Помоги проекту - поделись книгой:
Во-первых, они позволили практически непрерывно осуществлять финансовые сделки по всему мировому хозяйству. В то время, когда одна часть мира отходит ко сну, другая начинает бодрствовать, и деловая активность переходит к новым финансовым центрам [Ли Куан Ю 2005]. Экономика «просыпается» нынче в Токио, Гонконге и Сингапуре, затем активизируется во Франкфурте и Лондоне, позднее пересекает Атлантику и начинает работать в Нью-Йорке и Чикаго. Потом — снова включаются восточные финансовые центры и т. д. В этих условиях финансовые процессы становятся более сложными, увеличивается значение спекулятивных операций, многомиллиардные суммы постоянно переходят из рук в руки. На экономику влияет такое большое число социальных, политических и технических факторов, что кризисы и взлеты теперь все труднее оценивать. Перспективы развития становятся непредсказуемыми. Проблемы, внезапно возникшие в одной точке мира, буквально через мгновение могут стать проблемой для бизнеса, расположенного в ином полушарии.
Во-вторых, современные технические изменения предоставляют возможность осуществлять управление огромными массивами капитала по всему миру. Деньги легко перебрасываются туда, где существуют наилучшие перспективы роста экономики. Для уклонения от уплаты налогов они выводятся в офшоры или в такие государства, где создаются лучшие условия для развития бизнеса. Транснациональные корпорации (ТНК) сосредотачивают под своим управлением филиалы в различных государствах. В результате всего этого размеры отдельных ТНК и инвестиционных фондов оказываются сопоставимы по масштабам с экономиками небольших государств. Соответственно, ведущие экономические акторы по своему влиянию на социальные и политические процессы оказываются сопоставимы с целыми странами. Руководители крупных компаний ведут переговоры на высшем уровне с руководителями государств, и эти своеобразные международные отношения часто имеют большее значение, чем формальные отношения политических лидеров. Правительства, заинтересованные в создании рабочих мест, предлагают корпорациям наилучшие условия для ведения бизнеса, а те, в свою очередь, оказывают давление на власть для того, чтобы гарантировать нормальные долгосрочные перспективы сотрудничества.
КОНЕЦ ИСТОРИИ?
Комплексные преобразования экономики и социума, связанные с переходом от индустриального к постиндустриальному миру, а также изменения, вызванные глобализацией, в основном не порождают сомнений у аналитиков. Они могут нравиться или не нравиться различным людям, могут вызывать массовые протесты, такие как, скажем, протесты антиглобалистов, однако все эти события уже перешли из разряда ожиданий в разряд реалий. Их довольно трудно отрицать. И если данные реалии не вписываются в некоторые старые теории (например, в классический марксизм), то тем хуже обстоит дело для этих теорий.
Значительно сложнее складывается ситуация с оценкой разных преобразований, происходящих в политической системе современного мира. Здесь пока трудно говорить о каком-то единстве воззрений. Или, точнее, наука в основном стоит на консервативных позициях, отстаивая представления, которые сформировались ранее. Например, среди профессиональных исследователей в основном не вызывает сомнений эффективность демократической системы, которая сложилась в западном мире на протяжении XX века. Не вызывает сомнений необходимость прямого, всеобщего, равного и тайного голосования на выборах. Не вызывает сомнений система разделения властей — исполнительной, законодательной, судебной. Не вызывает сомнений важность распределения властных полномочий между центром страны и регионами.
Однако попытки некоторых аналитиков предложить дискуссионные тезисы относительно того, как будет выглядеть политическая жизнь общества в XXI веке, одобряются далеко не всеми. Вряд ли сейчас можно говорить о какой-нибудь новой демократии или постдемократии по аналогии с новым индустриальным или постиндустриальным обществом.
Существуют, правда, утопические схемы будущего, в которых речь идет о формировании некоего глобального правительства [Этциони 2004]. Рассматривать подобные прогнозы не слишком интересно, поскольку они строятся на абсолютизации рационального и полном игнорировании иррационального в жизни человечества. Мол, давайте, ребята, жить дружно, поскольку это оптимальный способ решения наших совместных проблем.
Впрочем, наряду с утопиями есть схемы, сочетающие краткосрочную антиутопию с долгосрочной утопией. Попытку предложить весьма рискованный взгляд на перспективы государства и демократии сделал, например, знаменитый французский исследователь Жак Аттали — бывший директор Европейского банка реконструкции и развития — в своей книге «Краткая история будущего».
Известный своими левыми взглядами Аттали рисует ужасающую картину либерально-рыночного всевластия, утвердившегося в XXI веке. Ему представляется, будто государство, находящееся в остром конфликте с рынком, в конечном счете проиграет борьбу и рухнет. Мир превратится в стихию, где господствуют крупные корпорации, пытающиеся каким-то образом организовать безгосударственную жизнь человечества исключительно на рыночных принципах. Государства, по всей вероятности, формально сохранят свое существование, но будут бессильными игрушками в руках гонящегося за прибылью бизнеса.
В частности, государства XXI века, по мнению Аттали, откажутся от системы социального страхования (видимо, под давлением либералов, считающих, что чиновники неэффективно используют налоги, взимаемые с граждан) и передадут эти функции частному сектору. Негосударственные страховые компании при этом будут выплачивать гражданам пособия по болезни, безработице, потере кормильца, а также компенсировать утраты, вызванные кражами и несчастными случаями. Но поскольку их эффективные менеджеры в отличие от неэффективных государственных служащих заботятся о прибыли, страховые компании установят над своими клиентами своеобразную тиранию корысти.
Гражданам станут директивно навязывать правильный образ жизни, при котором вероятность болезней и несчастных случаев должна резко снизиться. «Компании будут диктовать людям, как жить <...> Они станут наказывать курильщиков, пьяниц, толстяков, безработных, незащищенных, агрессивных, рассеянных, опрометчивых, растяп, мотов. Невежество, уязвимость и расточительность будут считаться болезнями <.. .> Все, что можно обозначить выражением “быть в форме”, станет нормой общественного положения» [Аттали 2014: 176-177].
Понятно, страховые компании должны будут постоянно контролировать, делает ли их клиент все необходимое для того, чтобы находиться в хорошей форме. И, соответственно, эти клиенты вынуждены будут (если, конечно, они хотят претендовать на страховые выплаты) согласиться на постоянное пребывание под наблюдением. «Датчики и миниатюрные камеры, — пугает читателя Аттали, — на всех общественных и частных территориях, в офисах и местах отдыха, даже в мобильных устройствах начнут следить за приездами и отъездами <...> Местоположение универсальных мобильных устройств будет определяться в любой момент. Все данные, содержащиеся в них, включая фотографии повседневной жизни каждого человека, смогут сохранять и продавать специализированным предприятиям, государственным или частным полицейским органам <...> Все будут знать все обо всех. У людей исчезнет чувство стыда и одновременно увеличится толерантность <...> Подкожные микрочипы смогут непрерывно регистрировать сердцебиение, артериальное давление, уровень холестерина; микропроцессоры, встроенные в органы, — отслеживать отклонения от нормы в организме» [Там же: 177-179].
Нетрудно заметить, что Аттали рисует поистине оруэлловскую картину надзора за человеком со стороны «Большого брата», только выводит это страшное будущее не из тоталитарной политической системы, а из свободного рынка.
Дальше — хуже. Ослабленные рыночными фундаменталистами государства, как видится автору новой антиутопии, не в силах будут дать отпор пиратским государствам [Там же: 211-214]. Воцарится вопиющее беззаконие.
Но постепенно народ очухается. В обществе каким-то образом возобладают альтруисты (поначалу преимущественно женского пола), и «рынок будет понемногу вытеснен в пользу социальной экономики», «планетарный парламент установит всемирные налоги», и «каждый должен будет считаться с мнением планетарного правительства». «Высшей точкой эволюции станет живой гиперразум, для которого человечество будет лишь незначительной составляющей и который начнет действовать независимо от интересов собственно рода людского» [Там же: 249-257].
Наверное, анализировать картину представленного Аттали далекого будущего вообще не стоит в силу ее явной утопичности. Но проанализировать картину апокалиптического ближайшего будущего нужно, поскольку при поверхностном рассмотрении она не лишена правдоподобия. На самом же деле концепция Аттали содержит несколько явных ошибок. Если их вскрыть, становится ясно, что вряд ли мир ждет подобная апокалиптическая картина.
Во-первых, Аттали без всяких на то оснований рисует современное государство эдаким слабым карликом, готовым пасть под ударами мощных гигантов — рыночных фундаменталистов. На самом же деле с функционированием госаппарата, с перераспределением огромных денежных сумм через бюджет и с реализацией дорогостоящих социальных программ связаны интересы огромного числа людей и институтов — госслужащих, депутатов разных уровней, политических партий и даже бизнеса в той его части, которая извлекает доходы из сотрудничества с правительством. Наивно полагать, что все эти мощные силы не способны будут отстоять собственные интересы и падут под ударами рыночных сил. Во всяком случае, в настоящее время нет никаких признаков того, что в соперничестве государства и рынка преимущества находятся на стороне последнего. Аттали, скорее, фантазирует, рисуя картину будущего, чем анализирует и экстраполирует уже наметившиеся в начале XXI века тенденции.
Во-вторых, Аттали создает карикатурный образ рыночного фундаментализма, мало соответствующий реальной действительности. Люди, придерживающиеся либеральных взглядов, являются противниками государственного вмешательства в экономику не только потому, что хотят сэкономить на налогах. Не менее важным делом для них является свобода как таковая. Трудно представить себе, что миллионы граждан свободного мира идут как бараны в плен к тираническим страховым компаниям только потому, что не хотят платить налоги. Трудно представить себе, что они готовы пожертвовать свободным образом жизни ради того, чтобы иметь лишние деньги для покупки каких-то товаров. При таком контроле над человеком, который нарисовал Аттали, многие привычные товары и услуги вообще будут не нужны, поскольку попадут в запретный список страховых компаний. Автор полагает, что в рыночном «ужастике» XXI века время, потраченное не на потребление или аккумулирование объектов потребления, будет считаться проведенным зря. Но он забывает, что даже человек, фанатично стремящийся потреблять, совсем не собирается потреблять лишь то, что ему разрешат страховые компании. Человек хочет максимизировать удовольствие, а это невозможно без свободы выбора.
В-третьих, Аттали, ошибочно считая рынок всесильным, не обращает, как ни странно, никакого внимания на то, чем тот действительно силен. В описанной выше концепции все страховые компании как будто действуют по единому плану, спущенному откуда-то сверху. На самом же деле они конкурируют между собой. И компании, предлагающие своим клиентам тиранические условия, скорее всего, обанкротятся первыми. Люди предпочтут платить взносы тем структурам, которые оптимальным образом сочетают страхование с уважением к личности клиента. Возможно, с точки зрения рыночного фундаментализма такие толерантные компании будут менее эффективными, однако на практике, а не в теории, выживут именно подобные структуры.
И, наконец, в-четвертых, Аттали, похоже, смешивает либералов, стремящихся к свободному рынку, с анархистами. Либералы (или, согласно американской терминологии, либертарианцы) обычно являются сторонниками сильного демократического государства, но хотят сделать его маленьким [Боуз 2004: 18-22]. Они предлагают государству сосредоточиться на выполнении таких важных функций, как гарантирование свобод, личной безопасности человека, прав собственности, выполнения контрактов, конкуренции, тогда как анархисты отрицают государство вообще. Аттали пишет: «Победа рынка над демократией создаст беспрецедентную ситуацию: рынок без государства. Все теоретики сходятся во мнении, что основными чертами такого рынка будут образование картелей, неполное использование производственных мощностей, финансовые спекуляции, безработица, непроизводительный расход природных ресурсов, расцвет теневой экономики и власть криминальных авторитетов. Так было в Китае в 1912 году, в Сомали — в 1990 году, в Афганистане — в 2002 году и в Ираке — в 2006 году» [Аттали 2014: 200]. Однако в реальности все эти «модели» возникли в результате анархии, то есть распада государства, обессиленного внутренними конфликтами, а вовсе не из-за победы сторонников рынка. Не только либералы, но даже редкие ныне теоретики анархизма не считают своим идеалом Ирак или Афганистан.
Таким образом, вряд ли концепцию Аттали стоит рассматривать в качестве «истории будущего». Интереснее обратить внимание на книгу «Конец истории и последний человек» Фукуямы, которая широко обсуждалась в последнее десятилетие XX столетия.
Заявляя о конце истории, американский исследователь эпатировал публику и получил соответствующий результат. С одной стороны, его книга (первоначально существовавшая в виде журнальной статьи) стала бестселлером и привлекла огромное внимание. С другой — подавляющее большинство комментаторов (в частности, среди россиян), по всей видимости, ее даже не открывало. Фукуяму стали ругать за то, что он, мол, предвещал конец истории, тогда как в мире происходят все новые и новые события, а значит, история продолжается.
Те, кто прочел книгу, критиковали, как правило, более точно, но все же далеко не всегда по существу. Они обнаружили, что Фукуяма говорил не о конце истории в буквальном смысле, а лишь о том, что прекращается идейная эволюция человечества. В мире постепенно утверждаются демократия и народный суверенитет, а разного рода недемократические системы — тирания ренессансных правителей, сословно-представительная монархия, просвещенный абсолютизм, авторитарное правление фашистского типа и т. д.—уходят в прошлое. «Мы не можем себе представить мир, — писал Фукуяма, — отличный от нашего по существу и в то же самое время—лучше нашего. Другие века, менее склонные к рефлексии, тоже считали себя лучшими, но мы пришли к такому заключению, исчерпав возможности, исследовав альтернативы, которые, как мы чувствовали, должны были быть лучше либеральной демократии» [Фукуяма 2004а: 91].
Критики данного положения сочли, что автор идеализирует демократию, и стали демонстрировать, как много в нашем мире сохраняется разного рода бед, не решенных демократическими властями. С подобной критикой, казалось бы, можно согласиться. Наш мир действительно далеко не идеален. Наличие множества трудностей очевидно. Спорить здесь не о чем.
Фукуяма говорил о другом. О том, что, даже сознавая все несовершенство мира, мы не можем предложить для улучшения положения дел никакой иной политической системы, кроме демократической. Причем речь идет не о предложениях отдельных мыслителей (всегда есть люди, готовые оспорить сложившиеся мнения), а об устоявшихся в обществе представлениях, декларируемых представителями политических элит, стоящими у власти.
Американский исследователь обратил внимание на то, что последним человеком, уверенно обосновывавшим антидемократическое устройство общества, был нацист Адольф Гитлер. Его проект, предполагавший авторитарное правление, доминирование одной расы и физическое уничтожение «неполноценных», потерпел крах. С тех пор никто из серьезных политиков и ученых ничего подобного не предлагает.
При этом, конечно, сохранились разного рода диктаторские режимы, но «никто из них не мог сформулировать для нации, подобно Гитлеру, последовательную доктрину, которая оправдывала бы постоянное авторитарное правление. Все они вынуждены были принять принципы демократии и народного суверенитета и утверждать, что их страны — по разным причинам — к демократии пока не готовы: то ли из-за угрозы со стороны коммунизма и терроризма, то ли из-за экономических неурядиц, оставленных в наследство прежним демократическим режимом. Каждый такой режим объявлял себя переходным, подготавливающим окончательное возвращение демократии» [Там же: 50].
Думается, что это очень точное наблюдение. Разного рода маргиналы могут отвергать демократию, но вместо нее предлагают либо утопическую чушь, либо новый нацизм. Ответственные же политики демократию всегда признают, хотя на практике порой пользуются всякими демагогическими приемами, чтобы подольше удерживать личную власть и извлекать ренту из своего положения.
Более того, в XXI веке даже откаты от демократии происходят обычно не в виде возвращения военных режимов, а, как замечает известный британский социолог Майкл Манн, «в форме псевдодемократии: выборы проводятся, но они подстроены; существует множество партий, но режим может отбирать кандидатов и избирательно запрещать участие в выборах другим» [Манн 2014: 63].
Фукуяма писал свою книгу за десять лет до установления в России нынешнего политического режима. Но надо признать, что этот режим полностью вписывается в концепцию «конца истории». Оппоненты справедливо критикуют путинскую систему за многие ее недемократичные черты, однако сами авторы системы никогда даже в мелочах не пытались оспорить значение демократии. Если им приходилось откровенно сворачивать демократические институты, эти действия объяснялись необходимостью борьбы с терроризмом, как в случае отмены губернаторских выборов после бесланской трагедии 2004 года [Путин 2004]. Если же власти прибегали к манипулированию сознанием масс и фальсификации результатов выборов, то в ответ на критику давали понять обществу, что оппоненты небескорыстны, имеют иностранное гражданство и, возможно, даже служат своим зарубежным хозяевам, тем самым препятствуя нормальной демократизации России [Прямая линия 2011]. Владислав Сурков в бытность заместителем главы президентской администрации даже сформулировал теорию суверенной демократии, где давал понять, что только российская нация может влиять на выборы органов государственной власти [Сурков 2006].
Можно предположить, что теория Фукуямы не учитывает тоталитарный характер исламского фундаментализма, представляющего собой важнейшее явление XXI века. Однако, не вдаваясь подробно в вопрос о том, действительно ли фундаментализм столь тоталитарен, следует заметить, что он пока не имеет реальных шансов проникнуть за пределы исламского региона, тогда как элементы демократии используются в мусульманских странах весьма активно, хоть и под контролем религиозных деятелей. Иными словами, для большей части человечества халифат никак не является альтернативой демократии.
Думается, подход, предлагаемый Фукуямой, вполне адекватно отражает положение дел в эпоху постмодернизации. Мы не видим альтернатив демократии. Хотя надо учитывать два важных момента. Во-первых, демократия сама является источником определенных проблем развития (об этом речь пойдет ниже). Во-вторых, заявление о конце истории все же следует признать слишком эпатажным, поскольку, как уже говорилось в предисловии, мы не можем предсказать будущее и, следовательно, должны допускать, что в какой-то момент альтернатива демократии способна появиться (но об этом мы дальше рассуждать не будем по причине отсутствия фактов для серьезного анализа).
Для России здесь главный вопрос состоит в том, можем ли мы рассчитывать на трансформацию авторитарного режима в реально демократический или же наши правители бесконечно будут твердить об угрозах экстремизма, терроризма и иностранного влияния, ограничивая под этим предлогом важнейшие свободы. Какое-то время у нас считалось, что демократический переход становится следствием экономических изменений, и даже лидеры российских реформ руководствовались подобным представлением. Егор Гайдар в книге «Гибель империи» отмечал: «Я и мои коллеги, начинавшие реформы в России, понимали, что переход к рынку, адаптация России к новому положению в мире, существованию независимых государств будут проходить непросто. Но мы полагали, что преодоление трансформационной рецессии, начало экономического роста, повышение реальных доходов населения позволят заменить несбыточные мечты о восстановлении империи прозаичными заботами о собственном благосостоянии. Мы ошибались» [Гайдар 2006: 16].
Для России главный вопрос состоит в том, можем ли мы рассчитывать на трансформацию авторитарного режима в реально демократический или же наши правители бесконечно будут твердить об угрозах экстремизма, терроризма и иностранного влияния, ограничивая под этим предлогом важнейшие свободы.
Для поиска ответа на вопрос о причинах, по которым люди предпочитают империю и авторитаризм благосостоянию и демократии, стоит обратиться к исследованию Инглхарта и Вельцеля. Эти авторы полагают, что «избавление от нехватки материальных благ не оборачивается мгновенной коррекцией ценностных приоритетов: здесь наблюдается значительный временной лаг, поскольку основополагающие ценности человека во многом отражают условия, в которых прошли его детство и юность. Они меняются в основном за счет естественного воспроизводства населения» [Инглхарт, Вельцель 2011: 149]. Иными словами, люди, сформировавшиеся в советское время в условиях дефицита товаров, а также в «лихие 90-е», когда приходилось с большим трудом искать возможность прокормить семью, живут во многом старыми ценностями. И не отказываются от них вплоть до самого конца. Твердая власть, стабильность режима, гарантии благосостояния для них имеют первостепенную ценность. Духовной опорой при этом становятся для таких людей величие нации, победы предков, огромные просторы родины и способность сопротивляться врагу. Значение свободы, самореализации, прав человека, поиска индивидуального смысла жизни для старших поколений отнюдь не очевидны.
Но поколения меняются, и возможность не думать с беспокойством о нехватке материальных благ в определенный момент начинает сказываться на массовых представлениях о жизни. «Через десять-пятнадцать лет после начала периода экономического благосостояния в ряды электората начинают вливаться представители возрастных когорт, чья личность сформировалась в условиях процветания. Еще через десять-двадцать лет они начнут выполнять функции членов элиты» [Там же: 151-152]. Подобная элита внутренне готова к иной жизни. Это — люди эпохи постмодернизации.
Сама по себе трансформация системы отношения общества к ценностям еще не создает демократии. Множество конкретных экономических и политических причин может законсервировать авторитаризм надолго. Но все же падение его будет лишь делом времени. В тот момент, когда причин сохранения старой системы власти не останется, общество захочет иной модели — той, в которой оно себя будет комфортнее чувствовать.
В свете такого оптимистичного подхода Фукуяма предложил свой вариант образного видения модернизирующегося общества. «Человечество будет казаться не тысячей цветущих побегов на стольких же различных растениях, а длинной цепью фургонов на одной дороге. Некоторые будут двигаться к городу быстро и резко, другие встанут на отдых в прерии, а то и застрянут на колее на горном перевале. Некоторые будут подожжены при нападениях индейцев и брошены на дороге. Кое-кто из погонщиков, оглушенный битвой, потеряет чувство направления, и какое-то время будет гнать фургон не туда, а в паре-другой фургонов народ устанет от езды и решит встать постоянным лагерем, вернувшись для этого назад, в удобное место. Еще кто-то найдет объездные пути, ведущие туда же, куда и главная дорога, хотя окажется, что для перехода через последнюю горную цепь придется выезжать на тот же перевал. Но подавляющее большинство фургонов медленно будет продвигаться к городу. И почти все они, в конце концов, туда приедут. Фургоны все подобны друг другу: пусть они выкрашены по-разному и сделаны из разных материалов, у каждого четыре колеса и лошади в запряжке, а внутри сидит семья, которая надеется и молится, чтоб путешествие окончилось благополучно. Очевидную разницу в положении фургонов не следует считать за отражение перманентных и неизбежных отличий между людьми, которые в них едут, а лишь следствием разных позиций, которые они занимают на дороге» [Фукуяма 2004а: 504-505].
Караван Фукуямы в целом выглядит реалистично. Хотя к списку трудностей, которые ему следует преодолеть на своем пути, стоило бы добавить еще несколько. Возможно, караван будет жесток к отстающим и постарается их лишить даже тех скромных ресурсов, которые спрятаны на дне повозок. Возможно, караван будет слишком медленно тащиться из-за того, что «сирые и убогие» предпочтут ехать на измученных лошадях, а не идти своими ногами. Возможно, по ходу движения каравана будет разрушаться традиционная общность и одинокие путники попытаются самостоятельно добраться до цели. А самое главное — некоторые отстающие, но обладающие силой фургоны попытаются рвануть вперед на узкой дороге и сбросить в пропасть старых лидеров...
Как это все будет складываться в реальном мире? Об этом — следующие главы.
Глава 1
ГЛОБАЛИЗАЦИЯ
ПОЧЕМУ НА РОССИЮ НАДЕЛИ «СМИРИТЕЛЬНУЮ РУБАШКУ»
В разразившемся ныне экономическом кризисе обращает на себя внимание одна важная вещь. Наша спокойная жизнь рухнула совершенно внезапно, совершенно неожиданно для простого человека, не следящего за конъюнктурой мирового рынка. Какое-то время мы процветали по причинам, от нас почти не зависящим, а ныне бедствуем в связи с тем, что где-то далеко-далеко произошли какие-то события, подорвавшие стабильность цен на нефть. В XXI веке подобные неожиданности станут обычным явлением, поскольку связи между событиями, происходящими в различных частях мира, становятся все более сложными, многоступенчатыми и почти незаметными простому глазу.
В СССР был такой короткий анекдот. «Беспокоит меня Гондурас», — заводит разговор один человек. «А ты его не чеши», — отвечает другой.
Сегодня этот диалог поражает нас откровенным пренебрежением политкорректностью. Но в старые времена, когда о политкорректности никто еще не знал, анекдот воспринимался иначе. Он высмеивал культуру ильф-петровских «пикейных жилетов», способных часами рассуждать о темах, ничего не значащих для нашей будничной жизни. Какой там Гондурас? Какие там Америка с Австралией? Какие там международные проблемы, когда у нас в стране нет ни колбасы, ни свободы слова, ни нормальных перспектив для развития?
Возмущенный советский интеллектуал предпочитал кухонные разговоры о несовершенстве режима и о развале нашей экономики, но простой человек вел себя совершенно по-другому. На кухне он только кушал, а с режимом общался на «официальном уровне» — правда, не совсем в тех формах, которые ему предлагала официальная идеология.
Обыватель в СССР любил слушать лекции о международном положении, а не об экономических проблемах очередной пятилетки. По телевизору смотрел «Международную панораму», а не программу «Время» с бесконечным рассказом об успехах социалистического строительства. И, в общем, понятно, почему его предпочтения были именно такими. Успехи строительства на поверку оказывались чистым блефом, тогда как рассказ о жизни в США или хотя бы о перевороте в Гондурасе имел непосредственное отношение к реальности. Правда, не к нашей, а в широком смысле слова. Наиболее важные события, происходившие в Гондурасе или даже в США, никак не могли повлиять на быт обитателя ленинградских или московских спальных районов. Советские люди и те, кто находился за границей, жили в разных мирах.
Впрочем, для рядового американца события, происходившие в иных странах, тоже были малоинтересны, поскольку почти никогда не влияли на его жизнь. Американцы вообще «прославились» своей слабой информированностью о том, что происходит в Гондурасе, и неспособностью отличить Ливию от Боливии, Литву от Латвии или Словакию от Словении.
В XX веке такого рода знания никак нельзя было отнести к числу знаний, имеющих практическое значение. Различные страны мира были слабо связаны друг с другом. Про государственные перевороты обыватель с другой части планеты узнавал лишь из газет, но никак не чувствовал эти катаклизмы на собственной шкуре. Экономические кризисы могли по этой «шкуре» пройтись, но только в том случае, если были достаточно сильными. И лишь начало крупной войны способно было оказать по-настоящему серьезное воздействие на человека, живущего вдалеке от разворачивающихся событий.
В последние два десятилетия минувшего столетия картина жизни стала заметно меняться. Резко интенсифицировался процесс, который ныне принято называть глобализацией [Фридмен 2003; Фридман 2007; Линдси 2008; Хелд, Гольдблатт, Макгрю, Перратон 2004]. И как только глобализация вошла в нашу жизнь, условный Гондурас начал беспокоить каждого, поскольку и эта страна, и любая другая в XXI веке связана с различными странами мира сотней тонких и толстых нитей. Если, скажем, сегодня происходит что-то, беспокоящее граждан Гондураса, в различных частях мира обязательно найдутся миллионы людей, на жизни которых это беспокойство тем или иным образом скажется.
Один из американских министров финансов заметил в беседе с известным журналистом Томасом Фридменом: «Я представить себе не могу, чтобы двадцать — двадцать пять лет назад мои предки стали бы волноваться из-за экономического кризиса в Таиланде, Индонезии или даже Южной Корее. <...> События там влияют на нашу страну, и много моего времени уходит на то, чтобы разобраться с побочными результатами этого» [Фридмен 2003:239].
Все регионы мира сегодня связаны, однако некоторые постоянно проигрывают. Россия должна постараться не стать Африкой или Ближним Востоком, поскольку тогда мы проиграем таким удачливым конкурентам, как Китай, хорошо вписавшимся в глобализацию.
Если мы хотим предельно кратко определить, что такое глобализация, то надо выделить эту быстро нарастающую взаимозависимость различных уголков мира. Кто-то в свое время грустно пошутил в связи с гибелью принцессы Дианы, что глобализация — это когда из русских газет мы узнаем, что английская принцесса на немецком автомобиле разбилась во Франции с арабским бойфрендом в окружении итальянских папарацци по вине шофера, напившегося шотландского виски, что мигом вызвало реакцию на американском фондовом рынке.
В текущем столетии глобализация будет, скорее всего, интенсифицироваться. С каждым новым десятилетием мы станем все более ощутимо зависеть от побочных результатов экономических и политических процессов, происходящих в тех регионах, про существование которых рядовому обывателю еще совсем недавно было ничего не известно.
Американский экономист Лестер Туроу как-то заявил, что сегодня «все может быть сделано где угодно и продано кому угодно» [Туроу 1999: 139]. На это, правда, польский экономист Гжегож Колодко возразил, что, скажем, на Ближнем Востоке или в Центральной Африке особо не развернешься [Колодко 2011: 154]. Это, конечно, справедливое замечание. Все регионы мира сегодня связаны, однако некоторые в подобной игре постоянно проигрывают. Россия должна постараться не стать Африкой или Ближним Востоком, поскольку тогда мы проиграем таким удачливым конкурентам, как Китай, хорошо вписавшимся в глобализацию.
Как изменился мир, когда в Китае приказал долго жить маоистский режим и Дэн Сяопин начал осуществлять свои реформы?
Российским «процветанием» нулевых годов мы гораздо больше обязаны Дэн Сяопину, чем Путину.
На рубеже 1970-1980-х годов вряд ли кто-то толком понимал, что произойдет с человечеством в результате китайской трансформации. Все радовались тому, что Пекин перестал быть непосредственной угрозой миру, снижается вероятность ядерной войны и, значит, наша жизнь становится стабильнее. Но на самом деле стабильности убавилось. Жизнь поменялась радикальнейшим образом. Только перемены произошли не в сфере международной конфронтации, с которой раньше ассоциировался Китай, а в экономической области, где имели место своеобразные побочные результаты отказа пекинских правителей от своего старого безумного курса.
На трудовой фронт внезапно вышли миллионы низкооплачиваемых работников. Капиталы из развитых стран стали перемещаться в Китай. Эта страна превратилась во всемирную мастерскую. На всей планете потребители стали приобретать дешевые товары, которые были бы намного дороже, если бы их производили в Англии или даже в Японии.
Японцев, которые перед этим считали себя самой успешной нацией в экономике, поразила длительная депрессия. И это неудивительно. Система пожизненного найма, считавшаяся японским ноу-хау, обеспечивавшим лояльность работников фирме и их высокую производительность, теперь стала камнем, тянущим страну на дно. В быстро меняющейся экономике лояльность старых, не приспособленных к переменам трудящихся была уже не нужна, а издержки, связанные с содержанием этого балласта, сильно повышались. Чтобы преуспеть в конкурентной борьбе, японские компании стали переносить бизнес в соседний Китай с его низкой зарплатой и отсутствием «дармоедов», которым пожизненный наем гарантирует рабочее место.
Для России китайская трансформация со временем обернулась притоком нефтедолларов, поскольку растущая экономика восточного соседа предъявляла огромный спрос на энергоносители. Приток нефтедолларов обеспечил в XXI веке рост реальных доходов населения и тем самым стабилизировал построенный Путиным политический режим. Если бы Китай не вошел в процесс глобализации, Россия была бы сегодня значительно беднее и вряд ли наш авторитарный режим мог бы благополучно существовать. В известном смысле он является побочным результатом отказа от маоизма в Китае. Российским «процветанием» нулевых годов мы гораздо больше обязаны, как это ни парадоксально, Дэн Сяопину (создавшему страну, предъявляющую спрос на нефть и газ), чем Путину.
Во многом благодаря китайским деньгам США имеют сегодня возможность покрывать займами хронический дефицит государственного бюджета. Американский государственный долг вырос до размеров, которые в 1980-е годы вряд ли кто-то смог бы спрогнозировать. Экономистам недавнего прошлого казалось, что подобные финансовые пирамиды должны быстро рушиться. Однако в мире скопилось много свободных денежных средств (в том числе китайских), которые инвестируются в американские государственные бумаги как наиболее надежные. И конца этому пока не видать.
Трансформация, похожая на китайскую, происходит сегодня и в Индии. Но здесь обнаруживается еще один неожиданный фактор, влияющий на мировую экономику. В Индии дешевизна рабочей силы сочетается с хорошим знанием английского языка. И вот американцы вдруг с удивлением обнаруживают, что обработка их налоговых деклараций все чаще осуществляется индийскими бухгалтерами, не покидающими своей страны и контактирующими с Америкой через интернет. Врачи, работающие в США, поручают обработку томограмм индийским специалистам, поскольку это дешевле. Сотни тысяч индийцев отвечают на звонки американцев в кол-центрах, причем звонящие даже не догадываются, что их проблемы решает человек не из соседнего офиса, а из страны, находящейся за двумя океанами [Фридман 2007].
События, происходящие в Китае, Индии и десятке-другом развивающихся стран, которые активно перетягивают к себе капиталы и рабочие места из развитого мира, позитивно сказываются на мировой экономике. Но в отдельных точках земного шара могут внезапно происходить политические события, делающие миллионы людей на земле беднее, причем большая часть пострадавших вряд ли понимает, что именно повлияло на их жизнь.
Скажем, поддержание высокого уровня цен на энергоносители является следствием не только растущего спроса производителей из развивающихся стран, о котором шла речь выше, но также результатом нестабильности в регионах, специализирующихся на производстве нефти и газа. Любая революция на Ближнем Востоке или государственный переворот в одном из арабских государств приводит к скачку цен, поскольку нефтяной рынок опасается временного сокращения добычи или даже уничтожения разработанных скважин противоборствующими сторонами. И вот потребитель в Америке, который раньше не желал ничего знать про Магриб и не отличал Ливии от Боливии, вдруг обнаруживает, что ему приходится больше платить за бензин по причине гражданской войны, случившейся за тридевять земель от его места проживания.
Но могут происходить и приятные неожиданности. Допустим, в какой-то очередной стране, про существование которой обычный человек толком даже не знает, начинается модернизация. Следствием этого становится появление широких возможностей для инвестирования. В стране, вчера страдавшей от голода, пока еще держится совсем низкий уровень жизни и, соответственно, низкий уровень оплаты труда. Значит, там можно разместить производство, которое стало в последние годы сравнительно более дорогим из-за повышения зарплаты в тех странах, куда заводы выносились из Америки или Европы десять-двадцать лет назад. Включение в процесс глобализации все новых модернизирующихся стран позволяет усиливать конкуренцию и поддерживать относительно низкий уровень цен на товары, которые в противном случае обязательно дорожали бы.
При этом странам, не желающим терять интерес иностранных инвесторов, следует постоянно помнить о маленьких заокеанских народах, которые сегодня еще «на деревьях сидят», а завтра благодаря реформам могут вступить в конкуренцию за привлечение капиталов.
В России до сих пор популярно представление, будто для иностранных инвесторов наша страна чрезвычайно соблазнительна, а следовательно, мы имеем возможность обставлять их приход множеством разнообразных условий, защищающих отечественные интересы. На самом деле глобализация поворачивает данную проблему совсем иной стороной.
Включение в процесс глобализации все новых модернизирующихся стран позволяет усиливать конкуренцию и поддерживать относительно низкий уровень цен на товары, которые в противном случае обязательно дорожали бы.
В мире существует множество мест, борющихся за то, чтобы привлечь капиталы. И в XXI веке число таких мест будет, скорее всего, нарастать по мере вовлечения в мировую экономику отсталых государств Азии и Африки. Стоит лишь одной стране слегка ухудшить инвестиционный климат, как капитал тут же перебрасывается в другие страны с более благоприятными условиями для вложений. Причем развитие современных технологий делает принятие решений о выводе денег из кризисной точки значительно более легким и быстрым, чем в прошлом. Понятно, что трудно демонтировать и вывезти за рубеж построенный завод. Но можно в считанные мгновения «скинуть» акции так, что их курс резко снизится и станет невозможно привлечь новые капиталы для расширения бизнеса и строительства очередных предприятий.
Фридмен назвал этот эффект «золотой смирительной рубашкой» [Фридмен 2003: 116-124]. Подобный «наряд» всерьез ограничивает возможность амбициозных политических режимов проявлять свой характер и бравировать независимостью. Любая страна, желающая сегодня развивать экономику, легко может манкировать мнением Вашингтона (то есть американской администрации), если, скажем, тому не нравится ущемление прав и свобод, но она не может манкировать мнением Нью-Йорка (то есть крупнейшего финансового рынка), если тому не нравится инвестиционный климат.
Плохо информированный обыватель полагает, что наши проблемы — это результат козней вашингтонских политиков, но на самом деле с нами расправилась мировая экономика.
Вообще, надо заметить, что в обывательских представлениях у нас сильно преувеличиваются возможности политического давления одних стран на другие в XXI веке и сильно недооцениваются возможности экономического давления со стороны международного капитала, который не политизирован, но жестко блюдет свои коммерческие интересы.
Фактически сейчас на Россию надели эту самую «золотую смирительную рубашку». Плохо информированный обыватель полагает, что наши проблемы — это результат козней вашингтонских политиков, но на самом деле с нами расправилась мировая экономика. Цены на нефть стали жертвой активности американского бизнеса в сфере добычи энергоносителей принципиально нового типа. Бегство капитала из России происходит потому, что в других местах инвестировать спокойнее и прибыльнее. Именно вследствие этих двух важнейших причин мы стали получать меньше нефтедолларов, а те, что были, устремились в иные места. И рубль рухнул.
МОЖЕТ ЛИ РУХНУТЬ АМЕРИКА?
Будет ли в XXI веке существовать Америка? Хотя вопрос этот звучит совершенно по-дурацки, на деле он для России становится все более актуальным. Понятно, никто не предполагает, что США провалятся в какую-нибудь пропасть и Нью-Йорк превратится в Нью-Атлантиду, однако в «патриотических кругах» у нас активно проводится мысль о нежизнеспособности американского капитализма. И эта идея постепенно охватывает массы.
Все чаще от самых простых людей, которым, казалось бы, до США нет никакого дела, приходится слышать примерно такие фразы: «Америка ничего не производит, кроме зеленых бумажек», «Американцев содержит Китай», «Доллар вот-вот рухнет навсегда». Распространение подобных взглядов неудивительно, поскольку их давно уже пропагандируют с телеэкранов. Например, известный журналист Михаил Леонтьев еще в 2009 году заявлял, что доллару, мол, осталось гулять пару месяцев [Политолог 2009].
Как-то раз я ехал по Петербургу в такси и всю дорогу слышал от водителя подобные рассуждения. Любопытно было при этом, что рулил он отнюдь не «Ладой», а самым что ни на есть американским «Фордом». Возможно, не в США собранным, но именно Америкой сконструированным.
Понятно, что в респектабельных научных кругах подобную народную философию даже не обсуждают. Есть множество статистических данных, показывающих экономическую и военную мощь США. Кроме того, «респектабельные круги» практически в полном составе бывали в Америке, а многие их представители даже неоднократно. Когда своими ногами пройдешься по Нью-Йорку или по Чикаго, мысли о скором исчезновении этого мира быстро из головы улетучиваются.
Видимость, впрочем, обманчива, а всякая статистика нуждается в серьезной интерпретации, без которой становится просто набором малозначащих цифр. США далеко не столь прочны, как порой нам кажется, однако стандартный набор антиамериканских штампов плохо отражает реальность. Что будет с Америкой в XXI веке — серьезный вопрос, влияющий на судьбу всего мира. И в него не следует подмешивать идеологию как проамериканскую, так и антиамериканскую.
Главное во всей этой истории то, что нынешняя слабость Америки, как ни парадоксально, выросла из ее силы. Именно благодаря своему богатству Соединенные Штаты получили в свое время возможность жить не по средствам. И чем сильнее становилась страна, тем больше у нее было возможностей потреблять товаров и услуг сверх того, что американцы реально зарабатывали.
Вначале (примерно со времен провозглашения «нового курса» Франклином Делано Рузвельтом) у американцев появилась возможность всерьез обложить налогами богатеющий бизнес и перераспределить средства в пользу государства и тех, кто существует за его счет. Однако через несколько десятилетий (во времена Рональда Рейгана) выяснилось, что повышать дальше налоги невозможно. Тогда расширять масштабы потребления стали за счет займов. Богатые сами отдавали часть денег государству, чтобы потом на этом заработать. А когда оказалось, что на своих американских деньгах далеко в потреблении не уедешь, на помощь пришли деньги иностранцев (в частности, того же Китая), которые тоже не прочь были заработать на кредитовании самой богатой и самой платежеспособной страны мира. Глобализация мировой экономики привела к тому, что деньги стали легко путешествовать из одного конца мира в другой. И, получив такую возможность, они двинулись в США, поскольку этой стране было чем расплатиться. Возникла огромная финансовая пирамида.
В принципе, как в налогах, так и в госзаймах нет ничего специфически американского. Перераспределяют деньги с помощью бюджета все народы. Однако масштабы притока капиталов в США особенно велики. И определяется это силой американской экономики.
Чтобы разобраться в тайнах госдолга, возьмем, например, для сравнения Грецию. Жители этой страны тоже нормальные люди, как и американцы. Тоже стремились всегда потреблять больше, чем зарабатывали. И каков результат?
Миллиардер Уоррен Баффет объяснил, что финансовая пирамида напоминает историю про бал Золушки. Спекулянты понимают неизбежность обвала, но тянут время до «полуночи», не желая уходить слишком рано со столь соблазнительного бала. «Какого черта уходить без четверти двенадцать? Уйду за две минуты до полуночи». Но проблема в том, что на стене нет часов и каждый думает уйти без двух двенадцать [цит. по Закария 2009: 13].
Поскольку греки в экономике не слишком преуспели, халява довольно быстро кончилась. Кредиторы потребовали от греков вернуть взятые раньше в кредит деньги. И пирамида госдолга рухнула. Спекулянты потеряли вложения.
В США долгов в общей массе накоплено больше, чем в Греции, однако американцам все время удается перезанять на финансовом рынке, поскольку они в созидании преуспели побольше греков. Америке по-прежнему доверяют. Этой стране есть чем расплатиться, поэтому «конец бала» она откладывает на какое-то время и спекулянты, не натанцевавшиеся в других местах, устремляются сюда.
Другой пример — Япония. Формально там с долгами дело обстоит даже хуже, чем в Греции и США, поскольку японцы являются мировыми лидерами по размеру долга в соотношении с ВВП. Но здесь, как и в Америке, пирамида не рушится, поскольку японская экономическая машина работает непрерывно и создает массу товаров, пользующихся спросом во всем мире.
Таким образом, как ни парадоксально, выходит, что большой размер государственного долга, который все время удается рефинансировать, служит косвенным признаком эффективной работы экономики. Не признаком слабости, а признаком силы. Возможность производить большое количество зеленых бумажек определяется тем, что США производят большой объем товаров и технологий, пользующихся спросом во всем мире. Зеленые бумажки являются всеми признанным платежным средством как раз по данной причине.
При этом реальные проблемы США, которые нам надо осознавать, вытекают именно из того, что хозяйственная эффективность бизнеса позволяет государству прибегать к нездоровым заимствованиям для максимизации потребления. Иными словами, экономика здорова, государство больно.
Что будет дальше с Америкой и с миром, который от нее сильно зависит?
Проанализируем первый вариант развития американской экономики. Сегодня его можно рассматривать в качестве базового, поскольку мир в основном за последнее время действует именно по данному сценарию.
Любые демократические власти, в том числе американские, чрезвычайно боятся глубокого экономического кризиса. Несмотря на то что со времен Великой депрессии прошло уже много лет, память о том, насколько серьезные проблемы она создала, жива по сей день. И никто не хочет второй раз наступать на те же самые грабли. Поэтому при малейших признаках возникновения экономического пожара государство начинает в различных формах заливать его деньгами.
В ответ на любые проявления кризиса Федеральная резервная система (как и центральные банки других стран) проводит политику смягчения, то есть снижает, в частности, ставку рефинансирования, облегчая доступ к деньгам для коммерческих банков. Более того, правительство, скопившее деньги кредиторов всего мира с помощью распространения своих ценных бумаг, усиливает поддержку кризисных сфер экономики. Если вдруг начинает гибнуть какой-то промышленный или финансовый гигант, дающий работу огромному числу людей и влияющий на функционирование многих смежных предприятий, к нему начинают относиться по принципу: «Слишком большой для краха» [Стиглиц 2011: 208]. Иными словами, его вытягивают из кризиса любой ценой, меньше всего думая об экономической эффективности, а в первую очередь заботясь о том, чтобы общество мирно подремывало и не всколыхнулось от грохота падения гиганта.
Поделиться книгой: