Месмеризм и конец эпохи Просвещения во Франции

Роберт Дарнтон

Месмеризм и конец эпохи Просвещения во Франции

Посвящается памяти моих родителей и Джону

Предисловие

Цель данной книги куда масштабней ее скромных размеров: в ней я предпринимаю попытку исследования умонастроений и систем мировосприятия, господствовавших в образованной среде французского общества непосредственно перед тем, как Великая французская революция вытеснила их на периферию общественного внимания. Столь самонадеянный замысел, без сомнения, обречен на неудачу, ибо никому не дано проникнуть в умы людей, ушедших из жизни вот уже почти двести лет тому назад. И все же попытка приблизиться к пониманию этого способа мышления может в какой-то степени окупиться, если мы обратимся к выпавшим из поля исследовательского внимания ключам и подсказкам, оставленным нам самой эпохой на страницах тогдашних научных журналов и брошюр, в карикатурах на злобу дня, в отрывках популярных уличных песенок, равно как и в «письмах к издателям», платных анонсах готовящихся изданий, которые раскладывали на столах в гостиных и кафе того времени, и, конечно, в сохранившихся в архивных фондах рукописей частных письмах, дневниках, полицейских рапортах и отчетах о заседаниях всевозможных клубов и обществ. Эти документы позволяют хотя бы составить представление об интересах читающей публики 1780‐х годов, а эти интересы, в свою очередь, свидетельствуют о некоторых неожиданных сторонах радикализма указанного периода. На их примере можно проследить, как именно радикальные идеи просачивались из философских трактатов своего времени, вроде «Общественного договора» Руссо, в самые малообразованные слои общества.

Поскольку определить весь спектр тем, которые интересовали людей того времени, не представляется возможным (даже если речь идет исключительно об оставивших по себе письменный след представителях элиты), в своих изысканиях я решил обратиться к предмету, который, кажется, занимал их умы больше других, а именно – к науке в целом и месмеризму в частности. Конечно, читатель может удивиться моему выбору и счесть его недостойным серьезного внимания, однако не стоит забывать о той временной пропасти, что отделяет нас от жителей Франции 1780‐х годов. Французы той эпохи видели в месмеризме авторитетную систему, способную дать объяснение Природе и ее чудесным незримым силам, а иногда – силам, управляющим обществом и политикой. Они столь глубоко впитали основы месмеризма, что передали его идеи своим детям и внукам в качестве одной из важнейших мировоззренческих доминант, определившей контуры феномена, который ныне принято называть романтизмом. Неудивительно, что это наследие никогда и никем не признавалось, ведь последующие поколения, более разборчивые в отношении сомнительных, псевдонаучных истоков своих собственных представлений об окружающем мире, благополучно позабыли о Месмере и о том, как он властвовал умами на закате Старого режима. Наше исследование призвано вернуть Месмеру его законное место рядом с Тюрго, Франклином и Калиостро в пантеоне самых обсуждаемых фигур той эпохи. Может быть, оно позволит лучше понять, как идеи Просвещения перековывались в революционные лозунги, а затем превращались в элементы целого ряда сформировавшихся в XIX веке учений. Таким образом, эта книга поможет разобраться, как именно завершилась эпоха Просвещения – пусть не окончательно и бесповоротно (ведь кто-то и в наши дни воспринимает всерьез Декларацию независимости и Декларацию прав человека и гражданина), – но как сугубо исторический феномен, характерный для Франции XVIII века. Помимо прочего, она может помочь читателю проникнуться духом далекого прошлого. Не исключено, что читатель сочтет данную книгу достойной внимания хотя бы ради достижения этой последней, более узкой цели, ведь в ней – одна из главных радостей при изучении истории.

Что же до меня самого, то львиной долей удовольствия от своего исследования я обязан Гарри Питту и Роберту Шеклтону из Оксфордского университета. Также я хотел бы выразить благодарность всем тем, кто оказывал мне поддержку при подготовке данной книги к изданию, а именно попечителям Фонда имени Сесила Родса, декану и членам Совета Наффилдского колледжа в Оксфорде, Обществу преподавателей Гарвардского университета, а также Ричарду Коббу, Джону Пламенатцу, Филипу Уильямсу, Крэйну Бринтону, Джонатану Бичеру и Джону Ходжу, которые читали и редактировали книгу на разных стадиях ее готовности. Отдельно следует упомянуть семью Бергасс дю Пети-Туар, которая со щедростью и гостеприимством, которые явно порадовали бы ее галло-американских предков, предоставила мне доступ не только к интересовавшим меня источникам, но и к шато, в котором они хранятся.

Дабы не перегружать текст постраничными ссылками, я сгруппировал их в конце книги, расположив цитаты в том же порядке, в каком они встречаются в тексте. Чересчур длинные названия книг и трактатов XVIII века приводятся в сокращенном виде. Места и даты публикации упоминаемых в книге работ (в том числе и явно вымышленные, такие как «Филадельфия» или «Луна») приводятся так же, как на титульных листах оригиналов; если имена авторов, места и даты публикации не указываются, значит, они не указаны и в оригинале. Орфография и пунктуация приведены в соответствие с современными нормами (за исключением цитируемых названий). Я перевожу французское понятие magnétisme animal (которое нередко сокращалось авторами того времени до magnétisme) как «месмеризм» вопреки мнению одного из современных экспертов, который полагает, что термин mesmérisme вошел в употребление лишь в начале XIX века1. На самом деле во Франции 1780‐х годов понятия mesmérisme («месмеризм») и magnétisme animal («животный магнетизм») использовались как синонимы.

Кембридж, Массачусетс, апрель 1968 г. Роберт Дарнтон

Глава 1

Месмеризм и популярная наука

Грандиозный провал «общественного договора» Руссо, который из всех его трудов пользовался наименьшей популярностью у французской читающей публики предреволюционной поры2, ставит перед исследователями радикальной мысли 1780‐х годов вопрос: если эта публика осталась равнодушной к одному из величайших политических трактатов XVIII века, то какие же радикальные идеи (и формы их преподнесения), напротив, удовлетворяли ее вкусам? Как ни странно, одной из таких форм стал «животный магнетизм», известный также как месмеризм. В предреволюционное десятилетие месмеризм вызвал огромный общественный интерес; и пусть изначально он не имел никакого отношения к политике, Николя Бергасс, Жак-Пьер Бриссо и другие месмеристы-радикалы очень быстро превратили его в закамуфлированную политическую теорию, во многом напоминавшую учение все того же Руссо. Соответственно, на примере месмеризма представляется возможным проследить, каким именно образом вульгарная смесь политики и причудливых фантазий позволяла писателям-радикалам заинтересовать своими произведениями широкую публику, при этом не привлекая к ним лишнего внимания со стороны цензоров. Чтобы рассмотреть месмеризм с его радикальной стороны, необходимо изучить теорию Месмера в контексте других интересов ее современников, проследить путь развития этого движения и разобраться с характером месмеристских обществ того времени. Только так мы сможем извлечь феномен месмеризма из-под толщи шарлатанских памфлетов, мемуаров и давно изживших себя научных трактатов и взглянуть на него с новой стороны как на одну из неожиданных граней предреволюционного радикального мышления.

В феврале 1778 года Франц Антон Месмер прибыл в Париж и возвестил об открытии им вездесущего сверхтонкого флюида, который наполнял и окружал собой все существующие тела. Непосредственно наблюдать этот флюид Месмеру не доводилось: он лишь заключал, что тот является проводником гравитации – ведь иначе планеты не могли бы притягивать одна другую в вакууме. Погрузив в этот первозданный «природный агент» всю вселенную, Месмер, однако, не преминул вернуть его с неба на землю, чтобы поставить на службу парижанам в виде отопления, освещения, электричества и магнетизма, в особенности превознося перспективы его применения в области медицины. Болезнь, утверждал он, является следствием «блокировки» на пути свободного протекания флюида по телу человека, которое, в свою очередь, является подобием магнита. Месмер полагал возможным контролировать и усиливать ток флюида посредством «месмеризации» или массирования «полюсов» тела, что, по его мнению, позволяло преодолевать блокировку и соответствующие «кризы» (которые нередко проявлялись в форме конвульсий), восстанавливать здоровье, или «гармонию» человеческого организма с природой.

Подобное обращение к характерному для XVIII века культу природы выглядело крайне убедительно в глазах современников Месмера, ведь он умел наглядно продемонстрировать действие своего флюида путем ввергания своих пациентов в своего рода эпилептический припадок или сомнамбулический транс, благодаря которым те излечивались от всевозможных хворей и недугов – от слепоты до вызываемой сверхактивностью селезенки апатии. Месмер и его последователи устраивали зрелищные представления: они садились перед пациентом, зажимали его колени между своими и пробегали пальцами по всему его телу. Это делалось для того, чтобы отыскать полюса заключенных в теле больного маленьких магнитов, в совокупности составлявших единое тело-магнит. Месмеризация требовала недюжинного умения, ведь маленькие магниты все время перемещались внутри тела месмеризируемого. Считалось, что для большей надежности в установлении «взаимосвязи» («раппорта») с пациентом следует ориентироваться на стабильные магниты, находящиеся, к примеру, в кончиках пальцев и в носу (так, Месмер запрещал своим подопечным нюхать табак из‐за связанного с этой практикой риска нарушения носового магнитного баланса) и избегать взаимодействия как с располагающимся на макушке «северным полюсом», который принимает месмерический флюид, исходящий от звезд, так и с «южным полюсом» – в ногах, ибо они являются естественными приемниками земного магнетизма. Большинство месмеристов сосредотачивали свои усилия на «телесном экваторе», средней, подреберной («ипохондриальной») части тела пациента – то есть на верхне-боковых областях живота, которые Месмер определял как «сенсориум». Подобные практики порождали слухи и сплетни о сексуальном магнетизме, но отнюдь не об ипохондриках: данное гуморальное расстройство вызывало у современников искреннее сочувствие, что, впрочем, не мешало им с презрением относиться к «воображаемым болезням» (maladies imaginaires). Так, во «Французском академическом словаре» («Dictionnaire de l’ Académie Française») за 1778 год поясняется, что человек, страдающий «пороком ипохондров» (vice des hypocondres), склонен к поведению «нелепому и сумасбродному» (bizarre et extravagant) и, будучи предоставлен сам себе, чувствует внутреннюю подавленность (Les hypocondriaques sont mélancoliques et visionnaires3). Не менее богатую пищу для сплетен предоставляли и применявшиеся Месмером устройства и приспособления: в первую очередь, устланные матрасами «комнаты кризов» для бившихся в сильных конвульсиях пациентов и, конечно же, его знаменитые ванны. Последние были заполнены железными опилками и бутылками с «намагниченной водой», закрепленными на манер спиц в колесе, служа резервуарами для флюида. Флюид протекал по подвижным железным стержням, к которым следовало прикладываться больными местами. Пациенты рассаживались вокруг этих ванн и передавали флюид друг другу посредством обвивавшей их тела веревки, держа друг друга при этом за большие и указательные пальцы и тем самым создавая «месмерическую цепь» наподобие электрической. Больных, которые предпочитали принимать магнетические «ванны» в более приватной домашней обстановке, Месмер снабжал переносными ваннами меньшего размера, однако в целом рекомендовал групповую терапию, в процессе которой каждый из участников сеанса мог усиливать ток флюида и облегчать его циркуляцию через тела всех собравшихся. Во время сеансов на открытом воздухе Месмер, как правило, «намагничивал» деревья, после чего «сплетал» с ними пациентов веревками на манер венка. При этом нужно было непременно избегать узлов, так как те препятствовали гармоничному растеканию флюида. Каждая деталь внутренней обстановки клиники Месмера должна была подталкивать пациента к кризу. Тяжелые ковры, плотно задернутые шторы, странные астрологические узоры на стенах – все это приглушало бессвязное бормотание, вскрики и взрывы истерического смеха, которые временами нарушали царившую здесь тяжелую тишину. Пациент подвергался постоянному воздействию волн флюида, отражавшихся в особым образом расставленных зеркалах. Концентрированные волны флюида пронизывали посетителей месмерических сеансов до самой глубины души – в том числе благодаря негромкому звучанию духовых и пианофорте, инструмента, называемого также «стеклянной гармоникой», с которым французы познакомились не в последнюю очередь стараниями самого Месмера. Случалось, пациенты валились на пол и начинали биться в конвульсиях. На этот случай к их услугам всегда был лакей-магнетизер по имени Антуан, который заботливо переносил их в комнату кризов. Если же ни одно из вышеперечисленных средств не способно было вызвать у кого-то мурашки, дрожь в руках и трепет в ипохондриальной области, за дело брался сам Месмер: нарядившись в сиреневый тафтяной халат, он подходил к такому пациенту и собственными руками, намагниченной палочкой и властным взором «ввинчивал» в его тело флюид. Далеко не все кризы протекали в столь тяжелых формах. Иной раз пациенты погружались в глубокий сон, в котором нередко вступали в контакт с духами умерших или далеко обретающихся людей. Посредством флюида последние передавали послания напрямую сомнамбулистам, поскольку в таком состоянии их шестое чувство (или же, говоря современным языком, экстрасенсорное восприятие) было невероятно обострено. Подобные чудеса довелось испытать на себе многим сотням французов, но едва ли даже единицы из них были посвящены в самую суть таинства, ведь Месмер никогда не распространялся о секретах своего учения4.

Национальная библиотека Франции

Рис. 1. Шутка о магнетизме

На карикатуре современника, сатирически изображающей сессию месмеризма, изображена «ванна», передающая «флюид» через ряд движущихся стержней, соединенных веревками. Женщины в центре составили «цепь», или месмерический круг, а по сторонам от них изображены потерявшие сознание от передозировки «флюида». Прочие пациенты тянутся к «полюсам» окружающих их тел, в то время как месмерист, нарисованный с традиционной для образа шарлатана ослиной головой, продолжает накачивать собрание энергией «флюида», истекающего от его сверхзаряженного тела, а астрологические «лучи» при этом транслируют силы из космоса.

Национальная библиотека Франции

Рис. 2. Ванна Месмера, или достоверное представление об операциях животного магнетизма

Благосклонное описание сессии месмеризма, подчеркивающее царящую на ней общую атмосферу «гармонии», физического и нравственного соответствия между человеком и законами природы. Месмеристы отождествляли гармонию со здоровьем и поэтому использовали музыку для лечения болезней. Здоровье в самом широком смысле слова было для них величайшей ценностью. Поэтому изображенных в центре гравюры детей учат, а не лечат, ведь благодаря раннему приобщению к «природному агенту» они смогут вырасти «естественными людьми». Отдельно нужно отметить изображение «ванны для бедных» в задней комнате.

«Г-н Месмер, доктор медицины Венского факультета из Австрии – единственный изобретатель животного магнетизма. Это средство лечения множества болезней (в том числе водянки, паралича, подагры, цинги, слепоты и внезапной глухоты) состоит в применении флюида, или агента, коим распоряжается г-н Месмер, направляя его, когда одним или двумя пальцами, когда посредством железного жезла или иного инструмента по его усмотрению, на любого, кто к нему обратится. Также он предлагает к использованию ванну, к коией прикреплены веревки, и ими может обвязаться больной, а также железные штыри, коие больной приставляет себе под вздох живота, к печени или селезенке, а лучше всего – к любой части тела, коия у него больна. Больные, а особенно женщины, претерпевают тогда конвульсии или кризы, коие приносят им исцеление. Месмеризаторы (а это те, кому Месмер открыл свой секрет, и их уже несколько сотен, в том числе и высочайшие представители придворной знати) налагают руки на больной орган и потирают его некоторое время. Эта операция ускоряет действие веревок и штырей. Через день ставится ванна для бедных. В прихожей музыканты играют мелодии, коие, как считается, увеселяют больных. Приехав в дом этого знаменитого врача, обычно видишь большую толпу мужчин и женщин всех возрастов и сословий – там и придворная знать, и мастеровые, и врачи, и хирурги. Это зрелище достойно всякого обладателя чувствительного сердца – когда люди, высоко стоящие по праву рождения и по положению в обществе, с лаской и заботой месмеризируют детей, стариков и особенно неимущих».

Сколь вызывающим ни казался бы месмеризм с современной точки зрения, это ни в коей мере не может служить оправданием для предающих его забвению историков, ведь это учение идеально вписывалось в круг интересов образованной французской публики 80‐х годов XVIII века. Наука пленяла современников Месмера, раскрывая перед ними мир чудесных невидимых глазу сил. Так, Вольтер был очарован ньютоновой гравитацией, популярность электричества Франклина подпитывалась повальным увлечением громоотводами и соответствующими демонстрациями в стенах модных лицеев и музеев Парижа. Стоит ли говорить о заполнявших шарльеры и монгольфьеры чудодейственных газах, благодаря которым в 1783 году человек впервые сумел подняться в воздух? На этом фоне невидимый флюид Месмера не казался чем-то из ряда вон выходящим. И действительно, чем он был хуже флогистона, на который ополчался в своих работах Лавуазье, чтобы самым что ни на есть очевидным образом поставить на его место теплород («вещество тепла», калорийность), или эфира, или «животной теплоты», или «нутряной плавильни», а также «органических молекул», «души огня» и прочих вымышленных сил, которые и поныне подобно призракам населяют давно уже мертвые трактаты Байи, Бюффона, Эйлера, Лапласа, Макёра и других уважаемых ученых восемнадцатого века. Чтобы получить представление о флюидах, во многом схожих с месмерическим, французам той поры достаточно было ознакомиться со статьями «Огонь» или «Электричество» в «Энциклопедии». Если же для вдохновения им требовались мнения еще более авторитетные, то они могли почитать ньютоновские описания «тончайшего и вездесущего духа, заполняющего все пустоты и пронизывающего все тела» из наполненного фантастическими измышлениями последнего раздела «Математических начал натуральной философии» (издание 1713 года) или обратиться к «Оптике» – более позднему труду, вышедшему из-под пера все того же Ньютона5.

Национальная библиотека Франции

Рис. 3. Магнетизм

Еще одно изображение месмерического сеанса, отчасти передающее атмосферу особой преувеличенной чувственности, царившую там. Дама справа претерпевает криз. Даму на втором плане охватили конвульсии, и ее уносят в устланную матрасами «комнату кризов».

Сей величайший ученый ум восемнадцатого столетия отнюдь не ограничивался фривольными рассуждениями о таинственных природных Силах и Гениях: он также проявлял неподдельный интерес к фигуре оккультного доктора Бори («Я полагаю, он, как правило, одет в зеленое»6), вероятно, ставшего прообразом Месмера. В то же время Беркли – один из самых ранних и последовательных противников ньютоновской теории – отстаивал собственную концепцию жизненного флюида. Он полагал, что после дистилляции вечнозелеными деревьями этот флюид превращается в смольную воду, служащую панацеей от всех болезней и недугов. Что и говорить, в то время у читающей публики голова и впрямь могла пойти кругом от обилия флюидов, то и дело попадавшихся им на страницах многочисленных натурфилософских трактатов. То была эпоха «систем», экспериментов и эмпиризма. Тогдашние «ученые» (нередко также облеченные священным саном) увлеченно следовали за наукой по звеньям Великой Цепи Бытия, которая неизбежно приводила их из области физики в область метафизики и Высшего Существа. Не утруждая себя установлением взаимосвязи между приливами и законом всемирного тяготения, один из самых известных благочестивых представителей «каменного века» науки аббат Плюше обращался непосредственно к телеологической причине этого природного явления, заключавшейся, по его мнению, в желании Господа облегчить кораблям вход и выход из гаваней. Сам Ньютон в сферу своих научных интересов включал алхимию, Книгу Откровения и сочинения Якоба Бёме. Лишь немногие из читателей ньютоновских трактатов были достаточно подкованы в научном, как его принято называть ныне, методе познания, чтобы отделять содержавшиеся в них зерна теорий света и гравитации от плевел мистицизма. Большинство же считало гравитацию мистической силой, вероятно, имевшей отношение к электрической вселенской душе, а то и к «жизненному огню», который, как полагали Гарвей и Декарт, пылал в сердце каждого живого существа (а возникал вследствие трения крови о стенки артерий – добавляли более поздние теоретики). До тех пор пока Лавуазье не заложил основы современной химии, ученые, как правило, старались объяснить все жизненные процессы при помощи всего нескольких принципов, и стоило им вообразить, что ключ к разгадке тайн природы найден и отныне находится у них в руках, как их тут же начинали обуревать всякого рода фантастические измышления. Если стиль изложения, которым пользовался в своих трудах Бюффон, не уничтожил его репутацию как ученого, то Бернарден де Сен-Пьер, объяснявший дольную структуру дыни предусмотрительностью самой природы, предназначившей сей плод к коллективному (en famille) поеданию, со временем был перемещен в разряд литераторов, пусть даже современники воспринимали его в том числе и как ученого. Они усматривали факты там, где их потомки видели лишь домыслы.

На протяжении XVIII века пропасть между наукой и теологией продолжала неуклонно расширяться, однако это не привело к отделению науки от фантастики, ведь ученым того времени приходилось прибегать к услугам воображения, чтобы хоть как-то объяснить, а подчас даже попросту увидеть огромный массив новых данных об окружающем мире, который стал доступен им благодаря вскрытиям, изучению ископаемых останков, а также появлению в их распоряжении микроскопов, лейденских банок и телескопов. Научные наблюдения русалок и доносившихся изнутри скал голосов маленьких человечков, казалось, говорили о принципиальной невозможности постижения тайн природы одним лишь невооруженным глазом. Вместе с тем сообщения об исследованной под микроскопом ослиной сперме, в которой были обнаружены микроскопические копии ослов, свидетельствовали об отсутствии необходимости в уснащении органов восприятия сложной научно-исследовательской машинерией. Знаменитый рисунок Франсуа де Плантада, на котором тот изобразил миниатюрного человечка, которого якобы сумел разглядеть под микроскопом в человеческой сперме, стал предметом серьезных ученых споров в первой половине XVIII века. Конечно, это была всего лишь мистификация, но она вполне вписывалась в рамки преформационных теорий. Что же до ее нелепости, то в этом плане ей ничуть не уступала выдвинутая Шарлем Бонне концепция «вложения» (emboîtement), в соответствии с которой древний прародитель того или иного вида живых существ содержал в себе зародыши всех будущих поколений этого вида. Убедительные доказательства эпигенеза появились лишь в 1828 году, а до той поры репродуктивные процессы млекопитающих скрывались от пытливого взгляда исследователей в тумане причудливых теорий.

К концу XVIII века авторы одного юридического справочника позволили себе усомниться в правдивости показаний из дела о законорожденности. Мать ребенка утверждала, что забеременела от своего супруга, с которым не виделась без малого четыре года, когда тот явился ей во сне: «Предполагается, что означенное произошло с дамой из Эгемера летней ночью, что окно в ее комнату было распахнуто, одеяло смято, а кровать располагалась изголовьем к западу, вследствие чего юго-западный ветер, несший человеческие зародыши в виде органических молекул или летучих эмбрионов, оплодотворил ее»7. Однако далеко не все были готовы усомниться в чудодейственной силе материнского воображения: ведь чем еще объяснить рождение ребенка с головой в форме телячьей почки, если не гастрономическими вкусами женщины на сносях? Линней не только зарисовал производимое пыльцевым зерном семяизвержение, которое ему довелось наблюдать в микроскоп, но и объяснял многие закономерности жизненного цикла растений действием тонкого магнетического флюида, а также их вполне человеческой, на его взгляд, физиологией. И все же ему доводилось наблюдать у растений только состояние сна. А вот Эразм Дарвин заметил, что растения дышат, двигают мышцами, а также проявляют материнские чувства. В то же время другие ученые фиксировали рост скал, прорастание моллюсков и выделение землей в виде секреции гибридных видов животных. Мир виделся им совсем иначе, чем нам сегодня, и они стремились описать его, как только могли, при помощи унаследованного от предшественников набора анимистических, виталистических и механистических теорий. Следуя заветам Бюффона, они смотрели на мир «глазами разума» (l’ œil de l’ esprit), но то был «разум системы» (l’ esprit de système).

Среди множества систем описания мирового устройства ближайшими родственниками месмеризму приходятся виталистические теории, неуклонно множившиеся еще со времен Парацельса. И действительно, противники Месмера почти сразу же определили традицию, на которую тот опирался в своих воззрениях. Они отмечали, что его система отнюдь не нова и напрямую восходит к идеям Парацельса, Я. Б. ван Гельмонта, Роберта Фладда и Уильяма Максвелла, полагавших, что здоровье человека есть гармония его индивидуального микрокосма с небесным макрокосмом, и занимавшихся изучением флюидов и человеческого магнетизма в контексте всевозможных оккультных доктрин. Очевидно, теория Месмера также имела немало общего с космологическими взглядами целого ряда других вполне уважаемых авторов, чье воображение порождало те или иные флюиды, нарекало их «гравитацией», «светом», «огнем» или все тем же «электричеством», после чего выпускало разгуливать по просторам вселенной. Так, фон Гумбольдт полагал Луну источником магнетической силы, Гальвани экспериментировал с «животным электричеством» в Италии, тогда как во Франции Месмер сотнями лечил людей при помощи «животного магнетизма». Между тем аббат Нолле, аббат Бертолон и другие постигали чудодейственную силу вселенского электрического флюида. Кое-кто из ученых утверждал, что электрические разряды ускоряют рост растений, а электрические угри являются действенным средством от подагры. (Мальчика, страдавшего этим недугом, ежедневно погружали в ванну с крупным электрическим угрем. В результате пациент вновь обрел свободу движения, однако в записях об эксперименте ничего не говорится о воздействии данной процедуры на психику пациента.) Издания, в которых описания лечебных методов Месмера иллюстрировались подробнейшими свидетельствами об их применении, способны поведать о разработанной им системе куда больше, чем краткие и весьма туманные трактаты, выходившие из-под его пера. Если уж на то пошло, он был не теоретиком (с построением «системы» успешно справились его французские последователи), а исследователем – тем, кто отважился пуститься в плавание по неизведанным просторам флюида и привез из этого путешествия эликсир жизни. Кто-то подозревал Месмера в шарлатанстве, однако его лечебные агрегаты во многом походили на пресловутые лейденские банки и прочие устройства, чьими описаниями и чертежами пестрели страницы популярных работ по электричеству наподобие «Искусства экспериментов, или Любительских опытов в области физики» («L’ Art des expériences ou avis amateurs de la physique», 1770) Нолле. Так же как и Месмер, эти «любители» любили составлять из людей электроцепи и нередко полагали электричество магическим средством против хворей, а подчас – как в случае с доктором Джеймсом Грэмом и его «кроватью плодовитости» – даже приписывали ему способность дарить новую жизнь. Кроме того, союз шарлатанства с устоявшимися медицинскими канонами столь часто обличался на французской сцене, что лечебные техники Месмера любому поклоннику творчества Мольера должны были казаться куда менее опасными по сравнению с методами, к которым прибегали доктора и цирюльники-хирурги традиционной закалки, твердо верившие в непогрешимость теорий четырех гуморов и животных духов, а также изрядно поднаторевшие в использовании целого арсенала проверенных временем целебных средств (как то: слабительных, мочегонных, прижигающих, растворяющих, увлажняющих, волдыреобразующих) и процедур (в первую очередь, конечно же, деривативного, ревульсивного и сполиативного кровопускания)8.

Если месмеризм не казался чем-то абсурдным в контексте науки XVIII века, то это вовсе не означает, что история научной мысли от Ньютона до Лавуазье представляла собой собрание фантастических домыслов. Однако на популярном уровне она заводила рядового неискушенного читателя в дебри экзотических «систем мироустройства» (systèmes du monde). И как, спрашивается, следовало ему отделять здесь истину от вымысла, особенно если дело касалось многоцветия монизмов, безраздельно царившего тогда в биологических науках? Наследники философов от математики и механики XVII века не сумели дать объяснения процессам вроде дыхания и размножения. Не преуспели в этом и предшественники романтиков XIX века, много и прочувствованно рассуждавшие о принципиальной математической непостижимости тайных сил природы. И механицисты, и виталисты, как правило, старались скрыть свои неудачи за ширмой вымышленных флюидов. Однако поскольку эти флюиды были не видимы глазу, особо въедливых наблюдателей раздражало все это нескончаемое шествие голых королей. Величайший ревнитель и защитник идеи невидимого флюида флогистона Джозеф Пристли так отзывался о всеобщем увлечении электричеством: «Измышление путей, коими некий невидимый агент мог бы производить неисчислимое множество разнообразных видимых эффектов, – вот поистине необъятное поле для игры воображения. Поскольку источник эффектов невидим, всякий философ волен именовать его так, как сам того пожелает». Лавуазье отмечал ту же тенденцию и среди химиков: «Остерегаться полетов воображения следует тогда, когда речь заходит о предметах, не поддающихся ни зрительному, ни чувственному восприятию»9. Ученым-любителям и прочим искателям новых горизонтов Просвещения подобные сомнения были неведомы. Вот уже несколько поколений подряд они комфортно уживались с электричеством, магнетизмом и гравитацией, однако невидимые газы из области химии начали проникать в их картину мира только с приходом великих открытий второй половины XVIII века. В 1755 году Джозеф Блэк сообщил об открытии им «связанного воздуха» (углекислого газа); на протяжении последующих тридцати лет другие ученые – в первую очередь Генри Кавендиш и Джозеф Пристли – ошеломили современников открытием «воспламенимого», или «флогистированного» воздуха (водорода), воздуха «витального», или «дефлогистированного» (кислорода), а также множества других чудес, о существовании которых буквально у себя под носом не догадывались ни Аристотель, ни вся рать его последователей за многие века. О том, какие трудности испытывало салонное сознание, пытаясь вписать эти газы в устоявшуюся картину мира, можно судить по статье из «Journal de Paris» от 30 апреля 1784 года, в которой сообщалось, что опыты Лавуазье окончательно поставили крест на теории четырех элементов. Со времен зарождения философии вода считалась одним из четырех первичных элементов, отмечал автор статьи, однако недавно Лавуазье и Мёнье продемонстрировали Академии наук, что на самом деле она представляет собой не что иное, как соединение воспламенимого и дефлогистированного воздуха. «Должно быть, нелегко было примириться с тем, что вода на поверку оказалась воздухом. Отныне в мире стало одним элементом меньше», – заключал он.

Действительно, читателям журналов открытие этих газов обошлось крайне дорого, ведь привычная, незыблемая и непогрешимая система мировосприятия в буквальном смысле рушилась у них на глазах. Их замешательство усугублялось еще и тем, что взамен отброшенных аристотелевых элементов ученые нередко предлагали новые, к числу которых относились витальный и дефлогистированный воздух, соль, сера, ртуть и другие «принципы», частью известные еще со времен Парацельса. Что же до ученых, то они и сами немало страдали от этой неразберихи и уповали на пришествие «нового Парацельса», способного создать «трансцендентальную и всеобщую, философскую химию», однако на деле лишь еще сильнее сбивали с толку широкую общественность своим стремлением немедленно заполнить новоиспеченными космологиями вакуум, образовавшийся в результате их же собственных открытий. В довершение всего противоборство невидимых вселенских сил распространялось на академии и светские салоны, где сталкивались репутации и авторитеты их поборников от науки. Попытки академий управлять этим странствием мысли сквозь неведомое неизбежно навлекали на них обвинения в дремучем деспотизме, а тем временем новые научные фантазии возникали в умах ученых быстрее, чем удавалось выстроить логические пути в обход старых. «За последние годы появилось доселе невиданное количество теорий устройства вселенной», – устало отмечал обозреватель на страницах декабрьского номера «Journal de Physique» в 1781 году, добавляя, что все они противоречат одна другой10.

Изобилие космологий становится очевидным даже при самом беглом взгляде на научную периодику того времени. Здесь один утверждает, что раскрыл секрет жизни, заключенный в «вегетативной силе»; другой отстаивает принципы новой, «статичной» астрономии, заявляя при этом, что обнаружил в ней «ключ ко всем наукам, который лучшие умы столь долго тщились отыскать»; третий заполняет ньютоновскую пустоту сохраняющим единство мироздания «универсальным агентом»; четвертый переворачивает с ног на голову «идол» ньютоновской гравитации, объясняя, что истина строго обратна выводам Ньютона и на самом деле энергия горения солнца отталкивает планеты, не позволяя им упасть на него; пятый же убежден в том, что электризованная, «животная» форма ньютоновского эфира циркулирует непосредственно в человеческом теле и при этом определяет цвет кожи. Смешение науки и вымысла происходило даже на страницах литературных журналов. К примеру, «Année littéraire» атаковал месмеризм с позиций «универсального флюида», «магматических атомов» и следующего подхода к физиологии: «Легкие человека и животных суть электрическая машина, в своем непрерывном движении отделяющая воздух от огня; последний поступает в кровь и направляется ее посредством в мозг, который затем его распределяет и преобразует в животные духи, циркулирующие по нервам и обеспечивающие все движения тела – как вольные, так и невольные»11. Данные идеи возникали вовсе не по прихоти воображения их авторов – напротив, они основывались на теориях Сталя, Бурхаве и даже Лавуазье.

Само собой, осыпаемая непрерывным градом теорий читающая публика не могла не испытывать некоторого замешательства, однако при этом ничуть не была обескуражена, ибо время от времени при посредстве невидимых сил сотворялись настоящие чудеса. Благодаря одному из упомянутых газов 15 октября 1783 года Пилатру де Розье удалось подняться в воздух. Новость о первом полете человека поразила воображение французов и подняла невиданную доселе волну научного энтузиазма. Женщины носили «шаровые шляпки» (chapeaux au ballon), дети лакомились «шаровыми конфетами» (dragées au ballon), поэты сочиняли бесчисленные оды воздухоплаванию, инженеры десятками составляли трактаты о конструкции и навигации воздушных шаров в борьбе за то и дело объявлявшиеся Академией наук конкурсные премии. В городах и весях смельчаки поднимались к небу на воздушных шарах, а восхищенные наблюдатели не уставали фиксировать малейшие детали и подробности их полетов – ведь то были великие моменты истории. По возвращении «аэронавтов» увлекали в триумфальные шествия по городам. Мальчишки устраивали потасовки за право подержаться за уздечки их лошадей, рабочие лобызали их одежды, а их портреты, сопровождаемые соответствующими хвалебными виршами, тиражировались и продавались на улицах. Свидетельства современников этих полетов наводят на мысль о том, что вызванный ими всплеск массового энтузиазма по своим масштабам ничуть не уступал всеобщей эйфории, вызванной трансатлантическим перелетом Линдберга или первыми полетами человека в космос: «То был поистине не поддающийся описанию момент: женщины плачут; толпы простолюдинов безмолвно воздевают руки к небу; пассажиры воздушных шаров машут руками и издают радостные возгласы, перегибаясь через края корзин… провожаешь их взглядом, кричишь им в ответ, словно бы они могли тебя услышать, а в душе испуг уступает место восхищению. У всех на устах лишь одно: „Господь всемогущий, как же это прекрасно!“ Начинает играть торжественная военная музыка, и фейерверки возвещают миру о славе героев»12.

Национальная библиотека Франции

Рис. 4. Воздушный шар в небе над Лионом в январе 1784 года

В сопроводительном стихотворении отражается уже сложившееся к тому времени обывательское убеждение: наука практически сделала человека богом, доказав способность человеческого разума понимать и управлять силами природы. Последняя строка гласит: «Ныне слабый смертный может наравне общаться с богом».

Аэростатический эксперимент с воздушным шаром ста футов в диаметре, состоявшийся в Лионе в январе 1784 года. Вид со стороны южного павильона в Бротто, зарисованный г-ном Антонио Спреафико. Бесконечное пространство отделяло нас от неба / Благодарим братьев Монгольфье, осененных вдохновением! / Вы Юпитера прогнали из небесного чертога – / Ныне слабый смертный может на равных общаться с богом.

Увлечение полетами на воздушных шарах способствовало всенародному осознанию важности научного познания в гораздо большей степени, чем многочисленные доклады, которыми Лавуазье засыпал Академию наук. В одном только Нанте за полетом воздушного шара наблюдала стотысячная толпа рыдавших (а подчас и лишавшихся чувств) от восторга зевак. Получив известие об отмене полета над Бордо, разъяренная толпа разнесла билетные кассы, а также сам воздушный шар, в результате чего погибли два человека. «То было делом рук рабочих, которые пришли в ярость, узнав, что обещанное зрелище не состоится и день пропал даром», – пояснялось в «Journal de Bruxelles». Таким образом, толпы наблюдателей за полетами в основной своей массе состояли из людей, которые в силу своей неграмотности не могли быть читателями «Journal de Physique». Так, например, сообщалось, что группа крестьян приветствовала приземление воздушного шара на поле обращенными к аэронавтам возгласами: «Кто вы – люди или боги?» На противоположном полюсе французского общества родовитые воздухоплаватели-энтузиасты мечтали узреть «восседающих на облаках богов античности – там, где чудеса физики превращают миф в реальность». Наука сделала человека богом. Приручив силы природы, ученые наполнили сердца французов благоговением и почти религиозным энтузиазмом, распространившимся далеко за пределы парижских научных учреждений, образованных кругов, а если говорить о литературе, то и прозы. Вот лишь одно из множества стихотворных посвящений благородному человеческому разуму, вдохновленное полетами воздушных шаров:

Tes tubes ont de l’ air determiné le poids; Ton prisme a divisé les rayons de la lumière; Le feu, la terre et l’ eau soumis à tes lois: Tu domptes la nature entière.

Наука приоткрыла новые горизонты человеческого прогресса: «Все эти невероятные открытия, во множестве совершенные за последние десять лет… ныне разгаданы секреты электричества, стало возможным преобразование элементов, разложение воздуха на составляющие газы, фокусировка солнечных лучей, даже небеса покорились человеческой отваге. Сфера человеческого знания расширилась до невероятности. Кто знает, как далеко мы можем зайти по пути прогресса? Кто из смертных осмелится положить предел возможностям человеческого разума?..»13

Даже бульварная литература 1780‐х годов позволяет с большой долей уверенности утверждать, что читающая публика той эпохи была в равной мере заворожена могуществом науки и ошарашена обилием реально существующих и воображаемых сил, которыми наполнилась вселенная стараниями ученых. Не имея возможности отличить реальное от воображаемого, публика была готова с энтузиазмом цепляться за любые невидимые флюиды, за любые наукообразные гипотезы, лишь бы те предлагали объяснение чудесам природы.

Суть данных настроений в полной мере раскрывается историей мистификации, связанной с «эластичными башмаками». 8 декабря 1783 года в «Journal de Paris» было опубликовано письмо некоего часовщика D***, в котором он сообщал об открытии им новой системы на основе принципа «блинчиков»14, делающей возможным хождение по воде. Также D*** пообещал, что на Новый год пересечет Сену в специальных башмаках собственного изобретения в случае, если у Нового моста его будут ожидать собранные по подписке 200 луидоров. Всего за неделю газете удалось собрать 3243 ливра15, причем в числе жертвователей значилось немало известных людей, включая Лафайета, чье пожертвование было одним из самых крупных. Тот факт, что проект вызвал недюжинный энтузиазм у многих известных персон вкупе с доверчивым отношением к нему со стороны самой газеты, лишний раз свидетельствует о царивших в обществе настроениях. И действительно, если человеку уже удалось покорить воздух, что мешает ему начать ходить по воде? Существует ли предел возможностям человеческого разума, сумевшего приручить невидимые силы природы? Впрочем, к концу декабря мистификация раскрылась. Редакция газеты направила собранные средства на благотворительность, а 7 февраля уже достаточно оправилась от конфуза, чтобы опубликовать письмо в поддержку техники видения в темноте, составленное членами клуба воздухоплавателей-энтузиастов по наущению «братства никталопов, гидрофобов, сомнамбулистов и лозоходцев»16.

С присущей ему проницательностью Л.-С. Мерсье описал умонастроения современников в уведомлении о начале сбора средств на строительство летательной машины нового типа: «Наша любовь к чудесному неизбывна, ведь стыдливое осознание ограниченности наших познаний о силах природы заставляет нас с восторгом приветствовать любые новые методы их постижения». Он также подметил, что страсть парижан к наукам пришла на смену их былому увлечению эпистолярным жанром. С ним соглашается и другой чуткий знаток парижской интеллектуальной моды Ж.‐А. Мейстер: «На всех собраниях, на всех званых ужинах, в будуарах наших прелестных женщин, а также в стенах лицеев и академий у нас только и разговоров, что об экспериментах, атмосферном воздухе, воспламеняющемся газе, летучих колесницах и путешествиях по воздуху». Парижане толпами стекались на разрекламированные в газетах научные лекции и рьяно боролись за членство в коллегиях научных лицеев и музеев, возникавших во множестве стараниями Пилатра де Розье, Кондорсе, Кура де Жебелена и Ла Бланшери. О степени всеобщего воодушевления, подпитывавшего популярность этих образовательных курсов для взрослых, можно судить по письму одного провинциального джентльмена, в котором он просвещал друзей относительно настроений парижской публики (см. Приложение 2); представление же о самом тоне лекций можно составить по статье из журнала, издававшегося Музеем ла Бланшери: «С тех самых пор, как среди нас начала распространяться страсть к науке, публика увлеченно штудирует физику, химию и естествознание; очевидно, что ее увлекает не только прогресс в этих областях, но и самое их изучение; публика толпами стекается на учебные курсы, лихорадочно читает посвященные данным предметам книги и жадно впитывает всё так или иначе к ними относящееся; в редком богатом доме не найдется теперь инструментов и приспособлений для постижения этих наиполезнейших наук»17.

Национальная библиотека Франции

Рис. 5. Человек, не моча ног, пересекающий Сену под сводами Нового моста при помощи эластичных башмаков. Посвящается подписчикам

Эксперимент с «эластичными башмаками» в представлении художника. Как и большинство подобных мистификаций, этот эксперимент обнажал господствовавшие в обществе убеждения; в данном случае – веру в то, что благодаря научному прогрессу возможности человека стали безграничны и отныне он способен путешествовать по воздуху, ходить по воде и исцелять любые болезни.

Периодика 1780‐х годов буквально пронизана духом любительского интереса к науке. Такие умонастроения не могли не греть душу усердным экспериментаторам вроде Джозефа Пристли (который неоднократно отмечал, что демонстрации электрических феноменов стали невероятно модным развлечением, а позже начал потакать этой моде, публикуя десятки сугубо развлекательных брошюр с описанием экспериментов в духе «сделай сам»). Аббат Ж.-А. Нолле – его менее выдающийся французский коллега по цеху, чья теория электричества была в чем-то схожа с представлениями Месмера о флюиде, – также написал несколько таких руководств для экспериментаторов-любителей, а «Journal de Physique» и другие издания этого рода активно публиковали рецензии на подобные работы, при этом, судя по всему, ориентируясь на обширную читательскую аудиторию доморощенных ученых. Порой кому-то из этих возившихся с серой и электричеством энтузиастов доводилось сделать случайное открытие (в частности, об одном из них объявил будущий лидер жирондистов Ж.-Л. Карра в номере «Journal de Paris» за 11 мая 1784 года). Газеты буквально вцеплялись в присылаемые читателями истории такого рода, «в особенности в наши дни, когда каждый жадно рыщет в поисках всего так или иначе связанного с научными открытиями», отмечалось в «Journal de Bruxelles». Как бы в потверждение этого замечания в газете публиковались восторженные отчеты об открытиях той же «вяжущей воды», которой, по свидетельствам завсегдатаев парижского Café du Caveau, было под силу справиться с любым кровотечением. Не желая отставать от конкурентов, «Courier de l’Europe» предлагала читателям материал о парижанине, объявившем, что смесь хлеба с опиумом лечит от всех болезней. В свою очередь, эта новость не могла не обнадежить читателей «Journal de Physique», предупрежденных о том, что вся кухонная утварь, вероятно, является ядовитой. Судя по письмам в редакции, аудитория этих газет и журналов искренне верила во всемогущество науки. Так, некий господин Д’ Одуар из Марселя уведомлял «Courier de l’Europe» об изобретенной им мукомольной машине на вечном двигателе, а семилетнему мальчику, который поведал редакции «Journal de Paris» о своих проблемах с ночным недержанием мочи, посоветовали прибегнуть к электрошоковой терапии. Интеллектуал старой литературной закалки жаловался в «Année littéraire», что «вся эта наукомания» зашла слишком далеко, «ибо литература вызывает лишь холодную, рассудочную оценку, в то время как науки… возбуждают всеобщий энтузиазм. Физика, химия и естествознание превратились в настоящее помешательство»18.

По крайней мере, любительские научные изыскания служили хорошим развлечением. Жозеф Пинетти и другие ученые-фокусники гастролировали по стране с программами «занимательной физики и всевозможных развлекательных экспериментов». Летом 1784 года некий господин Кемпелен привел парижан в восторг демонстрациями чуда техники собственной конструкции – робота-шахматиста. Представленные аббатом Микалем «говорящие головы» (têtes parlantes) всерьез привлекли внимание Академии наук, а также вдохновили Малле дю Пана на восторженную статью в «Mercure», где он писал о новой науке создания искусственной речи, «тысячах научных чудес» и свойственной парижанам «одержимости сверхъестественными экспериментами». Анри Декрамп, сам себя именовавший «профессором и демонстратором занимательной физики», извлек для себя немало выгоды из этих настроений, опубликовав серию научно-популярных книг, по сути являвшихся руководствами для фокусников. В них он описывал десятки фокусов, от выпрыгивающего из шляпы пляшущего яйца до механической имитации птичьего пения, как «элементарные в решении проблемы физики и математики», а также разбирал популярные причудливые эксперименты, похожие на те, которыми развлекали публику Пристли и Лавуазье: «Когда некое видимое и поразительное явление вызывается причинами незримыми и непонятными, человеческий разум в силу извечной склонности своей к восхищению чудесным, полагает таковое явление за эффект, вызванный действием фантастических сил». Распространившаяся вера в чудеса науки нашла отражение и в многочисленных пьесах, к которым относятся сыгранная 1 января 1784 года в театре «Амбигю-Комик» драма «Любовь физическая» («L’ Amour physicien»), а также «Шар, или Физикомания» («Le ballon ou la Physico-manie»), включенная в репертуар «Варьете Амюзант» чуть позднее в том же году, и даже в научно-фантастических романах, таких как «Необычайные приключения воздушного путешественника» («Aventures singulières d’ un voyageur aérien»), «Возвращение моего бедного дядюшки, или Повествование о его путешествии на луну» («Le retour de mon pauvre oncle, ou rélation de son voyage dans la lune»), «Бэби-Бамбон, или Архипречудесная история» («Baby-Bambon, histoire archi-merveuilleuse»), а также «Новости лунного мира» («Nouvelles du monde lunaire»). Вероятно, такие произведения вовсе не казались современникам плодами чересчур буйной фантазии их авторов, учитывая, скажем, хвастливые заявления того же Пилатра де Розье, утверждавшего, что при попутном ветре он сумел бы долететь на воздушном шаре из Кале в Бостон за два дня. Популярной науке удалось проникнуть даже в любовную переписку, о чем можно судить по письму любовницы Линге, в котором она просит его больше не присылать ей легкомысленных стихов, «потому что из стихотворений мне по нраву только те, что приправлены толикой физики или метафизики». Во многом сходные чувства выражал и Ш.-Ж.-М. Барбару, отмечавший, что только поэзии подвластно выразить его восторги от экспериментов с электричеством:

O feu subtil, âme du monde, Bienfaisante électricité Tu remplis l’ air, la terre, l’ onde, Le ciel et son immensité 19.

Таков был дух времени, когда Кондорсе, занимавший тогда пост секретаря Академии наук, формировал свои взгляды на человеческий прогресс. Если судить по количеству и частоте упоминаний о всевозможных экспериментах, приспособлениях и научных дебатах в печатных изданиях, взятых в максимально широком спектре – от осторожной в высказываниях «Journal de Paris» до разного рода полуподпольных листков (bulletins à la maine), – то может сложиться впечатление, что подлинный золотой век популярной науки наступил именно в предреволюционной Франции, а вовсе не в Америке рубежа XIX–XX веков.

Всеобщий научный энтузиазм 1780‐х годов был столь велик, что граница, отделявшая науку от псевдонауки (которая, заметим, и без того не отличалась четкостью вплоть до XIX века), практически стерлась. Правительства и ученые общества, старавшиеся всеми правдами и неправдами удержать ее под натиском авантюристов и шарлатанов, одной рукой грозили Месмеру, а другой благословляли Николя ле Дрю, который развлекал публику иллюзионными представлениями в ярмарочном духе, как и Месмер, проповедовал теорию универсального флюида и практиковал магнетическое лечение страждущих в Селестинском монастыре. С виду внушительная и подкрепляемая теориями научная атрибутика подчас порождала доверие к проектам вроде эластичных башмаков. Так, к примеру, некий Боттино разработал технологию обнаружения кораблей в тумане, а в 1781–1782 годах крестьянин из Дофине по имени Блетон, по слухам, сумел своими лозоходческими экспериментами произвести впечатление на без малого 30 тысяч человек. И если метод дыхания и перемещения под землей (при помощи которого его автор господин де ла Топинардье обещался 1 января 1784 года пройти под Авиньонским мостом) был заклеймлен редакцией «Journal de l’Europe» как очевидная мистификация, то та же «Courier de l’Europe» писала о поимке покрытого змеиной чешуей чилийского монстра с головой человека, бычьими рогами, гривой льва, крыльями летучей мыши и о двух хвостах как о «прекрасной возможности… для натуралистов Старого и Нового света». Гравюры с изображением этого чудовища имели широкое хождение в Париже и являлись предметом пересудов на протяжении целой недели, что побудило «Courier de l’Europe» торжественно провозгласить его существование неоспоримым доказательством правдивости древних преданий о гарпиях и сиренах. Такая позиция не казалась абсурдной, ведь в то время овисты, анималькультисты, преформационисты и панспермисты старались переплюнуть друг друга в замысловатости суждений на тему полового размножения: так, Ретиф де ла Бретонн и, конечно, Мирабо всерьез полагали, что Фридрих II из‐за пристрастия к содомии порождал кентавров и сатиров; одновременно с ними Пьер Бриссо опасался, что содомия может изуродовать весь род человеческий, ведь «все слышали о случаях рождения полулюдей-полутелят и полулюдей-полуволчат»20.

Национальная библиотека Франции

Рис. 6. Изображение монстра, якобы пойманного в Южной Америке

Этот и другие подобные рисунки во множестве продавались на улицах Парижа. Некоторые газеты приняли сообщения о поимке монстра за чистую монету, ибо те не казались такими уж абсурдными в свете бытовавших в XVIII веке теорий о половом размножении и межвидовом скрещивании.

Изображение сего диковинного монстра в момент, когда он настигает добычу. Сей монстр был обнаружен в королевстве Санта-Фе, что в Перу, близ озера Фагуа в провинции Чили во владениях Проспера Востона. Он появлялся ночью и пожирал свиней, коров и быков по всей округе. Тело его – одиннадцати футов длиной; морда походит на грубое подобие человеческого лица; пасть – шириною во всю морду и снабжена рядом двухдюймовых зубов; голову венчают рога длиной в двадцать четыре фута наподобие бычьих; уши похожи на ослиные и имеют четыре дюйма в длину; у него два крыла, своею формою сходных с крыльями летучей мыши; бедра и лапы – двадцати пяти, а когти – восьми дюймов в длину; у него два хвоста: один необычайно гибок и способен изгибаться кольцами для удержания добычи, а второй, с жалом на конце, приспособлен для ее убийства; тело его сплошь покрыто чешуей. Монстр сей был пойман стараниями множества людей, приуготовивших ловушки, в которые оный и угодил. Опутанного сетями, его живьем доставили вице-королю, который соизволил позаботиться о его ежедневном прокорме, состоящем из теленка, коровы или быка, а также трех-четырех свиней, к коим сие существо имеет особливое пристрастие. Поскольку отправка монстра морем через мыс Горн заняла бы, по меньшей мере, пять или шесть месяцев, а также потребовала бы погрузки на суда чрезмерного количества скота для его прокорма, вице-король разослал распоряжения об обеспечении потребностей означенного диковинного существа вдоль путей сухопутных, по которым его будут перевозить этапами до Гондурасского залива, где погрузят на корабль, следующий в Гавану. Оттуда монстра доставят на Бермуды, затем на Азорские острова, после чего в трехнедельный срок привезут и выгрузят в Кадисе. Из Кадиса короткими переходами монстра отправят на обозрение королевскому семейству. Следует надеяться, что удастся поймать также и женскую особь во избежание вымирания сего монстра в Европе. Похоже, что сей вид родствен гарпиям, которые считались доселе существами мифическими.

Несомненно, эти «все» слышали также и о составлявшей технократическую грань безграничной веры в науку сумасбродной машинерии. «Journal de Bruxelles» горячо приветствовала изобретение «гидростатергатической машины» для спуска человека под воду, однако скептически отнеслась к полотняным крыльям и хвосту, при помощи которых один из жителей Прованса собирался покорить воздух: «Эксперименты завладели слабыми умами до такой степени, что и дня не проходит без того, чтобы кто-нибудь не объявил о своем увлечении очередным сумасбродным проектом». В то же время А.-Ж. Рено решил проверить силу увлеченности своих современников научными идеями путем размещения газетного объявления, в котором просил обеспечить его скромной суммой в 24 000 ливров и помещением в парижской Военной школе для создания машины, способной перемещаться по рекам и воздуху, поднимать тяжелые грузы, перекачивать воду, молоть зерно – и все это без использования газа или дыма. Более того, он обещал разработать новые методы и механизмы отопления и проветривания домов, поднятия затонувших кораблей, высокоскоростной передачи мыслей на большие расстояния и наблюдения объектов на других планетах, как если бы те находились на земле.21

В свою очередь, псевдонаука увлекала парижан на территорию оккультизма, непосредственно граничившую с царством науки еще со Средних веков. По свидетельству Мерсье, Калиостро был лишь самым знаменитым из множества обретавшихся в Париже алхимиков. Уличные торговцы предлагали купить гравюры «знаменитого алхимика» графа Сен-Жермена, а витрины книгопродавцев были завалены трудами по алхимии вроде «Философических речей о трех принципах – животном, растительном и минеральном, или Продолжения ключа, открывающего врата философического святилища» («Discours philosophiques sur les trois principes animal, végétal & minéral; ou la suite de la clef qui ouvre les portes du sanctuaire philosophique») Клода Шевалье. Не будучи в состоянии позволить себе услуги настоящих врачей, беднота привычно обращалась за помощью к шарлатанам, знахарям и прочим представителям мира подпольной медицины, причем не исключено, что в ряде случаев от этого только выигрывала. «Всевозможные тайные средства от хворей продолжают распространяться и множиться день ото дня, несмотря на всю строгость запретов», – отмечалось в «Mercure». Вероятно, подобные практики существовали всегда, но в июле 1784 года парижский корреспондент «Journal de Bruxelles» писал о стремительном наступлении эры «герметистов, каббалистов и теософов, фанатично приверженных теургии, дивинации, астрологии и тому подобным древним нелепицам». На страницах периодических изданий того времени нередко встречаются упоминания о творившем чудеса при помощи зеркал Леоне Иудее, владельце философского камня Рюэ, нищенствующем целителе Б.-И. Лабре де Даметте и многих других, чьи настоящие имена история не сохранила – Святом Юбере, «одержимом Алаэляе», «пророке с рю Муано», «целителе верой с рю Сизо», «налагателе рук» (toucheur), исцелявшем страждущих прикосновениями и мистическими пассами, многочисленных поставщиках изобретенного в XVII веке сэром Кенелмом Дигби всеисцеляющего «симпатического порошка», а также ребенке, обладавшем способностью видеть сквозь землю. Даже серьезные ученые традиционно публиковали в «Journal des Sçavans» и «Journal de Physique» заметки о всяческих чудесах вроде тех же говорящих собак или василисков, чей взгляд убивает быстрее пули. В то время вера в алхимию и связанные с ней мифы о панацеях и эликсирах бессмертия была все еще настолько сильна, что, например, утверждение о прямой причинно-следственной связи между купанием порочных женщин в фонтанах и последующим пересыханием последних нисколько не выходило за рамки здравого смысла, а потому с трудом поддавалось научному опровержению. Колдуны, алхимики и предсказатели были настолько органично вплетены в ткань парижской жизни, что полиция использовала их в качестве шпионов и информаторов намного чаще и охотнее, чем даже священников. В изобилии встречались и честные спиритуалисты вроде Л.‐К. де Сен-Мартена, Ж.-Б. Виллермоза и И. К. Лафатера. Они практиковали месмеризм, и на их труды нередко ссылались другие месмеристы. Спиритуализм казался идеальным подспорьем для ученых вроде Гёте с его «Фаустом», которые стремились проникнуть в самую суть витальных сил, доселе поддававшихся лишь поверхностному изучению и измерению. В свою очередь, месмеризм считался наукой спиритуалистической: ряд месмеристов рассматривали его как своего рода осовремененную, научную версию мистических течений в янсенизме22, при этом полагая, что в свое время конвульсионеры испытывали именно месмерические кризы, а «могила на Сен-Медарском кладбище была не чем иным, как месмерической ванной». Так, Жан-Жак Дюваль д’Эпремениль – лидер антиправительственных сил в некогда находившемся под сильным влиянием янсенистов в Парижском парламенте – практиковал месмеризм и активно выступал в поддержку Калиостро, Сен-Мартена и доктора Джеймса Грэма.23

Национальная библиотека Франции

Рис. 7. Летательные машины

Типичное для того времени изображение моделей летательных машин. Здесь всеобщее увлечение популярной наукой предстает в конструкторско-прикладном аспекте, в котором прослеживаются исторические корни современных фантастических проектов космических путешествий. «Аэронавты» покинули летучие корабли и приземляются при помощи «аэростатической одежды», которая позволяет им держаться на воде.

Два шара, заполненных горючим воздухом, следуют в заданном направлении, в то время как третий, лишившись газа, сохраняет летучесть благодаря собственной обращенной к воздуху обширнейшей поверхности и при помощи руля направляется к подходящему месту посадки. Двое путешественников в аэростатических костюмах покинули сей последний воздушный шар и парят в воздухе при посредстве «руколетов». Третий успел благополучно приземлиться. Рядом с ним лежат его уже сложенный костюм и «руколеты». Все трое облачены в облегчающие скольжение по воде пробковые жилеты. Спереди к жилетам прикреплен компас, позволяющий путешественникам ориентироваться в случаях, если берег скрыт туманом или не виден из‐за большого до него расстояния. Подобие корабельного «вороньего гнезда» на верхушке воздушных шаров предназначено для ассистирующего в манипулировании парусами.

Отсюда следует, что месмеризм, судя по всему, располагался в размытой пограничной зоне, отделявшей науку от псевдонауки и оккультизма. К 1788 году даже Мерсье, которому удалось отразить в «Картинах Парижа» практически весь спектр мнений, характерных для столичной публики предреволюционных лет, отказался от месмеризма в пользу «новой веры» в мир, полный незримых призраков. «Мы живем в неизведанном мире», – пояснял он. Следует заметить, что такого рода воззрения не считались тогда эксцентричными, а напротив, являлись последним веянием моды. К примеру, в пьесе «Просвещенные» («Les illuminés») в качестве главного героя выведен «элегантный и просвещенный молодой человек» (un jeune homme à la mode et illuminé) по имени Клеант, который одерживает блестящую победу в споре с посетителями модного салона. Клеант говорит «тем языком чувств, что способен направлять ток наших мыслей от полюса к полюсу». Он пользуется им как для общения с призраками, так и выступая в защиту месмеризма: «Ведь нет ничего лучезарнее, ибо он есть отражение истинного устройства вселенной и движитель всего на свете». Парижские клеанты не усматривали в подобных напыщенно-романтических высказываниях ничего антинаучного: они считали, что именно таким и должен быть язык науки и оккультизма (именовавшегося тогда haute science – «высокой наукой»). Даже самые убежденные оккультисты из числа последователей Месмера не допускали и мысли о том, что их практики противоречат научным достижениям века, а почтеннейший автор «Изначального мира» («Monde Primitif») Кур де Жебелен и вовсе считал месмеризм и другие «сверхъестественные науки» естественным продуктом научных открытий. «Физика повсюду придет на смену магии», – с ликованием отмечал один из его собратьев-месмеристов. «Магия превыше науки, ведь магия – это не следствие науки, а ее воплощенный идеал», – пояснял второй. Данная точка зрения казалась еще весомее с учетом того, каким сходством с идеями Месмера отличались некоторые домыслы ополчавшихся на нее уважаемых научных мужей. Так, научные теории, которых придерживался Ж.-С. Байи – автор обличительного заключения королевской комиссии о лженаучной природе месмеризма, – до неприличия походили на идеи самого Месмера и его последователей. Немудрено было ненароком спутать с месмеровским описанием флюида и «теорию калорийности» в изложении Лавуазье (еще одного члена этой же комиссии). Одним словом, месмеризм хорошо вписывался в контекст характерной для предреволюционного десятилетия наукомании (вкупе с прилагавшимся к ней интересом к «высокой науке») и, судя по всему, никак не противоречил общему духу Просвещения. Так, список авторов, в чьих работах прослеживались «некоторые аналогии с месмеризмом», выглядел следующим образом: Локк, Бэкон, Бейль, Лейбниц, Юм, Ньютон, Декарт, Ламетри, Бонне, Дидро, Мопертюи, Робине, Гельвеций, Кондильяк, Ж.-Ж. Руссо, Бюффон, Марат, Бертолон. На первых порах месмеризм выступал в качестве проявления возведенной в абсолют веры в разум, то есть был своего рода изводом распоясавшегося Просвещения, позднее вылившегося в противоположную крайность, ныне известную как романтизм. Месмеризм сыграл далеко не последнюю роль в формировании этого движения, став точкой сопряжения двух вышеупомянутых крайностей. В середине 1780‐х он еще не вошел в эту фазу своего развития, хотя отдельные остроумцы уже тогда улавливали намечавшуюся тенденцию:

Autrefois Moliniste, Ensuite Janséniste, Puis Encyclopédiste, Et puis Economiste A présent Mesmériste 24.

Национальная библиотека Франции

Рис. 8. Физик-петиметр

Сатирическое изображение модного, франтоватого ученого-самоучки. Этот «физик» собирается улететь от кредиторов и любовниц, прямо в своем напоминающем воздушный шар костюме.

Физик-петиметр: Здесь, на земле, меня стесняют / Долги и ласки повсеместно, / Но решено: я улетаю / От кредиторов и прелестниц!

Месмеризм до такой степени отвечал вкусам и запросам образованного слоя французского общества, что, вероятно, за десять лет, предшествовавших эдикту о созыве Генеральных штатов от 5 июля 1788 года (после чего Францию моментально захлестнуло волной политических памфлетов), ни одна другая модная тема не вызывала у публики столь повального интереса. И хотя сколь-нибудь точная оценка масштабов этого интереса едва ли представляется возможной, можно с уверенностью утверждать, что они неуклонно росли в период с 1779 по 1784 год и, достигнув пика в 1785‐м, начали постепенно сходить на нет. Отзывы современников не оставляют сомнений в том, что месмеризм, по выражению Лагарпа, «распространялся по Франции подобно эпидемии». На пике своей популярности в 1783–1784 годах он занимал центральное место на страницах «Mémoires secrets» и «Journal de Paris». В период месмерического бума, пришедшегося на 1783–1784 годы, «Mémoires secrets» и «Journal de Paris» уделяли месмеризму несравнимо большее внимание, чем любой другой теме. Даже номера «Almanach des Muses» за 1785 год изобилуют посвященными месмеризму стихами (правда, уже большей частью сатирическими). Книготорговец С. П. Харди отмечает в своем дневнике, что всеобщая «одержимость» месмеризмом по своим масштабам превзошла даже страсть к воздухоплаванию. «Мужчины, женщины, дети – все поголовно увлечены, все месмеризируют», – констатирует «Mémoires secrets». «Кругом у всех только и мыслей, что о месмеризме. Кто-то восхищается его чудодейственной силой, кто-то сомневается в ней… однако никому теперь и в голову не придет отрицать само его существование», – подытоживает Мейстер. «Животный магнетизм по-прежнему остается главной темой столичных пересудов», – сообщается в «Courier de l’Europe». «Нас занимает один лишь только животный магнетизм», – вторит ей «Journal de Bruxelles»25. Месмеризм обсуждали в академиях, салонах и кафе. Его брала на карандаш полиция, ему покровительствовала королева, его практиковали члены околомасонских тайных обществ, его частенько осмеивали со сцены (равно как и в карикатурах, памфлетах, куплетах и песнях), он попадал и на страницы книг. Благодаря венскому приятелю Месмера Вольфгангу Амадею Моцарту ему удалось проникнуть даже в оперу «Так поступают все» («Cosi fan tutte»).

Столь широкий и выраженный интерес к месмеризму проливает немного света на умонастроения, господствовавшие в образованных кругах французского общества в преддверии Революции. В памфлетах предреволюционного десятилетия практически не затрагиваются сложные политические вопросы или ключевые проблемы, связанные, скажем, с тем же земельным налогом. А месмеризму было посвящено как минимум вдвое больше памфлетов, чем последовавшему за первым созывом Собрания нотаблей шестимесячному кризису. Не осознавая приближения Революции, французы не интересовались политической теорией. Они предпочитали обсуждать месмеризм, полеты на воздушных шарах и другие не менее далекие от политики фантазмы. В самом деле, зачем им было мучить свой ум запутанными и, казалось бы, отвлеченными абстракциями «общественного договора», когда вместо этого можно было обратиться мыслями к чилийскими монстрам, летающим машинам и прочим чудесам, порожденным удивительными и незримыми силами науки? Да, цензура и впрямь препятствовала серьезной политической полемике в прессе (как, например, это было с «Journal de Paris», единственной в то время ежедневной газетой во Франции). Бесспорно, Робеспьер и иже с ним успели проникнуться идеями «общественного договора» до 1789 года, а Американская революция уже начала претворять теории Локка в жизнь (в 1781 году французская Академия даже объявила специальную премию за лучшее стихотворение на тему отмены рабства, после чего на рассмотрение конкурсной комиссии поступило несколько прочувствованных текстов, посвященных этой актуальной, как тогда казалось, проблеме). Однако по-настоящему кипучие страсти и дебаты разворачивались именно вокруг месмеризма, воздухоплавания и прочих чудес научно-популярного жанра, обладавших несравнимо большей «новостной ценностью» в глазах журналистов той поры. В «листках» (bulletins à la main), которые, как правило, ходили – буквально – по рукам вне поля зрения цензоров и полиции, политике тоже уделялось мало места (исключение составляли разве что громкие скандалы вроде «дела об алмазном колье», а также торжественные заседания Парламента c участием короля). Политика обреталась в далеком и обособленном Версале – подчас в форме интриг и подковерной борьбы между слабо отличимыми друг от друга придворными партиями (к примеру, одну из таких противоборствовавших клик возглавлял министр департамента по делам Парижа барон де Бретёйль, а другую – генеральный контролер финансов Шарль-Александр де Калонн). Вплоть до наступления непосредственно предшествовавшего Революции кризиса 1787–1789 годов подавляющему большинству французов не было абсолютно никакого дела до всей этой придворной возни. Действительно, что могла значить в глазах образованных французов новость о кончине министра иностранных дел графа де Верженна в сравнении с известием о случившемся 15 июня 1785 года в небе над Ла-Маншем возгорании и крушении воздушного шара системы монгольфьер-шарльер, в результате которого трагически погиб герой-воздухоплаватель Пилатр де Розье? Именно эта катастрофа, а вовсе не созыв Собрания нотаблей, пробудил доселе дремавшего в Жане-Поле Марате памфлетиста, который не преминул горестно посетовать: «Вопиял я в пустыне, подобно Кассандре, он же [Пилатр] оставался глух к моим речам». В этом памфлете Марат призывал молодое поколение оставить политику и обратиться к изучению физики – само собой разумеется, в первую очередь его собственного трактата «Физическое исследование огня» («Récherches physiques sur le feu», 1780), – а за два года до его публикации и Робеспьер сделал свой первый шаг на общественном поприще, выступив в суде в защиту громоотводов в частности и науки в целом. С современной точки зрения эта ситуация может показаться трудной для понимания, и тем не менее она заслуживает внимания, с учетом того, что за исключением французов того поколения практически никто и никогда более не относился к месмеризму и другим научно-популярным течениям всерьез. Их мировоззрение до такой степени отличалось от нашего современного, что едва ли мы вообще способны его воспринять, при том, сколь сильно нам застит глаза космологическое наследие ученых и философов XIX и XX веков. Между тем в XVIII веке образованные французы лицезрели сиятельную барочную вселенную во всем ее великолепии. Их мысленный взор устремлялся по волнам незримого флюида в бескрайние просторы туманных рассуждений26.

Национальная библиотека Франции

Рис. 9. Несчастный случай с воздушным шаром Пилатра де Розье

Гибель Пилатра де Розье, чей воздушный шар загорелся во время неудачной попытки перелета через Ла-Манш 15 июня 1785 года. До этого воздухоплаватель похвалялся, что при попутном ветре смог бы пересечь Атлантику за два дня. Катастрофа положила предел доселе неуклонному росту всеобщей одержимости воздухоплаванием, на пике которой поднимались вопросы о возможностях применения соответствующих научных достижений в военном деле. Однако в итоге все свелось к попыткам решения более частных и во всех смыслах приземленных проблем вроде выработки способов навигации воздушных шаров при встречном ветре.

Стоит ли удивляться, что в преддверии 1789 года Марат вкупе с целой плеядой таких же радикалов безоглядно посвящал себя сочинительству фантастических трактатов о природе света, тепла и техниках навигации воздушных шаров, а в числе приверженцев идей Месмера обнаружилось немало влиятельных фигур, которым предстояло сыграть важную роль в грядущих революционных событиях (Лафайет, Адриен Дюпор, Жак-Пьер Бриссо, Жан-Луи Карра, Николя Бергассс, супруги Роланы и Дюваль д’Эпремениль)? Образ мыслей этих людей становится понятнее, если учесть, что, стоя на пороге Революции, они общались с призраками, планетами, а иной раз и между собой, силой мысли обмениваясь друг с другом посланиями на огромных расстояниях, определяли характер окружающих по форме их лица, нисколько не сомневались, что отдельные чудаки и впрямь наделены способностью видеть в темноте или даром лозоходства, а также демонстрировали чудеса ясновидения, в сомнамбулическом трансе наблюдая собственные внутренние органы, выписывая себе рецепты от болезней и предсказывая точную дату своего исцеления. Их мысли странствовали по сонмищам мнений – причудливых, туманных, а подчас и полностью сокрытых от взгляда наших современников под двухвековой толщей времени, – из которых, собственно, и была сложена эпоха Высокого Просвещения. Безусловно, исследование столь исторически удаленной системы космологического мышления представляется крайне непростой задачей, однако оно позволит нам приблизиться к пониманию сути радикализма предреволюционных лет, ведь радикальные идеи проникали в сознание читающей публики не столько в виде прямых цитат из трактатов того же Руссо, сколько в качестве составляющих элементов сферы ее интересов. В свете всего вышеизложенного представляется уместным обратиться непосредственно к месмеризму – этому наимоднейшему феномену 80‐х годов XVIII века, – дабы проследить за тем, каким образом радикальная мысль пробивала себе дорогу к умам и сердцам широких читательских слоев французского общества того времени.

Глава 2

Месмеризм как движение

Месмеризм как движение за свою историю прошел весьма извилистый путь и испытал немало драматических взлетов и падений, что в целом характерно для всех подобных ему «сенсаций» (causes célèbres) времен Старого режима. Его богоподобный вождь вещал в основном устами своих последователей – таких, как Николя Бергасс, который охотно проповедовал преданной ему пастве и сочинял письма и послания от имени вождя. Что же до речей самого Месмера, то они безвозвратно канули в Лету, так как современники не могли разобрать в них ни слова. Виной тому был его ужасающий немецкий акцент, на фоне которого даже тарабарщина Калиостро казалась образцом внятности и членораздельности. Личность Месмера окутана столь плотной пеленой тайны, что не представляется возможным с уверенностью говорить даже о его принадлежности к числу шарлатанов. Если же дело и впрямь обстояло именно так, то поистине на этом поприще ему не было равных. Друг и покровитель Моцарта, крупная фигура в Париже, он оказал заметное влияние на общество своего времени, что свидетельствует об истинном масштабе личности, скрывавшейся под покровами эффектных одеяний и ритуалов, – личности, память о которой до сих пор живет в ряде устойчивых выражений и речевых оборотов, таких как «месмеризировать аудиторию» и «магнетическая личность»27.

Месмер родился в 1734 году в деревне Изнанг близ Констанца. Он изучал медицину в Вене, позже получил там же практику. В 1766 году ему присвоили степень доктора медицины за диссертацию «О воздействии планет на человеческое тело» («De planetarium influxu in corpus humanum»), представлявшую собой смесь астрологии с ньютонианством. В 1773 году он открыл клинику на паях с неким профессором астрономии из иезуитов. Чуть позднее под влиянием швабского целителя верой И.-И. Гасснера Месмер обнаружил в себе способности к управлению магнитным флюидом без помощи магнитов и начал активно практиковать лечение «животным магнетизмом» (названным так в противоположность магнетизму «минеральному»). В итоге он настроил против себя большую часть местного медицинского сообщества, вследствие чего решил попытать счастья в Париже – этой Мекке искателей чудес XVIII века.