генерала Прима (каталонца, который командовал каталонскими же войсками, о чем кое-кому вспоминать сегодня не хочется) на севере Африки и бессмысленный героизм нашей эскадры в Тихом океане были воспеты как военно-патриотические подвиги и затасканы – до степени рвотных позывов – прессой, проплаченной теми, кто стоял у руля. И это служит неоспоримым свидетельством того, что радикальный патриотизм – прибежище тех, кто всякий стыд потерял. Но под слоем этого монархического, политического, финансового и солдафонского мусора что-то все же понемногу менялось. Исходя из убеждения в том, что выборные урны совершенно бесполезны при неграмотном народе и что приобщение широких народных масс к культуре – единственный путь к преобразованиям (а разговоры о республике как альтернативе монархии уже велись), некоторые поистине героические мужчины и женщины отдавали свое время и силы созданию системы народного просвещения. Письмо, чтение, прикладные науки с выходом в ремесла и промышленность, женская эмансипация – вот что предлагалось рабочим и крестьянам в практически подпольных образовательных центрах. Делу народного просвещения способствовал также театр – чрезвычайно значимая вещь в те времена, когда не было еще ни радио, ни телевидения. Впрочем, широкое распространение печатного слова и книги также началось именно в те годы: на свет появились романы и самых разных жанров публикации, которым порой даже удавалось обойти цензуру. В моду вошли газетные приложения, и как буржуа, так и совсем простые люди, умевшие читать, встретили их с огромным энтузиазмом. Так сформировалось то, что историк Жозеп Фонтана определил как «культуру, базирующуюся на критике существующего общества с сильным зарядом антимилитаризма и антиклерикализма». Наряду с военными мятежами имели место и серьезные революционные эпизоды, как, например, восстание 1854 года, залитое свинцом, или мятеж казармы Сан-Хиль, закончившийся расстрелом – в этой борьбе народ остался один, как обычно, – и растущее рабочее движение, примером чего служит первая всеобщая забастовка в нашей истории, охватившая Каталонию. Над ней – провозвестниками будущего крушения – реяли красные знамена с лозунгом «Хлеба и работы!». Репрессии начались и в сельской местности, и в городе, причем жесточайшие. И эти гонения, вдобавок к вековой, укорененной в Испании несправедливости, погнали в горы многих несчастных, которым суждено было стать бандитами а-ля Курро Хименес, однако менее симпатичными и без какого бы то ни было музыкального сопровождения. Все эти волнения чрезвычайно обеспокоили власть, что послужило толчком к созданию Гражданской гвардии – военизированной полиции, созданной, в общем-то, для охраны правопорядка в сельской местности, однако часто используемой в качестве силы подавления. Монархия распадалась на куски; и политические силы, понимая, что только перемены помогут избежать того, что все предприятие покатится в тартарары, стали объединяться, желая несколько подновить фасад, – а все, что за ним, пусть остается как было. Изабелла II оказалась лишней, а слово «революция» зазвучало всерьез. Час пробил.

53. Амадей пришел, огляделся и ушел

Слушайте-ка, странная вещь получается. Притом что царствование Изабеллы II висело на волоске, а проводимая в Испании политика вызывала гомерический хохот Эспронседы, наша страна продолжала оставаться единственной крупной европейской державой, не знавшей революции с целью свержения монарха. Так что традиционный образ непокорного и брутального испанца, столь любимый романтично настроенными путешественниками, был скорее мифическим, чем настоящим. В Великобритании обезглавили Карла I, а французы выбрили посуху Людовика XVI: большей революции и желать невозможно. С другой стороны, Германия и даже католическая Италия тоже уже имели за душой интереснейшие республиканские эпизоды. А вот в этой Испании бескультурья, смирения и ежедневной мессы короли, как душегубы, так и попросту неумехи – нормальных-то почти и не было, – умирали в своей постели. То же – с Фердинандом VII, самым отвратительным из всех королей; однако с его дочерью, Изабеллой II, будет не так – в виде исключения. Капризы и промахи этой дамы, лихие выходки военных, бесстыдство политиков, повязанных с банкирами или же купленных ими, да и финансовый кризис как таковой довели ситуацию до предела. Вся Испания просела до самой ватерлинии, и все это было уже не удержать на плаву даже девятидневными молитвами Деве Марии. Неуклюжая королева, имевшая привычку сажать в правительство своих любовников, настроила против себя абсолютно всех. Кончилось дело тем, что солдафоны под командованием славного генерала Прима устроили переворот, опираясь на поддержку революционных сельских советов, в свою очередь опиравшихся на разорившихся крестьян и безработных поденщиков. Лояльные королеве силы ретировались после нерешительного боя на мосту Альколея; так что Изабеллита, отдыхавшая на севере страны вместе с Марфори – своим последним советником-сутенером, – быстренько собрала чемоданы и отправилась во Францию. Понятно, что, как только революция одержала победу и народные массы (в деревенской простоте полагая, что грядут серьезные перемены) выпустили пар, сведя счеты с угнетателями в паре-тройке местечек, генералы первым делом разоружили революционные советы, объявив им следующее: «знамо дело, кум, твои слова да Богу в уши: „да здравствует революция!“ – и все такое, непременно. Но теперь ты пойдешь домой и будешь сидеть там тихо, а в воскресенье – на корриду, потому как ситуация в надежных руках. То есть в наших. А о республике мы не забудем, ни-ни; просто штука в том, что в такого рода делах спешка ни к чему, нужно все хорошенько обмозговать, парень. Сечешь? Так что пройдет время – посмотрим. А пока что, временно, подыщем другого короля». И так далее и тому подобное. Ну и взялись за дело. За поиски для Испании другого короля, дабы на этот раз навесить на него монархию еще более конституционную, с нотками прогрессивности и прочими смягчителями и освежителями. То же, что и было, но с чуть более современной витриной – женщина, разумеется, права голоса не имеет. А рядом – славные воины и их друганы с капустой, снимающие, как всегда, жирные сливки. Дон Хуан Прим, генерал и каталонец, держал уже бразды правления в своих руках, и вот тут начались патетические поиски какого-никакого короля, чтобы посадить его на трон. Настаиваю на «патетических», потому как если в конце XVII века королевский трон Испании был буквально медом намазан, что и привело к Войне за испанское наследство, то на этот раз трон в Мадриде и даром никому оказался не нужен. «Идите-ка вы лесом, – говорили королевские дома Европы, – пусть этот геморрой ваш батюшка кушает». Наконец Приму удалось охмурить сына короля Италии, Амадея Савойского, который – после пары рюмочек, полагаю, – купился на посулы. И явился к нам. И стали его поливать грязью все кому не лень, да так, что история такого не упомнит: сторонники Изабеллы II и ее сыночка Альфонсито – клея ему ярлык узурпатора; карлисты – обзывая тем же самым словом; республиканцы – поскольку понимали, что их облапошили; католики – по той причине, что Амадей был сыном короля, который в целях объединения Италии устроил неслабую взбучку папе; а весь народ – потому, что он людям просто не понравился. На самом же деле Амадей был мальчиком добрым, либералом, с намерениями, похожими на те, которые выказывал Жозеф Бонапарт времен Войны за независимость. В принципе, хороший парень. Но – все понятно. В Испании навахи, насилия, зависти и вечного озлобления это ни в жизнь бы не сработало. Аристократия хохмила, герцогини отказывались быть придворными дамами и кутались в мантильи, дабы продемонстрировать свое почвенничество, и все вместе потешались над итальянским акцентом короля и его демократическими замашками. Кроме всего прочего, в того, кто его и пригласил, всадили добрую порцию свинца в аккурат перед тем, как Савойский – только представьте себе возможные рифмы с этой фамилией – принял полномочия. Так что, наевшись нами досыта, Амадей собрал чемоданы и послал нас всех к чертям собачьим. Оставив на память в тексте своего отречения прозрачнейший диагноз общей панорамы, который не устарел и полтора столетия спустя: «Если бы враги Испании были иностранцами, так еще куда б ни шло. Но нет. Все, кто шпагой, пером или словом усугубляет и длит беды нации, все они – испанцы».

54. Взвалив Первую республику

И вот тогда – там-парам-пам-пам, бим-бом! Дамы и господа, притом что Изабелла II пряталась у французов, наступила наша Первая республика. Она пришла, и именно в ней сидят корни всего последующего развития республиканской истории в той стране, в которой шестеро из каждых десяти жителей были неграмотны (во Франции таковых было трое из десяти) и где 13 405 членов городских советов и 467 алькальдов не умели ни читать ни писать. В той бедной Испании, подвластной генералам, епископам и финансовым спекулянтам, политика находилась в руках руководителей партий без членства в оных и без каких бы то ни было программ, а выборы были не более чем фарсом. Народное просвещение потерпело оглушительный крах в силу преступного небрежения политиков: церковь сохранила огромное влияние в образовании, 6000 поселений не имели школы, и половина из 12 000 учителей, согласно переписи населения, официально характеризовались как обладающие «невысоким уровнем знаний». Занавес. Во имя фальшивых либеральных завоеваний политико-финансовая олигархия, новая владелица собственности в деревне – право на которую она сама долго критиковала, пока та не перешла в ее руки, – разоряла крестьян, еще в большей степени ухудшая, что уж совсем край, то жуткое положение, в котором крестьянство находилось под властью церкви и дворянства. Что касается индустриализации – вызов, на который другие европейские страны отвечали эффективно и с энтузиазмом, – то в Испании она ограничивалась Каталонией, Страной Басков и такими периферийными зонами, как Малага, Алькой и Севилья. Но и там осуществлялась в виде частной инициативы предпринимателей, которые, как указывает историк Жозеп Фонтана, «не имели возможности повлиять на власти, которые не только не осуществляли поддержку индустриализации, но, напротив, относились к этому вопросу с крайним недоверием». Эта опаска, в частности, была мотивирована страхом перед революцией. Фабрики и заводы с точки зрения правящего класса Испании представляли собой опасную пролетарскую среду, а она, с каждым разом все более щедро засеиваемая социальными идеями, бродившими по Европе, холодила олигархам кровь – в особенности после Парижской коммуны, завершившейся кровавой баней. Так что промышленная отсталость, удержание народа на земле и его бедственное состояние (контроль над народом осуществлялся руками местных касиков, обладавших правом на репрессии, банд погромщиков и Гражданской гвардии) являлись не исключительно следствием национальной отсталости, но и в том числе сознательно поставленной многими политиками целью в полном соответствии с идеей, выраженной за несколько лет до того Мартинесом де ла Росой, писавшем, что благодаря отсутствию фабрик и заводов «зловредные доктрины, которые подбивают к мятежам низшие классы, распространяются, к счастью, исключительно среди других народов». И именно при таких мало обнадеживающих обстоятельствах (задумайтесь об этом) была провозглашена, с 258 голосами «за» и 32 «против» (любопытно, что депутатов-республиканцев было всего 77, так что прикиньте число оппортунистов, которые вскочили на подножку этого поезда), та Первая республика, которую с первого момента ее существования взялись методично крушить все политические, военные, религиозные, финансовые силы Испании, а также ее народ. Несчастная протянула всего одиннадцать месяцев. Была – и нету. Одни видели ее унитарной, а другие – федеральной; но прежде чем ситуация прояснилась, братва на свой страх и риск начала высказываться за федерализм. Притом что еще не была принята новая конституция, ничего еще не было ни организовано, ни даже детально прописано. Потому что для одних федерация была неким национальным пактом, для других – автономией регионов, для третьих – абсолютной децентрализацией, при которой каждый сам себе хозяин, а еще для кого-то – всеобщей социалистической революцией, по поводу которой, к слову сказать, никто не взялся пояснить, ни в чем она должна заключаться, ни кого первым вешать. Кортесы представляли собой настоящий бордель, а народные массы, видя интриги политиков, теряли терпение. В Алькое вспыхнуло настоящее рабочее восстание – со стрельбой и прочими делами. А сверх того, вишенкой на торте, на Кубе разразился сепаратистский мятеж, а дома – карлисты, неизменно готовые в самый трудный момент подставить ножку, внезапно усмотрев угрозу христианским ценностям, своим фуэрос и всей прочей мишуре, вновь бросились в горы, начав тем самым свою третью войну – которая станет ожесточенной и долгой – за Бога, отечество, фуэрос и короля. Армия представляла собой ристалище амбиций и группировок, где военнослужащие и не думали подчиняться своим командирам; вплоть до того, что нашелся всего один генерал – по имени Турон, – в послужном списке которого не было ни одного упоминания об участии в заговорах и которого, естественно, коллеги-вояки клеймили трусом, пьянчугой и гомиком. Так что нет ничего удивительного в том, что целый ряд мест и местечек принялись объявлять себя сторонниками федерализации и даже полностью независимыми на свой страх и риск. Началось то, что было названо Кантональным восстанием. Им мы насладимся в следующей главе.

55. Кантональная чехарда

Первая испанская республика, в чем согласны как историки справа, так и историки слева, была настоящим домом терпимости. В течение одиннадцати месяцев ее существования друг друга сменили четыре разных председателя правительства на фоне того, что консерваторы строили заговоры, а республиканцы все перессорились. За границей нас настолько не принимали всерьез, что пламенную республику признали исключительно Соединенные Штаты Америки – которые сами пока что были ничем – и Швейцария, а у нас тем временем разворачивалась новая Карлистская война, а также война на Кубе. И писалась новая конституция, так никогда и не вступившая в силу, в которой Испания объявлялась федерацией с «семнадцатью штатами и пятью территориями», но на самом-то деле их было куда больше, поскольку независимость провозгласили три десятка провинций и городов. Они вступили друг с другом в противостояние и даже дошли до проведения собственной международной политики, как, например, Гранада, взявшаяся враждовать с Хаэном, или Картахена, отважно объявившая войну Мадриду и Пруссии. Эти разброд и шатание спровоцировали Кантональное восстание – тот коллективный шабаш, в котором схлестнулись федерализм, кантонализм, социализм, анархизм, антикапитализм и демократия, да еще и таким яростным, хаотичным и опасным образом, что даже председатели правительства удалялись от греха подальше за пределы страны и оттуда телеграфировали о своей отставке. «Достали вы меня до крайности», – написал один из них. Все сводилось к пустым словам, химерам и нереализуемым проектам, в очередной раз подтверждая, что в Испании никогда не говорят о том, что происходит, но, к несчастью, всегда в итоге происходит то, о чем говорят. Депутаты не смогли ни понять, ни удовлетворить народные чаяния, поскольку им в основном было на чаяния плевать с высокой башни, и это привело к остервенению простого народа, необразованного и притесняемого, который в очередной раз обманным путем лишили истинной свободы и которому отказали в достоинстве. Протоколы заседаний тогдашних кортесов – ужасающее свидетельство сплошной демагогии, политического безрассудства и безответственности, к которым приложили руку как левые радикалы, так и самые ретроградные архиепископы, потому как на парламентских скамьях кого только не было; и как позже напишет в «Понятной Испании» философ Хулиан Мариас, «там можно было сказать что угодно, при условии, что в этом не было ни смысла, ни контакта с реальностью». Из плюсов – установление свободы вероисповедания (что привело католическую церковь в состояние разъяренного зверя), законности развода, а также отмена смертной казни, хотя бы только на время. Во всем же остальном в той расколотой на куски и нереальной Испании только и было что внутренние границы, народная милиция, флаги, демагогия и неразбериха. И некому было привнести в этот бедлам хоть каплю здравого смысла, да и правительства, с другой стороны, не решались применить силу: на военных смотрели косо – с полным на то основанием, имея в виду их прискорбное поведение в прошлом. Впрочем, им никто и не подчинялся. Гаспару Нуньесу де Арсе, чей стиль отличается изысканностью и витиеватостью, удалось набросать отличный портрет того ландшафта в следующих выспренних стихах: «Честна́я свобода торгует собой, / и гиены разносится вой / в Картахене, Монтилье, Алькое». Что до Картахены, то именно она и стала самым активным и воинственным из всех мятежных кантонов – левее самой левизны. Дело дошло до того, что когда наконец было принято решение прижать к ногтю это разгуляй-поле мелкой шушеры, жители Картахены защищались, как львы «Метро Голдвин Майер». Среди других причин еще и потому, что Картахена – это город-крепость, который к тому же мог рассчитывать на поддержку эскадры, вставшей на сторону горожан. Кантональная война затянулась как раз там, а еще в Андалусии – до тех самых пор, пока очередное правительство не сказало: «хорош уже, козлы» – и не послало генералов Мартинеса Кампоса и Павию разобраться с этим вопросом силой, что они аккуратненько и сделали, задействовав артиллерию. А тем временем, поскольку кортесы не стоили и гребаной кучи дерьма, депутатам, которые все равно не появлялись на заседаниях, дали каникулы с сентября 1873 года по январь 1874-го. А когда настал январь и они вновь собрались, генерал Павия («мужчина легкий на подъем и ума ограниченного», как характеризуют его историки) при поддержке правых консерваторов, своих войск и Гражданской гвардии взял здание в кольцо. Точно так же, как столетием позже, 23 февраля[56], это сделает генерал-лейтенант Техеро – который в том, что касается ума, Павию явно не превосходил. Ввиду такого бесчинства депутаты-республиканцы поклялись скорее героически погибнуть, чем предать отечество; но столь образцовая резолюция протянула лишь до того момента, как раздался первый выстрел в воздух. После чего все пустились наутек, в том числе прыгая из окон. И вот таким жалким и гротескным образом закончилась, едва успев родиться, наша несчастная Первая республика.

56. Вставай, проклятьем заклейменный

Первая испанская республика – проба пера свободы, трансформированная в катастрофу усилиями неких бесчестных политиков и безграмотного и безответственного народа, провалилась ко всем чертям в 1874 году. Разочарование народных масс из-за крушения их надежд и чаяний, экстремизм некоторых руководителей и страх перед революцией всех остальных, а также общественные волнения, что поставили всю Испанию вверх тормашками и перепугали властную и финансовую элиту, позволили самым гротескным образом поставить точку в данном кратковременном эксперименте. Все это как нельзя лучше подготовило страну к периоду социальной летаргии, когда единственным желанием публики было спокойствие и минимум потрясений, супчик и наваристый бульон, невзирая на цену в виде потери свобод, которую придется за это заплатить. Произошел отказ от многих важных вещей, и Испания (на тот момент – постреволюционная диктатура в руках вечного оппортуниста генерала Серрано) застыла в каком-то идиотском положении, отложив на неопределенное время необходимые реформы и амбициозные цели. Ни в малейшей степени не усвоив – что самое важное – урока тех страшных симптомов, что были явлены миру кантональными революциями и республиканскими беспорядками. Мир менялся, обездоленные открывали глаза. Там, где образование и книги пробуждали умы, смирение мира голодных и рабов уступало дорогу требованиям уважать их права и борьбе. Пятью годами ранее появился до тех пор не существовавший институт – Международная ассоциация трудящихся, или Первый интернационал. В него вошли и испанцы. Как и в других европейских странах, буржуазия продолжала подниматься на дрожжах неизбежного прогресса в экономике и промышленности. Параллельно этому процессу шел еще один: у рабочих, передающих друг другу книги и идеи, тоже рождалась организация, поначалу рудиментарная, целью которой было улучшение условий труда на фабриках и заводах (деревня от этого процесса оставалась в стороне). Проще говоря, обе тенденции левого движения уже проявились: социализм, претендовавший на достижение своих социальных требований мирным путем, и анархизм – «Ни бога, ни хозяина», – который верил в то, что стрельба из пистолета и динамит – единственно эффективное средство, способное избавить трудящихся от гнили буржуазного общества. Так, слово «анархист» сделалось синонимом того, что сегодня мы бы назвали террористом, и в последующие десятилетия анархисты стали героями громких кровавых актов с большим количеством пиф-паф и неменьшим – трах-тарарах, выплеснувшихся в газетные заголовки, перепугавших правительства и повлекших за собой жесточайшие полицейские репрессии. Немаловажная, кстати, деталь: в ходе индустриально-промышленного подъема того времени огромные деньги инвестировались в Баскские провинции, в Астурию и особенно в Каталонию, где такие города, как Барселона, Сабадель, Манреса и Тарраса, с их текстильными мануфактурами и приграничной близостью к Европе, все больше богатели, вследствие чего начали испытывать головокружение от успехов и чувство превосходства по отношению к остальной Испании. То есть там царила атмосфера пока еще не сепаратистская в современном смысле этого слова – 1714 год был уже слишком далеко, – однако с вполне явным предпочтением государства децентрализованного (возможность установления по-якобински сильного государства по французским лекалам мы к тому времени уже утратили на веки вечные), а также индустриально развитого, капиталистического и буржуазного, модного в Европе. Чувство, которое ввиду разброда и шатания в отечестве было вполне естественным, потому как Христос призывал всех стать братьями, но не двоюродными, то бишь не простофилями. И вот так, шаг за шагом, рождались современный каталонизм[57] и его будущие последствия; картина, очень хорошо схваченная, кстати, в крайне любопытных и служащих нам предостережением словах каталонского политика – выходца из «hisendats», то бишь из семьи аристократической и при деньгах, – Прата де ла Рибы: «Две Испании: окраинная – живая, прогрессивная – и центральная – забюрократизированная, дремлющая, бесплодная. Первая – живая, вторая – официальная». Все то, что так четко отразилось в этой цитате, имело место в Испании потерянных со времени Войны за независимость возможностей, где сменяющие друг друга правительства оказались не способны включить слово «нация» в контекст общего движения вперед. И в то время, когда Великобритания, Франция или Германия развивали свои патриотические мифы в школах, заботясь о том, чтобы учителя воспитывали чувства гражданственности и солидарности в будущих гражданах, испанское безразличие к вопросам воспитания со временем повлечет за собой тяжелейшие последствия: дискредитированная армия, дезориентированный и безразличный народ, образование, большей частью пребывающее в руках католической церкви, и полный конфуз вокруг слова «Испания», чье прошлое, настоящее и будущее расхищали без зазрения совести, манипулируя им, разного рода воры и мошенники.

57. Куда идешь ты, Альфонс XII?