Деревянные пятачки

Так вот, прежде чем решиться на такой шаг, я подумала: «А что ждет меня впереди, если я не уйду?» И мне стало страшно. Страшно оттого, что впереди ничего светлого не видно. Видно другое — безрадостное доживание до старости, при старости, до смерти. Брррр! И тогда я придумала другое. Пожить одной. С моей специальностью и опытом в любом городе найти работу не проблема. Попробую хорошо поработать, так, чтобы весь фосфор ушел на творчество. Кто знает, может, еще и не вечер, и не последний звонок, и я еще успею создать кое-что такое, чем можно будет не только одной мне гордиться. Не такой уж я бесталанный архитектор. Только вот беда, этот архитектор больше думал о тебе, а не о себе. Ну и, конечно, об Игоре. Как я без него? Фактически без него я вот уже последние полтора-два года. Потому что он, как и ты, сам по себе. А дальше совсем отойдет. Сыграет эгоизм молодости, своя семья и т.д и т.п. Так что ни грустить, ни тревожиться он обо мне не станет. В этом ты сам вскоре убедишься. Только запрети ему пропадать ночами. К добру такое не приведет. А во всем остальном вы будете похожи как две капли воды. Ты его не допустишь в свой мир, он тебя в свой. Ну, а что касается меня, если бы я осталась, то вы оба меня не допускали бы в ваш мир.

Так вот, о том, чтобы еще поработать. Ты как-то сказал, когда я поделилась своими мыслями о своей работе — тогда мне поручили разработку очень интересного комплекса: «Когда на земле исчезнет последний человек, останется, от всех наших дел, только невыполненная работа». Это к тому я вспомнила, что ты никогда не находил полного удовлетворения в своей работе. В самой ее сути. Тебя больше интересовало должностное продвижение. Может потому, что она у тебя более механическая, нежели творческая. Я на свою обижаться не могу. Современная архитектура в наших условиях дает безграничные возможности для поиска. Особенно это относится к архитектуре государственных учреждений.

Так почему бы мне... Впрочем, чего это я. Вряд ли уж так тебя интересует, чем я буду заниматься. Прощай! За окном светает. Впереди весь Дальний Восток.

В Свердловске женщина опустила это письмо в почтовый ящик. Была она стройная, в легком плаще, с непокрытой головой. Постояла, глядя в высокое чистое небо, и неторопливо направилась к своему вагону.

Через несколько минут поезд пошел дальше.

1975

«Неряха»

Нет, не сразу, а как-то время от времени он стал замечать в самых затаенных местах паутину, на полу в углах серые холмики пыли, приставшую твердую крошку на краю вымытой чашки или тарелки. «Только еще этого не хватало, — раздраженно думал он, — неужели так всю жизнь было, только не замечал, а теперь, сидя на пенсии, от нечего делать все вижу...»

Константин Николаевич поглядел на жену. Она сидела, низко склонив голову над шитьем. За последнее время у нее появилась какая-то странная потребность чинить рваные носки, ставить заплаты на застиранные полотенца. Нет, совсем она стала не такой, какою он знал ее все тридцать пять лет. Совсем не такой. А когда-то была огонь-девица! Может, потому и понравился ей, что был противоположен по характеру: тих, как агнец. Она подбегала к нему и смеялась во весь свой белозубый рот, сияя синими глазами.

— Чего ты все в стороне? — кричала она. — Идем к нам. Идем! — Она хватала его за руку и тянула на волейбольную площадку. И хохотала, видя, как он мажет по мячу. — Да ты не так, ты режь его, делай крученым. Ну, делай!

Он не понимал, чего она пристает, зачем ему волейбол, но был доволен, что она интересуется им.

«Красивая, — думал он. — Этого никак от нее не отнимешь...»

И в самом деле, она была хороша. Даже начальник экспедиции, солидный инженер, пытался за ней ухаживать, но он казался ей стариком, хотя ему было всего сорок лет.

— Настя, Настенька, — густым басом говорил он, — ну, волейбол, ну, Костя, но зачем же кричать?.. — и снисходительно улыбался.

— А я не кричу, у меня голос такой! — смеялась в лицо начальнику экспедиции Настя и тянула Костю, нерасторопного младшего техника, на площадку.

Когда Костя женился на ней, то начальник экспедиции с грустью сказал: «Опередил меня молодой». А когда узнал, что родилась дочь, сделал такие удивленные глаза, будто сын — это уж куда ни шло, но чтобы дочь... «Дочь?» — и развел руками, и поздравил младшего техника, впервые назвав по имени-отчеству.

Да, конечно, она была размашиста и далеко не из той категории аккуратисток, которые любят во всем порядок и чистоту. Но он заставил ее быть аккуратной. Ему не нравилось, как она громко хохочет, находил в этом не то чтобы вульгарное, но... воспитания, конечно, никакого не было. И осаживал ее. И она перестала смеяться. Не только громко, но вообще перестала. Да, удивительно, как это он — тихий, почти незаметный — сумел подчинить ее себе, такую волевую девицу. Видимо, потому, что был последователен в выполнении своей цели, а она неорганизованна, «человек порыва». Еще был у нее странность — была не в меру доброй.

Однажды увидела на улице плачущую женщину.

— Почему вы плачете? — спросила она.

— Дочь не в чем из больницы вынести. Положили летом, а теперь зима. Раздетая...

И Настя сняла с себя пальто и отдала совершенно чужой, незнакомой женщине.

Но это было до замужества. А при нем был другой случай. Наступал Новый год, и Настя ехала на Невский за шампанским, и увидала на площадке трамвая ремесленника, посиневшего от холода, и отдала ему все деньги, предназначенные на вино. По поводу такого по меньшей мере странного поступка у Кости был с ней серьезный разговор. Больше подобного не совершалось.

Когда она вышла за него замуж, то подружки говорили ей, что он, Костя, ей не пара. Почему? Если говорить о смелости, то он не был трусом, а она, напротив, многого боялась. Даже оставаться одна в квартире ночью. А ему было хоть бы что пройти в темень по тайге... Почему-то считали его менее значительным по сравнению с нею. Но вот в итоге — квартира, машина, дача, и все это он, а теперь еще помогает дочери, у которой муж оказался легкомысленным человеком, да и сыну приходится помогать. Так что если говорить о доброте, то вот она — не порывом, а из месяца в месяц, когда себе отказываешь ради детей.

Константин Николаевич поглядел на жену. Она по-прежнему сидела, низко склонив голову. Ставила очередиую заплату. В последнее время у нее появилось немало странностей. Хотя бы вот эти заплаты, причем яркие. Затем — щурить глаза, как бы свысока глядеть на того, с кем говорит.

— Может, попьем чаю? — испытывая глухое раздражение к жене, сказал Константин Николаевич.

— Ты хочешь?

— А ты?

— Если ты хочешь, то и я.

— Я не хочу.

— Тогда и я не хочу.

— А если я хочу?

Она поглядела на него прищурясь, мягко улыбнулась.

— Тогда я поставлю чайник.

Он подошел к ней, тронул за шею.

— Настя... — Ему вдруг стало почему-то жаль ее.

— Да, милый...

Его даже передернуло.

— Откуда у тебя этот тон?

— Только из желания быть приятной тебе. Ты как-то давно-давно сказал мне, что тебе нравится именно такой тон. Ты даже привел в пример Велу.

— Какую Велу?

— Ну, ту, которая уехала в Москву с Жоржем. Это она так говорила, таким тоном. Потом она как-то сообщила мне, что у нее по четвергам приемы. И я подумала, что тебе будет приятно, если я буду говорить, как она.

— Что за чепуха еще!

— Ну, зачем же так, мой друг... Может, и нам приемы устроить?

— Перестань паясничать!

— О, как грубо. Это она, Вела, паясничает, а я сижу дома. Старая русская баба.

— Слушай!

— Да, мой родной.

— Ай, да перестань!

— Тебе не нравится, а я так хотела тебе сделать приятное. Это теперь такая редкость — делать друг другу приятное.

— Если хочешь сделать приятное, следи лучше за домом. Кругом грязь. Ты стала неряшлива. В углах паутина.

— Где паутина?

И опять этот мерзкий прищур.

— Вот тут, тут, тут! — Константин Николаевич стал тыкать пальцем по углам.

— Не может быть... Анастасия Петровна сощурилась и стала высматривать в углах паутину. — Там ничего нет, ты просто придираешься, — сказала она обычным усталым голосом.

— Да ты ослепла, что ли? — Константин Николаевич дернул в раздражении головой и ушел в свою комнату. Встал у окна, бездумно глядя на улицу. «Черт знает что, — кипело у него на сердце, — и она еще иронизирует. Нет, надо вернуться и заставить ее снять паутину, потыкать носом, а то «придираешься»...» И он пошел к жене. Но то, что он увидал, заставило его замереть,

Анастасия Петровна стояла в углу и напряженно, как это бывает у плохо видящего человека, всматривалась в стены, видимо отыскивая паутину. И в ее лице, и во всей фигуре было что-то жалкое, беспомощное.

— Настя! — встревоженно позвал Константин Николаевич.

Она вздрогнула, обернулась, и он увидал ее растерянные глаза. Они были широко раскрыты, затем сощурились, как бы сделав взгляд высокомерным.

— Я... я не вижу паутины, — сказала она.

«Как не видишь?» — хотел он сказать — он видел даже от двери эту черную нить, вздрагивающую при малейшем движении воздуха, — но смолчал, вдруг поняв, что его жена стала плохо видеть и что она давно уже не та ловкая, веселая, молодая, а пожилая, если не старая женщина, и виновато сказал:

— Ты права, там действительно нет паутины... Прости...

1976

Красивая

Ночью, когда затих свадебный пир и они остались вдвоем, Василий сказал:

— До чего же ты красивая...

Валентина смущенно засмеялась и закрыла лицо рукой. Но он мягко отвел ее руку и, склонившись над ней, еще раз сказал:

— До чего же ты красивая... — и засмеялся счастливо, как человек, которому неожиданно здорово повезло.

И утром не мог нарадоваться, и, хотя понимал, что ведет себя глуповато, все поглядывал на Валентину и, если в избе не было матери, говорил:

— Никогда не думал, что у меня будет такая красивая жена.

— Красивая... Нашел тоже красивую, — говорила Валентина, снисходительно улыбаясь, — вон Степка-то, мой братец, только одно и знал, что обзывал меня за нос двухстволкой.

— Дурак твой Степка, чего он в красоте понимает. У тебя не нос, а носишко.

И при каждом удобном случае, если оставались вдвоем, обнимал Валентину своими длинными руками, отрывал от земли и зарывался у нее на груди лицом.

Она визжала, болтала ногами, а сама была рада-радешенька, что муж так ее любит, и, чтобы проверить свою любовную власть над ним, капризно говорила:

— Ты говоришь — любишь, а так ли, Васенька, любят? Если любят, так ведь не только целуют да милуют, а и балуют.

— Чем же тебя побаловать? Ты только глазом мигни, все сделаю!

— А ты разве не видишь, как другие жены у мужей одеваются? Вон возьми Соколиху, какие у нее сапожки-чулки. Разве б мне такие не пошли? Ноги-то у меня покрасивше будут. — И вытягивала ногу, поворачивала и так и этак, и Василий, видя ее упругую икру, круглую коленку, начинал как-то со взвизгом похохатывать, садился на пол и целовал женину ногу от щиколотки и за колено, и Валентина смеялась, жалась от щекотки и тормошила мужа за густую волосню. — Так купишь, или как?

— Считай, что на тебе они. Только где достанешь-то? В Ленинград надо ехать. В нашем райцентре ни черта, кроме резины да кирзы, нету.

— Ой, да я одним махом смотаюсь.

И приезжала в красных, туго обхватывающих икры сапожках.

— Ну как? — вертела теперь уже в сапожке ногой Валентина и лукаво поглядывала на Василия.

— Слов нет. Только без этой кожи еще лучше. А то целовать некуда.

— Тебе бы все целоваться.

— А чего же еще? Ох и красивая ты! До чего же красивая! Другой раз даже подумать боюсь — а ну сбежишь, бросишь меня? Не переживу. Повешусь.

— А зачем мне уходить?. Мне с тобой хорошо. Вон как любишь! Слушаешься. Другой таким и не станет.

— Другого такого не будет. Мне теперь ничего и на ум не идет, кроме тебя. На работе маюсь, жду, когда домой. Вот так бы все и сидел возле тебя — больше и не надо. Вся жизнь моя тут.

— Какой ты влюбчивый...

— Это потому, что ты красивая.

Мать замечала такую необыкновенную любовь сына к невестке, и, хотя зазорного ничего не находила в этом, все же ей не нравилось, что сын так открыто показывает чувство. Боялась, что Валентина во вред может это использовать.

— Ты бы, сынок, больше про себя любил Валентину, зачем открываешься-то?

— А зачем скрывать-то? Я другой раз и не думаю, что ей говорить, а слова сами срываются. И ты зря, маманя, ты же видишь, хорошо все у нас, мирно. Я и курить бросил. Как сказала она, что ей не нравится табачный дух, так я и кончил. А разве б кончил, если б не ее желанье? Да ни в жизнь, тоска бы замучила. А тут даже радостно. Я ее так люблю, что могу для нее что хошь сделать. И ты уж не влезай в наши отношенья.

— Да не лезу, только другой раз ты ровно как глупый.

— Это тебе кажется, а на самом-то деле счастливый я. Вот как пишут про любовь или в кино показывают, вот такой я и есть. И вот что тебе еще скажу: ты ее особо по дому не заставляй. Чего надо, я все сам сделаю. А обед ты сготовишь.

— А она, что ж, как барыня будет сидеть?