Помоги проекту - поделись книгой:
Соответственно, интеллектуалы приходят к выводу о том, что вместо всеобщего равного голосования нам следовало бы вернуть цензовое избирательное право, которое господствовало во многих европейских странах на ранних этапах развития демократии [Соболев (б. г.)]. Во всяком случае, как полагают некоторые радикально настроенные аналитики, истинный прогресс Европы был связан в XIX веке именно с такой урезанной формой демократии, которая ограничивала популизм [Латынина 2014]. Право голоса при цензовой системе может получать отнюдь не каждый гражданин, а лишь тот, кто обладает значительной собственностью или уплачивает государству большую сумму налогов. Разновидностью цензовой системы можно также считать образовательный ценз, который позволяет участвовать в голосовании лишь хорошо подготовленным к ответственному выбору гражданам с дипломом высшей школы на руках.
Скорее всего, цензовая демократия и впрямь могла бы способствовать преодолению популизма и повышению качества управления страной. Причем дело здесь совсем не в том, что собственники или выпускники университетов умнее всех прочих. Дело в том, что для людей, обладающих собственностью, будущее страны, как правило, представляет реальный интерес. Вряд ли, конечно, они ночами не спят, думают о судьбах своей страны, но вопрос об ответственном выборе при голосовании для них входит в десятку вопросов, над которыми следует хоть изредка поразмышлять.
При этом многие другие люди вообще не считают подобные проблемы хоть сколько-нибудь интересными. И это, кстати, нормально. В любом, даже самом цивилизованном, обществе есть масса граждан, которым интересны спорт и культура, секс и мода, семья и домашнее хозяйство. Не стоит думать, что отсутствие гражданских интересов — это российская аномалия.
Однако все эти аполитичные граждане имеют право голосовать. Многие из них, правда, на выборы не ходят, однако умелые политики часто создают из предвыборной гонки настоящее увлекательное шоу. И заинтригованный избиратель идет голосовать примерно с той же мотивацией, с какой болеет за любимую футбольную команду. Теоретически считается, что всякий человек, бросивший избирательный бюллетень в урну, думает об оптимизации системы власти в стране, но на самом деле таких избирателей, может быть, существует десять-двадцать процентов. Тогда как все остальные просто поддерживают «своего», или того, «кто посимпатичнее», или того, кто был лучше подан по телевизору мастерами, работающими на пропагандистскую машину.
Один мой знакомый политтехнолог назвал это брошенными голосами. «Твой голос я не смогу отобрать в пользу партии, на которую работаю, — сказал он мне, поясняя свою мысль. — Поэтому на тебя и силы тратить не стану. А вот с тем, кому, по большому счету, все равно, за что голосовать, я работаю очень плотно».
В общем, смысл цензовой избирательной системы состоит не в том, чтобы кого-то ущемить в правах, а в том, чтобы отсечь от урн «брошенные голоса». То есть лишить политтехнологов возможности собирать их в пользу той политический силы, которая щедро платит за подобные услуги, или той, которая контролирует телепропагандистский зомбоящик.
Впрочем, размышления о том, как хорошо цензовая система работала на заре демократии, сегодня представляют собой не более чем своеобразную умственную гимнастику для интеллектуалов. Вернуться в это «прекрасное прошлое» — все равно что запихивать обратно в тюбик излишне выдавленную зубную пасту. Что прошло — то прошло. Обратно в XIX век войти невозможно.
Цензовая система в свое время рухнула потому, что люди, лишенные права голоса, в массовом порядке стали бороться за него под руководством энергичных лидеров, своевременно сообразивших, что, возглавив униженных и оскорбленных, можно войти в политический бомонд страны. Если сегодня какая-то политическая сила выступит с инициативой лишить часть избирателей права голоса, то их противники тут же погреют на этом руки. Они развернут пропагандистскую кампанию, поднимая на борьбу обладателей «брошенных голосов», и в конечном счете сумеют дискредитировать соперника. Поэтому никто из серьезных политиков не пойдет на реализацию подобных самоубийственных инициатив. Это бы заведомо был путь к поражению, а потому предлагать возврат к цензовой демократии могут лишь бескорыстные интеллектуалы, сами в выборах не участвующие. Политики же разных направлений неплохо приспособились к собиранию брошенных голосов и к популистским инициативам, для этого необходимым.
Таким образом, популизм — это бремя, которое современным демократиям, скорее всего, придется нести и дальше. Оно характерно для постмодернизации, органически встроено в саму систему власти и никак не может быть из нее устранено. Соответственно, трудно надеяться на то, что порожденные популизмом и этатизмом проблемы вдруг смогут каким-то образом исчезнуть.
Государства в XXI веке будут жить под бременем долгов, занимая, перезанимая и временами объявляя дефолт. Хуже того, экономика будет развиваться медленно под воздействием так называемого эффекта вытеснения инвестиций [Фишер, Дорнбуш, Шмалензи 1993: 555-556]. Ведь если инвестор может кредитовать государство со сравнительно малым риском, то станет ли он стремиться вкладывать деньги в науку и производство? Там риска намного больше.
Некоторые экономисты уже подводят научную базу под популистскую политику. Они, например, утверждают, что прирост ВВП оборачивается для человечества слишком малым приростом счастья, тогда как, скажем, рост безработицы ведет к резкому увеличению числа несчастных [Лэйард 2012: 371]. Выходит, если подняться с узко экономического на философский уровень, то мир станет лучше именно от перераспределения благ в пользу бедных.
Словом, XXI век будет, скорее всего, отличаться весьма скромными темпами экономического роста — во всяком случае, в развитых странах. Про динамизм XX столетия придется забыть и довольствоваться примерно тем уровнем благосостояния, которого человечество достигло к настоящему времени. А нам придется учиться извлекать пользу из позитивных моментов демократии, мужественно смиряясь с негативными.
КАК ПОБЕЖДАЮТ КОРРУПЦИЮ
Демократия способствует популизму и тормозит экономический рост. Чтобы сохранять поддержку населения и выигрывать выборы, демократические политики вынуждены облагать страну высокими налогами, а затем перераспределять собранные деньги через госбюджет. За счет этих средств формируется огромная государственная бюрократия, щедро поддерживаются государственные системы науки, культуры, образования и здравоохранения, а также финансируется мощная государственная машина социального страхования. Налоговое бремя снижает заинтересованность бизнеса в инвестициях, способствует оттоку капитала за рубеж и снижению деловой активности. В связи с этим среди экономистов пользуется порой успехом мысль о плюсах авторитарного правления, способного положить предел популизму.
История знает немало примеров успешных авторитарных режимов, способствовавших формированию быстро модернизирующейся экономики [Травин, Маргания 2004]. Однако значительно больше случаев режимов деструктивных, когда диктатор заботится лишь о продлении собственной власти любой ценой. Кроме того, следует принять во внимание, что возможный экономический успех авторитаризма практически неизбежно порождает коррупцию, становящуюся тормозом для модернизации. Иными словами, эффективный диктатор — это временное явление, тогда как неэффективных и коррумпированных правителей закономерно порождает сама система.
Отказываясь от демократии ради надежды на успех авторитарного правления, мы меняем шило на мыло. Бизнес все равно вынужден щедро делиться своими доходами. Но только уже не с бедными и нетрудоспособными, а с властными и богатыми людьми.
Успешно функционирующее рыночное хозяйство представляет непреодолимый соблазн для тех политических сил, которые управляют страной. У государственной бюрократии и доминирующих в авторитарной системе политиков появляется желание кормиться с бизнеса, который находится от них в самой непосредственной зависимости.
Вместо налогов, идущих в бюджет при демократической системе правления, авторитаризм облагает экономику рентой, идущей в карманы чиновников, выдающих разрешения на ведение бизнеса, а также в карманы силовиков, имеющих возможность отнять чужую фирму, в карманы таможенников, берущих мзду за право провоза товара через границу, а также в карманы тех многочисленных государственных деятелей, которые распределяют выгодные правительственные заказы и определяют размер их финансирования. Получается, что, отказываясь от демократии ради надежды на успех авторитарного правления, мы меняем шило на мыло. Бизнес все равно вынужден щедро делиться своими доходами. Но только уже не с бедными и нетрудоспособными, а с властными и богатыми людьми.
В реальной действительности альтернативой демократии является не свободный рынок с низкими налогами и гарантией права собственности, а коррупционный авторитарный режим, не дающий предпринимателям никаких гарантий сохранности их бизнеса. Любые наши размышления о плюсах и минусах демократии должны принимать это во внимание.
Именно такой режим сложился сегодня в России. Неудивительно, что бесконечные ритуальные фразы о борьбе с коррупцией и даже конкретные действия, направленные против коррупционеров, не приводят к серьезному успеху. Масштабы коррупции по-прежнему высоки, а на смену посаженным в тюрьму преступникам приходят десятки новых представителей бюрократии, желающих в той или иной форме получать ренту со своей должности (тем более что за назначение на значимый пост, позволяющий брать взятки, порой приходится платить немалые деньги вышестоящему чиновнику).
Впрочем, коррупция не является чисто российским феноменом. Во многих развитых странах мира такого рода злоупотребления были широко распространены на протяжении многих лет. Скажем, вся история авторитарной модернизации во Франции XVII-XIX веков — это фактически история эволюции коррупции от одной формы к другой.
При так называемом старом режиме административные должности покупались обеспеченными людьми в значительной степени для того, чтобы затем можно было получать с них коррупционный доход. Выгодно было всем: королевской казне, бравшей деньги за назначение; коррупционеру, бравшему деньги за свои услуги; а также человеку, который платил чиновнику и решал тем самым свои проблемы. Проигрывали лишь те, кому нечем было платить.
Революция отнюдь не улучшила положения дел. Скорее, наоборот. При режиме директории «казнокрадов было так много, что у историка иногда является искушение выделить их в особую “прослойку” буржуазии» — иронично заметил в свое время академик Е. Тарле [Тарле 1957: 97]. И неудивительно: развал государства, порожденный революцией, лишал чиновника нормального законного заработка, а потому коррупция становилась не только злоупотреблением, но и формой элементарного выживания лиц, находящихся на госслужбе.
При Июльской монархии короля Луи-Филиппа коррупция вновь стала системным явлением. Правительство сознательно коррумпировало депутатский корпус, чтобы получать от него необходимые решения. Причем о всеобщей коррумпированности парламентариев знала вся страна. Показательна в этом отношении карикатура конца 1840-х годов: на ней изображены депутаты, вооруженные толстыми шлангами, по которым перекачиваются деньги.
Впрочем, со временем коррумпированность в ведущих западных странах стала снижаться. Как выяснилось, коррупция — отнюдь не национальная болезнь, а явление, связанное с определенным этапом развития общества. Проходит данный этап — снижается коррупция. Вопрос — почему?
Первой причиной снижения масштабов коррупции являются изменения в характере бизнеса, которые возникают в эпоху постмодернизации.
Чтобы чиновник мог брать взятки или откаты, их кто-то должен ему давать. Если бизнес заинтересован в приоритетном доступе к госзаказам и в распиле бюджетных денег, он, понятно, готов заплатить тому высокопоставленному лицу, от которого зависит принятие решения. Интерес бизнеса в такой ситуации определяется стремлением максимизировать свою выгоду, а потому частный предприниматель (особенно не отягощенный грузом моральных норм) в целом ряде случаев идет на риск участия в коррупционной сделке. Причем именно на ранних этапах развития рыночной экономики такого рода сделки наиболее часты, поскольку первое поколение предпринимателей обычно формируется людьми жесткими, энергичными, близкими к криминалитету, склонными к риску и презирающими правила поведения, по которым живут «убогие обыватели».
Но в современном экономическом мире ситуация складывается по-другому. В развитых странах командные высоты захватываются сегодня крупными корпорациями, управляемыми наемным менеджментом. Когда-то в прошлом эти компании, возможно, создавались неким предпринимателем, склонным пробивать себе дорогу локтями и рвать противника зубами. Но нынче все по-другому. Менеджмент не стремится максимизировать прибыль ради аморфной массы акционеров, неспособных принимать непосредственное участие в управлении бизнесом. Руководители крупной корпорации нацелены на самовыживание, то есть на то, чтобы их бизнес существовал долго и успешно — без взлетов и падений. А самое главное, чтобы никакие взлеты и падения фондового рынка не привели к захвату контрольного пакета внешними силами и к замене лиц, управляющих корпорацией.
Подобное «растительное» существование в бизнесе устраняет стремление к риску. И в первую очередь к риску на грани закона. Зачем давать взятки и налаживать коррупционные связи с чиновничеством, если ты лишь менеджер, а не хозяин? Зачем рисковать свободой и положением в обществе, если на твоей зарплате приобретаемая выгода впрямую не отражается? «Предприниматель часто шел на этот риск: плащ кровожадного промышленного пирата не особо стесняет, если тебе достается добыча. Но ради жалования на это не пойдешь», — справедливо отмечал Джон Кэннет Гэлбрейт [Гэлбрейт 2004:429]. Ради жалования менеджмент старается под держивать стабильный рост корпорации и стабильный курс ее акций. Не более того.
И вот получается, что крупный бизнес, имеющий хорошие связи с высшим правительственным аппаратом, к коррупции теперь не склонен, а малый и средний — находящийся в руках частных предпринимателей — наоборот, хотел бы хорошенько подзаработать с помощью взяток, но не имеет выхода на самый верх. В итоге он ограничивается коррумпированием местных органов власти, а также всяких чиновников средней руки, от которых зависит получение разного рода разрешительных документов.
В России и в других развивающихся странах положение дел совершенно иное. У нас бизнесом правит еще первое поколение предпринимателей, прорвавшихся наверх с помощью коррупции и плохо понимающих, как можно жить по-другому. Бизнес без распила государственных средств для них не слишком привлекателен, поскольку, как они хорошо понимают, максимизировать прибыль можно не столько с помощью производства, сколько за счет перераспределения чужих денег в свою пользу. В этом смысле ельцинская эпоха у нас сильно походила на эпоху Луи-Филиппа во Франции, а путинская система — на систему Наполеона III.
Подобная коррупционная практика обычно отмирает со сменой поколений и вхождением национальной экономики в мировую. Скорее всего, это произойдет и у нас, если, конечно, крупные компании будут в перспективе управляться наемными менеджерами (в том числе зарубежными), а не окажутся добычей силовиков, склонных в короткие сроки выкачивать максимум ресурсов из захваченного имущества, используя свои личные связи в госаппарате.
Крупные компании — далеко не единственная сила, которая потенциально может коррумпировать чиновничество. Для борьбы со всевозможными другими соблазнами необходим постоянный контроль над действиями бюрократии. Причем это не может быть контроль, осуществляемый самим чиновничеством. При такого рода подходе к антикоррупционной деятельности отнюдь не исчезают злоупотребления. Просто деньги, полученные незаконным путем от взяткодателей, делятся на большее число лиц. Они распределяются между самими коррупционерами и контролирующими их инстанциями. Подобная практика может даже способствовать увеличению масштабов взяток и откатов, поскольку чиновники, их берущие, должны передавать часть денег в вышестоящие и контролирующие инстанции.
Демократизация общества является единственным выходом из сложившегося положения. Демократия — не просто популизм, не просто способ ублажить народ, желающий оказывать воздействие на власть, как иногда полагают наши российские сторонники авторитаризма. Это единственный известный человечеству механизм контроля госаппарата, не позволяющий безгранично перекачивать в частные карманы деньги бизнеса.
Политики из конкурирующих за власть партий не заинтересованы в том, чтобы покрывать коррупционеров, поскольку дискредитация политического противника в глазах избирателя представляет собой наиболее простой и удобный способ победы на выборах. Если чиновник или, тем более, политический назначенец (глава правительства, министр, префект) вдруг проворовался, то обнародование этого события и наказание виновного позволят оппозиции получить при очередном голосовании поддержку значительной части электората, из-за данной истории разочаровавшейся в тех, кто стоит у руля.
Демократия — не просто популизм, не просто способ ублажить народ, желающий оказывать воздействие на власть, как иногда полагают российские сторонники авторитаризма. Это единственный известный человечеству механизм контроля госаппарата, не позволяющий безгранично перекачивать в частные карманы деньги бизнеса.
Таким образом, выходит, что политический контроль коррупции в отличие от бюрократического контроля более эффективен. Если бюрократический контролер заинтересован лишь в том, чтобы разоблаченный коррупционер поделился с ним неправедно нажитым добром, то политический контролер (скажем, член парламентской группы по расследованию скандальных злоупотреблений) заинтересован в доведении расследования до конца. Он не разменивается на такие «мелочи», как взятка. Он играет в большую игру, то есть стремится к власти. Политическая конкуренция в деле борьбы с коррупцией имеет такое же значение, как экономическая конкуренция в деле обеспечения населения товарами. Соперничая между собой, конкуренты в конечном счете действуют в интересах общества.
Подобная система может быть эффективна лишь в том случае, если демократия не ограничивается одним только верхним уровнем. Необходимость борьбы с коррупцией на местах предполагает выборность губернаторов и мэров, а также региональных законодательных собраний и муниципальных органов власти.
Но самое главное в этой системе — независимость прессы, включая, естественно, и телевидение. Журналистские расследования коррупции лежат в основе всего механизма, поскольку именно пресса заинтересована в сенсациях, в скандальных разоблачениях чиновничества. Причем опять-таки не из одной лишь любви к справедливости, а потому, что интересные материалы повышают престиж изданий, способствуют росту тиража, а значит, притоку рекламных доходов и увеличению заработков журналистов. Пресса является одним из институтов власти не потому, что любит скандалить, а потому, что затеваемые ею скандалы, как ни странно, стабилизируют политическую систему, делают ее менее коррумпированной и более эффективной.
Пресса является одним из институтов власти не потому, что любит скандалить, а потому, что затеваемые ею скандалы стабилизируют политическую систему, делают ее менее коррумпированной и более эффективной.
Газетчик разоблачает коррупционера. Само по себе это, возможно, данного чиновника не слишком волнует из-за малых тиражей газет. Но разгорающийся скандал обязательно подхватит телевидение, поскольку оно тоже заинтересовано в интересных новостях. Такой скандал уже не замять обычными средствами. Если же коррупционер попытается привлечь для сохранения своих позиций высокопоставленных однопартийцев, автоматически вмешаются конкуренты из других партий, также заинтересованные в скандале. И вот выходит, что частная история превращается в общенациональную, серьезно влияя на результат выборов. В таких условиях любая власть первой будет заинтересована пресекать коррупцию в своих рядах, а не поддерживать ее по принципу «рука руку моет», как это неоднократно случалось в России.
ПОЧЕМУ НАМИ АКТИВНО МАНИПУЛИРУЮТ
Распространенное сегодня манипулирование сознанием людей мы связываем обычно с отсутствием демократии. В демократическом обществе, мол, граждане обладают различными источниками информации, а потому могут довольно точно определить, что есть что в политике или в экономике. Но на самом деле манипулирование возникает не по причине отсутствия демократии. Проблема гораздо серьезнее. Право граждан прислушиваться к мнению оппозиции и к альтернативным массмедиа в значительной степени помогает бороться с манипулированием, однако не устраняет его полностью.
Допустим, есть два избирателя — Знайкин и Незнайкин. Первый голосует, руководствуясь только тем, что он точно знает, тогда как второй, прежде чем опустить в урну бюллетень, стремится составить общую картину жизни в стране и в мире, руководствуясь любыми доступными ему источниками.
Если Знайкин вчера потерял работу, то завтра он проголосует за оппозицию. Если Знайкин вдруг обнаружил, что цены в магазинах растут быстрее его доходов, он пошлет к черту ту власть, при которой подобное творится. Если Знайкин не может войти в дом, поскольку трубу прорвало и все окрестности залило горячей водой, он обвинит в этом президента, правительство и губернатора, а также парламентское большинство, сформированное победителями прошлых выборов.
Что же касается Незнайкина, то он перед выборами будет серьезно размышлять. Незнайкин включит телевизор, засядет в интернет и обложится со всех сторон газетами. Он порадуется присоединению Крыма, а также обнаружит, что снижение уровня жизни связано с не зависящими от властей причинами — допустим, с падением цен на нефть. Более того, он проанализирует предвыборную программу оппозиции на предмет ее реалистичности и, возможно, придет к выводу, что та не заслуживает поддержки. В итоге Незнайкин может проголосовать за нынешнюю власть, даже несмотря на снижение уровня жизни и царящий вокруг бардак.
Можно ли манипулировать избирателем Знайкиным? Вряд ли. Разве что оппозиция специально прорвет трубу перед его домом накануне выборов.
Можно ли манипулировать избирателем Незнайкиным? Запросто. Поскольку он руководствуется на выборах тем, чего не знает из личного опыта, и тем, что не имеет непосредственного отношения к его личной жизни. Незнайкина можно порадовать успехами отечественной космонавтики в освоении Луны, на которой он никогда сам не побывает и которая никак не влияет на размер его зарплаты. Незнайкина можно возмутить, продемонстрировав по TV аморальный облик оппозиционного кандидата, хотя проверить информацию наш герой никогда не сможет из-за того, что лично с этим политиком не знаком.
В общем, избиратель Знайкин — гроза недобросовестных политиков, тогда как избиратель Незнайкин — спасение для жуликов и воров, прорвавшихся во власть. И нам кажется, что будущее страны за такими, как ответственный гражданин Знайкин, а всяких зомбированных Незнайкиных должно становиться все меньше.
Увы, в реальной жизни не так все просто. На самом деле Незнайкин — наше будущее, а Знайкин — далекое прошлое. И к этому придется приспосабливаться.
Человек, принимающий решения, основываясь лишь на том, что можно увидеть глазами и пощупать своими руками, — это крестьянин традиционного общества, где жизнь зависит почти полностью от того, какой соберешь урожай. Собрал — выжил, не собрал — помер. Все прочее — от лукавого. Ни интриги при королевском дворе, ни результаты походов крестоносцев, ни даже торговая политика соседнего города не влияют на способность крестьянина растить хлеб. А если и влияют (когда интриги приводят к разорительной войне), наш герой все равно печальных последствий предотвратить не может. Он выбирает разве что сельского старосту, а это можно делать, полностью основываясь на «стратегии Знайкина», поскольку каждый человек в сельской общине — как на ладони.
В более сложном, модернизирующемся обществе на жизнь простого человека постоянно влияет то, о чем он узнает лишь через прессу. Жизнь самого простого заводского рабочего больше зависит от конъюнктуры рынка, чем от его личных усилий и даже от усилий капиталиста. Нет спроса на производимый им товар — самый лучший труженик останется без работы. И если такой труженик живет в условиях демократии, он должен голосовать, учитывая явления, которые нельзя «пощупать руками» и о которых можно узнать лишь из СМИ.
Дальше — больше. Когда общество становится сложнее, наша жизнь оказывается в зависимости от государственной политики (скажем, от протекционизма). При дальнейшем усложнении мы начинаем учитывать борьбу групп влияния (к примеру, аграрное лобби может вытянуть из бюджета средства, лишив финансирования работников культуры). А в современном мире простому человеку приходится думать и о внешней политике, поскольку переворот в нефтедобывающей стране влияет на цены и потрясает мировую экономику.
Тот избиратель, который не принимает все это во внимание, запросто может сделать выбор, противоречащий своим интересам. Скажем, наш «искушенный» Знайкин всегда проголосует против реформаторов, поскольку реформы на первых порах, как правило, усложняют жизнь. Но зато он поддержит любую клептократию, разворовывающую ресурсы страны, если только жулики и воры делятся с народом долей богатств, растущих по объективным причинам (например, потому, что растут цены на нефть, которой богата страна, где живет Знайкин).
Трагедия этого «реалиста» в том, что он делает глупости, хотя власть имущие им даже не манипулируют. Ошибка «встроена» в его поведение, поскольку оно соответствует реалиям далекого прошлого, а не современной жизни.
Незнайкин же — это настоящий, ответственный гражданин, неравнодушный к своему демократическому выбору. Он понимает, насколько сложен мир XXI века, и всеми силами пытается быть наравне с эпохой. Он хочет оценить все события, влияющие на его жизнь, а не только те, которые можно «пощупать». И в этом — трагедия нашего героя, поскольку между ним и событием встает информационная система, с которой трудно совладать. Вместо того чтобы просто «взять реальность», расположенную за окном, Незнайкин будет долго и методично конструировать реальность в своем сознании из тех «кирпичиков», какие даст ему информационная система [Бергер, Лукман 1995]. А затем он станет оценивать политиков и голосовать на выборах, исходя из сконструированной реальности, а не из того, что происходит в действительности.
Первое, с чем столкнется наш ответственный Незнайкин, — объективно существующее искажение информации. Причем в супер-сложном мире XXI века, где мы стремимся собрать как можно больше фактов, вероятность искажения намного выше, чем в прошлых столетиях.
Скажем, лет двести назад нетрудно было узнать из газет, кто начал очередную войну, поскольку ее тогда официально объявляли противнику. Но уже с началом Второй мировой не все было так просто: Адольф Гитлер инсценировал агрессивные антигерманские действия поляков, чтобы получить безоговорочную поддержку своих Незнайкиных [Фест 1993, т. 3: 174]. А ныне, если вдруг серьезный международный конфликт возникает вследствие теракта, то поди разберись, совершили ли его террористы или, скажем, спецслужбы специально устроили провокацию, чтобы создать повод для вторжения войск своей страны в чужую страну, якобы укрывающую террористов.
В экономике подобных примеров объективного искажения информации — пруд пруди. Нам кажется, будто цены на нефть растут под воздействием роста спроса со стороны предприятий, нуждающихся в топливе, и населения, которому требуется бензин, но на самом деле, возможно, причина — в спекуляциях, спровоцированных нестабильностью на Ближнем Востоке. Ошибочно оценивший ситуацию Незнайкин полагает, что конца нефтяному изобилию не будет. Он голосует за увеличение социальных расходов и за вложение средств стабфонда в строительство дорог. А когда цены падают и в госбюджете образуется дыра, бюджетник Незнайкин остается без зарплаты. Хотел как лучше, а вышло...
От искажения информации демократия не помогает. Здесь что Россия, что Америка, что Буркина-Фасо страдают одинаково. В какой-то мере может помочь экономико-политическая грамотность населения (поэтому важна гуманитаризация любого образования!), но и это не панацея.
Второе, с чем столкнется наш честный Незнайкин, желающий познать мир, — осознанное стремление массмедиа представить упрощенную картину этого мира.
Пресса дает читателю в основном то, что он хочет читать. А уж TV точно не станет тратить деньги на сюжет, который посмотрят единицы. Поэтому, например, много сил журналисты посвящают скандалам и очень мало — информированию о новых технологиях, трансформирующих экономику. И вот мы вдруг обнаруживаем, что пока весь мир обсуждал длину ног юной фотомодели и цену ударной ноги популярного футболиста, бизнес занимался таким скучным делом, как инвестирование в добычу сланцевых нефти и газа. Успехи добытчиков проспал даже «Газпром», озабоченный последние годы в основном добычей легионерских ног для клуба «Зенит». Что уж тут говорить о простом Незнайкине, потребляющем лишь ту информацию, которая есть в массовых изданиях и телепрограммах.
При демократии трудно так монополизировать доступ большей части избирателей к информации, как это сделано в России благодаря государственному контролю над телеканалами.
С этой проблемой тоже демократия не справится. Даже самые демократические СМИ нуждаются в рекламе, а значит, в тиражах и зрителях. Пока сам Незнайкин предъявляет спрос на сплетни, а не на знания, он сплетни и будет получать. Стать квалифицированным избирателем — немалый труд. На него не всякий способен.
Наконец, третий фактор, влияющий на восприятие информации, — манипулирование сознанием избирателя, в котором заинтересована любая власть. Манипулирование существует и в России, и в Америке. И, наверное, даже в Буркина-Фасо оно есть, хотя не факт, что там есть сознание.
Суть манипулирования в том, что нам выдают за факт некую липу, фактом не являющуюся. А ты — пойди проверь! Ведь в чрезвычайно сложном мире XXI века бедняга Незнайкин не то что сам никогда не доберется до каждой горячей точки, про которую ему вещают, но, даже обзвонив всех друзей и знакомых, не приблизится к истине, поскольку те тоже получают информацию лишь через СМИ.
Вот с этой проблемой демократия в большей или меньшей степени позволяет справиться. Россия в XXI веке отличается от демократических стран не тем, что у них власть состоит сплошь из ангелов, готовых уступить свои посты достойным представителям оппозиции. Власть имущие по своим замашкам всюду примерно одинаковы: и при авторитаризме, и при демократии. Но при демократии трудно так монополизировать доступ большей части избирателей к информации, как это сделано у нас благодаря государственному контролю над телеканалами.
Американское TV манипулировало зрителем в связи с войной в Ираке [Кругман 2004: 344-346], однако настроение избирателей все равно со временем переменилось, и развязавшие войну республиканцы потеряли власть. Российские телеканалы манипулировали во время войны в Чечне, войны в Грузии и войны на Украине, причем это манипулирование помогло укрепить политическую систему.
Наш отечественный Незнайкин ничуть не хуже американского или французского. Не глупее и не ленивее. Но чтобы познать мир, он должен в среднем проделывать гораздо более сложную работу, прочесывая интернет, тогда как в демократических странах различная информация и различные оценки фактов излагаются, как правило, в ведущих СМИ, ориентированных на массового читателя и зрителя. Зарубежному Незнайкину, чтобы уйти от манипулирования, достаточно переключить канал, тогда как нашему надо сначала понять в принципе, что его нахально дурят, а потом уйти от зомбоящика к каким-нибудь альтернативным источникам информации. В итоге у нас процент тех, кто подвергается манипулированию, значительно выше, а следовательно, мы из любого кризиса будем демократическим путем выходить значительно дольше.
С проблемами г-на Незнайкина мы вроде бы разобрались, но при этом совсем забыли о г-не Знайкине. Он тем временем не дремал, а, как умел, пытался вписаться в модернизированное общество. Реальный Знайкин в XXI веке смотрит, конечно, не только на то, как изменяется толщина его кошелька при различных властях. Он волей-неволей вынужден принимать во внимание некоторые события, происходящие за пределами собственного узкого мирка. Но поскольку Знайкин полагает, что хорошо знает жизнь, то вообще не стремится искать объяснения сложных проблем. У него существуют определенные житейские установки, и он участвует в выборах, как правило, вообще не собирая никакой новой информации, а заранее зная, кто прав, кто не прав.
Знайкин XXI века примет решение не потому, что ему промыл мозги зомбоящик, а потому, что он и без зомбоящика считает, например, необходимым поддерживать в экономике как можно более низкие цены на товары. Раз дешевый продукт хорош для его кошелька, значит, поддерживать следует те политические силы, которые предлагают государственное регулирование цен, а лучше — жесткую их фиксацию на максимально низком уровне. Если же олигархи с этим не согласны, то, по мнению Знайкина, следует национализировать предприятия и поставить директоров, которые цены будут держать низкими, а зарплаты высокими.
Иными словами, Знайкин — предубежденный избиратель. «Зомбоящик» может с таким справиться лишь в том случае, если упадет ему на голову. Но это уже не вопрос манипулирования сознанием, а проблема отделения сознания от бытия вплоть до летального исхода.
Интересно, что на проблему предубежденности голосующего обывателя обратил внимание американский ученый Брайан Каплан в книге «Миф о рациональном избирателе» (с подзаголовком «Почему демократии выбирают плохую политику»). Уже из подзаголовка следует, что данная проблема и в авторитарной России, и в демократической Америке стоит одинаково. В США, как и у нас, многие люди выступают за госрегулирование цен и протекционизм, хотя для экономики такая политика губительна [Каплан 2012: 80-81].
В общем, демократия в состоянии прочистить далеко не все мозги, запутавшиеся в сложном современном мире. Однако даже то противостояние манипулированию, которое она способна осуществить, может сделать общество здоровее.
СМОЖЕМ ЛИ МЫ УБЕЖАТЬ ОТ НАШЕЙ СВОБОДЫ?
Когда-то давно русским интеллектуалам казалось, что наше будущее должно стать царством свободы, и они старались многое делать для этого. Однако потом выяснилось, что для чеховских Фирсов из «Вишневого сада» воля была страшным несчастьем. Миллионы крестьян не знали, что им с ней делать.
За минувшее с отмены крепостного права время мы привыкли жить без барина. Но не привыкли к воле в широком смысле слова. XXI век бросает нас в такое царство свободы, из которого многим людям хочется бежать без оглядки. Вопрос в том, удастся ли им это сделать.
Как быстро сейчас прирастает пространство свободы, начинаешь понимать, лишь бросив взгляд в прошлое. Мы часто формируем наше представление о нем на основе исторических кинофильмов, где современные люди с современными лицами, мыслями и поступками переодеты в старые костюмы. Однако на самом деле далекие предки отличались от нас в первую очередь не одеждой, а жесткой детерминированностью условий жизни. Проще говоря, отсутствием выбора по всем принципиальным вопросам.
Так, человек не выбирал, сколько жить на свете. Обычно он умирал по причинам, практически не зависящим от того, какими были его образ жизни, питание и жилище. Бедняга мог запросто окочуриться из-за плохой питьевой воды, распространения эпидемий и примитивности медицины, одинаково бессильной в отношении богатых и бедных [Фоссье 2010: 28-35; Монтанари 2009: 52-57]. Тот, кто всерьез заботился о себе, отправлялся на тот свет в сравнительно комфортабельной обстановке, а в остальном не сильно отличался от нищего и бродяги.
Если человек не умирал в расцвете лет от естественных причин, то, скорее всего, в какой-то печальный момент умирал от неестественных. Его настигали война, разбой или пожар, долгое время бывшие элементом нормального образа жизни, а вовсе не исключением из правил, как в наше время.
Впрочем, допустим, вдруг находился счастливец, которого миновали всевозможные напасти. Ему удавалось прожить достаточно долго, чтобы совершить за свою жизнь какие-то значимые поступки. Насколько они зависели от избранного человеком пути?
Оказывается, в очень малой степени. Как правило, все великие дела совершались в той жизненной сфере, к которой человек относился с момента своего рождения. Подавляющее большинство не выбирало ни подданство, ни вероисповедание, ни образование, ни место обитания, ни социальную среду, ни род занятий, ни образ жизни, ни распорядок дня. Жену себе человек выбирал в жестких рамках, заданных вероисповеданием, средой, местом обитания и волей родителей. А при выходе замуж не имелось обычно даже минимальной свободы.
В известном смысле выбор осуществлялся, если человек вдруг уходил в монастырь. Однако, постригшись, он вновь попадал в среду с жестко заданными условиями существования, причем, как правило, у него не оставалось даже того узкого пространства независимости, которое имелось в светской жизни.
Даже свобода художника была весьма относительной. Гениальный творец мог написать шедевр, тогда как обычный мазила изображал что-то невразумительное, но как тот, так и другой крутились в рамках сюжетов, заданных религией и традицией. Заказчик давал деньги и стенку под фреску, а также указывал, какое конкретное деяние Господа должно там появиться. Мастер же самовыражался в пределах дозволенного, и если, как Микеланджело, вдруг решался изобразить своих героев без штанов, то мог нарваться на проблемы.
То, что в современной науке принято называть модернизацией, по сути, означает распад вышеописанной системы и появление пространства свободы, то есть многочисленных возможностей для осуществления осознанного выбора пути. Технологическая модернизация со всякими наукоградами и тому подобными хитрыми штучками, о которых у нас недавно еще было модно говорить, является одним из следствий мобильности, характеризующей современного человека. Лишь тот, кто выстраивает жизнь, разрывая сдерживающие ее рамки, в конечном счете может изобрести что-нибудь необычное и полезное для общества.
Процесс модернизации шел довольно долго, постепенно высвобождая человека из разных пут, и, наконец, к XXI веку сформировал ситуацию, когда мы только и делаем, что выбираем, планируя свое будущее от начала до конца. Поэт Юрий Левитанский, очевидно, сам того не подозревая, блестяще уложил сложную теорию модернизации в простые строки: «Каждый выбирает по себе // Женщину, религию, дорогу. // Дьяволу служить или пророку — // Каждый выбирает по себе».
Современный человек может родиться в одном месте, а жить, работать и умереть совершенно в другом. Особенно это характерно для выходцев из деревни и малых провинциальных городков, откуда большинство жителей хочет выбраться в места, где существует высокий спрос на труд.
Переехав из глуши в мегаполис, человек выбирает будущую специальность и соответственно этому приобретает образование. В дальнейшем его семья никогда уже не будет связана с той работой, которой веками занимались предки.
Если наш герой успешно делает свой выбор, то попадает в такую социальную среду, в какой никогда не жили его родители, деды и прадеды. В результате рушатся традиционные классовые барьеры. Понятно, американская сказка о том, как нищий становится миллионером, реализуется лишь в исключительных случаях, но приобретение более высокого социального статуса, чем тот, который был при рождении, — дело абсолютно нормальное.
Оказавшись в иной социальной среде, человек, чтобы поддерживать деловые и дружеские контакты, должен воспринять ее обычаи и стандарты поведения. Возможно, для этого ему придется резко отойти от привычной культуры, в которой он сформировался. И дело не только в том, чтобы регулярно мыть руки перед едой или сморкаться лишь в носовой платок, а не в уголок застеленной на обеденном столе скатерти. Возможно, человеку, попавшему в иную среду, придется маскировать свои верования. А иногда наоборот, чтобы не попасть под репрессии, он должен будет стать ярым приверженцем какого-нибудь нового культа (например, коммунистического или национал-социалистического), серьезно отличающегося от культа, пришедшего из глубины веков.
Поделиться книгой: