Помоги проекту - поделись книгой:
В общем, жизнь бывшего тамплиера шла своим чередом, монеты копились в кошеле, а цель стать странствующим охотником – все отдалялась. Ее блеск подернулся дымкой налаженного быта, а начищенный доспех все чаще со вздохом убирался в сундук. Потом, правда, опять доставался, но…
Однажды вечером, отложив пропись, Ремар осознал, что со дня его приезда в столицу прошел ровно год. Время пролетело незаметно, он уже вполне быстро читал, а чтобы написать слово, ему уже не нужна была простыня. Он достал заветное резюме и под треск свечи вчитался в текст. И, о чудо! Написанное стало ему доступно и понятно. А строки бисерного почерка гласили:
«День добрый, я Ремар, бывший рыцарь, и я ищу новую работу.
Я могу быть вашей правой рукой, левой пяткой, носом, глазами, ушами и даже мозгами.
В общении легок настолько, что могу договориться и с детьми, и со стариками. В меня влюбляются без памяти адепты обоего полу, художники и поэты, роженицы, суровые воины и даже монашки с монахами.
Готов выполнить любую работу и даже больше, если буду уверен, что это действительно нужно вам, моей стране, и будет оплачено по достоинству.
Я не буду закапывать с вами труп вашего врага, но знаю дюжину способов, как избавиться от мертвого тела в условиях снятой на ночлег комнаты, не привлекая внимания соседей, а также найду семь контор, которые смогут это сделать за вас, не задавая вопросов.
Легко обучаюсь, адаптируюсь к любым условиям. Заявляю это как человек, работавший и в палящий зной в долине говорящих барханов, и не единожды побывавший в командировках на вершине Снежного хребта. Вынослив, как вол, легок на подъем, как грифон. Обладаю уникальным навыком быстро анализировать ситуацию.
Взяв на вооружение мудрость торговцев, завел себе тетрадь с полезными адресами и советами на все случаи жизни и смерти. Мои знания и опыт помогут вам найти все, всегда и везде. Я помогу в поисках повитухи для вашего любимого паука, найду ландыши в разгар зимы для люто любимой тещи, сочиню серенаду и очарую двоюродную сестру подруги секретарши важного заказчика.
Мои военные навыки и опыт помогают мне вовремя взять тряпочку и заткнуть ею свой рот, если начальник не в духе. Или же произнести с полным пониманием: «Да! Так точно. Будет исполнено».
Если этого требуют обстоятельства, могу превратиться в кого угодно, даже в Темного властелина. Хладнокровен, пунктуален. Довожу начатое до конца в установленные сроки.
Мои познания обширны и подкреплены практикой во многих, да что там во многих, практически во всех областях. Я могу продать печь пустыннику и морозильный шкаф ледяному дракону, вести бухгалтерию (если нужно – то и подземными переходами, если нагрянут налоговики с проверкой), расхвалить лежалый товар так, что его оторвут с руками и даже поменять подгузник детенышу тролля.
Знаю все об оружии и бое, торгах и дипломатии (могу даже убедить женщину, готовую заложить мужа в меховой лавке ради шубки, что та ее безумно полнит), легко переношу любые погодные условия и способен работать даже под свист стрел над головой.
Разговариваю на двух языках свободно: имперском и всеобщем матерном, а также владею деловым языком жестов (особенно хорошо получаются фигуры из одного и трех пальцев). Способен понимать иностранцев по интонации.
О себе:
Родом из Заболотья, а тому, кто сумел вырасти в этих топях, уже ничего не страшно. Посему – здоровья отменного, и не свалюсь с простудой, даже если все вокруг будут кашлять, выплевывая ошметки легких. Юность провел в седле, оруженосцем, объездив пол-империи. По этой причине отлично разбираюсь в картах и ориентируюсь на местности. Не только не потеряюсь среди трущоб и городских лабиринтов, но и в лесу, степи, болотах, а также выведу всех куда надо. Молод, не женат, детей нет. Потому могу работать с утра и до вечера, не отлучаясь на больничные детям и очередные роды жены.
Особые навыки
Умею штопать и готовить.
Хорошо целуюсь.
Могу нашинковать врага и колбасу мечом за пару вздохов
Думаю головой, люблю сердцем, чую жопой и никогда не путаю эти три понятия.
P. S. А при личной встрече вы, помимо всего прочего, сможете почувствовать всю силу моего обаяния.»
Прочитав последние строки, Ремар нервно икнул, отложил в сторону пергамент и на негнущихся ногах подошел к столу, на котором стояли кувшин с водой и стакан. Он взялся за горловину кувшина и начал пить жадными глотками.
А потом и вовсе вылил остатки себе на голову.
«Лучше бы я так и не научился толком читать, – была его первая связная не матерная мысль. Вторая, впрочем, оказалась еще более эмоциональной: – Придушу гаденыша рыжего! Так опозорить воина. Это же надо, кем этот паразит меня только не обозвал». Но потом, поразмыслив, бывший тамплиер все же пришел к выводу, что свое дело резюме сделало: работу он нашел, причем хорошую, по душе.
С такими думами Ремар решил прогуляться по городу, чтобы окончательно выветрить из головы гневные мысли. Ведь руки нет-нет, да и сжимались в кулаки при воспоминании о строках, написанных ушлым пацаном.
Ремар шел по булыжной мостовой, и сам не заметил, как ноги вывели его к той самой таверне, где ровно год назад писарь за медьку изменил его жизнь. Рыцарь уже было хотел пройти мимо, как двери едальни распахнулись, и наперерез ему выскочила девица. Рыжая копна кучерявых волос, в одной руке пергамент, во второй – подол.
Она на всей скорости влетела в широкую грудь Ремара, выронив свиток. А за ней следом выскочил поддатый бугай с заплывшими глазами и криком:
– Паршивка неблагодарная! Отдай деньги, ведьмино семя. А то я тебя… – и мужик недвусмысленно потянулся к поясному ремню.
Рыжуха, в которой Ремар признал своего писаря, сдавленно ойкнула и попыталась поднырнуть под руку рыцарю. Но от воина так просто не уйдешь.
Ремар перехватил ее запястье и вкрадчиво поинтересовался:
– Что происходит?
Будь он по рождению благородным, то непременно поинтересовался бы другим: не нужна ли даме помощь? Окажись он не рыцарем, а горожанином, то и вовсе прошел бы мимо. Но Ремар был воином. А воин привык в первую очередь разведывать обстановку.
– А не твоего ума дело, – пьяно, а потому бесстрашно возразил преследователь. – Она, ик, моя падчерица, а ты ей никто, так что проваливай.
Ремар при этих словах сжал челюсти: да, он знал, что есть такой закон, что позволяет распоряжаться судьбой своих дочерей главе рода. И стороннему вмешиваться в дела семейные – не след.
Но тут рука тамплиера почувствовала, как вздрогнули девичьи плечи. Он увидел, как глаза рыжей наполнились слезами. А потом цепкий взгляд отметил и синяки на шее, прикрытые воротом платья. И потому тамплер произнес лишь одно слово, обращаясь к рыжей:
– Обидел?
И девчонка разрыдалась, прижавшись к его груди.
– У… паскуда, к чужому мужику жмется. Вся в мать-покойницу. Такая же шлюха выросла. Но ничего, Карл из тебя всю дурь выбьет, а потом в монастырь отдаст, пока ни под кем побывать не успела, – в пьяном угаре заявил мужик и добавил: – Че, не ждала, лярва. Глазищами-то как захлопала. Монастырь – это дело хорошее, благочестивое и прибыльное. За тебя мне уже настоятельница два золотых заплатила, так что давай, отдавай все заработанное за сегодня, и живо домой… Ик, готовиться стать небесной невестой.
Рыжая замерла. Все ее тело напряглось, словно от удара кнута. А Ремар был готов плюнуть на все законы и свернуть шею этому пьяному ублюдку. И плевать, что сторонний не смеет вмешиваться в дела семьи.
И тут, неожиданно для самого себя он произнес:
– Я ей не посторонний. Я ее жених.
Ремар хотел лишь мельком глянуть на девчонку, ободрить, усмехнуться, дать ей понять, что это все – игра. И замер. На него смотрели янтарные глаза, в которых смешались отчаяние и надежда.
– Жени-и-их… – насмешливо протянул пьянчуга. – Жених – еще не муж. Так что давай, Анма, марш домой, кому сказал.
– Это недолго поправить, – решительно прижав замершую рыжуху к себе, сообщил Ремар, и, уже обращаясь к девушке, спросил: – где здесь ближайший храм?
Она нашла в себе силы лишь кивнуть, и еще теснее прижалась к груди тамплиера.
А Ремар подумал: до какой грани отчаяния должна была дойти эта девушка, раз готова искать защиту у чужака?
Впрочем, если рыцарь принимал решение, то его уже не менял. От таверны он направился прямиком к храму. Анма семенила за ним, глядя недоверчиво, исподлобья, но не пытаясь вырвать руку из его руки.
Уже у порога храма Ремар выдохнул и обернулся:
– Разведемся завтра же. И ты будешь свободна. Считай, я возвращаю то, что задолжал тебе год назад.
Рыжая улыбнулась так искренне, словно взошло солнце.
– А я тебя сразу узнала: тебе резюме год назад писала. Ты мне тогда понравился, – она смущенно зарделась. – И мне очень захотелось, чтобы ты работу нашел.
– Я и нашел, – Ремар впервые за много лет вновь почувствовал себя мальчишкой, которому еще не чужды робость и смущение, а потом вспомнил, что он воин и ему скоро тридцать, оттого решительно произнес: – Ну как, Анма, готова стать моей временной женой?
Она лишь еще больше засмущалась:
– Да.
Повенчали их быстро, и запись в приходской книге сделали честь по чести, и запястья украсили свадебными рунами.
Когда на пороге храма появился шатающийся отчим с отрядом дознавателей, требуя Анму по праву отца, было уже поздно.
Ремар привел ее к себе. Отдал своей фиктивной жене собственную постель, а сам готовился устроиться на полу, на походном одеяле. И тут Анма подошла к нему, решительно обняла за шею и, зажмурившись, привстала на цыпочки и поцеловала. А потом, словно сама испугавшись собственного порыва, захотела отпрянуть. Но Ремар, уже распробовавший вкус робкого девичьего поцелуя, не захотел столь быстрого окончания.
Когда же двое оторвались друг от друга, то оба тяжело дышали, и у обоих с губ сорвалось синхронное:
– Извини.
Не сговариваясь, оба решили лечь спать. Анма долго возилась под одеялом, а Ремар делая вид, что спит, до полуночи лежал неподвижно и думал о рыжей. Он пришел к выводу, что с завтрашним разводом сильно поторопился. Рыцарь был уже не юнец и понял: рыжая ему не просто понравилась, она его зацепила. Даже больше: он влюбился в нее с первого взгляда.
Тамплиер лежал и думал, прикидывал, как бы уговорить Анму не идти завтра в храм, а подождать. Хотя бы немного… Ведь нет ничего более постоянного, чем «чуть-чуть»… за год тамплиер отчетливо это понял. Он лежал и не знал, что в симпатичной рыжей головке уже созрел коварный план по соблазнению. Ведь Анма влюбилась в этого рыцаря еще год назад, в таверне, когда он рассказывал о себе. И сейчас, когда ее жизнь изменилась столь кардинальным образом, она не намерена была упускать своего счастья.
Глаза в глаза
Свет, закрепленный на видеокамере, был нестерпимо-ярким, словно препарировал двух женщин, сидящих за столом в кабинете.
– Саш, звуковую дорожку синхроном запишем? – осведомилась журналистка, помогая зацепить микрофон на медицинском халате героини своего репортажа.
– Давай, – согласился оператор.
Январь, после отшумевшей череды новогодних праздников, не радовал обилием новостей. У Татьяны сегодня была рядовая съемка, типичная. Представительница четвертой власти, грезившая о новостном кресле богини прайм-тайма, с интересом рассматривала свою собеседницу, женская красота которой уже начала увядать: паутинка морщинок, нитки седины на висках.
Героиня ее нынешнего сюжета – Нарин Аримян – нейрохирург, впервые сумевшая провести операцию по имплантации вставочных нейронов в продолговатый мозг. Это было не просто рядовое спасение жизни парня, попавшего в аварию, нет. Это был прорыв в медицине: теперь даже те, у кого поврежден спиной мозг, кто, казалось бы, навеки прикован к кровати, получили шанс встать на ноги.
Однако, впервые услышав армянское имя, Татьяна почему-то решила: герой ее сюжета – мужчина. Каково же было удивление журналистки, когда этим морозным утром, зайдя в кабинет, на коне которого мороз вывел причудливые узоры, она увидела хрупкую женщину. Халат цвета первого снега, светлые волосы, тронутые сединой, и свет, белый свет, исходивший от этой удивительной женщины, ее героини. Татьяна тряхнула головой, прогоняя наваждение, и посмотрела на хирурга уже другим, цепким, профессиональным взглядом. Журналистка удивилась повторно: это она провела со скальпелем восемнадцать часов у операционного стола? Держала в руках кранитом весом в несколько килограмм? Вскрывала череп? Эта хрупкая восточная женщина?
– Запись пошла, – оповестил оператор.
Журналистка отмахнулась от ненужных мыслей и приступила к интервью:
– Нарин, скажите, в чем уникальность проведенной вами операции?
Хирург улыбнулась и начала рассказ, щедро сдабривая его медицинскими терминами. «Все как всегда», – подумалось Татьяне. Но вот положенный материал был отснят, шли последние минуты, но журналистке хотелось остроты. Репортаж выходил уж очень пресным.
– Скажите, как Вы решились на такую операцию? Шанс, что пациент выживет после нее, по вашим же словам, был ничтожно мал. Это были ваши амбиции? Вы так пытались опробовать свои научные наработки на практике или что?
Прежде чем ответить, хирург внимательно посмотрела в глаза журналистке, а потом спросила ее:
– Знаете, что самое тяжелое в моей работе?
Татьяна растерялась. Она ждала агрессивного ответа, оправданий, крика: «Вон!», но не вопроса, заданного мягким усталым голосом.
– Нет.
– Самое сложное – это смотреть в глаза матери, выходя из операционной и говорить, что ты не смогла спасти ее сына, что ее ребенок лежал перед тобой, а ты проиграла этот извечный бой со смертью. Видеть, как враз седеют виски, каменеет лицо, боль и осколки веры в глазах. – Врач словно погрузилась в воспоминания. Она долго молчала, а оператор и журналистка боялись пошевелиться. Наконец Нарин продолжила: – Я предпочту отдать десять лет жизни за раз, чем прожить пять минут, глядя глаза в глаза матери, вмиг потерявшей смысл жизни.
Прошло пять лет. Татьяна заняла вожделенное место, перестала быть «полевиком». Готовясь к предновогоднему эфиру, она просматривала репортажи, сверяя их с текстом. Ее взгляд зацепился за некролог: «Ушла из жизни Нарин Аримян…».
Татьяна подняла взгляд на монитор: изображение дряхлой старухи, так похожей на ее давнюю собеседницу. Бред, это просто бред! Той Нарин от силы сорок… это совпадение. Но что-то после эфира давило на ведущую, не давало спокойно жить. Через неделю Татьяна не выдержала, и, отыскав в адрес центра нейрохирургии, поехала туда. Выяснить ей удалось лишь то, что умершая была действительно когда-то ее интервьюируемой и состарилась очень быстро. «Такое бывает, сбой генома: организм, перейдя определенный возрастной рубеж, стремительно стареет», – развели руками бывшие коллеги Аримян.
– А Вы не знаете, где ее похоронили? – ведомая журналистским чутьем спросила Татьяна.
Хирург, ныне занимавший место покойной Нарин, покопавшись в записной книжке, продиктовал ей адрес. Записав координаты, журналистка села в машину. Она словно не решалась ехать в город вечных снов, а потом бросила в пустоту: «К черту!» и выжала педаль газа, из-под колес машины брызнула снежная крошка.
На кладбище было пустынно и бело. Ограды среди снежного покрывала. Лишь молодой парень стоял у свежей могилы. Это оказалось оно – последнее пристанище Нарин Аримян.
Татьяна молча подошла. Сколько они так стояли вместе, каждый думая о своем? Час? Или пять минут? Есть мгновения, когда время теряет смысл. Парень вдруг нарушил тишину:
– Она тоже Вам помогла?
– Да, – журналистка запнулась перед ответом. «А ведь и правда, – подумала она, – те ее слова про мать… они что-то во мне перевернули», и уверенно добавила: – Помогла.
– Мне тоже, – ответил парень, потом выдохнул, словно перед прыжком в прорубь. – Знаете, мне надо с кем-то поделиться, иначе я сойду с ума. Можно с вами?
– Конечно.
– Нарин… она меня не просто спасла, пересадила эти чертовы нейроны. Она мне отдала часть своей жизни. Не знаю как, но чувствую, понимаете? Я ведь должен был умереть… Никому из родных этого не говорил: мать перепугается, друзья посмеются и в Кащенко предложат позвонить, но вы-то чужая. Я все помню. Помню и свое тело, и себя над ним, помню, как взвешивали мои грехи на чашах, и ее голос тоже помню, как она ручается за меня, платит своей жизнью за мою. И вот теперь я живой и здоровый, а она…
Парень махнул рукой.
– Жизнь взаймы… никогда не думал, что это ответственность.
Телефон в его кармане противно запищал.
– Извините, мне пора, я на лекцию опаздываю, – смущенно проговорил он, словно уже корил себя за излишнюю откровенность.
– А на какую?
– По нейрохирургии.
Спустя несколько лет после этой кладбищенской встречи в эфир вышла телепередача: вечно молодая Татьяна Амир вела ток-шоу, посвященное молодому, талантливому нейрохирургу, сумевшему не только повторить операцию по имплантации нейронов, но и разработавшему методику, ныне активно используемую хирургами по всему земному шару.
Она из стали
Запись в ежедневнике:
– Ты будущая олимпийская чемпионка! Ты лучшая. Докажи это всем! – слова мамы. Они – напутствие, набат, мантра.
Повторяя их про себя, я шла к разновысоким брусьям с прямой спиной, как учила тренер. Голова высоко поднята. Вытягиваю носок при каждом шаге. Знаю, как выгляжу со стороны. Невысокая, скорее даже мелкая, с задранным как у зазнайки носом. Ну да мы, гимнастки, здесь все такие. Иные не побеждают. А тут собрались победители. Чтобы определить лучших, тех, кто войдет в сборную страны. И ради этих мест все мы уже заплатили свою цену. Годы тренировок, боли, слез, травм, диет. Навряд ли хоть кто-то из нас в двадцать будет много выше полутора метров. Рост – еще одна плата. Высоким на брусьях, бревне – нет места: центроваться на больших оборотах очень тяжело. Слишком велик риск травмы. Вот поэтому-то еще с семилетнего возраста самых перспективных и подсаживают на добавки, что выводят кальций из организма, чтобы не выросли больше нужного.
А гордость, с которой каждая несет себя по матам – тоже вещь особая, культивируемая и лелеемая тренерами. Всем и каждой говорят, что ты – лучшая, заставляя добиваться невыполнимого, на первый взгляд. И учат видеть в той, с кем делишь зал, не друга – соперницу.
И как иначе – подруге можно уступить, проиграть. С конкуренткой же будешь вырывать из себя все жилы ради того, чтобы стать лучше, чем она.
Ладонные накладки в тальке. Шаг, еще один. Разбег. Тело привычно взлетает. Руки, не по-детски сильные, хватаются за перекладину. Вдох-выдох.
«У меня все получится» – мелькает в голове мысль. Тренер заявила сложный элемент: из оборота стоя перелёт Ткачёва прогнувшись. На тренировках он получался, правда, не всегда. Но до отбора не было времени его доработать. Решили идти ва-банк, на страх и риск родителей, подписавших все бумаги, согласно которым ответственность в случае травмы они берут на себя.
Мама и папа мои – фанаты спорта. В прошлом оба биатлонисты. Они и познакомились-то на сборах. Живут, дышат, спят, умрут, наверное, и то со спортом. Двух своих дочерей – меня и Алису – отдали в гимнастику, едва каждой исполнилось по три года. Они верят, что кто-то из нас двоих обязательно должен взять олимпийское золото. Поэтому с детства обеих готовили только к победе. Школа, подружки, игры во дворе – это было мимо, не интересно для нас. Зал, брусья, бревно, маты, конь. С ними порою по целому дню, вместо школы. Скольким пятилеткам они дарили надежды?
Родители приводили сюда своих девочек, своих куколок. Кто-то из них хотел просто здоровья для своих детей, не гонясь за высокими достижениями. Те малышки были счастливицами.
Но как только мамы и папы решали, что стоит заниматься не ради здоровья и спорта, а ради побед – всё. Другой подход тренеров, другая программа, другие нагрузки. Ты упала? Боль такая, что не можешь говорить? Главное – нет перелома. Поэтому встала и пошла. На новый заход. И так изо дня в день, без праздников, тортов и шоколада. Потому что каждое утро перед тренировкой – взвешивание.
И вот до места в сборной – всего один шаг. Один наскок, один смешанный хват, один… рука сорвалась.
Падения я не запомнила. Просто вспышка. А потом… носилки, скорая, палата.
И одиночество. Как-то враз не стало всего, что было до этого смыслом. Диагноз: смещение позвонков. В перспективе через пару лет – ограниченная подвижность. А спорт… разве что шахматы. Настольный теннис – и то уже слишком подвижен и потому опасен для здоровья.
Мама, приходящая всё реже. Нарочито – шумная, хвастающаяся успехами Алиски. Папа, прячущий глаза. Сестренка, что заходила и каждый раз словно извинялась: будто заняла моё место в сборной не по праву, а укравши. Им было неловко за меня, выпавшую из их семейной обоймы. Иногда казалось, что в палату они приходят не ради меня, а ради своей совести.
Это раздражало. В такие моменты особенно остро чувствовалась пропасть между капельницами, куском неба в обрамлении оконной рамы, неистребимым больничным духом, который проникал даже в сон, и целым миром, что дышит там, за пределами серого типового корпуса. Миром, в котором жили мама, папа, Алиса. Жаль, что они его не замечали, отринув, добровольно сузив до стен спортзала.
Менялись медсестры и нянечки, которым родители передавали серые конверты за "дополнительный присмотр": чтобы переворачивали, не допуская образования пролежней, ухаживали, обращали внимания чуть больше, чем на других пациентов. Полагаю, что такие же конверты перекочевывали и в карман зав. отделением, ибо менялись и соседки по палате, я же обосновалась здесь с постоянной пропиской.
В рутине больничной жизни я начала свыкаться со своим новым местом. Новой ролью, не сильно отличной от роли флюгера, что прикован к крыше и не волен даже сам повернуться. Ветер – вот кто решает, в какую сторону ему смотреть. В моем случае миссию Борея выполняла медсестра.
Поделиться книгой: