Быть человеком. Концепция человека у Карла Маркса

Бессмысленность и отчуждение труда приводят к стремлению к полной лени. Человек ненавидит свою работу, потому что она заставляет его чувствовать себя пленником и мошенником. Его идеалом становится полное безделье – когда он не должен шевелиться, когда все происходит по девизу фирмы «Кодак»: «Вы нажимаете кнопку, мы делаем все остальное».

Эта тенденция усиливается типом потребления, необходимым для расширения рынка, что приводит к принципу, очень лаконично сформулированному Олдосом Хаксли в романе «О дивный новый мир» (1932). Один из лозунгов, который впитывается каждым с младенчества, гласит: «Никогда не откладывай на завтра ту пятерку [долларов], которую ты можешь получить сегодня». Если я не откладываю удовлетворение своего желания (а я воспитан так, что желаю только того, что могу получить), я не вступаю в конфликт, не испытываю сомнений; никакого решения принимать не нужно; я никогда не остаюсь наедине с собой, потому что я всегда занят – или работаю, или развлекаюсь. Мне нет нужды осознавать себя, потому что я всегда занят потреблением. Я – система желаний и удовлетворения; я должен работать, чтобы удовлетворять желания – и именно эти желания постоянно стимулируются и направляются экономической машиной.

Этот отчужденный, изолированный человек испуган. Не только потому, что изоляция и отчуждение сами по себе порождают тревогу, но и по более конкретной причине. Бюрократическая промышленная система, особенно в той форме, в какой она развилась в больших корпорациях, порождает тревогу в первую очередь из-за несоответствия между величиной общественной организации (корпорации, правительства, вооруженных сил) и малостью индивида; более того, из-за общей неуверенности, которую система вызывает почти у каждого.

Большинство людей работает по найму и таким образом зависит от своих бюрократов-боссов, при этом они продают не только свой труд, но и свою личность (свои улыбки, свои вкусы, даже свою дружбу). Они предают свою целостность, но никогда не могут быть уверены, поднимутся они или рухнут, вскарабкаются по социальной лестнице или впадут в нищету, испытают позор и тревогу. При всем материальном изобилии промышленное бюрократическое общество есть общество обеспокоенных испуганных людей, людей, настолько обеспокоенных перспективой неудачи и тем, как она может отразиться на их личной жизни, что у них уже нет сил бояться возможности полного уничтожения в случае ядерной войны.

Со временем человек в наиболее развитых промышленных обществах все больше и больше привязывается к техническим устройствам, а не к живым существам и жизненным процессам. Новая спортивная машина для многих мужчин привлекательнее женщины. Интерес к жизни и к органике замещается интересом к технике и неорганическим веществам. В результате человек делается безразличным к жизни и скорее гордится изобретенными им ракетами и ядерным оружием, чем испытывает ужас перед ними и тоску в связи с уничтожением всякой жизни.

Определенные последствия этой ситуации важны для психиатра. Человек, обращенный в вещь, полон тревоги, лишен веры, не имеет убеждений и мало способен любить. Он ищет убежища в пустом бизнесе, алкоголизме, чрезмерной сексуальности, психосоматических симптомах всех видов, что лучше всего объясняется теорией стресса. Как ни парадоксально, самые богатые общества оказываются самыми больными, и прогрессу их медицины соответствует разительное увеличение всех форм психических и психосоматических заболеваний.

Эти соображения не означают, что индустриализация как таковая нежелательна. Напротив, без нее человеческая раса не сумела бы создать материальный базис для достойной и осмысленной человеческой жизни. Вопрос вот в чем: какую форму должна иметь промышленная система? Бюрократическую, при которой индивид превращается в маленький, незначительный винтик социальной машины, или гуманистическую, при которой отчуждение и чувство бессилия преодолеваются тем фактом, что человек активно и ответственно участвует в экономических и социальных процессах?

Гуманистическая индустриализация имеет много общественных и экономических предпосылок, времени на обсуждение которых у меня нет. Однако вот что необходимо сказать: целью гуманистического промышленного общества не может быть максимальная прибыль для немногих или даже максимальное потребление для многих. Производство продукции не должно быть самоцелью, оно только средство для по-человечески богатой жизни, которая возможна в обществе, где человек – это много, а не где он имеет много или использует многое. Общество должно создать условия для продуктивности человека, а не для homo consumens[25] или homo technicus.

Из всего этого следует урок для тех стран, которые сейчас совершают переход от феодального общества к индустриальному. Действительно, они должны сделаться промышленными обществами и удовлетворить материальные потребности своего населения. Однако они должны скептически относиться к ценностям, существующим в наиболее передовых странах, и не пытаться копировать их. Их целью должно быть стремление к новой форме общества, которое не было бы ни феодальным, ни промышленно-бюрократическим; они должны стремиться к гуманистической индустриализации, при которой реализуются многие человеческие ценности прошлого, не оставаясь просто формулами, и не позволить затопить себя пьяной волне потребления. Возрождение духа просвещения – безжалостно критического, реалистического, очищенного от чрезмерного оптимизма, от рационалистических предрассудков вместе с оживлением гуманистических ценностей, не проповедуемых, а реализуемых в личной и общественной жизни – вот условия психического здоровья и выживания цивилизации.

3

Что мне не нравится в современном обществе

Каждый год, начиная с 1967-го, Эрих Фромм жил в Локарно, Швейцария, с апреля по сентябрь, до тех пор, пока не сменил окончательно местожительство с Мехико на Тичино в Швейцарии в 1974 году. Вскоре были установлены контакты с итальянской прессой. Предлагаемый текст был написан Фроммом для «Коррьере делла Сера», вечерней миланской газеты, в которой он был опубликован в январе 1972 года. Данный текст воспроизводит англоязычную рукопись Фромма.

В современном обществе так много вещей, которые мне не нравятся, что трудно решить, с какой именно жалобы начать. Впрочем, это не имеет значения, потому что совершенно ясно: все те вещи, которые мне не нравятся, – это просто различные грани структуры современного промышленного общества, и все они произрастают из одного и того же корня: структуры индустриального общества, как в его капиталистической, так и в советской формах.

Первое, о чем я хотел бы сказать: мне не нравится, что все вещи и почти все люди выставлены на продажу. Не только предметы потребления и услуги, но идеи, произведения искусства, книги, личности, убеждения, чувства, улыбки – все превращено в товар. То же можно сказать о человеке в целом, со всеми его способностями и возможностями.

Отсюда следует кое-что еще: доверять можно все меньшему и меньшему количеству людей. Это не обязательно подразумевает нечестность в бизнесе или ненадежность в личных отношениях; речь идет о более глубоких вещах. Если человек выставлен на продажу, будет ли он завтра таким же, как сегодня? Откуда мне знать, тот ли он, на кого можно положиться? Да, он не убьет и не ограбит меня… Это, конечно, обнадеживает, но такое доверие не очень много значит.

Это, конечно, другой способ сказать, что все меньше людей обладают убеждениями. Под убеждением я понимаю мнение, коренящееся в характере человека, в целостности его личности, которое мотивирует его действия. Я не имею в виду просто центральную идею, которая может легко измениться.

Следующий пункт тесно связан с предыдущим. Старшее поколение имеет тенденцию проявлять характер, в значительной степени сформированный традиционными паттернами и потребностью в успешной адаптации. Многие представители молодого поколения, похоже, вообще не имеют характера. Я не хочу сказать, что они нечестны; напротив, одна из самых приятных вещей в современном мире – честность огромной части молодого поколения. Я имею в виду другое: они живут – эмоционально и интеллектуально – в нищете. Любую потребность они удовлетворяют немедленно, им не хватает терпения учиться, они плохо переносят фрустрацию, лишены собственного центра и чувства идентичности. От этого они страдают и подвергают сомнению себя, свою идентичность, смысл жизни.

Некоторые психологи возводят отсутствие идентичности в добродетель. Они говорят, что молодые люди обладают «характером Протея»[26], стремясь ко всему, ничем не связанные. Однако это просто поэтический способ говорить об отсутствии самости, «человеческом конструировании» по Б. Ф. Скиннеру[27], согласно которому человек является тем, какие условные рефлексы у него выработаны.

Мне не нравятся также общая скука и отсутствие радости. Большинство людей скучает, потому что не интересуется тем, что делает, а наша промышленная система не заинтересована в том, чтобы люди интересовались своей работой. Надежда на последующие развлечения [большие, чем имело предыдущее поколение] считается единственной приманкой, необходимой для того, чтобы компенсировать скучную работу. Однако свободное время и время развлечений уныло. Оно так же управляется индустрией развлечений, как время работы – промышленным предприятием. Люди ищут удовольствий и возбуждения, а не радости; власти и собственности, а не роста. Они хотят иметь много, потреблять много, вместо того чтобы много представлять собой.

Людей больше привлекает все мертвое и механическое, а не жизнь и жизненные процессы. Я называю это тяготение к неживому вслед за Мигелем де Унамуно[28] «некрофилией», а влечение ко всему живому – «биофилией». Несмотря на тот упор, который делается на удовольствиях, наше общество производит все больше и больше некрофилии и все меньше и меньше – любви к жизни. Все это ведет к великой скуке, которая лишь поверхностно компенсируется постоянно меняющимися стимулами. Чем меньше эти стимулы вызывают поистине живого и активного интереса, тем чаще их требуется менять, поскольку часто повторяющиеся «плоские» стимулы скоро делаются монотонными – это биологически заданный факт.

То, что не нравится мне больше всего, описано в греческой мифологии: греки видели появление «железной расы», что показал Гесиод[29] в «Трудах и днях»:

После того поколенье другое, уж много похуже…Землю теперь населяют железные люди. Не будетИм передышки ни ночью, ни днем от труда и от горя,И от несчастий. Заботы тяжелые боги дадут им…Правду заменит кулак…И не возбудит ни в ком уваженья ни клятвохранитель,Ни справедливый, ни добрый. Скорей наглецу и злодеюСтанет почет воздаваться. Где сила, там будет и право…Зевс поколенье людей говорящих погубит и это…Все же ко всем этим бедам примешаны будут и блага…[30] —

если только простые люди подымутся и свергнут тех, кто их угнетает.

Несмотря на все это, меня не оставляет надежда. Мы находимся в середине процесса, когда многие народы начинают отказываться от иллюзий; как сказал когда-то Маркс, отказ от иллюзий – это условие отказа от обстоятельств, которые требуют иллюзий.

4

Распад обществ

«La disintegration de las sociedades» – таково было название лекции, которую Фромм прочитал в январе 1969 года на симпозиуме в Национальной медицинской академии в Мехико. Тема симпозиума – «Понимание смерти». Англоязычная версия этой лекции была подготовлена для публикации самим Фроммом и находится среди его неопубликованных работ.

Говоря о «распаде общества», я не имею в виду, что общество – организм, подобный клетке или целой телесной системе. Общества были описаны по аналогии с живыми организмами, например, Освальдом Шпенглером в его книге «Закат Европы» (1918): по его словам, вследствие рождения, возмужания, зрелости и одряхления общества проходят те же стадии развития, что и организм. И хотя аналогии могут быть вдохновляющими, они ничего не доказывают.

Тем не менее мы можем говорить о распаде обществ, не прибегая к таким аналогиям, если понимать общество как систему или структуру. Общее у организма и общества то, что они представляют собой системы и подчиняются определенным законам, свойственным каждой системе, даже если системы очень отличаются друг от друга по своей сути. Такими системами, например, являются человеческий организм, Солнечная система, лингвистические, экологические, политические системы, институции и т. д.

Природа систем

Природа систем заключается в том, что все их части соединяются таким образом, что должное функционирование каждой из них необходимо для должного функционирования всех остальных. Таким образом, система образует единство, отличающееся от простой суммы всех ее компонентов. Из этого факта проистекает следующее.

(1) Система обладает собственной жизнью, независимо от того, органическая это или неорганическая система, потому что она функционирует только до тех пор, пока все ее части остаются интегрированы в той специфической форме, которая требуется системе. Система как целое главенствует над своими частями, и части вынуждены функционировать в составе данной системы или не функционировать вовсе. Система обладает внутренней связностью, делающей ее изменение чрезвычайно затруднительным.

(2) Если попытаться изменить одну изолированную часть системы, то это изменение не приведет к изменению системы как целого. Напротив, система будет продолжать функционировать по-своему, поглотив изменение любой отдельной части таким образом, что очень скоро эффект изменения будет сведен на нет. Конкретным примером могут служить попытки избавиться от трущоб в больших городах, когда как наиболее эффективный способ предлагается строительство новых недорогих домов. Скоро обнаруживается, что новые дома, в свою очередь, превращаются в трущобы, и система трущоб продолжает функционировать, как и раньше. Причина этого кроется в том, что строительство новых домов без фундаментальных изменений системы – образовательных, экономических, психологических и т. д. – оставляет базовую структуру той же самой и, таким образом, система трущоб воспроизводится, превращая со временем только что построенные дома в новые трущобы. Система может быть изменена, если только вместо изменения одного-единственного фактора настоящие перемены произойдут в системе в целом, так что произойдет новое объединение всех ее частей.

(3) Чтобы понять, какие изменения системы в целом необходимы и возможны, требуется должный анализ функционирования системы: изучение причин нарушения функционирования и оценка ресурсов, доступных для изменения системы.

(4) Общий принцип оптимального функционирования системы или ее распада может быть сформулирован следующим образом: система может считаться эффективно работающей, когда все ее части должным образом интегрированы и работают оптимально с минимальной затратой энергии, используя трение между собой и трение системы с соседними системами, контакт с которыми неизбежен. Одним из важных условий должного функционирования является то, что те части системы, которые не приспосабливаются к новым условиям вне системы, способны регенерировать в ответ на эти новые условия и адаптироваться к ним. В противоположность этому распад системы происходит, когда некоторые части утрачивают способность к такой адаптации, когда они окаменевают настолько, что трение внутри системы и противоречия между данной системой и соседними делаются настолько выраженными, что со временем система разрушается и распадается.

Между двумя крайностями – оптимальным функционированием системы и ее распадом – имеется много оттенков частичной дисфункции. Восстановит ли система свое равновесие или распадется, зависит от способности воспринимать адекватные изменения, основанные на анализе системы. Следует отметить, что существуют такие системы, как, например, Солнечная, действующие на основании физических законов, не поддающихся контролю со стороны человека. С другой стороны, есть такие системы, как человеческий организм или общество, которые могут быть изменены вмешательством человека при условии, что такое вмешательство основывается на должном знании функционирования системы, доступности средств, позволяющих проведение систематических изменений, и наличии стремления к ним.

(5) Это не значит, что достаточное знание всегда может предотвратить распад системы. Очевидно, что человеческий организм, по крайней мере до сих пор, ограничен в своей способности производить системные изменения в процессе старения. Подобным же образом общество может быть неспособно к адаптивным изменениям по причине отсутствия материального базиса для них, потому что, например, произошла эрозия почвы, природная катастрофа и т. д.

(6) Очень часто систематические изменения не происходят не потому, что объективно невозможны, а в силу ряда субъективных причин. Возможно, первая из них – непонимание того, как функционирует система и каковы причины ее дисфункции. Во-вторых, в социальных системах это особые интересы существующих внутри общества групп, борющихся против перемен, неблагоприятных для них в данный момент, хотя, объективно говоря, нежелание отказаться от каких-то привилегий ведет со временем к распаду данного класса вместе с обществом в целом. Еще одна субъективная причина заключается в том, что многие люди, в том числе многие ученые, все еще мыслят в терминах устаревшей линейной причинно-следственной концепции. Они выбирают самые очевидные недостатки системы и пытаются найти их причины. Им трудно мыслить в терминах происходящих в системе процессов, когда понимание одной части делает необходимым понимание каждой из остальных; действительно, понимание системы требует гораздо большей гибкости мысли. Тот факт, что мышление и чувства наблюдателя сами по себе являются частями системы, делает понимание общества как системы особенно трудным; наблюдатель видит в системе не ее истинное функционирование, а смотрит с точки зрения собственных желаний и той роли, которую играет в системе.

О распаде социальных систем

Общие замечания о природе систем были необходимы для того, чтобы перейти к специфическим проблемам распада обществ. Мы должны помнить то, что уже было сказано о распаде систем: системы распадаются, если противоречия внутри них становятся чрезмерными и если отдельные их части и система как целое теряют способность к регенеративной адаптации в изменившихся обстоятельствах. К этому можно добавить еще одно соображение. Процесс распада общества обычно порождает огромную волну насилия и разрушительности (например, период упадка Римской империи или средневекового общества). Рост насилия сегодня может рассматриваться как указание на тенденции распада технологического общества.

Мы знаем в истории множество обществ, распавшихся таким образом, что можно было бы думать о них как об умерших и замещенных совершенно новыми социальными системами. Однако встречаются социальные системы, избегнувшие коллапса, в которых радикальные системные изменения вели к сохранению системы. Одним из наиболее часто упоминаемых примеров является распад социальной системы в Римской империи. Хотя последнее слово о причинах падения Рима еще не сказано, широко распространена идея о том, что причина распада Римской империи может быть найдена в ее неспособности приспосабливаться к меняющимся обстоятельствам, особенно в отсутствие технологического базиса, который позволил бы разрешить экономические противоречия, развившиеся внутри системы. Таким образом, подвижная космополитическая система Римской империи была заменена феодализмом, который властвовал в Европе около тысячи лет.

Когда мы говорим о распаде системы, это не значит, что все ее части уничтожаются. Люди или их потомки выживают вместе со значительной частью своих знаний и культуры; в самом деле, когда Европа перешла от Средневековья к Ренессансу и затем к современной эре, многие строительные элементы, созданные греческим и римским обществами, были использованы для создания совершенно иной системы.

Существует много других примеров полного распада социальных систем. Есть также общества, в которых произошли такие системные перемены, которые привели к радикальной реинтеграции прежней системы. Очевидным примером этого могут служить системные изменения, произошедшие в капиталистической системе между началом XIX и серединой XX века. К этим переменам привел ряд факторов, особенно стремительный рост производительности труда, связанный с использованием все более эффективной техники, а в последнее время – кибернетики и автоматики. Более того, перемены были связаны с неизбежностью возникновения больших централизованных предприятий, которые, в свою очередь, в значительной мере порождались новыми технологическими возможностями и были связаны с потребностью превращения рабочего в потребителя, с социальным и политическим давлением профсоюзов, с потребностью в более образованном населении, которое могло бы управлять все более сложными машинами.

Насильственная революция – не обязательно доказательство распада системы. Все условия для существования буржуазного общества XIX века уже имели место перед французской революцией[31], и революция только освободила общество от оков, которые сделали бы дальнейшие системные изменения невозможными. В современной истории мы видим некоторые яркие примеры противостояния системных изменений распаду общественных и политических систем. В Британской империи наблюдались признаки медленного распада, начавшегося в конце XIX века и продолжавшегося в XX столетии, несмотря на победу в двух великих войнах. С другой стороны, германский империализм испытал определенные изменения, но продолжил развиваться в терминах своей базовой структуры, хотя нация потерпела полное военное и политическое поражение в тех же двух войнах.

Изучение нарушений функционирования британской системы в противоположность продолжению функционирования системы немецкой (и, следует добавить, японской) дает нам прекрасный материал для понимания причин как распада, так и адаптивной реинтеграции экономических и политических систем. До сих пор таких исследований было немного, но, несомненно, они будут проведены и дадут много материала для понимания причин этих процессов. Впрочем, один факт уже ясен: экономические условия гораздо более важны, чем чисто военные, и экономическое завоевание и проникновение заменяют старые формы милитаристского захвата.

Распад или реинтеграция современного технологического общества

До сих пор мы говорили о проблеме реинтеграции в противовес распаду социальных систем чисто теоретически. Однако многие из нас осознают, что эта проблема сегодня, в 1969 году, не только теоретическая. Существует серьезный вопрос: не находится ли западная система в процессе распада или же реинтеграция возможна? Несомненно, западная социальная система выглядит находящейся на вершине своей силы. Развитие теоретической мысли породило технические приложения, которые, кажется, исполняют мечты прошлых поколений. Способность системы к производству материальных ценностей на базе новых технологий увеличивается все нарастающими темпами. Недавние исследования Луны, с таким энтузиазмом встреченные большинством жителей западного мира, представляются доказательством силы и эффективности нашей системы. Однако эти величайшие успехи западной системы не отменяют того факта, что она находится перед лицом серьезной системной дисфункции и опасности распада. Позвольте мне кратко перечислить некоторые противоречия, которые могут привести к распаду нашей технологической системы.

Самое важное противоречие, возможно, заключается в том, что богатые нации богатеют, а бедные становятся относительно беднее, и серьезных попыток изменить эту тенденцию не делается. Ничто не указывает на угрожающую опасность более ясно, чем всеми принятое предсказание экспертов катастрофического голода в неразвитых странах в 1980-х годах.

Другое противоречие лежит в глубоком разрыве между традиционными религиозными и гуманистическими ценностями, все еще принятыми в западном мире, и новыми технологическими ценностями и нормами, служащими им полной противоположностью. Согласно традиционным ценностям, следует творить добро, истину, красоту, иными словами, то, что служит развитию и росту человека. Новые технологические ценности призывают делать то, что технически возможно. Если технически возможно добраться до Луны, следует сделать это, несмотря на то, что гораздо более неотложные задачи на Земле остаются нерешенными. Если технически возможно произвести безумно разрушительное оружие, следует сделать это, несмотря на то, что это оружие угрожает уничтожением всему человечеству. Существует разрыв между осознанным набором ценностей, которым все еще учат детей и которым все еще верит большинство взрослых, и противоречащим им набором ценностей, следуя которым люди напрасно тратят энергию, мучаются угрызениями совести и испытывают чувство бесцельности существования.

Еще одно противоречие заключается в том, что, хотя индустриальное общество во всем мире повышает грамотность и уровень образования, этот прогресс совершенно не благоприятствует способности граждан критически мыслить. Одновременно с ростом образованности телевидение создает новый тип неграмотности, при котором потребителю скармливаются картинки; используются его глаза и уши, но не мозг. Короче говоря, пока мы производим все более эффективные машины, сам человек теряет некоторые свои самые важные качества. Он превращается в пассивного потребителя, направляемого крупной организацией, не имеющей другой цели, кроме той, чтобы становиться больше, производительней, расти быстрее.

Чем более могущественным становится человек в отношении природы, тем более он бессилен перед машиной. Хочу привести несколько примеров, чтобы показать, что вся наша система пребывает в состоянии серьезного неравновесия, а некоторые ее части, похоже, утратили свою адаптивную и регенеративную силу. Эта потеря адаптивной функции особенно ясно проявляется в неспособности (1) отказаться от ядерного оружия и тем самым от парализующей угрозы полного уничтожения; (2) преодолеть все увеличивающийся разрыв между миром богатых и миром бедных; (3) принять меры для того, чтобы человек контролировал машину, а не превращался в ее слугу.

Исторический вопрос, стоящий перед западным обществом, заключается в том, имеет ли оно еще жизненную силу, чтобы произвести необходимые системные изменения для предотвращения распада, или мы уже утратили контроль и тем самым обречены на катастрофу. Большинство наблюдателей полагает, что мы все еще обладаем техническими способностями для реинтеграции, и что наша возрастающая слабость кроется в том, что мы не анализируем систему, а также в том, что частные интересы главенствуют над интересами реинтеграции системы как целого. Некоторые исследователи, такие как Жак Эллюль[32] во Франции и Льюис Мамфорд[33] в Соединенных Штатах, выражают мало надежды на то, что распад может быть остановлен, хотя и не исключают такой возможности. Другие, привыкшие к линейному причинно-следственному образу мыслей, верят, что устранение симптомов может остановить распад системы; меньшинство полагает, что необходимо уничтожить систему в целом, чтобы построить более совершенную. (Они, по-видимому, не понимают, что такое уничтожение в лучшем случае приведет к столетиям кровопролития и варварства, а учитывая современный уровень разрушительных сил, возможно, не только к уничтожению современной системы, но и к физическому уничтожению большей части человечества, если не всей жизни на Земле.)

Если мы хотим выжить, то изучение распада систем, и в особенности систем социальных, представляет не только высочайший теоретический интерес, но и жизненную необходимость. Никогда еще способность человека к пониманию, к критическому и аналитическому мышлению не была столь необходима для выживания человеческой расы, чем сегодня.

5

Поиск гуманистической альтернативы

Во время американских первичных президентских выборов 1968 года шестидесятивосьмилетний Фромм с энтузиазмом поддерживал Юджина Маккарти. (См. также заявление Фромма в газете «Почему я за Маккарти» [E. Fromm, Ethik and Politik, pp. 256–60] и электоральную речь за Юджина Маккарти в части II президентского тома.) Фромм видел в Маккарти олицетворение гуманизма, носителя надежды на фундаментальные перемены в истории человечества. Сам Фромм произнес много предвыборных речей и много ездил по стране. Кроме того, он написал ряд так называемых мемо – заметок, предназначенных для предвыборных речей Маккарти, которые тот использовал в качестве подспорья. Таким мемо была и речь, написанная Фроммом 16 марта 1968 года, за неделю до его шестьдесят восьмого дня рождения. Тематически она затрагивает самые животрепещущие вопросы, которые Фромм более обстоятельно обсуждает в написанной несколько позже книге «Революция надежды» (1968). Заключительная часть речи особенно ясно показывает, насколько Фромм был захвачен организацией альтернативного гуманистического движения; в то время он верил в широкую поддержку такого движения американцами. Победа на выборах республиканца Никсона[34] вызвала у Фромма шок, что привело к тяжелому сердечному приступу. Позже Фромму уже не суждено было стать движущей силой такого альтернативного движения. В любом случае, эта цепь событий делала такую вовлеченность и невозможной.

Куда мы движемся?

Опасность ядерной войны, угрожающая миру и Соединенным Штатам, все расширяющийся разрыв между бедными и богатыми странами, упадок американских городов, невозможность изменить ситуацию с «неразвитыми» частями американского населения хорошо известны. Более того, ясно, что, несмотря на это знание, нет ни плана, ни эффективных действий по изменению курса, который, если позволить ему продолжаться, может привести к падению цивилизации, а может быть, и к полному уничтожению человечества.

Общепризнанным становится факт, что в самых развитых индустриальных странах, особенно в Соединенных Штатах, возникает новая социальная организация. Это тотально бюрократизированная промышленность, та машина, частями которой являются машины и люди и которую Льюис Мамфорд называл мегамашиной. Картина современного общества была изображена Олдосом Хаксли в романе «О дивный новый мир», Мамфордом в богатом и остром культурно-социальном анализе, недавно, хоть и гораздо более поверхностно, Збигневом Бжезинским, который говорит о «технотронном обществе», и блестяще, хоть и тоже поверхностно, Германом Каном в монографии «Год 2000».

В новом описанном этими авторами обществе, порожденном второй промышленной революцией, индивид исчезает. Он становится полностью отчужденным. Он запрограммирован принципами максимальной производительности, максимального потребления и минимальных трений. Он пытается бороться со скукой разнообразными видами потребления, включая наркотики и секс. Это, как и возможность неврологически и физиологически вызывать изменение чувств в дополнение к манипуляциям с мыслительными процессами методами внушения, будет использовано в попытке обеспечить его бесперебойное функционирование как части мегамашины.

Это новое общество, в направлении которого мы движемся, создает такое изменение человеческого существования, по сравнению с которым переход от средневекового к современному обществу выглядит бледным, а революционные перемены вроде вызванных французской и русской революциями кажутся незначительными всплесками истории.

Чего не видят те, кто принял такое развитие как неизбежное или по сути благотворное, так это того, что человек не создан быть пассивной, неживой «вещью», и что состояние хронической вялотекущей шизофрении (отделения мысли от действия) и депрессии, начало чего мы видим уже сейчас, приведет либо к вспышкам безумного насилия, либо к вымиранию общества из-за отсутствия жизненной силы.

Каковы возможности, между которыми имеется выбор? Большинство, включая людей доброй воли и интеллигенцию, все еще полагает, что возможно позволить вещам идти своим чередом и надеяться на лучшее. Такая альтернатива может избавить от бессонных ночей в настоящем, но не изменит направления событий, ведущего к катастрофическому развитию.

Вторая альтернатива может быть названа маоистской (хотя нет уверенности в том, что считающие себя маоистами верно представляют мысли и намерения китайских лидеров). Эта альтернатива исходит из предпосылки, согласно которой система движется к катастрофе, и никакие реформы не могут изменить этого направления. Единственный шанс избежать катастрофы – изменить систему как таковую, и такая перемена возможна только через революцию интернационального масштаба; это значит, что все отстающие в развитии страны обратятся против индустриальных государств, и особенно их лидера – Соединенных Штатов, и опрокинут систему, в точности как китайские крестьяне сбросили своих правителей в городах.

Нельзя отрицать, что в этой точке зрения есть логика и отвага. Однако она порождена отчаянием в смеси с изрядной долей романтизма, фразеологии и авантюризма. Общее нападение на Соединенные Штаты приведет к установлению фашизма в этой стране и, возможно, во всех других промышленных государствах, и к появлению жесткой диктатуры в остальном мире. Если правящая элита Соединенных Штатов обнаружит, что находится в серьезной опасности, она может оказаться вынуждена начать ядерную войну, если этого не сделают сами китайцы. Однако те, кто высказывается за такую программу, забывают, что американское общество еще не распадается, что многие американцы, молодые и старые, не желают идти по пути уничтожения или фашизма. Кроме того, в Соединенных Штатах не существует никаких признаков революционной ситуации, если не считать романтических фантазий немногих граждан; следовательно, употребление революционных методов в нереволюционной ситуации есть всего лишь фразеология и авантюризм.

Существует ли третья альтернатива? Я полагаю, что существует. Эта возможность, как она ни мала, может быть, в настоящий момент возникла в последний раз. Она реальна только до тех пор, пока американское общество не утратило базовых элементов демократического общества и пока множество людей не стали эмоционально выхолощенными, не превратились в роботов и людей организации.

Первый вопрос, который следует изучить и обсудить, говоря о третьей альтернативе, таков: насколько велик сегмент американского общества, молодых и старых американцев, которые все еще сохраняют достаточно человеческой субстанции, гуманизма и специфически американских традиций, чтобы к ним можно было воззвать интеллектуально и эмоционально. Есть ли достаточное число американцев – от консерваторов до радикалов, – которых можно было бы подвигнуть (в двойном смысле слова), чьи чувства были бы задеты и кто начал бы действовать? Не претендую на то, что мне известен ответ на этот вопрос, и не думаю, что кто-нибудь знает ответ. Однако по моим наблюдениям, есть очень хороший шанс на то, что таких американцев много. Следует отметить, что не все представители этого сегмента ясно осознают опасность и представляют себе альтернативы. Но главное, они чувствуют правду, и им можно показать то, что они смутно ощущают. Осознание опасности мегамашинного общества могло бы мобилизовать и консерваторов, и радикалов, так как угроза затрагивает жизненные интересы всех, кто не полностью отчужден и может испытывать тревогу.

Условия гуманистически-активистской альтернативы

Первое условие – осознание, отличное от простого согласия с идеями. Осознать – значит открыть глаза на что-то, что человек чувствовал, но о чем не думал, хотя, по его мнению, всегда знал. Это процесс, обладающий наглядным и побуждающим эффектом, поскольку является активным, а не пассивным выслушиванием, согласием или возражением.

Помимо того, что осознание необходимо, оно должно относиться к системе как к целому, а не к изолированным частным особенностям. Недостаточно понимать, что война во Вьетнаме бессмысленна, опасна и аморальна; что насилие негров – неизбежное следствие убогой жизни в черных гетто; что рост потребления, обилие гаджетов не увеличивают счастье, а только делают скуку менее чувствительной. Необходимо осознать, что все эти обстоятельства – части системы, которая неизбежно их порождает; мы ничего не достигнем, если будем бороться с отдельными симптомами, – нужно изменить систему, в которой они коренятся.

Необходимо осознание природы тотально бюрократизированной промышленной системы, имеющей целью власть, престиж и удовольствия, программируемой принципами максимального производства и минимальных трений. Необходимо осознание того, что эта система как целое дегуманизирует человека, и человек больше не тот, кем был в XIX веке – он не управляет машинами, машины управляют им, как рабочим, так и менеджером. Со временем люди должны понять, что система функционирует только с их собственного согласия и при их помощи, и если они хотят изменить ее, она может быть изменена, пока существуют демократические процессы.

Однако осознать систему недостаточно. Люди должны видеть альтернативы. Одно из главных препятствий для рациональных и адекватных действий заключается в том, что люди или не видят альтернатив существующему порядку вещей, или им предлагают ложные и демагогические альтернативы, чтобы доказать: реальных альтернатив нет. Одна из таких обманчивых альтернатив – призыв вернуться к доиндустриальной эре или принять мегамашинное общество. Еще одно предположение в области политики – допущение коллапса Соединенных Штатов согласно теории домино[35] или продолжение войны во Вьетнаме до тех пор, пока Вьетнам не будет уничтожен (а Америка понесет жестокий материальный и моральный урон).

Другой обманчивый выбор – между экспроприацией всей собственности и принятием тоталитарного общества; еще один – между теистической религией (христианством) и бездушным, идолопоклонническим материализмом.

Наиболее фундаментальный ошибочный выбор заключается, возможно, между так называемым реализмом, который понимается как автоматизация, неподконтрольная решениям, основанным на человеческих ценностях, и утопиями, которые воспринимаются как нереальные, недостоверные цели просто потому, что они еще не были реализованы.

Важная задача – показать людям, что существуют настоящие альтернативы, другими словами, реальные возможности, не имеющие отношения к старым образцам. Реальной альтернативой в области социальной организации является гуманистическая индустриализация: такие меры, как децентрализация, самоуправление, индивидуальная ответственная деятельность во всех сферах. Это означает не экспроприацию собственности, а контроль за управлением ею в соответствии с принципами оптимальной ценности для развития человека. Для этого, возможно, хватит законодательства и изменений в конституции, но даже конституционные поправки могли бы быть частью демократического процесса (например, законы о еде и наркотиках, антимонопольные законы и другие возможности вмешательства государства в области личной инициативы).

В психической и духовной областях существует новая альтернатива, общая для верующих и неверующих. С этой точки зрения цель жизни – наиболее полное развитие сил человека, особенно разума и любви, включая преодоление узости своего эго и развитие способности отдавать себя, а также полный приоритет жизни и всего живого в противовес почитанию вещей механических и мертвых. Со временем на смену противостоянию реализма и утопии придет синдром мысли-знания-воображения-надежды, позволяющий человеку видеть реальные возможности, семена которых уже существуют в настоящем. Если отсутствует хотя бы один элемент этого синдрома, никакие новые альтернативы увидеть нельзя. Реальная альтернатива, предложенная здесь, заключается в радикальных переменах, которые достигаются путем демократического процесса; чтобы сделать эту альтернативу возможной, необходимы усилия значительной части американского народа, предпочитающего радикальные перемены физической и духовной смерти.

Критика системы, к которой мы приближаемся, и видение новых альтернатив в самых широких терминах давались множеством людей, занятых этой проблемой. Однако того, что мы знаем, недостаточно, в особенности в отношении альтернатив; необходимо огромное число исследований и экспериментов, чтобы превратить расплывчатые идеи в конкретные предложения. Это касается вопросов децентрализации, самоуправления, природы рациональных человеческих потребностей в противовес иррациональным, побуждения к труду, проблемы активности и пассивности, радикальной гуманистической философии и многого другого. Одна из самых жгучих проблем – необходимость решать, требуется ли ограничение или модификация компьютеризации, кибернетики, автоматизации для того, чтобы вернуть человеку контроль над машинами.

По мере того как люди начнут осознавать фундаментальные проблемы и задавать вопросы, они начнут предъявлять требования, и во многих случаях успешно, лучшим умам и самым преданным исследователям в различных областях социальных и естественных наук, в медицине, архитектуре, градостроительстве для изучения возможностей в подробной и конкретной форме гуманистических систем, которые противостояли бы отчужденным и механическим альтернативам, предлагаемым Германом Каном и другими. Главным отличием от работы мозговых центров будет предпосылка того, что человек окажется на первом месте при всяком планировании и предсказаниях. Труды Кана и другие подобные характеризует именно то, что они касаются технических возможностей, которые более или менее предсказуемы, но не человека и воздействия на него технических и социальных перемен, и не тех изменений в человеке, которые воздействуют на общество. Они игнорируют ценностные суждения человека: предпочитает ли он максимальное потребление и тем самым максимальное отчуждение или меньшее потребление, т. е. потребление как средство по-человечески насыщенной жизни. Отчужденный, полушизофренический стиль, ставший модным среди многих представителей социальных наук, неизбежно означает игнорирование в социальном анализе человека как чувствующего, живого, страдающего, мыслящего существа.

Необходимость альтернативного движения

Даже если значительная часть американцев поддержала бы такие радикальные перемены, даже если бы это привело к многочисленным исследованиям, вызванным новым интересом к альтернативам, этого было бы недостаточно. Известный факт: даже лучшие идеи и программы не оказывают длительного воздействия на человека, если он не имеет шанса действовать, участвовать, разделять идеи и цели с другими. Если люди вовлечены в процесс, они образуют ядро движения, и это движение должно давать им возможность в разной степени участвовать в определенных действиях: разделять чувства, идеи и надежды, приносить жертвы, иметь в определенной мере общие символы и даже ритуалы. Чтобы стать действенной, идея должна найти выражение в плоти групповых чувств и действий. Можно показать, что идеи, ставшие влиятельными, распространялись маленькими группами сторонников, производивших на других впечатление своим энтузиазмом и своим образом жизни, своими идеями и тем, что дух идеи находил выражение в том, как эти группы создавались и функционировали. (Примеры этого – ессеи[36], ранние христиане, монашеские общины, Общество Иисуса, Общество друзей, франкмасоны и ранние социалистические и анархистские группы.

Для интеллектуала важно видеть существование потребности в разделенных чувствах и действиях, которая особенно велика у молодых и тех, кто не выбрал интеллектуальную или артистическую сферу своим главным занятием. Интеллектуалы часто так проникнуты проблемами, над которыми работают, что ощущают мало нужды в групповой жизни, и в недостаточной мере понимают потребности тех, кто стремится найти руководство и товарищество для осмысленной деятельности. Характерным откликом не-интеллектуала на идеи является следующий: «Все это хорошо и верно, но что я могу тут сделать?» Интеллектуал знает, что он может сделать: еще немного подумать, написать книгу, возможно, прочесть лекцию. Но после всего этого студент или взрослый человек, активно незанятый в интеллектуальном процессе, чувствует себя одиноким и является таковым. Его вопрос «Что я могу тут сделать?» на самом деле имеет двойное значение. В одном случае это «Как мы можем изменить систему?», а в другом – «Что вы посоветуете мне делать сегодня?»

Верно, что небольшой процент активной молодежи находит пути и средства «что-то сделать». Их действия состоят по большей части в протестах, демонстрациях, сидячих забастовках, гражданском неповиновении или активном участии в расистских, феминистских и других выступлениях. Большинство этих действий необходимы и очень важны, однако ограничены по своей природе: будучи просто протестами, они не могут привлечь достаточно большого числа участников или всколыхнуть значительную часть американцев, что было бы необходимо для радикальных перемен.

Я утверждаю, что люди, как молодые, так и старые, которые серьезно видят необходимость альтернативы, должны организовываться в группы. Ценность таких групп, на мой взгляд, великолепно показал Льюис Мамфорд в анализе исторической функции малых групп. В книге «Миф машины» он заключает: «Малые, казалось бы, беспомощные организации, обладающие внутренней слаженностью и собственным разумом, в длительной перспективе часто оказываются более действенными в противостоянии деспотической власти, чем крупнейшие воинские соединения, хотя бы потому, что их трудно выявить и подавить».

Такие группы должны быть относительно небольшими, основываться на личном взаимодействии и иметь не более ста членов каждая. Чтобы избежать демагогического лидерства и вредной идеологии, не должно быть центрального управления группами (в этом отношении хорошим примером служит Религиозное общество друзей). Они должны разделять общую идею – идею поиска гуманистической альтернативы – и обсуждать возможные пути ее достижения. Они должны выходить за пределы всех политических и религиозных доктрин и избегать принятия какой-либо конкретной концепции как условия принятия в группу. Чрезвычайно важно, чтобы такие группы в принципе отличались от дискуссионных групп. Участникам следует брать на себя обязательство вести образ жизни, предполагающий самопожертвование: отказ от удовлетворения излишних и отчуждающих потребностей; взнос 10 % дохода на нужды движения; принятие нового стиля жизни – прямоты, правдивости, реализма; члены группы должны отводить время на изучение и активную пропаганду целей движения среди людей, с которыми они поддерживают социальные контакты и вместе работают; должны проявлять объективность, твердость, мужество и отсутствие фанатизма. Это означает, например, что сегодня они недвусмысленно и в соответствии с собственной совестью будут выражать протест против войны во Вьетнаме и неудач в борьбе с трущобами (для черных и для белых). Такие группы должны иметь некоторый минимум общих символов и ритуалов, например, периоды общего молчания и медитации. Члены группы должны вести образ жизни, способствующий солидарности и преодолению фанатизма и эгоизма.

Все эти идеи – не более чем предварительные предложения. Разработка детальной и обоснованной программы жизни группы должна быть результатом серьезной и длительной дискуссии среди тех, кто готов в ней участвовать. Ожидается, что эти группы станут ядром движения, что они привлекут большое число симпатизирующих, на которых оказывает влияние преданность и серьезность, а также конкретные предложения, исходящие от группы. Более зрелые интеллектуалы также могли бы присоединяться к группам, но не как лидеры; они должны нести ответственность за положение молодых членов по мере их взросления и приобретения ими опыта.

6

Новый гуманизм как условие единого мира

4 апреля 1962 года Фромм прочитал лекцию, озаглавленную «Новый гуманизм как условие единого мира» в Шервуд-Холле в Ла-Джолле, Калифорния. Лекция сохранилась в виде аудиозаписи, а также как рукопись среди неопубликованных работ Фромма.

Сегодня нет сомнений в возникновении единого мира. Возможно, это самое революционное событие в истории человечества. Единый мир уже возник, как мы можем видеть, в том смысле, что промышленная продукция со временем делается обычной для всех народов мира и создает определенную близость между народами, чему особенно способствуют наши новые методы общения.

Вопрос, однако, заключается вот в чем: будет ли этот единый мир жизнеспособен или дело закончится одним гигантским полем битвы. Действительно ли современный человек, человек XX века, готов жить в едином мире? Может быть, мы интеллектуально живем в XII столетии, а эмоционально – в каменном веке? Не случится ли так, что при создании этого единого мира, наши чувства и цели все еще принадлежат трайбализму?[37] Под трайбализмом я понимаю отношение, встречающееся в большинстве примитивных племен: человек доверяет только членам своего племени, испытывает моральные обязательства только по отношению к членам своего племени, тем, кто – и это главное, хоть и звучит тривиально, – ест ту же пищу, поет те же песни, говорит на том же языке. Трайбализм подразумевает подозрительность в отношении незнакомца, приписывание ему всех грехов, свойственных самому человеку. При трайбализме мораль всегда носит внутренний характер, т. е. распространяется только на членов того же племени. Можно отметить, что нет ни малейшего различия между племенем, состоящим из сотни человек, тысячи или пятисот миллионов. Все равно: чужак, не принадлежащий к тому же племени, не воспринимается как полноценный человек.

Мы остаемся в состоянии трайбализма. Мы называем это национализмом. Мы приветствуем его как великое освобождение народов от прежней зависимости от более сильных наций, что в определенной мере, конечно, верно. Однако одновременно мы видим также, что национализм, возникший в западном мире лишь полтора столетия назад как результат французской революции, теперь стал образом мысли почти всего мира. Я полагаю, что это очень опасное развитие событий, если только человек не научится жить как единый представитель единого мира; национализм становится причиной ситуаций, когда человек создает условия для самоуничтожения. Если мы не сумеем создать новый гуманизм, единого мира не будет.

История идеи гуманизма

Когда я говорю «новый гуманизм», на самом деле я не имею в виду нечто новое. Гуманизму как философии около двух с половиной тысяч лет. (В нем нет ничего нового, за исключением того, что он нов для нас. В последние пятьдесят лет мы забыли про гуманизм.)

Поэтому позвольте мне напомнить вам историю идеи гуманизма в нашей традиции. Я хотел бы поговорить о китайском и индийском гуманизме в даосизме и буддизме, однако это заняло бы слишком много времени, так что можно начать с идеи гуманизма в Ветхом Завете. Одно выражение гуманизма в Ветхом Завете заключается в том, что Бог создал всего одного человека. Как гласят талмудические источники, Бог создал единственного человека с целью показать две вещи: во-первых, никто не может сказать: «Я выше тебя, потому что мои предки были выше твоих»; во-вторых, чтобы показать: любой, кто уничтожит одну-единственную жизнь, уничтожит все человечество. Другим выражением идеи гуманизма, идеи единственного человека, является утверждение Ветхого Завета о том, что человек создан по образу и подобию Божиему; следовательно, все люди равны друг другу, несмотря на то, что они не одинаковы, – ведь все они созданы по образу и подобию Божиему. Наконец, в Ветхом Завете вы находите приказание любить, что очень важно и часто забывается: приказание любить не только соседа, но и любого незнакомца.

Чужеземец – это именно тот человек, с которым мы не знакомы. Чужеземец – именно тот человек, который не принадлежит к тому же племени, или к той же нации, или к той же культуре; Библия говорит: «Когда поселится пришлец в земле вашей, не притесняйте его: пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш; люби его, как себя; ибо и вы были пришельцами в земле Египетской» (Лев. 19:33). Действительно, только испытав то, что испытывает чужестранец, только поставив себя на его место, можно его понять; толкуя это шире: только испытав то, что испытывает любое другое человеческое существо, можно его понять, можно узнать, что он чувствует.

Наиболее ясное выражение гуманизма Ветхого Завета можно найти в пророческой концепции мессианства. В ней понятие трайбализма преодолевается видением всех наций как одних и тех же любимцев Бога: ни один народ фаворитом Бога не является. Позвольте мне прочесть высказывание Исайи[38]: «В тот день из Египта в Ассирию будет большая дорога, и будет приходить Ассур в Египет, и Египтяне – в Ассирию; и Египтяне вместе с Ассириянами будут служить Господу. В тот день Израиль будет третьим с Египтом и Ассириею; благословение будет посреди земли, которую благословит Господь Саваоф, говоря: благословен народ Мой – Египтяне, и дело рук Моих – Ассирияне, и наследие Мое – Израиль» (Ис. 19:23–25).

Та же гуманистическая традиция продолжается в Новом Завете. Там есть заповедь «Любите врагов ваших» (Мат. 5:44); действительно, между любовью к врагу и любовью к чужестранцу разница невелика, потому что, если я люблю врага, он перестает быть чужестранцем, становится моим соседом, становится мной и, таким образом, перестает быть врагом. Фраза «Любите врагов ваших» – парадокс, но парадокс только потому, что на самом деле, если я люблю чужестранца и врага, врага у меня нет.

Конечно, мы знаем, что католическая церковь была основана на гуманизме и универсализме в противоположность национальным границам. В традициях гуманизма позднего Средневековья великий христианский мыслитель Николай Кузанский[39] говорил, что гуманность Христа связывает человека в мире, и что она является высочайшим доказательством внутреннего единства человечества. Его версия гуманизма заключалась именно в том, что гуманность Христа – гарантия единства всех людей.

Идея гуманизма уходит корнями в греческую и римскую традиции. В драме Софокла «Антигона» героиня борется против того, кого мы назвали бы императором-фашистом, – против Креонта, настаивая, что закон природы, который является законом сочувствия ко всем людям, выше законов государства; она готова умереть ради соблюдения закона гуманности, если этот закон противоречит закону государства. Она хоронит брата, несмотря на то, что в отношении государства тот был предателем.

Концепция гуманизма находит выражение не только в греческом образе мыслей и «Антигоне» Софокла, но также в греческой и римской философии, особенно в концепции естественного закона – закона, коренящегося в природе человека и обладающего приоритетом перед всеми другими созданными человеком законами, в особенности законами государства. Одна из фраз Антигоны прекрасно выражает идею дарованного богами естественного закона:

Этот не сегодняБыл ими к жизни призван, не вчера:Живет он вечно, и никто не знает,С каких он пор явился меж людей[40].