Помоги проекту - поделись книгой:
Вооружившись рекомендательными письмами к нескольким влиятельным лицам, в феврале 1778 года Месмер прибыл в Париж. Здесь, на Вандомской площади, он открыл для посетителей первую магнетическую ванну. Приятные манеры и внушительное оборудование (а также слухи об успешном его применении в лечении) сделали свое дело: очень скоро Месмеру удалось привлечь достаточно внимания к своей персоне, чтобы Академия наук заинтересовалась его методом. Месмер представил свою теорию на суд академиков, однако они не восприняли ее всерьез, что заставило его сменить тактику. Вместе с группой пациентов, чье доверие он уже успел завоевать, он переехал в деревню Кретёй близ Парижа и предложил Академии прислать сюда наблюдателей, чтобы те могли воочию убедиться в действенности его лечебного метода. Когда Академия пренебрегла и этим его предложением, Месмер обратился за экспертным заключением к Королевскому медицинскому обществу. Впрочем, он умудрился рассориться и с присланными обществом комиссарами по поводу подтверждения диагнозов его пациентов, после чего общество также отказалось иметь с ним дело. Далее Месмер обратил свой взор на медицинский факультет Парижского университета. Здесь ему удалось обзавестись первым влиятельным адептом в лице доктора регента факультета Шарля Делона, личного врача графа д’Артуа, который пригласил его на званый ужин, где представил двенадцати другим членам факультетской коллегии. Однако и эти доктора не смогли должным образом проникнуться глубиной его германской метафизики, а позднее даже отказались принять присланные им экземпляры «Записок о животном магнетизме» («Mémoire sur le magnétisme animal») – его первой опубликованной во Франции работы – в связи с заключением коллег по факультету, приписавших все описанные в ней случаи излечения действию естественных причин.
Национальная библиотека Франции
Несмотря ни на что, месмеристские брошюры со свидетельствами об успешном применении метода множились как грибы после дождя, а вместе с ними неуклонно росла и армия сторонников Месмера, к которой, в числе прочих, примкнули несколько крайне влиятельных лиц. Профессиональное медицинское сообщество было не на шутку встревожено успехом Месмера в модных кругах, состоявших из доморощенных ученых-любителей, поэтому уже в 1779 году его методы стали объектом едкой сатиры в «Journal de Médecine» и «Gazette de Santé». Сторонники месмеризма тоже не оставались в долгу, особенно после того, как сам Месмер принял личину оскорбленной невинности и противостояния научному истеблишменту в «Историческом очерке фактов, относящихся к животному магнетизму» («Précis historique des faits relatifs au magnétisme animal», 1781), задавая тем самым тон всем своим последователям. Поскольку накал памфлетно-полемических страстей продолжал расти, факультет решил исключить Делона из коллегии и тем самым на корню пресечь распространение новой ереси в университетской среде. Но этот шаг вызвал еще больше споров и разногласий, поскольку медицинский факультет, как и большинство других, и без того страдал от постоянных внутренних склок и соперничества. В результате 30 молодых факультетских докторов объявили о своей приверженности новым методам в медицине. Что же до самого Делона, то он бесстрашно бросил вызов докторам старой формации, предложив им посоревноваться с Месмером в эффективности лечения двадцати четырех случайно выбранных пациентов. В ответ консервативное большинство поставило тридцать «диссидентов» перед выбором: присягнуть на верность устоявшимся медицинским канонам или быть исключенными вслед за Делоном. Двое из них решились отказаться от университетских регалий, чтобы попытать счастья на куда более свободном поприще популярной медицины, после чего не замедлили обрушиться в памфлетах с критикой на царящую на факультете «вопиющую деспотию мнений». Процесс исключения Делона сопровождался кипением страстей на факультетских заседаниях, а также не прекращавшейся с сентября 1781‐го по сентябрь 1784 года чередой судебных прений и разбирательств. В результате в арсенале у месмеристов появилось оружие в лице мученика за идею, мощь и действенная сила которого, правда, быстро пошли на спад из‐за возникших уже непосредственно между Месмером и Делоном споров и разногласий, а затем и вовсе сошли на нет в связи со смертью последнего, наступившей в августе 1786 года прямо во время месмерического сеанса. У самого Месмера тоже начались проблемы со здоровьем. Он объявил, что намерен отправиться на воды в Спа, чтобы залечить душевные раны, нанесенные ему французской академической бюрократией. Действительно, что еще ему оставалось, кроме как оставить неблагодарных французов на съедение терзавшим их недугам? Однако здесь поспешила вмешаться Мария-Антуанетта, которая, радея о спасении народа и находясь под очевидным влиянием графа де Сегюра и других сторонников Месмера при дворе, приказала графу де Морепа и некоторым другим государственным чинам уговорить Месмера остаться во Франции. Ему предложили пожизненный пенсион в размере 20 000 ливров и сверх того еще 10 000 ливров в год, если он согласится наставлять в своем искусстве троих назначенных государством «учеников». В марте и апреле 1781 года последовала серия сложных переговоров, чьим итогом стало открытое письмо Месмера к Марии-Антуанетте, где он в высокомерно-напыщенных тонах отказывался от ее предложения, к немалому шоку парижской публики уведомляя королеву о «строгости своих принципов». Месмер не желал отдавать свой метод на суд каким-то «ученикам». Несмотря на то, что предложение и так носило довольно явные черты взятки, он счел его недостаточно щедрым. Теперь он требовал для себя загородного поместья, ведь, если уж на то пошло, что могут значить какие-то жалкие «четыреста или пятьсот тысяч франков» для Ее Величества?28
При этом во Франции Месмера держали именно деньги, которыми его в изобилии снабжало Общество вселенской гармонии (Société de l’Harmonie Universelle), основанное философом, юристом и ипохондриком, выходцем из богатой лионской семьи Николя Бергассом и его другом Гийомом Корнманном – состоятельным банкиром из Страсбурга. Бергасс и Корнманн начали регулярно заряжаться флюидом от ванн Месмера весной 1781 года по стандартным расценкам, составлявшим 10 луидоров в месяц. В сентябре 1782 года, когда Делон открыл в Париже собственную практику (за что и был исторгнут из круга последователей Месмера), они остались верны своему немецкому учителю. В конце 1783‐го Делон было снова воссоединился с единомышленниками-месмеристами, однако спустя два с половиной месяца вновь откололся от них, поскольку Месмер отказался раскрыть ему секреты своего учения. Тогда Бергасс, полный решимости защитить Месмера от любых поползновений раскольника, а заодно и пополнить его финансы, организовал первое общество месмеристов со вступительным взносом в 100 луидоров, куда на первых порах вошли двенадцать самых первых адептов движения. После продолжительных препирательств Месмер все же согласился посвятить членов общества в секреты своего ремесла. По версии Бергасса, уговор состоял в том, что члены общества получали право обнародовать его секретный метод и тем самым сделать его достоянием всего человечества, предварительно заплатив Месмеру сумму в 2400 луидоров. Был ли Месмер шарлатаном или не был, очевидным остается одно: ему удалось извлечь максимум выгоды из своего учения. К июню 1785 года он уже роскошно устроился в усадьбе Коиньи на рю Кок-Эрон, разъезжал по Парижу в элегантной карете и, если верить записям казначея Общества гармонии, располагал капиталом в 343 764 ливра. Процветало и само общество. К 1789 году в одной только главной – парижской – его ячейке состояли членами 430 человек, а ведь были и другие, поменьше – в Страсбурге, Лионе, Бордо, Монпелье, Нанте, Байонне, Гренобле, Дижоне, Марселе, Кастре, Дуэ, Ниме и еще как минимум дюжине городов по всей Франции.
Расширение влияния общества сопровождалось ростом интереса публики к месмеризму, ибо при всей спорности своих целебных свойств он обладал несомненным развлекательным потенциалом. Общественность жадно набрасывалась на крохи информации о сути и принципах учения Месмера, просачивавшиеся в прессу стараниями месмеристов-ренегатов (вроде того же Галара де Монжуа, чьи письма на эту тему публиковались в «Journal de Paris» в феврале – марте 1784 года). Знаменитый химик Бертолле и вовсе попал в скандальную историю, выбежав с сеанса месмеризма и опубликовав затем громкие заявления о мнимом характере исцелений. Одновременно с этим газета «Courier de l’Europe» сообщала читателям, что эффективность месмерических сеансов объясняется использованием серы. Все эти сенсационные откровения лишь подогревали и усиливали ажиотаж вокруг фигуры Месмера. Те же, кому было не по карману постигать суть чудодейственной техники в изложении самого Мастера, могли по крайней мере ознакомиться с сопутствующей атрибутикой, ведь на улицах велась бойкая торговля поддельными месмерическими ваннами, их изображениями и чертежами. Судя по коллекции сатирических рисунков 1780‐х годов из фондов Национальной библиотеки, парижской публике той поры не было дела ни до чего, кроме месмеризма, воздухоплавания и блистательных проявлений героизма и просветительства. Игривый характер этих карикатур побуждал современников фантазировать на такие животрепещущие темы, как «что происходит в комнате кризов» или «почему женщин месмеризируют исключительно мужчины и отчего именно в ипохондрической области тела». Такого рода пикантным подробностям уделялось немало внимания и в популярных стишках и куплетах, где припевом звучало нечто вроде:
Или
Что же до самой распространенной сатирической песенки тех времен, то «Petites Affiches» приводит следующий вариант ее концовки:
В свою очередь, завсегдатаи «Café du Caveau» – этого средоточия новостей и сплетен – распространяли «промесмеристскую» версию той же песенки, заканчивавшуюся словами «Loin du magnétisme… animal». Литературные поденщики, подвизавшиеся на поприще прозы, распаляли воображение современников памфлетами вроде «La philosophie des vapeurs, ou correspondence d’ une jolie femme» («Философия паров, или Переписка одной красивой женщины») или «Le moraliste mesmérien» («Месмерист-моралист»). Последний, в частности, подводил читателя к следующему выводу: «В общем и целом известный изобретатель животного магнетизма сделал для науки любви ничуть не меньше, чем в свое время Ньютон – для теории космоса»29.
Расцвету популярности идей месмеризма немало способствовала череда ярких казусов, которые становились предметом обсуждения в кафе и салонах и освещались в «Mémoires secrets». Так, в декабре 1784 года в королевскую приемную прорвался некий молодой человек и, распластавшись у ног короля, принялся умолять его об избавлении от «демона, которым я одержим – этого мошенника Месмера, что меня околдовал». А один из самых ярых поседователей Месмера – отец Эрвье – как-то раз прервал проповедь в Бордо, чтобы месмеризировать прихожанку, с которой случились конвульсии. Это «чудо» породило настоящую сенсацию, разделив горожан на тех, кто счел Эрвье святым, и тех, кто начал подозревать его в колдовстве. В результате его отстранили от служения, но позднее восстановили в сане благодаря защите местного парламента30.
Еще больший резонанс вызвало открытие (а точнее, повторное открытие) техники наведенного гипноза братьями Шастене-де-Пюисегюр. Они наблюдали, как пастушок, которого они месмеризировали в своем поместье в Бюзанси, впал в некое странное подобие сна, затем, не просыпаясь, поднялся, начал ходить и отвечать на их вопросы. Вскоре братья научились добиваться удивительных результатов применением этой техники «месмерического сомнамбулизма». При помощи месмеризма им удалось оживить не подававшую никаких признаков жизни собаку и загипнотизировать большую группу привязанных к «намагниченному» дереву крестьян. Кроме того, они обнаружили, что, находясь в состоянии сомнамбулического транса, месмеризируемый способен видеть собственные внутренние органы, диагностировать свои недуги, предсказывать точную дату исцеления от них, а также вступать в контакт с духами умерших или здравствующих людей на больших расстояниях. К осени 1784 года маркиз де Пюисегюр уже вовсю практиковал месмеризм в Байонне при энергичной поддержке со стороны местных властей, а молва о его искусстве распространилась по всей стране наряду с историями о чудесных исцелениях методом классической месмеризации31.
Национальная библиотека Франции
Национальная библиотека Франции
Сотни и сотни подобных тщательно задокументированных, а порой и нотариально засвидетельствованных случаев исцеления предавались широкой огласке. Это не могло не подорвать веру французов в целительную силу кровопускания и слабительных микстур, применявшихся докторами старой формации. Пожалуй, одним из наиболее типичных новообращенных месмеристов был граф де Монлозье – молодой дворянин из провинции. Получив азы образования у монахов-августинцев, он в пику их замшелому религиозному догматизму принялся жадно глотать модные философские труды, вследствие чего прослыл вольнодумцем и посвятил себя научным изысканиям. Он занимался опытами в области естественных наук в своем овернском поместье, когда из писем и газет узнал об ажиотаже, возникшем вокруг имени Месмера. Когда же один из учеников Делона приехал в Овернь и в кратчайшие сроки излечил некую женщину из местных от донимавшего ее на протяжении целых двух лет недуга, молодой граф решил попробовать себя в месмеризме. Вдохновленный успехом заезжего месмериста, он забросил свое мимолетное увлечение атеизмом и принялся колесить по окрестным деревням, попутно исцеляя всех страждущих без разбору – от крестьян до представительниц благородных семейств. Он открыл для себя новую, более глубокую и близкую сердцу науку – науку, оставлявшую достаточно места как его религиозным порывам, так и тяге к философии. В Месмере он нашел «нового Парацельса», великого мастера романтико-виталистических наук о природе, которого Дидро с д’ Аламбером заклинали поскорее явиться в мир со страниц «Энциклопедии». Монлозье полагал, что месмеризму суждено «в корне изменить весь мир». Следует заметить, что его пылкий энтузиазм ничуть не остыл даже по прошествии многих лет. «Ни одно событие – даже Революция – не приводило меня к столь ярким озарениям, как появление в моей жизни месмеризма», – писал он в 1830 году32.
Глубину влияния месмеризма на умы его последователей можно оценить по письмам известного философа права руссоистских воззрений А.-Ж.-М. Сервана, который был дружен и вел переписку с Вольтером, д’Аламбером, Гельвецием и Бюффоном. Серван отнюдь не являлся сторонником бездумных погружений в мутные воды оккультизма и, напротив, всячески подчеркивал необходимость придерживаться подтверждаемых наблюдениями фактов и твердо держаться области, отвоеванной у метафизиков Локком и Кондильяком. И все же увлечение научным прогрессом подчас заводило его далеко за пределы опытных наблюдений. В письме к одному из друзей, не принадлежавших к числу сторонников доктрины Месмера, он признавался, насколько сильно его восхищают полеты воздушных шаров; «что же до электричества, – продолжал он, – то в моем распоряжении имеется электрическая машина, всякий день доставляющая мне премного развлечения, однако еще более того меня изумляющая. Ныне поражаюсь месмерическим действам как никогда прежде: если что-то и сможет убедить меня в существовании вселенского флюида, уникального агента, проявляющего себя в явлениях столь многочисленных и многообразных, то единственно сия электрическая машина. Она говорит со мной языком Месмера об устройстве природы – я же внимаю ей с восхищением». Как и в случае с Генри Адамсом, узревшим гигантскую динамо-машину сто лет спустя, электрическая машина заставила Сервана переключить образ мысли с научного на религиозный. «Ибо, если уж на то пошло, что суть такое мы с вами сами, сударь, вкупе с тончайшими чувствованиями и пространнейшими мыслями нашими; что мы суть такое, спрашиваю я вас, как не более или менее совершенно сработанный и составленный из большего или меньшего числа клапанов орган, чьи мехи, однако же, никогда не были и не будут обнаружены ни в декартовой шишковидной железе, ни в костномозговой субстанции [неразборчиво], ни в диафрагме, куда помещали их некоторые мечтатели, ибо они суть единый движущий принцип вселенной? Дерзновенный человек – и тот лишь движется в такт со всей природой. Природа же движима действием одной-единственной причины, и что есть эта движущая причина, как не пронизывающий все ее существо истинно вселенский флюид?» – читаем мы далее33.
Ряд серьезных мыслителей предпочитали воздерживаться от такого рода рассуждений, однако и они тоже были вынуждены считаться с месмеризмом, ведь огромное влияние этого модного учения на умы публики, усиленное кипучим энтузиазмом его сторонников, так или иначе заставляло их пересматривать свои религиозные и научные взгляды. Так, Кондорсе – типичнейший по своим установкам и системе воззрений представитель эпохи Посвещения – выступал против месмеризма, однако даже ему виделось необходимым в письменном виде разъяснить причины своего неприятия этой доктрины. Он отмечал, что Месмеру удалось пополнить ряды адептов месмеризма целой плеядой выдающихся людей – в том числе физиков и докторов, – многие из которых питали слабость к «необычайным фактам». Но как было отделить факты от вымысла в рамках систем, строившихся на приверженности тем или иным авторитетам? Этот вопрос не давал покоя философам XVIII века. Неудивительно, что и сам Кондорсе не мог дать на него исчерпывающего ответа: «Свидетельства касательно необычайных фактов заслуживают доверия только тогда, когда исходят от тех, чьи суждения о таковых фактах компетентны». Но кого именно следовало считать компетентным судьей в случаях, когда авторитетные свидетельства в пользу истинности или ложности того или иного факта прямо противоречили друг другу? Только человека с «достойной репутацией», заключал Кондорсе, признавая, однако, что «сие весьма трудно для уразумения». Не трудно, а недопустимо – возразили бы месмеристы. Ибо если суждение об истинности или ложности каждой из сонмища конкурирующих систем той поры отдавалось бы на откуп «авторитетным мнениям», то ни одна идея в принципе не смогла бы покинуть пределы академии или салона, где зародилась34.
Таким образом, месмеризм представлял собой нечто большее, чем обычную преходящую моду. В определенном смысле его можно рассматривать даже как своего рода возрождение янсенизма (например, Месмер сравнивал месмеристские сочинения Сервана с паскалевскими «Письмами к провинциалу»). Он апеллировал к самой сути современных ему воззрений, вскрывая потребность в незыблемых авторитетах посреди туманной и полной противоречий пограничной зоны между наукой и религией. В контексте дневниковых записей и частной переписки месмеризм представляется своего рода осознанным критическим выпадом в адрес сложившихся в головах у мыслящих людей противоречивых и структурно несовершенных систем мнений. В публичном же контексте литературной полемики он превращается в открытый вызов авторитетам – причем речь в данном случае идет не только о более высокопоставленных коллегах Эрвье по церковному цеху, но и об официальных научных институтах, даже о правительстве. К весне 1784 года, когда в «Journal de Bruxelles» всерьез начали задаваться вопросом, уж не суждено ли месмеризму «сделаться вскоре единственным и универсальным течением в области медицины», у правительства было уже достаточно поводов для беспокойства, ведь эта доктрина и впрямь начала выходить из-под всякого контроля (в особенности при учете данных из секретного доклада парижской полиции – подробнее о котором написано ниже, – где сообщалось, что отдельные месмеристы начали приправлять свои псевдонаучные опусы радикальными политическими идеями)35. «Могила на Сен-Медарском кладбище никогда прежде не привлекала столько людей и не порождала ничего столь же необычайного, как месмеризм. По крайней мере, теперь ей удалось привлечь внимание правительства», – отмечалось в «Mémoires secrets» от 24 апреля 1784 году в связи с известием о создании королевской комиссии по изучению месмеризма, чьей истинной целью, по мнению Месмера и его сторонников, было раздавить эту доктрину под прессом престижнейших и предвзятейших ученых мнений.
В состав этой, вне всяких сомнений, престижной комиссии входили четверо выдающихся докторов медицинского факультета (в том числе Гильотен), а также пятеро членов Академии наук, включая Байи, Лавуазье и прославленного Бенджамина Франклина. Правительство также учредило другую комиссию из пяти представителей конкурирующей организации – Королевского медицинского общества. Эта последняя составила отдельное заключение, в котором заклеймила месмеризм. Однако основное внимание было все же приковано к деятельности комиссии Академии наук. Ничуть не смутившись письмом Месмера к Франклину, где родоначальник месмеризма дезавуировал делоновское видение феномена животного магнетизма, члены комиссии на протяжении нескольких недель внимали теоретическим выкладкам Делона и наблюдали за конвульсиями и трансами его пациентов. Все это время они регулярно, но совершенно безрезультатно принимали участие в месмерических сеансах. После этого проверяющие решили узнать, действует ли флюид вне стен клиники Делона и специально созданной в ней обстановки. Женщина, которую убедили в том, что ее будут месмеризировать через закрытую дверь, впала в «криз», хотя по другую сторону двери никого не было. Другого «чувствительного» пациента водили от дерева к дереву в саду Франклина в Пасси. Из пяти выбранных для эксперимента деревьев Делон «намагнетизировал» лишь одно, однако пациент лишился чувств возле другого. В доме Лавуазье еще одной пациентке Делона предложили попробовать воды из четырех чашек. На четвертой чашке с ней случились конвульсии. Затем, придя в чувство, пациентка спокойно выпила «намагниченной» воды из пятой чашки, полагая, что вода в ней обычная. Четкое и рациональное описание серии подобных экспериментов позволило комиссии укрепиться в справедливости сделанных выводов: никакого флюида Месмера в природе не существует, а причина конвульсий и прочих сопутствующих эффектов кроется в воспаленном воображении самих месмеристов36.
Национальная библиотека Франции
Месмеристы ответили на отчеты комиссий целой лавиной опусов в защиту своей идеи, которая виделась им своего рода оплотом гуманизма, взятым в осаду кликой своекорыстных приверженцев академизма в науке. Их аргументы в практически неизменном виде кочевали из памфлета в памфлет: предвзятое отношение членов комиссии к предмету изучения подтверждается их нежеланием проверять истинность доктрины в ее изначальной – месмеровской – трактовке; комиссия проигнорировала важнейшие доказательства силы действия флюида в виде сотен исцеленных с его помощью пациентов; как бы то ни было, губительный эффект от применения традиционных методов врачевания неоспорим. Пускай эти памфлеты покажутся современному читателю скучными и однообразными, все равно само их обилие свидетельствует о накале кипевших вокруг доклада 1784 года страстей37.
Еще больше масла в огонь подлила кампания по высмеиванию месмеризма. Сатира «сделалась оружием, что действует на всех нас столь безотказно», отмечалось в номере «Journal de Paris» за 27 ноября 1784 года в связи с премьерой пьесы «Современные доктора» («Les Docteurs Modernes») в «Комеди Итальен». На сцене очевидным образом пародировали Делона (в образе Доктора), Месмера (в образе Кассандра – бессовестного шарлатана и мошенника, признававшегося в одной из своих ариетт: «Peu m’importe que l’ on m’affiche / Partout pour pauvre médecin, / Si je deviens médecin riche») и их последователей (которых изображал хор, в финале встававший «цепью» вокруг месмерической ванны). «Современных докторов» давали двадцать один раз подряд – огромный успех для произведения на злобу дня. Комическая опера послужила поводом для бесконечного потока сплетен. В то время как впечатленные ею литературные бонзы вроде Лагарпа упражнялись в написании едких эссе, сторонники Месмера перешли в решительную контратаку. Возглавил ее д’Эпремениль, позднее с ничуть не меньшим рвением вставший во главе атаки на правительство в Парижском парламенте. На одном из первых показов «Докторов» он сбросил из ложи третьего яруса в зрительный зал брошюры, в которых объявлял пьесу клеветнической. Тщетно обращался он в полицию, в Парламент и даже к самому королю с требованием остановить произвол. В конечном счете д’Эпремениль напечатал манифест, где заявлял о своей приверженности идеям месмеризма, и точно так же бросил его зрителям во время очередного спектакля. «Коль скоро мое положение магистрата – и вместе с тем ученика Месмера – не позволяет мне протянуть ему руку законной помощи, то из чувства признательности за совершенное им открытие я от лица всего человечества должен, по крайней мере, выразить сим благодарность и восхищение его деяниями», – гласило послание. Другой последователь Месмера даже подговорил своего лакея сорвать представление, однако тот принялся освистывать не ту пьесу, не разобравшись, что билет у него сразу на две постановки, следовавшие одна за другой. Насмешки с театральной сцены вкупе с антимесмеристскими памфлетами и песенками достигли своей цели: стремительный рост популярности Месмера и его учения остановился. Будучи твердым рационалистом и потому считая месмеризм «измышлением столь серьезного толка, что в Америке он повлек бы за собой действия властей», посол Соединенных Штатов во Франции Томас Джефферсон сделал 5 февраля 1785 года краткую пометку в дневнике: «Животный магнетизм мертв, поднят на смех»38.
Месмеризм, однако, оказался гораздо более живуч, чем могло показаться Джефферсону, и продолжал процветать вплоть до начала Революции. Безусловно, после 1785 года количество апологетических памфлетов существенно сократилось, однако и в 1786‐м его все еще продолжали считать достойным внимания, о чем свидетельствуют дававшиеся в двух парижских театрах пьесы – подражания «Современным докторам»: «La physicienne» («Физичка») и «Le médecin malgré tout le monde» («Врач наперекор всем»). В номере «Journal de Bruxelles» за 11 декабря 1784 года есть следующий пассаж касательно невероятной устойчивости месмерова учения к превратностям общественного мнения: «Оно стойко сносит наибольнейшие уколы насмешников. Если в столице над комическими сценами у ванн потешаются, то в провинции их воспринимают всерьез, ибо здесь-то и обретаются самые что ни на есть горячие сторонники и практики месмеризма». Судя по обилию свидетельств об исцелениях, поступавших из провинциальных оазисов месмеризма в период с 1786 по 1789 годы, главный импульс дальнейшему развитию движения исходил именно отсюда. Так, в 1785 году член-корреспондент Королевского медицинского общества в Кастре писал, что даже у самых рационально мыслящих горожан только и разговоров, что о месмеризме, а в письме из Безансона, опубликованном в номере «Mémoires secrets» за 24 марта 1786 года, сообщалось: «Сложно даже представить, сколь популярен в этом городке месмеризм. Здесь им увлечены буквально все поголовно». Как свидетельствует подробный обзорный отчет, составленный и опубликованный Королевским медицинским обществом в 1785 году, врачеватели-месмеристы практиковали почти во всех более или менее крупных городах Франции. Д’Эпремениль и другие видные месмеристы активно распространяли доктрину Месмера по всей стране, что же до самого Мастера, то весной 1786 года он совершил триумфальный тур по южнофранцузским филиалам Общества гармонии. К этому времени страсбургское Гармоническое общество объединенных друзей (Société Harmonique des Amis Réunis) – одно из самых активных месмеристских объединений – уже погружалось в спиритуализм вслед за главой местного магистрата А.-Ш. Жераром, который писал из Парижа своему другу после посвящения в доктрину Месмера: «Претерпев немало трудностей на пути постижения… я убедился не только в самом существовании сего агента, но и в безусловной пользе оного; и поскольку все помыслы мои обращены к наилучшему благоустроению нашего города, у меня возникли на сей счет некоторые идеи, о коих сообщу вам тотчас же, как приведу их в сообразный вид». В 1787 году стокгольмское Сведенборгианское общество экзегетов и филантропов направило месмеристам Страсбурга длинное письмо и брошюру с предложением о сотрудничестве на поприще обогащения и расширения сферы духовных практик. В письме пояснялось, что ангелы вселились во внутреннее существо стокгольмских сомнамбулистов, дабы возвестить при помощи «знаков, пусть и зыбких, о первом непосредственном сношении зримого мира с незримым». Месмеризм и сведенборгианство идеально дополняют друг друга, утверждалось далее, и потому стокгольмскому и страсбургскому обществам следует объединить усилия в деле возрождения человечества и распространения трудов своих адептов39.
Лионская разновидность месмеризма во многом напоминала страсбургский его вариант, и это неудивительно, учитывая, что ведущие мистики обоих городов в лице Жана-Батиста Виллермоза, Перисса Дюлюка, Рудольфа Зальцманна, Бернара де Тюркгейма и других были связаны друг с другом узами масонского братства. «Лионцы», однако же, практиковали особую бесконтактную технику диагностики недугов, при использовании которой магнетизер ориентировался на собственные ощущения, не дотрагиваясь до месмеризируемого пациента. Во главе с шевалье де Барбереном они месмеризировали таким способом хворых лошадей, а затем к вящему удовлетворению (если не владельцев животных, так собственному) подтверждали верность поставленных диагнозов при вскрытии, тем самым наглядно демонстрируя несостоятельность утверждений касательно воображаемого характера месмерических эффектов (ведь «животная машина» вроде лошади уж точно лишена всякого воображения). Предметом особой гордости «лионцев» служило открытое Ж.-А.-Д. Пететеном состояние наведенной каталепсии, находясь в котором пациенты иной раз оказывались способны к созерцанию собственных внутренних органов. Последователи Пететена стали родоначальниками техники гипнотического обезболивания при ампутациях и зубоврачебных операциях, что придало дискуссиям о месмеризме жизни еще на много лет, вплоть до первой половины XIX века. Однако самый экстравагантный вид лионского месмеризма был тесно связан с выросшими на его благодатной мистической почве спиритуалистическими сектами. В рядах лионского месмеристского общества «La Concorde» («Согласие») состояли розенкрейцеры, сведенборгианцы, алхимики, каббалисты, а также отдельные теософы из масонского Ордена рыцарей-благодетелей Святого Града (Ordre des Chevaliers Bienfaisants de la Cité Sainte). Многие из этих масонов-мистиков также являлись членами «Избранной и любезной ложи» («Loge Élue et Chérie»)40 – тайного общества спиритуалистов, основанного Жаном-Батистом Виллермозом с целью распространения истинной и изначальной религии, опиравшейся на явленные ему в иероглифическом виде божественные откровения. Бог говорил с Вилермозом как через сомнамбулистов Общества согласия, так и во время отправления тайных обрядов рыцарями-благодетелями и членами других теософских объединений, включая Орден рыцарей – избранных коэнов (Ordre des Chevaliers Elus Coëns). Виллермоз водил тесную дружбу с влиятельнейшим французским мартинистом Луи-Клодом де Сен-Мартеном, который помогал ему в постижении смысла этих божественных откровений, точно так же как помогал Барберену и Пюисегюру постичь истинное значение сделанных ими открытий. В лице Сен-Мартена месмеристы нашли отличного консультанта по части метафизики. Некоторое время он внимательно следил за становлением и развитием их движения – и 4 февраля 1784 года был принят двадцать седьмым членом в парижское Общество гармонии. Своими обширными познаниями о мире духов Сен-Мартен был обязан родоначальнику мартинизма Мартинесу Паскуалису, проповедовавшему ту самую смесь каббалистики, талмудизма и мистического католицизма, которая впоследствии составит смысловое ядро его собственных сочинений. Сен-Мартен был убежден, что зримый материальный мир является всего лишь тенью хоть и незримого, но при этом гораздо более реального мира духов, где некогда царствовал древний первочеловек и куда человеку современному следовало непременно «реинтегрироваться». Ниспосланные Виллермозу тайные откровения предвещали, полагал он, возрождение первоначальной религии, открывающей путь к искомой реинтеграции. При этом пюисегюровский «месмерический сомнамбулизм» обеспечивал возможность прямого контакта с миром духов, тогда как барбереновская техника бесконтактного месмеризирования опровергала материальность флюида, тем самым выбивая почву из-под ног у «флюидистов» старой школы. Таким образом, на волне интереса к сомнамбулизму Сен-Мартену удалось сплести позднейшие изводы месмеризма в сильно тяготеющий к мартинизму мистический клубок, задававший направление месмеристской мысли в последние годы существования Старого режима41.
С приближением Революции месмеристы стали уделять все меньше внимания врачеванию больных и все больше расшифровке иероглифов, манипуляциям с магическими числами, общению с духами и речам наподобие приведенной ниже (вполне вероятно, впервые познакомившей членов бордоского Общества гармонии с египетской религией): «Взгляните, братья мои, на орденскую гармоническую табель, что накрывает сию таинственную ванну. Сие есть табель Исиды – одно из удивительнейших свидетельств той древней эпохи, когда зародился месмеризм. Праотцы-основатели наши во животном магнетизме покрыли ее символическими письменами, и лишь месмеристы обладают ключом к разгадке их тайны». К 1786 году даже парижское Общество гармонии подпало под сильное влияние спиритуалистов – в особенности основателя мистического Ордена филалетов Савалета де Ланжа, вращавшегося во всех без исключения оккультных кругах, куда только удавалось проникнуть если не ему самому, так его шпионам. И все же горячие лионские головы считали свое материнское общество чересчур консервативным. «Лионцы» разорвали связи с парижской организацией, тогда как «страсбургцы» решили их все же сохранить, чему, однако, предшествовал публичный раздор на почве применявшейся ими своеобразной техники «месмерического сомнамбулизма». Наименее приверженные исконным догматам месмеризма члены парижского общества всегда были желанными гостями в доме герцогини де Бурбон, ведь она привечала мистиков и регулярно устраивала совместные месмерические сеансы с Бергассом и Сен-Мартеном. Сам Бергасс был частым гостем на собраниях спиритуалистов в доме И.-К. Швейцера и его жены Магдалены, горячей сторонницы физиогномической теории цюрихского месмериста-мистика И.-К. Лафатера (к слову сказать, приходившегося чете Швейцеров родственником). Другие разновидности немецкого мистицизма также устремлялись во Францию проторенным Калиостро путем: частью – через страсбургских «Объединенных друзей», а частью – стараниями других спиритуалистов, того же Жака Казота, например, – и быстро находили отклик в умах французских месмеристов. Баронесса Оберкирх была вхожа в месмеристские круги Парижа и Лиона и в 1788 году подытожила описание сеансов, на которых ей довелось присутствовать, следующим пассажем: «Определенно еще никогда прежде розенкрейцеры, алхимики, пророки и иже с ними не были столь многочисленны и влиятельны. Все разговоры ведутся почти исключительно о них и вещах с ними связанных; они полностью завладели нашими мыслями и воображением… Кругом, куда ни глянь, сплошь маги, адепты, некроманты и пророки. И всяк на иного из них полагается»42.
К 1789 году эта эклектически-спиритуалистическая форма месмеризма, которой предстоит возродиться в XIX веке, распространилась по всей Европе. Отныне Месмер стал не властен над своими же собственными идеями, ибо те отправились в свободное плавание по области сверхъестественного, к которой в его понимании не должны были иметь никакого отношения. К тому времени он уже покинул Францию и отправился пытать счастья сначала в Англию, затем в Австрию, Италию, Швейцарию и, наконец, в Германию, где и умер в 1815 году близ деревни, где некогда родился. Однако прежде чем мы обратимся к туманному послереволюционному отрезку его биографии, нам следует уделить немного внимания расколу в парижском Обществе гармонии, откуда берет свое начало радикальное течение в месмеризме. Постоянное стремление Бергасса играть первую скрипку на собраниях общества неоднократно приводило к его конфликтам с Месмером. К 1784 году их разногласия разделили общество на две враждовавшие фракции, однако необходимость отстаивать интересы движения перед лицом общей угрозы в виде заключения королевской комиссии заставила их вновь сплотиться. Впрочем, согласие между ними длилось недолго: уже в ноябре того же года споры по поводу предложения о пересмотре устава («регламента») общества привели к окончательному расколу. Комитет во главе с Бергассом, Корнманном и д’ Эпременилем потребовал изменить устав таким образом, чтобы стало возможным свободное распространение учения, ведь сумма, затребованная Месмером за обнародование секретов его метода, к тому времени была уже собрана. Однако Месмер начал упрямиться и требовать себе большей суммы, после чего в мае 1785 года созвал общий совет, на котором был принят устав, подтверждавший его главенствующую роль в движении и право на сохранение тайны учения. Затем совет исключил их из общества – несмотря на разнообразные дипломатические маневры, предпринятые Бергассом и его сторонниками ради достижения компромисса, и все их пламенные речи – и обосновался в отеле Куаньи; помешать этому не смог даже д’Эпремениль с его ораторским талантом парламентария. В ответ на это месмеристы-изгнанники созвали собственный совет и утвердили вариант устава в редакции д’Эпремениля, но уже в июне им всем стало очевидно, что большинство членов общества остались верны Месмеру, а попытка создания параллельной организации потерпела крах. Тем не менее они продолжили проводить неформальные встречи в доме Корнманна. Именно здесь, в обстановке, свободной от догматизма Общества гармонии, начали формироваться социальная и политическая составляющие месмеристской доктрины43.
Хотя волею богатой фантазии аббата Баррюэля месмеризм не избежал упоминания в связи с масштабным антимонархическим и антикатолическим заговором, якобы существовавшим в предреволюционной Франции, на деле Общество гармонии даже отдаленно не походило на революционную ячейку44. В первую очередь, как справедливо отмечал один из потенциальных претендентов на членство в обществе, вступительный взнос в размере 100 луидоров для слишком многих являлся «препятствием ужасным» (un furieux obstacle). Как и в большинстве безобидных масонских объединений той поры, на собраниях Общества гармонии соблюдался принцип «совершенного равенства», призванный, если верить словам выступавшего в защиту месмеризма Антуана Сервана, «связывать представителей всех чинов и сословий узами единства». Сам Месмер торжественно провозглашал: «Меня ничуть не удивляет, что люди благородного происхождения иной раз оскорбляются, находя в моем доме столь разночинное общество, однако я не придаю тому ровным счетом никакого значения. Моим гуманистическим убеждениям чужды любые сословные различия». И все же столь солидные размеры вступительного взноса практически полностью ограничивали состав Общества гармонии аристократами и состоятельными буржуа. Даже царивший на месмерических сеансах общества дух эгалитаризма вполне мог быть сугубо показным, о чем свидетельствует следующий пассаж из одного из антимесмеристских памфлетов: «И вот наконец двери закрыты; все сидят в порядке членского старшинства, и мелкий буржуа, ощутив себя на мгновение ровней голубым кровям, забывает, во сколько обойдется ему это место на обитом малиновым бархатом c золотой каймой стуле». Нам неизвестно, какое положение в обществе занимал каждый из 430 членов парижской организации, соответственно, определение ее точного социального состава не представляется возможным. Тем не менее памфлет, опубликованный спустя несколько месяцев после учреждения данного общества, позволяет составить неплохое о нем представление. На тот момент членами парижского общества числились «48 человек, в их числе 18 дворян, почти все из высокородных; двое рыцарей Мальтийского ордена; один на редкость достойный адвокат, четверо докторов, двое хирургов, семеро или восьмеро банкиров и купцов, частью на покое; двое священников, трое монахов». Судя по сохранившимся источникам, в провинциальных обществах состояло меньше аристократов. К примеру, из 59 членов Общества гармонии в Бордо 20 были негоциантами, 10 – докторами и только двое – аристократами, тогда как преимущественно буржуазное Общество гармонии Бержерака и вовсе трансформировалось со временем в местный якобинский клуб. Однако в парижском обществе числились несколько виднейших аристократов Франции – герцог де Лозен, герцог де Куаньи, барон де Талейран (кузен будущего министра иностранных дел) и маркиз де Жокур, например. Для пущей респектабельности его члены любили при случае упомянуть о том, как много придворных состоит в их рядах, а граф де Сегюр даже использовал этот аргумент, отстаивая интересы общества перед королевой. Месмеровский идеал гармонии легко встраивался в формулу политического квиетизма, о чем свидетельствует содержащийся в одном из месмеристских памфлетов призыв к «слепому почтению, которое должно выказывать правительству». «Ибо разве не говорилось уже о том, что любые действия и даже мысли, ставящие своей целью нарушение общественного порядка, противны природной гармонии?..» Автор другого памфлета рисовал перед читателем подкупающую пастораль, где «владелец поместья простодушно и без треволнений является меж подданных своих лишь для поддержания порядка и за должной мерой к себе почтения». Таким образом, находясь далеко в стороне от революционных заговоров и интриг, Общество гармонии служило своего рода салонной забавой для богачей и знати45.
Справедливость этого суждения подтверждается особенностями организации общества и его церемониалом. Даже лечебные сеансы Месмер проводил с учетом высокого статуса своей клиентуры. Одна из четырех магнетических ванн в его доме предназначалась для бедных и была бесплатной, хотя использовалась довольно редко, тогда как места возле трех остальных, подобно местам в оперном зале, требовали заблаговременного резервирования и, по имеющимся свидетельствам, приносили по 300 луидоров дохода в месяц. Ванна для «благородных дам» была отгорожена от остальных цветами, а лакею-немцу было приказано оповещать хозяина о прибытии очередного посетителя того или иного сословия особым свистом, которого могло быть три разных вида. Собрания общества проходили в отеле Куаньи: здесь Месмер жил и здесь же проводил сеансы. Должностной состав порой немного менялся, но, как правило, выглядел следующим образом: Месмер в качестве бессменного председателя (ужасный акцент делал невозможным его полноценное участие в собраниях); вице-председатели Адриен Дюпор (член Парламента и один из будущих лидеров Клуба фельянов) и маркиз де Шателю (видный военный и писатель); оратор – Бергасс (или, пусть изредка, кто-нибудь другой); казначей – Корнманн; два-три церемониймейстера, архивариус и от одного до четырех секретарей. Каждый новоиспеченный член общества получал из рук Месмера изысканно оформленный диплом, где прописывались его обязательства по сохранению тайны учения и отведенное ему место в иерархии последователей. Так, Бергасс был первым, Корнманн вторым, Дюпор тридцать четвертым, Лафайет девяносто первым, а д’Эпремениль сто тридцать шестым. Привыкший главенствовать на собраниях общества Бергасс утверждал, что изначально они планировались как встречи сугубо философского характера, однако позже его «попросили создать внутренний регламент для этого общества, за которым поначалу – и вопреки моему желанию – едва не закрепилось нелепое наименование „ложа“»46.
Месмерические сеансы, обряды инициации и курсы наставления несли на себе явный отпечаток влияния оккультных учений и околомасонской ритуалистики, о чем можно судить по дневниковым записям барона де Корберона – этому единственному в своем роде непосредственному свидетельству о деятельности общества (см. Приложение 3). Корберон отмечал значительное влияние масонства на формальную сторону мероприятий, проходивших в зале для собраний отеля Куаньи. Характерно, однако, что оставленные им описания скорее напоминают конспекты научных лекций, сродни тем, что выходили из-под пера вольных слушателей в музеях и лицеях Парижа. Дело в том, что в кругу неофитов Бергасс примерял на себя роль профессора. Он наставлял их с указкой в руке, рисовал сложные схемы, использовал восковые шарики для наглядной демонстрации принципов движения атомов в пространстве и даже составил некое близкое к пародии подобие учебника с претензией на наукообразность и множеством иллюстраций (здесь можно было найти изображения сталкивающихся молекул, магнетических токов, а также прочих флюидов притягивающего, отталкивающего и вихревого свойства, то есть света, теплоты, гравитации и электричества). В ходе церемонии предварительного посвящения новые члены общества произносили торжественную клятву, после чего составляли вместе с церемониймейстером позу месмерического «раппорта», и тот заключал их в объятия со словами «Идите же, касайтесь, исцеляйте!» («Allez, touchez, guérissez!»). По завершении инициатических обрядов, продолжает Корберон, неофитов разделяли на две учебных группы, каждая из которых в течение месяца собиралась по три раза в неделю на занятия по подготовке к полноправному вступлению в общество. Содержание этих занятий (сам Корберон посетил одиннадцать из них) по большей части сводилось к прослушиванию лекций Бергасса, во время которых тот излагал основные тезисы из своих «Рассуждений о животном магнетизме» («Considérations sur le magnétisme animal»). Бергасс рассказывал о трех основополагающих началах – Боге, материи и движении; о токе магнетического флюида внутри планет и всех прочих тел, включая человеские; о техниках месмеризирования; о болезнях и способах излечения; о природе инстинктов и об оккультном знании, открывающемся благодаря действию флюида на внутреннее чувство человека. Корберон отмечает, что Бергасс завладевал вниманием аудитории настолько сильно, что «в Париже появилось немало сочувствующих его идеям натур, готовых „бергассировать“ столь же охотно, сколь и „месмеризировать“». В сохранившихся документах общества намеков на политику ничуть не больше, чем в дневнике у Корберона. Из всей обширной корреспонденции общества до нас дошли 103 письма, и по большей части это прошения о приеме, обильно пересыпанные характерными для того времени оборотами в гуманистическом духе. Типичным примером такого прошения может служить письмо некоего господина Оливье, который сообщал, что обладает «хорошим флюидом» и жаждет применить его «во облегчение страданий человечества»47.
Изначально Общество гармонии создавалось с целью защитить учение Месмера (и, конечно, его состояние) от нападок со стороны научных и государственных учреждений. К моменту раскола общество было буквально наводнено аристократами и крупными буржуа. К нему присоединился даже академик маркиз де Шателю, который написал эссе о «магнетических антигравитационных выделениях земли», вошедшее в «Рассуждения о животном магнетизме» Бергасса. Такого рода сотрудничество потенциально открывало перед Бергассом двери ряда модных салонов, чему он наверняка был рад, но его изгнание из общества поставило крест на этих перспективах. В результате у Бергасса выработалось стойкое неприятие модных и популярных среди аристократии течений в месмеризме. Вместе со своими товарищами по изгнанию он обрушился на «сей несуразный вид» (cette espèce criarde) месмеризма в ряде памфлетов, параллельно обвиняя Месмера в использовании доктрины в корыстных целях и нарушении обещания раскрыть ее тайну общественности во благо всего человечества. Изгнанники принялись осуществлять эту задачу своими силами, начав летом 1785 года чтение цикла открытых лекций о месмеризме, продлившегося до весны 1787 года. В этих лекциях Бергасс и д’Эпремениль (именно они были авторами большинства из них) значительно отошли от месмеровских идей. «Мне удалось перевернуть основы его системы и, полагаю, воздвигнуть на ее руинах здание, куда более прочное и просторное», – отмечал по этому поводу Бергасс. Не будучи более связан догмами и ограничениями Общества гармонии, он занялся проработкой социального и политического аспектов теории месмеризма, добавив к ней собственные идеи об «универсальной морали, о принципах законодательной деятельности, об образовании, привычках и нравах, искусствах и т. д.», по его собственным словам – и в этих идеях он усматривал корень своих расхождений во взглядах с Месмером. В приватной обстановке дома Корнманна, где до начала Революции проживал тогда еще холостой Бергасс, он со товарищи имел возможность обсуждать и развивать эти идеи более свободно. Продолжая поносить Месмера за то, что тот предал их некогда общее дело борьбы против «академической деспотии», члены «корнманновского» кружка постепенно вступали в куда более масштабную борьбу с деспотией политической48.
Доподлинно неизвестно, кто именно вошел в эту группу непосредственно после изгнания Бергасса и его сторонников из Общества гармонии. Вполне вероятно, там были Корнманн, Бергасс, д’Эпремениль, Лафайет и Адриен Дюпор. Пик их активности приходится на период 1787–1789 годов. К этому времени внимание группы уже полностью переключилось с месмеризма на разворачивавшийся политический кризис, и в ее составе стали появляться люди, не имевшие к первоначальному учению ровным счетом никакого отношения (например, будущие лидеры жирондистов Этьен Клавье и Антуан-Жозеф Горса). В 1785 году к группе Корнманна присоединился Жак-Пьер Бриссо. Он был весьма впечатлен как общей притягательностью идей Месмера, так и убедительностью сочинений, выходивших из-под пера его последователей, а потому начал искать встречи с Бергассом. Тот без труда привлек его в лагерь месмеристов, продемонстрировав «несколько необычайных явлений». Бриссо стал наведываться к Бергассу почти ежедневно, и между ними завязалась «наитеснейшая дружба». Свой месмеристский манифест под названием «Словечко на ухо парижским академикам» («Un mot à l’ oreille des académiciens de Paris») Бриссо писал, уже будучи доверенным членом группы Корнманна, ведь он набросал его сразу же после вдохновляющего «душевного разговора» (épanchement) с Бергассом. В манифесте Бриссо восхваляет Бергасса и д’Эпремениля, а о Месмере не упоминает ни словом: «Бергасс ничуть не скрывал от меня, что при возведении алтаря месмеризму истинным его стремлением было воздвигнуть алтарь свободы. „Ныне, – говорил он мне, – пришло время революции, в которой так нуждается Франция. Однако попытка произвести революцию открыто обречет ее на неминуемый провал; для того чтобы преуспеть, необходимо скрыться за завесой тайны, необходимо объединить людей под предлогом проведения физических экспериментов, тогда как на деле – для свержения деспотии“. Именно по этим соображениям он организовал в доме у Корнманна, где жил и сам, общество единомышленников, открыто говоривших о своем стремлении к политическим переменам. В эту группу входили Лафайет, д’Эпремениль, Сабатье и другие. Был и другой, более узкий круг писателей, поставивших свой талант на службу делу подготовки революции. Самые важные вопросы обсуждались за ужинами. Именно здесь я проповедовал республиканские ценности, но за исключением Клавье никто из собравшихся не разделял моих убеждений. Д’Эпремениль мечтал лишь „дебурбонизировать“ Францию, по его собственному выражению, и привести ее к парламентскому правлению. Бергасс же выступал за короля и двухпалатный парламент, но самым главным его желанием было спланировать все лично и сделать так, чтобы его план неукоснительно выполнялся: в своей мании он мнил себя новым Ликургом.
Несомненно, Бергасс и все, кто собирался в его [Корнманна] доме, своими усилиями значительно способствовали приближению Революции. Количество вышедших из-под пера членов их кружка трактатов не поддается исчислению. Именно отсюда в 1787 и 1788 годах распространялась большая часть публикаций антиправительственной направленности, и нужно отдать должное Корнманну, он пожертвовал на издание этих работ часть своего состояния. Автором некоторых из них выступал Горса, который тогда оттачивал свое сатирическое перо, бичуя монархизм, автократию, фельянтизм и анархию. Карра также отличился в словесных баталиях той поры. В известной мере участвовал в них и я»49.
Рассмотрение ключевой роли группы Корнманна в предреволюционных событиях выходит за рамки нашего исследования. При этом следует, однако, отметить, что на примере ее деятельности хорошо прослеживается финальный этап формирования радикального течения внутри модного и в целом аполитичного, по своей изначальной природе, месмеристского движения. Сам факт его появления ставит перед нами вопрос: чем именно был привлекателен месмеризм для радикальных умов в преддверии Революции?
Глава 3
Радикальное течение в месмеризме
Жак-Пьер Бриссо пополнил ряды адептов месмеристской доктрины в 1785 году. К этому времени ему уже довелось стать свидетелем Женевской революции 1782 года, основательно ознакомиться с творчеством Руссо (от «Общественного договора» до музыкальных произведений), опубликовать несколько собственных сочинений, обличающих пороки французского общества, и провести два месяца в Бастилии. Месмеризм не мог предложить ему ничего нового в плане радикальных идей: ведь к моменту, когда Бергасс посвятил Бриссо в руссоистскую составляющую месмеристской доктрины, тот уже успел не только впитать и взять на вооружение сходные взгляды, но и пострадать за них. Вероятно, ему импонировало стремление Бергасса к популяризации идей Руссо, позволявшее донести их до широкого круга читателей, дотоле не знакомых с «Общественным договором». А в самом месмеризме его, скорее всего, привлекало то же, что и многих его современников, а именно попытка дать хоть сколько-нибудь стройное научное объяснение незримым силам природы. Однако радикальное течение в месмеризме (к которому, собственно, Бриссо и примкнул), зародилось благодаря другой значимой особенности этого движения.
В промесмеристских памфлетах Месмер представал беззаветно преданным своему делу человеком, прибывшим в Париж, чтобы явить миру свое открытие и тем избавить человечество от страданий, но по наивности обратившимся за поддержкой к главным научным и образовательным институтам Франции (каждый из которых – будь то Академия наук, Королевское медицинское общество, медицинский факультет Парижского университета или сливки академического истеблишмента в лице членов королевской комиссии по исследованию месмеризма – не только отнесся к его доктрине с нескрываемым пренебрежением, но и принимал деятельное участие в ее травле). Месмер предлагал им подвергнуть свой метод проверке, предлагал докторам традиционной школы открыто посостязаться с ним в эффективности лечения пациентов, но все эти предложения пропали втуне, что лишний раз свидетельствовало об абсолютной непримиримости его гонителей. Учение Месмера угрожало благополучию профессионального сообщества медиков, которое не преминуло объединиться с другими заинтересованными сторонами в бескомпромиссной борьбе с общей угрозой. Это заставило Месмера отвернуться от академического истеблишмента и обратиться к непрофессионалам: «Общественность – вот кому адресую я свой призыв». Данный призыв, в той или иной форме содержавшийся в многочисленных памфлетах, вызывал у правительства серьезное беспокойство, причем не без оснований, ведь месмеристские сочинения постепенно приобретали все более явственную политическую окраску. В глазах их авторов привилегированные учреждения при поддержке правительства всеми силами старались подавить движение, единственной целью которого было облегчить страдания простых людей. К примеру, в 1784 году известный своими радикальными взглядами генеральный адвокат парламента Гренобля Антуан Серван разразился гневной речью в адрес докторов, во многом сходной по тональности с его нашумевшей «Апологией Бастилии» («Apologie de la Bastille»): «[Вы] неустанно трудитесь во укрепление абсолютнейшей из всех мыслимых деспотий… вы всецело властвуете над несчастными пациентами из простого люда». В свою очередь Бриссо, грудью вставая на защиту месмеризма, набрасывался на академиков: «В сотый раз повторяю вам: на словах восставая против деспотии, сами вы меж тем превратились в ее наипрочнейшую опору: вы сами и есть отвратительнейшая из всех деспотий». Упуская из виду тот факт, что их лидер отнюдь не гнушался иметь дело с тем же Морепа, некоторые месмеристы указывали на зловещий сговор между академиями и правительством, составленный, по их мнению, с целью сохранения устоявшегося порядка вещей. В то же время Бергасс, будучи факультетским доктором, требовал от правительства не допустить реформирования медицины, поскольку, по его словам, «в качестве постоянного цивилизующего средства важно поддерживать [среди простолюдинов] веру в предрассудки, дабы они продолжали относиться к медицине с уважением… Сообщество докторов – это политический орган, и его судьба неразрывно связана с судьбой государства… Следовательно, для сохранения общественного строя нам совершенно необходимы болезни, лекарства и законы, ибо, полагаю, распространители болезней и лекарств оказывают на жизненный уклад нации влияние ничуть не меньшее, чем служители и стражи закона». Другой адепт месмеризма утверждал, что защита интересов медицинского факультета и Королевского медицинского общества превратилась в «политику государства, пекущегося о сохранении сих учреждений в неизменном виде». В подтверждение своей точки зрения он сообщал, что правительство напечатало и распространило 12 000 экземпляров отчета комиссии по месмеризму, что оно всячески потворствует широкому хождению перепечаток антимесмеристских научных заключений, одновременно препятствуя публикации трудов, представляющих месмеризм в выгодном свете, а также что с его подачи был опубликован объемный (и тоже содержащий нападки на месмеризм) трактат авторства Туре – главного недоброжелателя Месмера из числа членов Королевского медицинского общества. Последователи Месмера полагали, что после выхода отчета королевской комиссии со стороны властей последует следующий шаг в виде эдикта, ставящего животный магнетизм вне закона. Сам же Месмер приготовился бежать в Англию, как это в свое время сделали Линге и Рейналь, спасаясь от королевского указа об их заточении без суда и следствия по «приказному письму» (lettre de cachet)50.
В этот критический для дальнейшей судьбы месмеристского движения момент д’Эпремениль попросил Бергасса составить петицию в Парижский парламент от имени Месмера. Во исполнение его просьбы Бергасс обвинил составителей отчета о месмеризме в попрании основ морали, справедливости и нарушении «первейших принципов действия естественного закона». Он призвал Парламент восстать против чинимого комиссией беззакония и взять месмеризм под свою защиту. Бергасс требовал, чтобы Парламент выделил средства на созыв беспристрастной комиссии по изучению месмеризма и призывал парламентариев «избавиться от сей порочной науки, сего старейшего из всех существующих во вселенной предубеждений, от тиранической медицины, что завладевает человеком с самой колыбели и затем всю жизнь держит его в путах предрассудков сродни религиозным». Парламент поддержал петицию и назначил созыв такой комиссии на 6 сентября 1784 года. Но в конечном счете комиссия так и не приступила к работе из‐за всевозможных проволочек. Попытка заменить ее новой комиссией также, судя по всему, успехом не увенчалась. Тем не менее петиция достигла своей главной цели: как писал сам Бергасс год спустя, она заставила правительство «вспомнить о привычной для него осторожности и осмотрительности, благодаря чему месмеризм и его основоположник избавились от угрозы преследований со стороны властей»51.
По приведенной ниже выдержке из рукописных мемуаров Жана-Пьера Ленуара, занимавшего в то время пост генерал-лейтенанта парижской полиции, можно судить как о степени серьезности угрозы месмеристскому движению со стороны правительства, так и о значимости той роли, которую сыграл Парламент в ее отведении: «В 1780 году в Париж пришла мода на месмеризм. Эта древняя практика сразу же начала вызывать беспокойство у полиции… из‐за ее влияния на нравы… Пока был жив г-н де Морепа, правительство взирало на нее с полным безразличием, однако спустя некоторое время после его смерти [в 1781 году] в полицию стали поступать анонимные записки, в которых сообщалось, что на собраниях месмеристов то и дело слышатся бунтарские речи, направленные против религии и правительства. Затем, ознакомившись с составленным на сей счет полицейским рапортом, один из королевских министров предложил выдворить этого иностранца Месмера за пределы королевства… Другие министры придерживались иного мнения, которое было воспринято королем куда благосклоннее, а именно, что сначала необходимо искоренить все секты и сборища противозаконного, безнравственного и безбожного толка внутри самого Парламента. Мне велели обратиться с этим делом к генеральному прокурору. Тот же сообщил мне, что стоит ему направить иск против месмеристских собраний в Большую палату, как его тут же передадут на рассмотрение парламентским ассамблеям, в которых заседает немало поборников и защитников месмеризма. Посему судебное преследование так и не было начато». Таким образом, Парламент спас месмеристское движение в момент наибольшей опасности, пусть в дальнейшем он и не принимал сколько-нибудь деятельного участия в его распространении (чего, впрочем, не желал и не ждал от него и сам Бергасс)52.
Неудивительно, что выраженная Парламентом позиция была встречена месмеристами с восторгом. Хотя точное число симпатизировавших месмеризму парламентариев доподлинно не известно, Лагарп отмечал, что таковых было не меньше половины. Его оценка кажется заслуживающей доверия, в особенности при учете того, что он и сам нередко посещал месмерические сеансы. Конечно, Парламент вовсе не был революционным органом, и оказанная им поддержка не помещала месмеризм в разряд радикальных движений. И все же для последователей Месмера эта поддержка стала единственной реальной силой, противодействовавшей давлению со стороны властей, ведь к 1785 году большинство из них уже воспринимали правительство как воплощенное зло, стремящееся любыми средствами искоренить месмеризм – уникальное для своего времени истинно гуманистическое, как они считали, движение. Три года спустя группе Корнманна представилась возможность выразить всю ненависть к правительству и одновременно – всю признательность Парламенту, организовав народную поддержку парламентской оппозиции, когда та выступила против программ, предложенных министерствами Калонна и Бриенна, и за созыв Генеральных штатов. При этом характерно, что окончательно оформившийся к 1787–1788 годам союз между экстремистски настроенными парламентскими советниками вроде Дюпора и д’Эпремениля и памфлетистами-радикалами вроде Бриссо и Карра зарождался именно у магнетических ванн53.
Деятельную роль в этом союзе играл и Лафайет, который, впрочем, не оставил свидетельств своих месмеристских воззрений, так как не отличался склонностью ни к писательству, ни к ораторству (да и вообще сохранился в исторической памяти потомков разве что скачущим на боевом коне либо стоящим на балконе в окружении революционных толп). Из дошедших до наших дней источников следует, что опыт Американской революции и дружба с Томасом Джефферсоном оказали сильное влияние на его политические воззрения, а также что со временем он начал усматривать некую связь между республиканскими идеалами и идеями Месмера. Это не преминул подметить даже Людовик XVI, писавший юному герою незадолго до его отбытия в Соединенные Штаты в июне 1784 года: «Что подумал бы Вашингтон, узнай он, что у Месмера вы ходите в подмастерьях по аптекарской части?» В действительности Вашингтон уже знал об этом, ведь в письме, датированном 14 мая 1784 года, Лафайет сообщал ему следующее: «Немецкий доктор Месмер, совершивший величайшее открытие в области животного магнетизма, взялся обучить нескольких учеников, из коих вашего покорного слугу считают самым прилежным. Отныне я знаю о сем предмете ничуть не меньше, чем любой из знахарей, живших доселе… Перед отъездом я заручусь дозволением Месмера раскрыть вам его тайну, коя, смею вас заверить, есть философическое открытие величины необычайной». Месмер снабдил Лафайета в дорогу средством от морской болезни (дабы избавиться от приступов тошноты, ему предписывалось обнимать мачту, которая должна была выступать в качестве магнетического «стержня», но, к сожалению, на практике это оказалось невыполнимым, так как основание мачты было обмазано жирным слоем дегтя), а также специальным поручением – по возможности, привлечь как можно больше новых членов в Общество гармонии с целью его активной экспансии в Америке. Лафайет принялся исполнять порученное с таким рвением, что Джефферсону, выступавшему в то время в роли посланника Соединенных Штатов в Версале, пришлось рассылать влиятельным друзьям антимесмеристские памфлеты и копии заключения королевской комиссии в попытке совладать с волной месмеризма, грозившей того и гляди захлестнуть его страну. Предпринятые Джефферсоном меры несколько успокоили Чарльза Томсона, который писал об активной пропагандистской деятельности Лафайета: «В Филадельфии он устроил особое собрание, именуемое философическим обществом, где развлекал собравшихся на протяжении доброй части вечера. Он сообщил, что посвящен в некую тайну, но не имеет полномочий ее раскрывать». В ходе своей кампании Лафайет посетил даже колонию шейкеров, приняв было их экстатические конвульсии за местную разновидность месмеризма. Нет достоверных доказательств того, что Лафайет проводил какие-либо параллели между месмеризмом и радикальными политическими идеями своего времени, но к 1787 году он наряду с Бергассом и Бриссо уже состоял в Галло-американском обществе – парижском кружке, члены которого были горячими сторонниками молодой американской республики и яростными противниками выдающегося французского министра Шарля-Александра де Калонна. В 1788 году вместе с другими «галло-американцами» он примкнул к другому клубу, очень скоро ставшему средоточием радикализма, – Французскому обществу друзей чернокожих (Société Française des Amis des Noirs). Конечно, членство в этих группах вовсе не свидетельствуют о том, что Лафайет стал убежденным революционером до 1789 года. Вероятно, с его стороны это было всего лишь снисходительным заигрыванием с радикализмом в угоду друзьям-буржуа. Как подмечал его близкий друг граф де Сегюр, «в нисхождении находишь немало для себя удовольствия, покуда мнишь, что сможешь вновь взобраться наверх, когда того пожелаешь; так и мы в своей недальновидности одновременно наслаждались и преимуществами патрицианского уклада и обаянием плебейской философии». В конечном счете, Лафайет оставался выходцем из великого аристократического семейства. Занимая столь высокое положение в обществе, он не мог в полной мере демонстрировать свою приверженность тем сторонам месмеристской доктрины, что были так важны для Жака-Пьера Бриссо, Жана-Луи Карра и других будущих революционеров54.
В месмеризме такого рода радикалов прежде всего привлекала враждебная позиция Месмера по отношению к академическим институтам, от которых нередко зависел успех или неудача подобных им малоизвестных личностей, отчаянно боровшихся за признание на литературном и научном поприщах. Война, которую вел Месмер, была и их войной тоже. Ему удалось ее выиграть, и все благодаря тому, что свои атаки он нацеливал непосредственно на арбитров – тех, кто устанавливал правила игры. Вдохновленные его примером, сами они решались на атаки куда более смелые, бросив вызов истеблишменту, который закрывал им дорогу к привилегированному положению, а заодно и всему общественному строю в целом. Этот враждебный существующим порядкам радикализм отчетливо просматривается в месмеристских идеях Бриссо, Карра и Бергасса.
Бергасс родился тринадцатым ребенком в семье трактирщика из провинциальной глубинки. В его ранних произведениях и даже в мемуарах очевидным образом читается стремление реализоваться как философу и стать ровней академикам и завсегдатаям модных парижских салонов. Эта непрестанная погоня за собственными амбициями и пробудила в нем интерес к политике, выработала у него привычку смотреть на философию через призму политических понятий: «В царстве науки нет места деспотам, аристократам и князьям, ибо оно представляет собой идеальную республику. Почести здесь воздаются по достоинствам и только по ним. Допускать сюда деспотов, аристократов или князей… значит попирать саму природу вещей и ущемлять свободу человеческого духа; это значит преступно покушаться на общественное мнение, коему одному дозволено венчать лаврами гения; это значит приводить сие царство под власть отвратительной деспотии». Несостоятельные попытки выдвинуться на поприщах философии, науки, юриспруденции и журналистики привели Бриссо к осознанию того, что выходцам из низов заказана дорога в парижские салоны, академии и клубы, что «республика ученых» выродилась в «деспотию», где подобные ему юные, обделенные состоянием и положением в обществе «независимые дарования» подвергаются гонениям и насмешкам. Бриссо полагал, что такие, как он, философы-изгои несут в мир новые истины, грозящие разрушением общественных устоев, а потому Ришелье и его деспотичные преемники основали академии и заполнили их людьми, выдающимися лишь своими богатством, знатностью и невежеством. Либеральные правительства, по его мнению, никаких академий не создавали (здесь Бриссо как бы ненароком забывает о существовании Королевского медицинского и Американского философского обществ). Правительствам же сродни французскому академии нужны лишь для того, чтобы с их помощью контролировать общественное мнение, душить на корню новые философские и научные истины, – в общем, использовать их как «новую опору деспотии»55.
Усваивая этот урок, Бриссо шел по стопам человека, который буквально воплощал собой весьма значимую, но и по сей день остающуюся недооцененной связь между радикализмом и нереализованными чаяниями несостоявшихся Ньютонов и Вольтеров, которыми так изобиловал Париж накануне революции. Этим человеком был Жан-Поль Марат. Своим знакомством с Маратом в 1779 году Бриссо был обязан барону де Маривецу, автору трактата «Мировая физика» («Physique du Monde») – космологического труда, по степени фантастичности вполне сопоставимого с месмеровским учением о флюиде (позднее, присоединившись к Обществу гармонии, Маривец будет активно распространять его среди месмеристов). К 1782 году Бриссо стал Марату верным другом и соратником. Он отстаивал научные теории Марата в статьях и дискуссиях; он хлопотал об издании его книг и их переводе на другие языки; очевидно, он даже старался ему подражать, повторяя его эксперименты. Марат же платил ему выражением теплых дружеских чувств: «Вам известно, мой дражайший друг, какое место занимаете вы в моем сердце». Их многое объединяло. В свое время Марат, как и Бриссо, оставил скромное родительское обиталище и перебрался в Париж, мечтая стать здесь видным и всеми уважаемым философом; дабы лишний раз подчеркнуть свои претензии на это положение, и тот и другой стремились придать себе как можно больше аристократического флера (оба ходили при шпаге и добавили к фамилии дворянскую приставку), а также многократно пытались пробиться в члены той или иной академии или получить премию на конкурсах, которые те периодически объявляли. Марат был одиннадцатью с половиной годами старше Бриссо, а потому мог поделиться советом со своим менее опытным товарищем по борьбе за признание: «Те, кто, как вы, прям и честен душою, не сведущи в обычаях, заведенных меж приспешниками деспота, а вернее – гнушаются ими». То были слова человека, вот уже долгие годы безуспешно боровшегося за место в Академии наук. Марат считал, что заслуживает его по праву, ведь именно ради звания академика он корпел над сотнями экспериментов и тысячами страниц научных трудов, испещряя их неопровержимыми доказательствами ложности теорий великого Ньютона, раскрывающими истинную природу света, тепла, огня и электричества, которая объяснялась действием невидимых флюидов, во многом сходных с месмеровским56.
Марат фактически пытался пробиться в круги парижской ученой элиты одновременно с Месмером. Он отдал свои «Открытия в области огня, электричества и света» («Découvertes de M. Marat sur le feu, l’ électricité et la lumière») на суд Академии в 1779 году – тогда же, когда Месмер, потерпев унизительное фиаско в борьбе за официальное признание своей доктрины, готовил к публикации первый из посвященных ей томов «Записок». Поначалу академики отнеслись к трудам Марата более благосклонно, чем незадолго до того – к опусам Месмера, однако по мере того, как научные теории Марата становились все фантастичнее, а его выпады в адрес Ньютона – все язвительнее, они постепенно отвернулись от него. К тому моменту, когда Академия наук ополчилась на Месмера в 1784 году, Марат убедил себя в том, что и сам подвергается гонениям с ее стороны. Он всерьез полагал, что философы-ньютонианцы и их власть имущие приспешники злоумышляют против него по всей Франции, что они изымают его книги из продажи, препятствуют публикации его сочинений в газетах и журналах и даже составляют против него тайные заговоры на собраниях медицинского факультета (наподобие тех, что замышлялись с целью нисповержения месмеровой доктрины). Именно желание отомстить Академии наук подтолкнуло его к революционной деятельности. Довольно странная карьера Марата на этом поприще, по большому счету, была не чем иным, как его личной войной с упомянутыми «заговорщиками». «В противостоянии столь могущественной клике можно опираться лишь на истинно дружескую преданность», – признавался он в письме Бриссо, датированном 1783 годом. Вероятно, Марат симпатизировал Месмеру как собрату по борьбе против общего врага. Тем не менее не сохранилось свидетельств тому, что в своей с ним солидарности он заходил дальше следующего заявления о намерениях, сделанного им в письме к П.-Р. Руму де Сен-Лорану от 19 июня 1783 года: «Я намерен составить мнение о трудах г-на Месмера, коим затем всенепременно поделюсь с вами. Дело это, однако, отнюдь не пустячное. Вы знаете: я всегда стараюсь прежде изучить тот или иной предмет – причем изучить подробно – и лишь затем высказываться на его счет». Как бы там ни было, Бриссо охотно перенял у Марата идею заговора в кругах академического истеблишмента и с еще большим усердием принялся обличать «деспотию» академиков. В 1782 году он уже восхвалял будущего революционного трибуна за то, сколь отважно тот «ниспроверг идол академического культа, развенчав неопровержимыми фактами ньютоновскую теорию света». Осознавая, что стараниями академиков путь в философы ему заказан, Бриссо, как и Марат, начал делать карьеру революционера – благо в 1789 году у него появились для этого все возможности. Определяющую роль в этой карьере (как, вероятно, и во многих других, сходных с ней) играла фрустрация, вызванная нереализованными в 1780‐е литературными и учеными амбициями57.
В отличие от Марата, учение Месмера увлекло Бриссо гораздо дальше по стезе политического радикализма, предоставив ему идеальную нишу для борьбы с истеблишментом, и эксплуатация этой социальной темы позволила ему не только привлечь широкое общественное внимание к своей персоне, но и органично влиться в группу радикалов, собиравшихся в доме у Корнманна. Бриссо охотно присоединился к корнманновскому кружку, после чего ринулся обличать академиков с еще большим рвением: «Я явился с тем, господа, чтобы преподать вам урок, на что имею полное право, ведь я независим, меж тем как средь вас нет ни одного, кто не был бы рабом. Я не принадлежу ни к одной из каст, вы же привязаны каждый – к своей. Я не цепляюсь за предрассудки, вы же всецело окованы ими волею тех самых власть имущих, которым поклоняетесь, словно идолам, и которых втайне презираете».
В письме, адресованном И.-К. Лафатеру, месмерист, физиогномист и мистик Бриссо отзывается о содержащем этот выпад памфлете как об «исповедании своей веры». Судя по тональности памфлета, вера Бриссо и впрямь была безгранична, ибо здесь он демонстрирует истовую приверженность самым смелым догмам месмеристского учения в сочетании с характерным для большинства современных ему оккультистов всеядным и некритичным легковерием: «К разряду необычайных фактов относятся такие, что не согласуются с фактами нам известными или же с законами, нами изобретенными. Но стоит ли полагать, что нам ведомы они все?» Еще ни одно открытие, провозглашал он, не было подтверждено столь основательно, как месмеризм, в доказательство чего приводил цитаты из трудов Бергасса, Пюисегюра и Сервана. Он порицал академиков за снобизм по отношению к околомесмеристским теориям Кура да Жебелена, «всем сердцем пекущегося о простом народе, об угнетенных». В своих памфлетах Бриссо защищал даже лозоходца Блетона и провидца Боттино, не имевших прямого отношения к месмеристскому движению, а также убеждал читателей в том, что сомнамбулисты действительно способны видеть собственные внутренности и общаться друг с другом на огромных расстояниях. Более того, он делился собственным опытом такого рода коммуникации: «Однако же, как боящийся докторов отец, я люблю месмеризм, ибо он воссоединяет меня с моими детьми. Что за услада созерцать… как по зову моего внутреннего голоса они тянутся ко мне, падают в мои объятия и в них засыпают! Кормящая мать пребывает в месмерическом состоянии постоянно. Мы же, несчастные отцы, беспрестанно вовлеченные в круговорот дел, мы – ничто для наших детей. И лишь месмеризму под силу вернуть нам радость отцовства. Вот вам и еще одно общественно полезное его свойство, и к тому же какое востребованное!» И если, по мысли Бриссо, живописание грудного вскармливания и родительских чувств содержало в себе некий руссоистский подтекст, то лишь потому, что сам он усматривал в трудах Руссо определенные аллюзии оккультного свойства. В другом памфлете под названием «Критический анализ» («Examen critique»), в котором, помимо прочего, он сообщал о своем опыте созерцания «совершенных мерцаний… вышнего, лучшего мира», Бриссо заявлял, что порицание иллюминизма равносильно порицанию «практически всех истинных философов, и в первую очередь – Руссо. Почитайте его диалоги с самим собой. Кажется, будто они писаны в ином мире. Живущий в этом мире и никогда не покидавший его пределов был бы попросту не способен написать и двух строк наподобие этих».
В силу увлеченности руссоизмом Бриссо видел в месмеристской теории множество скрытых смыслов и посланий (причем «даже политического, даже нравственного толка»), а потому в своих памфлетах возводил ее в ранг нового движения за всеобщее равенство: «Как можете вы [академики] не понимать, к примеру, того, что месмеризм – это средство сплочения сословий, способное сделать богатых гуманнее, превратив их в истинных покровителей бедноты? Что может быть для вас поучительнее, чем узреть людей положения наидостойнейшего… пекущимися о здоровье слуг своих и часами их месмеризирующими?» Однако же вместо этого, подчеркивал Бриссо, академики «всячески пытались настроить правительство против приверженцев месмеризма». «Боюсь, что вы безнадежно очерствели душой в вашей привычке идти на поводу у деспотии», – заключал он свой им приговор (равно как и их политике в области медицины).
Нападки Бриссо на академиков столь неистовы, что создается впечатление, будто дело защиты месмеризма отходит для него на второй план, уступая желанию заклеймить засевших в академиях «низменных паразитов» и «угнетателей отечества», «подлых лизоблюдов», подъедающихся в светских салонах у «магнатов, богатеев и сиятельных особ», равно как и «заслоняющих собой подлинные таланты выскочек из разряда посредственностей». Он намекает и на собственную неудавшуюся карьеру лондонского журналиста-философа, окончательную точку в которой поставил его тюремный срок в Бастилии: «Стоит появиться у вас на пути человеку поистине свободному и независимому… как вы принимаетесь его восхвалять, сострадать ему, но меж тем разносите молву о том, что сочинения его запрещены и опасны, и что если какое издание решится их опубликовать, то само рискует быть закрытым». Академики не только отвернулись от месмеристов и прочих независимых философов, но еще и настроили против них правительство. Лишь бесстрашие месмеристских лидеров (в первую очередь Бергасса и д’Эпремениля) уберегло их от тюремных застенков. Занимаясь преследованием Истины, продолжал Бриссо, академики не забывали обхаживать светскую публику в учреждениях наподобие лагарповского лицея, где «за плату развлекают великосветских дам [femmes de bonton] и скучающих молодых людей, привыкших брать уроки литературы или истории так же, как уроки фехтования или танцев». Бриссо относился к чуждому ему светскому обществу с нескрываемым презрением. И если этому обществу случалось чувствовать угрозу, исходившую от Бриссо и его соратников из числа месмеристов, то отвечали они на нее (как и в целом на любые новшества и достижения прогрессивной мысли) единственным, как ему казалось, доступным их разумению способом, а именно преследованиями и репрессиями: «Здесь-то [в случае с месмеризмом] и проявилась во всем цвете ваша [академиков] склонность к интриганству, безусловной деспотии и заискиванию перед женщинами и магнатами». Для Бриссо месмеристский период был временем, когда его неприятие «наших аристократов пера» (nos aristocrates littéraires) постепенно трансформировалось в ненависть к аристократии как классу. К 1789 году борьба «независимых» против академического олигархата стала частью более крупного и всеобъемлющего сражения за независимость. Исследователи биографии Бриссо неверно трактовали эту сторону его радикалистского мировоззрения, поскольку от их внимания укрылся его месмеристский манифест под столь красноречивым заглавием – «Словечко на ухо парижским академикам» («Un mot à l’ oreille des académiciens de Paris»)58.
Как и в случае с Бриссо, месмеризм предоставил Жану-Луи Карра прекрасную возможность излить накопленную злобу. Он тоже считал, что незаслуженно лишен места в пантеоне парижских властителей дум. Как и Бриссо, Карра пытался заявить о своих амбициях путем публикации множества обзорных и обобщающих работ по различным областям знания. Из-под его пера вышли любовный роман, два метафизико-этико-политических трактата, две книги о Восточной Европе, теоретический труд по воздухоплаванию, перевод шеститомной истории Древней Греции Джона Гиллиса, а также три довольно невразумительных работы по физике и химии. В научно-популярной литературе того времени мы находим разрозненные следы его отчаянной борьбы за признание: так, например, он читал лекции о сопоставлении свойств «люцифических» (lucifiques) и «конифических» (conifiques) вибраций в Музее Кура де Жебелена, а «Journal de Paris» публиковала его заметки о химических экспериментах с серой. Члены Академии наук даже заслушали его доклад, где он излагал свой подкрепленный невнятными геометрическими выкладками проект использования «крыльев» из тафты для управления воздушными шарами в полете. Впрочем, Академия отказала ему в специальной премии за лучший проект в области управляемого воздухоплавания. А еще Карра выводил природу огня из «контр-импульсов», производимых маратовским «огненным флюидом» или месмерическим эфиром Маривеца, и доказывал глубокую ошибочность представлений Лавуазье о газах, однако дижонская Академия не удостоила должным вниманием и эти его открытия.
Похоже, в научных кругах никто не воспринимал его всерьез. Едва ли можно предположить, что даже эта неожиданно встречающаяся нам на страницах «Journal de Sçavans» похвала в его адрес не содержит некоторой доли авторской иронии: «Вот истинный творческий гений: все на свете – вплоть до запаха цветов – он объясняет действием центробежной силы». Гораздо более показательна характеристика, данная ему знаменитым астрономом и академиком Жозефом Лаландом в номере «Courier de l’ Europe» за 17 января 1783 года. В ней сообщается, что Карра принялся изливать на академии потоки злословия, поскольку те отнеслись к его работам как к «полнейшей нелепице и фантазиям слабоумного», чем они, собственно, по мнению Лаланда, и являлись. В ответ Карра встал в позу непонятого гения – этакого презирающего мирскую славу философа и пророка: «Никому, за исключением тех немногих, кого природа щедро наделила талантами и острым умом, не дано понять меня». И сам же эту позу дискредитировал яростными нападками на короля, дворянство и людей высокого положения в целом – этих «чудовищных крокодилов, изрыгающих огонь во все стороны и убивающих единым взглядом своих налитых кровью глаз». Подобный тон скорее созвучен почти апоплектической экспрессии маратовских речей, чем голосу самоустранившегося от мирской суеты философа. Конечно, содержащиеся в текстах Карра уважительные отсылки к Марату не позволяют судить об этих двоих как о паре безумных ученых, мечтавших взорвать Старый режим при помощи одного из своих флюидов. И все же их научные трактаты насквозь пропитаны духом этого гремучего безумия. К примеру, геологическому прогнозу о смещении магнитных полюсов к экватору через 24 000 лет Карра предпослал пламенное воззвание к беднякам, в котором призывал их вспомнить о своем естественном праве на восстание против богачей, аристократов и королей дабы «очистить эту землю от чудовищ, ее пожирающих».
Ненависть к правящему режиму глубоко укоренилась в нем с тех пор, как волей этого режима он, будучи шестнадцати лет отроду, оказался за решеткой по подозрению в воровстве. Примерно тогда же умерла его мать. Отец умер и того раньше – когда Карра было всего семь. В тюрьме он мог как нельзя более остро прочувствовать свою оторванность от всего и вся – от семьи, друзей и даже скромных карьерных перспектив, маячивших перед его однокашниками, продолжавшими постигать азы латинской риторики и философии под присмотром добрых маконских отцов-иезуитов. Находясь в заточении, юный Карра наверняка предавался философствованию совсем иного рода (благо времени на это у него было предостаточно, ведь он провел в тюрьме без малого два года и четыре месяца). По выходе на свободу он отправился бродить по Германии и Балканам, попутно перебиваясь сочинительством на заказ и другими случайными заработками. К тому времени, как Месмер вступил в борьбу с академическим истеблишментом, Карра уже успел устроиться служащим в королевскую библиотеку в Париже, провозгласить самого себя вторым Ньютоном и стать таким же профессиональным аутсайдером, как и Марат с Бриссо. Карра воспринимал месмеризм как движение революционное. Месмеризм и впрямь привел его в Революцию, которая дала ему долгожданную возможность выплеснуть накопленную желчь и реализоваться как журналист, политик и сторонник Бриссо (с которым он был знаком еще по корнманновскому кружку)59.
Подобно Бриссо и Карра, Николя Бергасс презирал литературный мир Парижа за его закрытость и аристократизм, однако с Бриссо его также роднило нечто большее, а именно стремление «открыть достойнейшим дорогу к званиям и почестям». «Что за источник могущества кроется в честолюбии! Счастливо государство, в котором быть достойнейшим – это всё, что требуется, чтобы быть первым». Снова и снова возвращался Бергасс к этой теме, которую наиболее полно развил в своих «Заметках о суеверии наследственности знати» («Observations sur le préjugé de la noblesse héréditaire»): «Нам должны вернуть нашу свободу; нам должны быть открыты карьеры на всех без исключения поприщах». В отличие от Бриссо, которому накануне Революции едва удавалось сводить концы с концами, Бергасс имел солидный доход от семейных предприятий, отчего в его устах подобные призывы звучали куда обоснованнее. Благодаря удачной женитьбе отец Бергасса породнился с семьей видных лионских дельцов, после чего в 1740‐х годах и сам занялся коммерцией. У Бергасса было четверо братьев – все успешные коммерсанты. Сам Николя тоже проявлял живой и неизменный интерес к делам торговым, но все же предпочитал уделять больше времени преподаванию в ораторских школах60, сдаче адвокатских экзаменов, а также философствованию в узком кругу и заботам о своем слабом здоровье. «Всем известно о моем богатстве; не секрет, что оно более чем обеспечивает все мои нужды и делает меня человеком совершенно независимым», – писал он в 1789 году. В письме к своей невесте Перепетуе дю Пети-Туар, датированном декабрем 1790 года, он писал об уровне своего достатка еще конкретнее: «Еще до того, как все эти добрые люди соизволили возжелать для себя свободы, я располагал состоянием, обеспечивавшим мне шесть тысяч ливров дохода в год, а также долей в компании моих братьев, которая приносила еще десять тысяч годового дохода, а позднее и того более». Бергасс был классическим представителем той коммерческой буржуазии, которая приветствовала созыв Генеральных штатов, поскольку видела в них путь к политическому влиянию, сопоставимому с уже имеющимся у нее влиянием экономическим. Он развивал эту мысль в 1789 году в ряде важнейших сочинений на тему сословного состава Генеральных штатов. Выступая против главенствующей роли аристократии в церкви, в армии, в судебной системе, а также в академиях, он высмеивал абсурдность основанных на праве рождения привилегий и попрекал дворянство ролью, которую оно сыграло в установлении «печального хаоса феодального правления», равно как и неспособностью его представителей справляться с обязанностями на незаслуженно доставшихся им постах. За девять лет до того он уже обозначил круг претензий буржуазии к аристократии в одном из своих эссе, где отстаивал право свободной торговли от имени «трудолюбивого класса в составе нации». Он проводил четкое различие между этим классом, основу которого составляли подобные Бергассам коммерсанты и землевладельцы, и «классом не имеющих собственности простолюдинов»61.
Впервые свои антиаристократические настроения Бергасс выразил в заметках к месмеристскому памфлету «Прочие бредни о животном магнетизме» («Autres rêveries sur le magnétisme animal») за авторством его друга и ярого последователя месмеристского учения аббата Петио, исполнявшего обязанности секретаря Общества гармонии. В этом памфлете осуждалась проявленная академиками в отношении месмеризма «научная нетерпимость»: «Так или иначе, все исключительные привилегии по преимуществу достаются аристократам; и лишь короля объединяют с народом неизменно общие интересы». Подобная логика защиты месмеризма предвосхищала общий посыл многочисленных пропагандистских сочинений 1789 года: король и «третье сословие» должны объединиться в борьбе против аристократии. В своих заметках Бергасс со всей очевидностью перенаправляет острие своей критики с привилегированного положения академий на общественные пережитки в виде привилегий «феодальной анархии» в целом. Он обливал презрением как саму аристократию, так и всё с ней связанное – геральдику, помпезность и роскошь, основанные на праве рождения претензии на привилегированное положение и прочие «рыцарские предрассудки». Его глубоко возмущала феодальная реакция, главным источником которой была все та же современная ему аристократия: «Поддерживать аристократическую иерархию приближенности к трону, при которой король решает, кто и какое положение должен занимать в армии и при дворе, может только тот, кто родился ранее четырнадцатого века». Буржуа «не умеет читать по-готски», а потому не видит никаких оснований для претензий дворянина на привилегированное по отношению к нему положение, заключал он. Бергасс требовал, чтобы «третьему сословию», как и дворянству, был открыт доступ ко всем высшим постам, и предупреждал о возможном сговоре между двумя привилегированными кастами, которые «сохраняют за собой право на два голоса по каждому вопросу» (qui conserve deux voix pour la même vœu). Он призывал народ сплотиться вокруг короля, «дабы превратить всех граждан в благородных, а всех благородных – в граждан». Именно он одним из первых сформулировал вопрос, который в 1789 году начнет кочевать из памфлета в памфлет: «Как лишить старую аристократию ее влияния, уже давно гораздо более прибыльного, чем ее отжившая свой век власть?» – и сам же дал на него ответ: «За нас в этой битве – лишь закон, народ и король». Характерно, что данное воззвание, по степени своего радикализма ничуть не уступавшее требованиям «третьего сословия», сформулированным аббатом Сийесом в 1789 году, содержится в промесмеристском памфлете 1784 года, который писался якобы с одной лишь целью опровержения выводов королевской комиссии по животному магнетизму62.
Исходя из вышеизложенного, можно с уверенностью утверждать, что радикальная политическая мысль подспудно развивалась в рамках месмеристского движения, временами прорываясь наружу в памфлетах. Месмеризм предоставил Бриссо, Карра и Бергассу площадку для выступлений против несправедливости власть имущих, которые, как им казалось, намеренно препятствовали их – и всех выходцев из «третьего сословия» – карьерам. Вместе с тем некоторые месмеристы – в особенности Лафайет, Дюпор и д’Эпремениль – занимали при Старом режиме очень высокое положение. Считается, что Лафайету и Дюпору оно помогло возглавить революционное движение в 1787–1789 годах, тогда как д’Эпременилю принято отводить роль реакционера. Действительно, многие историки пишут о д’Эпремениле как о лидере аристократических антиправительственных выступлений 1788–1789 годов, приблизивших собственно Революцию. При всей неоднозначности феномен «дворянского бунта» (révolte nobiliaire) остается за рамками данного исследования, однако для уточнения контекста революционных событий во Франции представляется важным остановиться на двойственном восприятии современниками самой фигуры д’Эпремениля. Вплоть до 25 сентября 1788 года, когда Парламент выступил за реорганизацию Генеральных штатов по принципам, отвечавшим интересам аристократии, мало кто из французов относился к д’Эпременилю и другим парламентариям как к реакционерам. Если предположить, что позиция книготорговца С.-П. Харди была типичной для парижской буржуазии той поры, то д’Эпремениля скорее считали «гуманным и милосердным членом городского магистрата» и даже своего рода народным героем, не побоявшимся «выступить против покушения на гражданские свободы», да еще и «прославленным навеки патриотом-мучеником», поскольку в 1788 году его заточили в тюрьму, сделав жертвой «безжалостного преследования со стороны министров». Конечно, современники вполне могли в нем ошибаться, но такой взгляд на личность д’Эпремениля был широко распространен и оказал значительное влияние на события лета 1788 года. Вероятно, в то время мрачная громада Бастилии заслоняла аристократический бунт от взоров большинства парижан. Как бы то ни было, в сложившемся в доме Корнманна союзе членов Парламента и поденщиков-памфлетистов вроде Бриссо и Карра не было ничего противоестественного. Также вполне естественно, что сами они, как и прочие их современники, не считали реакционными ни месмеристскую теорию революции, ни собственные нападки на правительство63.
Глава 4
Месмеризм как радикальная политическая теория
Для Карра и других озлобленных писак месмеризм превратился в оружие борьбы против научной и литературной элиты Парижа, однако для большей части читающей публики он представал в виде космологической доктрины. Карра с друзьями и единомышленниками (в первую очередь Бергассом) использовали космологическую составляющую абстрактных, напыщенных и сугубо аполитичных разглагольствований Месмера как материал для построения своей политической теории. Пожалуй, «политическая теория» – слишком громкое название для беззастенчивого искажения его идей, которым они занимались, однако сами они находили эти свои построения вполне стройными, здравыми и обоснованными, а полиция и вовсе усматривала в них прямую угрозу государственному строю. Сложно сказать, насколько политизированными были собрания месмеристов в доме Корнманна, поскольку записей, отражающих суть разворачивавшихся на них дискуссий, не сохранилось. Кроме того, сами месмеристы-радикалы были вынуждены проявлять осторожность, дабы лишний раз не привлекать к себе внимание полиции и цензоров; вследствие этих причин составить представление об их политических воззрениях можно лишь путем скрупулезного «просеивания» их печатного наследия с целью обнаружения соответствующих ремарок.
Идеологические выкладки Карра как нельзя лучше иллюстрируют попытки членов корнманновского кружка создать «месмеризм без Месмера», но еще в них прослеживается сильное влияние первоначальной доктрины. Карра не забыл даже про ванны и месмерические «цепи», хотя и не соглашался с Месмером в понимании природы флюида. Его концепция флюида уходила корнями в отчет А. Л. Жюссо, который расходился во мнении с другими членами комиссии Королевского медицинского общества по месмеризму. Жюссо полагал, что месмерические эффекты отчасти объясняются свойствами окружающих тела «атмосфер». Карра не преминул включить данные представления в собственную месмеристскую космологию, выдвинув тезис о существовании системы взаимосвязанных флюидов, пронизывающих «атмосферы» всех живых существ и субстанций. Он приспособил эти флюиды к своей теории, определив их как источник воздуха, света, электричества, теплоты и огня (у Карра также имелись теории, объясняющие механику образования каждой из этих субстанций) и добавив к ним некий общий флюид наподобие месмеровского, связывающий атмосферы всех больших и малых тел с внешним эфиром.
Какой бы туманной ни была теория атмосфер, она придавала политическим воззрениям Карра видимость научности. В соответствии с ней состояние человеческих «атмосфер» могло ухудшаться под воздействием угнетающих причин нравственного свойства (несправедливые законы и порядки в обществе), точно так же как состояние здоровья – под воздействием причин физических. И наоборот: телесно-физические причины могли оказывать воздействие на нравы – причем в любых масштабах. «Общество находится под постоянным влиянием этих сил, но никто ранее не отваживался признать их истинное значение, ибо никто, как я полагаю, не пытался разглядеть прочную взаимосвязь, соединяющую область нравственного с областью физического». Во время Революции Карра возводил свои республиканские политические взгляды к напечатанному им в «Новых основах физики» («Nouveaux principes de physique», 1781–1782) пророчеству о грядущей французской республике («ибо управляющее человеком в его нравственных и политических деяниях великое устройство Вселенной как таковое есть истинная республика»). К 1787 году он уже без всяких лишних сомнений увязывал человеческие добродетели и пороки непосредственно с работой «вселенского механизма», а также считал, что политика и медицина связаны между собой настолько тесно, что любые социальные недуги лечатся холодными ваннами, регулярным мытьем головы, диетой и чтением философских трактатов. Он также утверждал, что колдуны и пророки древности практиковали примитивную форму месмеризма, а предсказания Дельфийского оракула (и в том числе поддержка им законотворческих инициатив Ликурга) являлись не чем иным, как проявлениями политического сомнамбулизма.
В «Физическом анализе животного магнетизма» («Examen physique du magnétisme animal», 1785), своем главном месмеристском труде, Карра в основном ограничивается теоретизированием на тему атмосферных флюидов, но вместе с тем касается и политического аспекта своих теорий, отмечая, что возникновение месмеризма ознаменовало собой переход человечества на третью, наивысшую, ступень исторического развития, о которой он писал ранее в работе под названием «Дух мира и философии» («Esprit du monde et de la philosophie», 1777). В этом анонимно опубликованном трактате Карра выступал против королей и дворянства и приветствовал Американскую революцию, видя в ней торжество руссоистского принципа народовластия. Этот принцип возобладает по всему миру на третьей и заключительной стадии развития исторического процесса, именуемой этапом «позитивного естественного права», пророчествовал он, иллюстрируя свой вывод притчей о короле и пастухе на пустынном острове: «Один из них более уже не король; второй же как был пастухом, так и остался; вернее, оба они стали истинно равными, истинными друзьями, будучи соединены узами естественного общественного устройства. Меж ними исчезли все политические разногласия… Природа и равенство вновь вступили в свои права… Товарищи и братья мои, вам осталось лишь направить помыслы и устремления свои к сему идеалу, дабы обрести согласие в достижении всеобщего блага». Карра верил, что революция станет неизбежным и закономерным следствием действия физических и нравственных сил, управляющих вселенной. К 1785 году он уже не сомневался в том, что этот механизм пришел в движение. Он видел признаки надвигавшегося апокалипсиса в погодных аномалиях середины 80‐х годов XVIII века. В 1783 году в разных областях Европы наблюдались густые туманы, а также случилось землетрясение и извержение вулкана; зима 1783–1784 годов выдалась невероятно суровой (так, по сведениям «Journal de Physique», минусовые температуры держались 69 дней кряду, люди замерзали насмерть и становились жертвами нападения волков), а весной последовали катастрофические наводнения. Для Карра этого оказалось достаточно: в 1785 году он возвестил о скором начале месмеристской революции: «Отчетливые сдвиги в круговороте времен года, очевидно, предвещают нам, что весь земной шар готовится к грядущим физическим изменениям… Общественные массы решительней, чем когда-либо, настроены избавиться, наконец, от хаоса, царящего в области законов и нравов». Месмеристские измышления Карра едва ли можно назвать связной системой философских взглядов, однако в них показательно соединялись научный и политический экстремизм, легший в основу мировоззрения ряда будущих революционеров64.
Другие месмеристы-радикалы определенно придерживались сходных идей. К примеру, месмеристские теории Адриена Дюпора представляли собой смесь физики, оккультизма и политики. Вот как отзывался о них аббат Сийес: «Он дерзнул возвысить животный магнетизм до самых вершин просвещения, прозревая в нем все на свете: медицину, этику, политическую экономию, философию, астрономию, давнее и недавнее прошлое, настоящее и даже будущее; и в сем проявлялась лишь малая толика его поистине всеохватных месмеристских воззрений»65. Незадолго до Революции супруги Роланы, равно как и их будущий соратник по жирондистской партии Лантенас, тоже пережили период увлечения месмеризмом. И хотя ничто не указывает на то, что месмеризм каким-либо образом повлиял на их политические взгляды в дальнейшем, Роланы вполне могли разделять с их другом Бриссо веру в «свободу… как залог здоровья», которую тот выразил в 1791 году. В 1788‐м последний совершил поездку по Соединенным Штатам, где был просто поражен крепостью здоровья американцев. В связи с этим он пришел к весьма своеобразному (но вполне в его духе) выводу: «Несомненно, наступит день, когда все убедятся воочию, что равенство всех существ, а также свобода воли и мнений являются наиважнейшим залогом физического здоровья». И все же Бриссо так и не создал на основе месмеризма связной политической теории. Единственным теоретиком месмеризма, подробно изложившим систему своих идей на бумаге, был Николя Бергасс, который вплоть до момента образования корнманновского кружка был главным рупором месмеровской доктрины. Ведь это Бергасс, а не Месмер, читал лекции неофитам Общества вселенской гармонии; это он составил для них учебник; это он сформулировал от имени Месмера основные догматы месмеризма для отсечения от учения «еретиков»; это его перу принадлежала месмеристская «сумма теологии» под названием «Рассуждения о животном магнетизме» (1784). Поэтому именно в его трудах мы и обнаруживаем наиболее стройную и значительную для своего времени политико-ориентированную форму месмеризма, если предположить, что друзья и сторонники Бергасса в целом разделяли его позицию. В пользу этого свидетельствует одна из отповедей Бриссо академикам: «Когда г-н Бергасс, самый пламенный из всех поборников месмеризма, не оставил камня на камне от вашего отчета в замечательных по своей глубине „Рассуждениях [о животном магнетизме]“, вы говорили о нем: „Вот ум решительный, энергичный, но чересчур увлеченный“». Далее Бриссо осуждает попытку академиков «растоптать независимого духом человека. Тем самым, однако, вы возносите ему хвалу, ибо назвать ум решительным и энергичным – значит признать, что он воспаряет высоко над умами обыденными, что даже под гнетом продажного правительства стремится он к торжеству гражданских ценностей – к милосердию среди варваров, к уважению и соблюдению прав человеческих, пусть даже в оковах деспотии. Таков истинный портрет мсье Бергасса»66.
Национальная библиотека Франции
Как и Карра, Бергасс выстраивал свою месмеристскую систему с опорой на популярную в то время теорию взаимозависимости физического и нравственного начал, которую клали в основу своих работ многие другие авторы месмеристского толка (особенно после публикации заключения королевской комиссии по месмеризму). Составители заключения отказывались видеть в конвульсиях и других сопутствующих месмерическим сеансам эффектах доказательства истинности учения Месмера, приписывая все эти явления воображению месмеризируемых и другим причинам «нравственного» характера. Байи даже сообщил в Академию наук, что проведенная комиссией работа способствовала зарождению «новой науки, изучающей влияние нравственного на физическое». Но месмеристы обратили выводы Байи против него же самого, объявив, что животный магнетизм и есть эта новая наука. «Неужто! Все те физические и нравственные феномены, коих я не понимаю и коим изумляюсь день ото дня, проистекают от единой причины…», – ликовал по этому поводу Антуан Серван. «Следовательно, все живые существа – мне братья, а природа – просто-напросто наша с ними общая мать!» – заключал он67.
Бергасс тоже считал, что нравственный и физический миры одинаково подвластны природе. Для него месмерический флюид был «охранительным действием природы» (l’ action conservatrice de la nature), одновременно обладавшим силой нравственного и физического воздействия. В своих идейных построениях он опирался на популярную в то время концепцию естественного закона как начала, определяющего нормативный и физический порядок устройства Вселенной. В числе прочих его бумаг сохранились две лекции о месмеризме, где он доказывал, что законы природы служат цели сохранения «постоянной и долговечной гармонии» или естественного состояния флюида, которым определяются принципы взаимодействия как между неодушевленными телами, так и между людьми. По его мысли, любая дисгармония или болезнь вызывалась совокупностью нравственных и физических причин, а добродетель была необходимым условием крепкого здоровья, поскольку к недугу человека могли привести даже злые помыслы. Он считал сознание органом человеческого тела, который «бесчисленными тонкими нитями соединяется со всеми точками Вселенной… Посредством этого органа мы приводим себя в состояние гармонии с природой». Для Бергасса добро есть гармония, а зло – дисгармония, причем как в смысле физическом, так и в смысле нравственном, ибо в месмеризме он видел «нравственность, проистекающую из общих законов мировой физики» (une morale émanée de la physique générale du monde). Он объяснял действовавшие на индивидуальном, общественно-политическом и даже межпланетарном уровнях физико-нравственные силы при помощи таких понятий, как «искусственный нравственный магнетизм» и «искусственное нравственное электричество». Предполагалось, что спокойное течение флюида приведет французскую нацию к здоровью, процветанию и торжеству справедливости. Бергасс убеждал адептов Общества вселенской гармонии, само название которого предполагало стремление к данному идеалу, что месмеризм предлагает им «свод простых и понятных суждений о порабощающих нас институтах, а также принципы, руководствуясь которыми можно установить законы, сообразные любым обстоятельствам». Члены отделений Общества вселенской гармонии занимались «созерцанием гармонии Вселенной» и «постижением природных законов». Эмблема общества раскрывала стоявшие перед адептами физические и нравственные задачи (например, разработка принципов «универсальной физики» и «универсальной справедливости»), а также побуждала к действиям практического характера (лечению больных при помощи месмеризации и «препятствованию несправедливости»). Кроме того, на ней приводился список «общественных добродетелей» буржуазного толка («умеренность», «честность», «пунктуальность в делах») и естественных прав человека («уверенность, свобода, собственность»)68.
Бергасс использовал понятие о естественном законе для критики французского общества, однако у него и в мыслях не было замещать им Бога. Напротив, он всячески подчеркивал, что действие вездесущего флюида – это часть божественного промысла. «Ничто так не согласуется с имеющимися у нас понятиями о Верховном Существе и ничто не служит лучшим доказательством его глубочайшей мудрости, чем представление о мире как о воплощении единой идеи, движимом единым законом». Несмотря на ньютонианские амбиции большинства авторов-месмеристов, этот распространенный теистический аргумент имел много общего с картезианством. Некоторые месмеристы действительно критиковали Ньютона за его пренебрежительное отношение к декартовой «тонкой материи», которую сами они полагали месмерическим флюидом. В пику ньютоновой гравитации они провозглашали: «Гравитация есть сокровенная особенность, свойство, неведомым образом присущее материи». Бергасс открывал свое пособие для неофитов следующим картезианским догматом: «Существует одно несотворенное начало – Бог. В Природе также существуют два сотворенных начала – Материя и Движение». Это кредо встречается во многих месмеристских текстах, причем, что особенно интересно, не в словесной, а в символической форме. Для месмеристов пособие Бергасса было «Книгой Учения, начертанной мистическими знаками». Каббалистические символы передавали неподвластные словесному описанию смыслы: они содержали доктрину в том чистом, первозданном виде, в котором Месмер воспринял ее от самой Природы во время своего трехмесячного отшельничества. «Кажется, будто в руках господина Месмера животный магнетизм – это сама Природа», – отмечал на сей счет Делон. Другой месмерист видел в этом «проявление божественного присутствия». Повторяя догмат Бергасса, он писал о магической силе числа три, иллюстрируя свои слова схемой в виде треугольника, на вершине которого располагается Бог, а основание составляют Материя (la matière) и Движение (le mouvement). Вера в оккультную силу символов и чисел была данью моде на иллюминизм и религиозный мистицизм, которая распространилась в последние годы Старого режима как реакция на рассудочный и порой атеистический рационализм, характерный для предшествовавших десятилетий XVIII века. С 1786 года члены Общества вселенской гармонии были обязаны клятвенно подтверждать свою веру в Бога и бессмертие души, дабы исключить всякую возможность появления в своих рядах «обделенных разумом созданий, именуемых материалистами». «Из этого следует, что движение проистекает от Бога, что служит элементарным, весомым и неопровержимым доводом против атеизма», – отмечал Корберон в заметках к лекции Бергасса69.
Мистические представления месмеристов о природе уходили своими корнями в руссоизм. Адепты месмеровской доктрины часто противопоставляли упадочности современного им общества природный примитивизм. Некоторые из них утверждали, что месмеризм – это возврат к «природной» медицине Гиппократа или даже наука, унаследованная от некого забытого древнего народа. Эта теория была особенно по вкусу последователям философии Кура де Жебелена, который выискивал в древних языках следы утраченной «изначальной науки». Жебелен и сам был ее активным сторонником, о чем красноречиво свидетельствует написанное им в 1783 году письмо к подписчикам девятого тома его «Изначального мира». В проникновенных пассажах в защиту животного магнетизма он сообщал, что благодаря Месмеру ему удалось не только поправить расшатанное здоровье, но и напасть на след изначальной науки, которая, по его мнению, представляла собой разновидность месмеризма. Вступив в Общество вселенской гармонии, Жебелен не только переехал в отель Куаньи к Месмеру, но и принялся успешно проповедовать его идеи – пока не умер возле месмерической ванны год спустя. Сам Месмер называл свою теорию «останками изначально усвоенных истин», открывшихся ему вдали от мира, в уединенном общении с природой. Целых три месяца он, подобно руссоистскому дикарю, в одиночестве бродил по лесу: «Там я чувствовал себя ближе к природе… Обуреваемый пароксизмами, я восклицал: о, Природа, чего ты ждешь от меня?» Пребывая в столь вдохновенном состоянии, он сумел очистить свой разум от навязанных обществом мыслей, постичь искусство бессловесных размышлений (ведь Руссо доказал, что слова – это искусственный продукт социума) и впитать философию природы в ее чистом, первозданном виде. Прибыв в Париж, он в оцепенении взирал на суеверия цивилизации глазами обновленного «естественного человека» и поклялся «передать человечеству ту непередаваемую благодать, что получил в дар от самой Природы, во всей ее чистоте»70.
В контексте идейной общности Месмера и Жебелена как нельзя более отчетливо прослеживается и натурфилософская позиция Бергасса. Он критиковал политические и нравственные устои, противопоставляя развращенности современного ему общества здоровую добродетель общества примитивного. Посредством данного приема он апеллировал к руссоистской модели осуждения современного общества, о чем также писал аббат ле Гро в своей книге, посвященной сравнению трудов Руссо и Жебелена: «Они бесконечно настаивали на том, сколь счастливо жилось людям в древности, меж тем как современное общество испорчено и находится в плену предрассудков, а посему нужны революция и кардинальные реформы». Бергасс не только читал произведения Руссо и восхищался им как человеком, но и общался с ним лично о предметах своего неизбывного интереса: «Стоило нам коснуться вопросов о нравах, современных конституциях и правительствах, как беседы наши тотчас же перетекали в более серьезное русло… Мы стоим на пороге великой революции, добавлял он». Бергасс даже мнил себя Руссо от месмеризма, о чем писал в письме своей невесте Перепетуе дю Пети-Туар: «Вы не первая подмечаете некое сходство между мной и вашим добрым другом Жан-Жаком. Однако же существуют некоторые принципы, о коих он не ведал, но коими мог бы утешиться в своих несчастьях». В отличие от прочих своих соотечественников, которые начинали отождествлять себя с Руссо, расчувствовавшись после прочтения «Исповеди, или Новой Элоизы», Бергасс объединил его разрозненные мысли и высказывания в более или менее стройную систему, тем самым переняв у своего учителя пылкую нравоучительность, но при этом отбросив сопутствующую ей неуклюжую аксиоматику теории общественного договора. Бергасс полагал, что люди социальны от природы и что формирование по-настоящему естественного и «изначального» общества должно происходить параллельно с «возвратным оестествлением» самого человека. Подобно изначальному космосу, изначальное общество является божественным творением, царством идеальной гармонии, и Франции необходимо вернуться именно к этому естественному порядку, считал он. «Под словом „общество“ следует понимать не то общество, что существует ныне, – писал он, – а то, каким оно должно стать, – общество естественное, являющееся порождением нашей собственной должным образом организованной природы, общество, выстроенное по законам гармонии». Позднее Байи вспоминал, что когда они с Бергассом работали над конституцией революционной Франции в Конституционном комитете Национальной ассамблеи, «мсье Бергасс в своих речах о конституции и правах человека пытался вернуть нас к Природе, к состоянию дикости»71.
Определившись с идеалом первичного, гармоничного общества, Бергасс обратился к месмеристской доктрине в поисках способов его претворения в жизнь. Как и Руссо, он выдвинул собственную теорию образования, превратив ее в орудие критики современного общественного уклада. Бергасс понимал, что Руссо удалось нащупать ведущее к возрождению общества направление в воспитательной политике. Жан-Жак верно подмечал значимость влияния физических и нравственных сил на процесс воспитания детей, однако в его рассуждениях не хватало ключевого звена, которое объясняло бы саму природу этих сил. По мнению Бергасса, этим недостающим звеном был месмеризм. Он доказывал, что флюид влияет на развитие детей и напрямую (как канал непосредственного взаимодействия с другими живыми существами), и опосредованно (как канал передачи чувств и ощущений, на основе которых дети формируют свое представление об окружающем мире).
В соответствии с теорией Бергасса все одушевленные и неодушевленные тела, от людей до планет, приводят флюид в движение и тем самым воздействуют друг на друга. В рамках данной системы предполагалось, что влияние планет и других небесных тел отличается наибольшими силой и постоянством. Это представление позволяло Бергассу подвести научные основания под астрологию. Подобно планетам, люди также взаимодействуют посредством направленных волн флюида, что, в свою очередь, подкрепляет теорию Руссо о сочувствии и эмпатии как первооснове социальных добродетелей. По Бергассу, воздействие небесных тел на ребенка неподвластно человеческой воле (хотя Месмер и утверждал позднее, что ему удалось месмеризировать солнце), но можно окружить ребенка людьми подходящей конституции, которая будет вызывать у него эмпатию (то есть людьми, чей флюид будет размеренно протекать через него, наделяя его гармонией, здоровьем и добродетелью). Эта теория также оставляла место надежде на исцеление больных и злонравных взрослых, ведь месмеристы лечили любые формы расстройств, устанавливая с пациентом «раппорт» и пропуская через его тело усиленные токи целебного флюида. Широкое применение этого метода сулило всеобщее нравственное возрождение нации, поскольку «нравы [les mœurs] в целом проистекают из отношений между людьми». «Любая перемена, любое изменение в физической конституции неуклонно влечет за собой перемену и изменение в конституции нравственной. А значит, для того, чтобы привести нацию к революции нравов, достаточно очистить или осквернить ее физическое устройство». Поскольку «нравы суть цемент, скрепляющий самое здание политики», нравственная революция неизбежно должна была привести к трансформации институтов власти72.
Бергасс понимал, что при учете всех препятствовавших установлению гармонии факторов не следовало ожидать скорого наступления эры месмеризма во Франции. Поэтому он призывал месмеристов сосредоточиться на взращивании добродетели в детях, чей разум еще не до конца испорчен пороками развращенного общества. Будучи верен эмпирическим принципам, Руссо доказывал, что чувствования оказывают непосредственное влияние на нравственное развитие детей. Но ему не была ведома открывшаяся месмеристам абсолютная истина – что агентом передачи этих чувствований является универсальный флюид Месмера. Это откровение лежало в основе научного обоснования идеи Руссо о пагубном влиянии на человека искусств. В естественном обществе человек был нравственно и физически здоров, потому что создаваемое им примитивное искусство не давало избыточной пищи для «чувствительности». По мере развития и усложнения искусства человеческие органы восприятия все больше и больше страдали от порождаемых им травмирующих впечатлений, отчего и начался нравственный упадок. Роскошь, обжорство, пьянство, да и вообще весь спектр чувственных пороков, сопутствовавших жизни французского общества, приводили к всеобщей дисгармонии и порче нравов. Кроме того, подобный образ жизни поддерживался политическими институтами, поэтому «всеми снедающими нас физическими недугами мы обязаны нашим же институтам». Бергасс вынашивал планы реформы искусств, но первостепенную задачу видел в нравственном и политическом возрождении Франции73.
«Мы почти полностью утратили связь с природой, – сетовал Бергасс, выступая против искусства, нравов и политического устройства предреволюционной Франции. – Рожденные в наши дни – те, чья конституция менялась под влиянием обычаев… общества на протяжении нескольких веков, – неизбежно несут в себе зерна пороков, сколь ужасными или, наоборот, незначительными эти пороки ни были бы». Сильнее всего страдал физический и нравственный облик слоев общества, сильнее других подверженных воздействию искусства и других плодов цивилизации. В то же время простой народ сумел сохранить в себе некоторые следы первичной добродетели, а потому отличался более крепким здоровьем и легче справлялся с недугами. От имени Месмера Бергасс призывал пробудить дремлющую в крестьянах и сельских священниках добродетель, и в этом призыве читался некий смутный намек на демократизм: «Мое открытие принесет особенно обильные плоды в деревне, среди наименее развращенного, хоть и самого обездоленного, люда. Здесь куда проще привести человека под власть охранительных законов Природы». Бергасс лишний раз подчеркивает ту же мысль в своих «Размышлениях…»: «Человек простой, живущий в полях, оправляется от хворей быстрее и легче, чем человек светский». Бергасс полагал, что наиболее цивилизованные слои общества настолько развращены и испорчены, что для того, чтобы вернуть их детей на путь здоровья и добродетели, недостаточно просто поместить их на лоно природы, к крестьянам. Для достижения этой цели следовало также «подкреплять… исцеляющую силу самой природы» месмеризацией. Месмер лечил сына Корнманна от частичной слепоты, принуждая мальчика проводить долгие часы у месмерических ванн. Данные процедуры играли ключевую роль в его воспитании. В результате он рос по лекалам Эмиля из сочинения Руссо: «Пребывая в гармонии с самим собой и со всем, что его окружает, он растет на лоне природы, как куст, простирающий отростки свои в податливую, плодородную почву – если дозволительно употребить здесь это единственное подходящее сравнение»74.
В то же время не увлекавшаяся месмеризмом жена Корнманна пала жертвой развращенных нравом «людей с положением» (gens en place) из числа аристократов, которые соблазнили ее и принудили порвать с семьей. Бергасс надеялся возродить Францию посредством семейных месмерических «раппортов», поэтому судебная тяжба о супружеской измене, имевшая место между Корнманном и его женой в 1787–1789 годах, снабдила его необходимым материалом для морализаторских памфлетов, истинная цель которых, по сути, сводилась к осуждению Старого режима. В этих замаскированных под судебные заметки радикалистских памфлетах Бергасс представил историю нравственного падения мадам Корнманн как иносказательный образ, олицетворяющий безнравственность французского правительства. Он рисовал картину того, как на фоне витающих повсеместно демонов версальского разврата ее увлекал в свое любовное гнездо начальник парижской полиции (тот самый Жан-Пьер Ленуар, который предупреждал правительство об опасности месмеризма), расцвечивая свое повествование сотнями сентиментальных деталей и подробностей и подводя читателя к главной мысли: развращенные «gens en place» пользуются своим высоким положением, чтобы разрушать «раппорты» французских семей. Этот же вывод мы находим и в месмеристских работах Бергасса, и здесь он снова прибегает к сентиментальному слогу, дабы придать содержанию как можно больше жизненности. Его «заметки» читаются как любовный роман. Образ главного героя – Корнманна – эталонный собирательный образ жертвы деспотии, а его история служит предупреждением о том, что такая же судьба может постигнуть любого честного буржуа. «Заметки» Бергасса стали эффективнейшим орудием пропаганды радикальных идей предреволюционного периода. Страница за страницей, по мере публикации, они ходили по рукам в кафе Пале-Рояля. Последние и наиболее «взрывоопасные» памфлеты из этой серии метили непосредственно в кабинет министров, члены которого пытались летом 1788 года уничтожить парламенты и воспрепятствовать созыву Генеральных штатов. В конечном счете 8 августа 1788 года Бергасс опубликовал открытое письмо королю с требованием об отставке Бриенна – и немедленно бежал за границу. После падения Бриенна он вернулся во Францию национальным героем, чтобы вскоре стать влиятельным политическим деятелем и членом Генеральных штатов75.
В середине 1780‐х, когда подобного рода прямая политическая агитация была невозможна в принципе, Бергасс заострял внимание на вопросах более отвлеченно-теоретического свойства: например, как повел бы себя воспитанный в духе месмеризма «естественный» юноша (тот же Корнманн-младший, например), попади он в прогнившее французское общество. Разве не испытывал бы он врожденной тяги к обретению «изначальной свободы и независимости, заложенную в нас самой Природой»? Доктора прекрасно видят эту опасность, пояснял Бергасс, и потому упорно держатся за свои смертельно опасные методы лечения как за «способ обессилить и обезволить человеческую расу, низвести ее до такого положения, чтобы ей только и доставало сил, что покорно тянуть на себе ярмо общественных институтов». Доктора организовали гонения на последователей учения Месмера не только в собственных интересах, но и в интересах правящей верхушки, пекущейся о сохранности властных институтов, которые неминуемо рухнули бы, возродись Франция стараниями месмеристов. Бергасс считал медицину «институтом, имеющим касательство к политике в той же мере, что и к природе», а потому предостерегал устами некого антимесмеристски настроенного доктора: «Случись, что животный магнетизм и впрямь не был бы фикцией, какого рода революции, спрашиваю я вас, господа, следовало бы нам ожидать со всей неизбежностью? Коли поколение наше, будучи измождено всевозможными хворями и средствами, предназначенными для избавления от оных, уступит дорогу поколению более энергичному и крепкому здоровьем, не признающему иных законов самосохранения, кроме предначертанных самою Природой, что станется с нашим укладом, нашим искусством и традициями?.. Более крепкая конституция заставит нас вспомнить о независимости. И когда, обладая такого рода конституцией, мы неизбежно выработаем в себе новую нравственность, как сможем мы мириться с гнетущим игом институтов, под властью которых пребываем ныне?»76
Бергасс намеренно придавал руссоистскую окраску месмеристской теории физических и психологических взаимоотношений, поскольку усматривал в таком симбиозе путь к революционным преобразованиям во французском обществе. Он надеялся реформировать государственное устройство через физическое возрождение нации и тем самым изменить исторически сложившуюся логику формирования причинно-следственных связей в физико-нравственной области на обратную. По его мысли, физическое оздоровление французов должно было повлечь за собой оздоровление их нравов, что, в свою очередь, привело бы к постепенному оздоровлению государственно-политического устройства в целом. Такого рода революция не предполагала пролития крови и масштабных социальных потрясений; фактически это был проект непрямого революционного действия, предполагавший долгие годы сидения вокруг месмерических ванн, поэтому едва ли он мог снискать поддержку у революционно настроенных сил в 1787–1789 годах, когда политический кризис в стране стал, наконец, предметом всеобщего внимания. Тем не менее на протяжении нескольких предшествовавших Революции лет месмеризм вызывал у французской публики повышенный интерес, и Бергасс использовал его в качестве субстрата для кристаллизации радикальных идей, а также популяризации упрощенной формы руссоизма среди читающей публики, постепенного пробуждения в ней интереса к политике. Предложенная им политизированная модификация этой некогда невинной формы медицинского шарлатанства оказалась достаточно смелой, чтобы насторожить полицию, а также подготовить его самого к роли пропагандиста радикальных идей, в которой он выступил в 1787–1789 годах. Даже если рассматривать месмеризм всего лишь как ископаемые останки давно почившей в Бозе идеологии, он все равно заслуживает быть извлеченным на свет из пыльного и всеми позабытого угла истории, потому что способствует лучшему пониманию механики зарождения и развития политических идей во французском обществе 1780‐х. Месмеризм проливает свет на то, каким образом самые, казалось бы, неожиданные и не связанные с политикой проблемы стали смертным приговором Старому режиму, на то, почему этот режим вдруг лишился поддержки самых влиятельных людей своего времени. В действительности месмеризм настолько плотно вплелся в ткань французской жизни, что его место в истории отнюдь не ограничивается восьмидесятыми годами XVIII века: он продолжал оказывать заметное влияние на общественное мнение и социальные тенденции на протяжении доброй половины следующего столетия.
Глава 5
От Месмера до Гюго
Месмеристское движение не умерло вместе со Старым режимом, но Революция расколола его, и философы девятнадцатого столетия с готовностью растащили осколки по своим собственным системам. Чистых месмеристов образца 1780 года в XIX веке почти не осталось. Их место заняли мыслители-эклектики, пытавшиеся выстроить всеобъемлющие теории на руинах Просвещения. Им не хотелось опираться исключительно на разум, тот базовый принцип, на котором зиждилась система взглядов предшествующей эпохи, рухнувшая под натиском Революции. Лекарством от неспособности выстроить мир на рационалистических основах, как это делали отцы, могла бы стать дедовская вера, но зачастую не помогала и она, поскольку Просвещению все-таки удалось нанести по ортодоксальной религиозности несколько чувствительных ударов. В итоге многие из философов последующей эпохи старались создать систему неортодоксальную, которая объясняла бы явления иррационального порядка, равно как и существование зла – то есть концепции, грозившие нарушить равновесие просветительской мысли еще до того, как Террор положил конец восемнадцатому веку. Религиозный мистицизм дал этим философам доступ к неисчерпаемым источникам иррационального, поскольку сам он, подобно подземной реке, пронизывал весь восемнадцатый век – от конвульсионеров до месмеристов. Вырвавшись на поверхность после 1789 года, он впитал в себя сведенборгианство, мартинизм, розенкрейцерство, алхимию, физиогномику и множество других спиритуалистских токов; но месмеризм был одним из самых мощных. Попытка нанести на карту его основные повороты и излучины, наметившиеся с 1789 года примерно по 1850‐й, поможет поместить месмеризм 1780‐х в более широкую временную перспективу и прояснить его роль в переходе европейской культуры от Просвещения к романтизму. Кластеры социокультурных оценок, которые обычно увязывают с этими двумя понятиями, лучше всего выстраиваются в контрастную пару, если провести линию от одной крайней точки – свойственной XVIII веку веры в способность разума разгадать законы природы – до другой – зачарованности XIX века сверхъестественным и иррациональным.
Поделиться книгой: