Помоги проекту - поделись книгой:
Один – юнкер Николаевского кавалерийского училища, привилегированного военного учебного заведения Российской империи, что уже само по себе было удивительным. «Грянем Ура, лихие юнкера / За матушку-Россию и за русского царя», – пели юнкера Николаевского кавалерийского училища. Другой – китаец, фигурант процесса, – слушатель Политехнического института. Тоже редкость. Третий – боевой китайский генерал. Как раз в это время в Китае было очень неспокойно: там началась Синьхайская революция, которая в итоге разрушила правившую империю Цин…
Как бы то ни было, но в конце 1911 г. в маленькой финской деревне Кивеннапа (в газетах его тогда называли Кивенеб, ныне – Первомайское в Выборгском р-не Ленинградской обл.) перед финским судом предстала юная китаянка Ван Ю, которая обвинялась в убийстве своего любовника – Дзун Хао (его называли также Цзун Хао), юнкера Николаевского кавалерийского училища. Произошло это за пограничной рекой Сестрой – на даче.
«Утренний поезд из Териок (ныне – Зеленогорск. –
А в это время в Кивеннапе, что в 25 верстах от Териок, шел суд. На первом же заседании финского суда прекрасная Ван Ю, опустив глаза и краснея, поведала кивеннапским судьям, что стреляла в молодого человека, защищаясь от покушения на женскую честь.
Допрошенные свидетели подтвердили ее рассказ, и холодные сердца финских присяжных уже растаяли: судьи готовы были уже признать, что убийство совершенно в целях самообороны. Но неожиданно в дело вступил отец убитого юноши – боевой китайский генерал Чин Чан. В газетах его называли «знатным мандарином». Мандаринами называли представителей должностного дворянства и чиновничества в Китае, а также просто всех знатных китайцев.
Еще в Китае Чин Чан развернул в газетах широкую кампанию против Ван Ю, утверждая, что она коварно убила его сына, чтобы избавиться от него. Бросив управление вверенной ему провинцией, генерал примчался из Китая в Финляндию, несмотря на преклонный возраст и гигантские расстояния. Ему удалось склонить на свою сторону известного петербургского адвоката Николая Карабчевского, одного из самых выдающихся адвокатов и судебных ораторов дореволюционной России, немало показавшего себя в громких политических процессах.
На суд представили письма и вызвали новых свидетелей. Маститый Карабчевский горячо доказывал финским судьям, что молодая китаянка уже давно находилась в любовной связи с юнкером Дзун Хао, а потому ей не было никакой причины защищаться от ласк юноши. И убийца вовсе не она, а ее муж, слушатель Политехнического института Чен Ши Му, который к тому же был другом юнкера.
Адвокат нарисовал такую картину произошедшей драмы: «Думая, что больной супруг не в силах покинуть постель, его молодая жена ласкала под покровом ночи явившегося погостить на дачу юнкера. Собрав все силы, обманутый муж добрался до спальни жены и выстрелом из револьвера убил коварного друга».
Пораженный речью Николая Карабчевского, суд постановил вызвать новых свидетелей и передопросить старых. Последнее заседание суда состоялось 19 октября 1911 г.
«Ван Ю явилась в скромном черном туалете с модным „шлемом“, украшенным белым плюмажем, на красиво зачесанной головке. Она держалась, по обыкновению, очень скромно. Публика, приехавшая из Теорик, Райволы (ныне – Рощино. –
На суд пригласили свидетелей из Николаевского кавалерийского училища – четырех бравых юнкеров (с характерными «говорящими» фамилиями – Кобылин, Жеребятьев, Кошанский и Помазанов) и их наставника, офицера Панаева. Последний заявил, что убитый Дзун Хао «вполне корректный, симпатичный и нравственный юнкер», всегда сдержан и проявлял свой бурный восторг только тогда, когда понимал то, о чем ему долго толковали.
Юнкера и офицер сообщили присяжным поверенным, что ничего не знают об интимной связи юнкера и Ван Ю. Они уверяли, что Дзун Хао никогда не говорил о своей близости к Ван Ю. А один из юнкеров будто бы однажды видел Дзун Хао в роскошном автомобиле на Невском проспекте вместе с китаянкой, лица которой он не успел разглядеть.
«Считаете ли вы убитого способным изнасиловать жену своего друга?» – задал свидетелям вопрос присяжный поверенный.
«О нет! – последовал ответ. – Он на это не мог решиться как человек высокой нравственности».
После юнкеров выступила бывшая служанка мужа Ван Ю – слушателя Политехнического института, которого звали Чен Ши Му. Она рассказала, что жила у них три года назад, и в то время юнкер-китаец, действительно, бывал у них в гостях, но всегда вел себя очень корректно и сдержанно и ничем не отличался от остальных гостей.
Общественный обвинитель выступил в защиту Ван Ю: он указал, что она убила юнкера во время «самозащиты». В свою очередь, присяжный поверенный Барт, выступавший со стороны родственников убитого юнкера-китайца, требовал обвинить Ван Ю «в умышленном убийстве в запальчивости и раздражении». Однако защитник подсудимой, присяжный поверенный Лагус из Териок, напомнил картину ночного визита юнкера, его приставания и нападение на «слабую женщину». Он просил суд освободить от наказания «эту героиню, защитившую свою честь и доброе имя своей семьи».
В итоге суд признал, что Ван Ю стреляла в юнкера-китайца в «положении необходимой самообороны» и освободил ее от уголовной ответственности, признав невиновной. «В зале послышались робкие поздравления и поцелуи», – сообщалось в «Петербургском листке».
«Жена моя оправдана, – заявил после окончания процесса ее муж, студент-политехник Чен Ши Му, который сохранял олимпийское молчание в течение всего процесса, несмотря на то, что некоторые называли его фактическим убийцей. – Значит, суд признал, что были такие обстоятельства, которые вынудили ее взяться за револьвер. Мы – воспитанники суровых китайских нравов и дорого мстим тому, кто оскорбил нашу честь. Преступление моей жены – случайность. Она не сдержала себя, защищая свою честь».
Иначе говоря, Ван Ю действительно убила юнкера-китайца. Был он ее любовником или нет, об этом можно только гадать. Но суд фактически оправдал ее, признав, что ее действия – справедливые.
Примерно так же поступили присяжные поверенные, оправдав в свое время революционерку Веру Засулич, которая в 1878 г. стреляла в петербургского генерал-губернатора Федора Федоровича Трепова, чтобы отомстить ему за издевательства над политическими заключенными. Сравнение подобных историй, возможно, не вполне корректно, но в этих случаях подсудимые действительно совершили уголовное преступление, однако их освободили от наказания, поскольку присяжные встали на их сторону.
Возвращаясь к китайской романтической истории: по словам Чен Ши Му, у убитого юнкера действительно была любовница – дама легкого поведения, которую он привез из Харбина. Она действительно походила на Ван Ю, поэтому их легко можно было спутать. «Но у нас, китайцев, – добавил он, – лица вообще очень похожи друг на друга».
В начале ХХ в. великосветский Петербург охватила настоящая дуэльная лихорадка, которую современники окрестили «эпидемией дуэлей». Хроника тех лет сохранила немало упоминаний о подобных эпизодах. Казалась бы, такой способ защиты своей чести и достоинства уже уходил в прошлое, однако в светских кругах он продолжал пользоваться популярностью. Стрелялись военные, политики, литераторы…
«В большинстве своем нынешние дуэлянты совершенно не умеют стрелять, кроме военных или бывших военных, – замечал один из современников. – Встречаются даже такие дуэлянты, которые раньше, до поединка, никогда не держали в руках пистолетов. Кажется, что все подобные поединки, когда дуэлянты идут к барьеру, не умея стрелять, происходят лишь „для очистки совести“, а не из жажды решения тяжбы именно с оружием в руках».
Поединки случались по самым разным поводам, нередко из-за политики. Например, репутацией отъявленного дуэлянта пользовался председатель Государственный думы Александр Гучков – один из крупнейших русских политиков начала ХХ в., лидер Союза 17-го октября. До самих поединков дело доходило шесть раз. Одна из дуэлей, с депутатом Государственной думы графом Уваровым, стоила Гучкову недельного заключения в Трубецком бастионе Петропавловской крепости летом 1910 г.
Причина той дуэли – публикация в газете «Россия», где граф Уваров достаточно вольно пересказал свою беседу с премьер-министром Столыпиным. Гучков заявил Уварову, ссылаясь на поручение Столыпина, а также от себя лично, что публикация Уварова в газете «Россия» – «грубая и тенденциозная ложь», которая порочит честь премьера. Гучков обвинил Уварова не просто в искажении слов Столыпина, а в преднамеренной лжи, и, защищая честь премьера, вызвал противника на дуэль…
Но чаще всего дуэли случались все-таки из-за прекрасных дам. 25 апреля 1912 г. в Приоратском парке в Гатчине в четыре часа утра стрелялись сын командующего 1-й бригадой 2-й гвардейской Кавалерийской дивизии лейтенант флота барон Жирар-де-Сукантон и корнет лейб-гвардии Кирасирского полка Ее Величества государыни императрицы Марии Федоровны (знаменитые «синие кирасиры»!) хан Керим Эриванский. Оба представители знатных фамилий и достаточно известные в свете. О подробностях той дуэли много писали в петербургских газетах.
Лев Львович Жирар-де-Сукантон – выходец из баронского рода, оставившего в конце XVII в. Францию из-за преследований протестантов и переселившегося в Ольденбург, а оттуда в XVIII в. в Москву и Ревель. Жана-Шарля Жирар-де-Сукантона за заслуги в деле торговли и промышленности в 1862 г. возвели в баронское достоинство Российской империи.
Причиной дуэли, как писали в газетах, стала «ссора на романической подкладке». Поединок не являлся тайным: общество офицеров Кирасирского полка и суд морских посредников Балтийского флота разрешили эту дуэль, признав ее единственным выходом из создавшегося положения. Со стороны Жирар-де-Сукантона секундантами выступали два морских офицера, а со стороны хана Эриванского – его сослуживцы. Кроме секундантов, присутствовали представители суда общества офицеров и врачи Кирасирского полка.
Стрелялись с 25 шагов. Как писали потом в газетах, дуэль происходила в обычной обстановке всех военных поединков. Первым же выстрелом хан Эриванский попал своему противнику в грудь около правого плеча. К упавшему барону подбежали секунданты и врач Кирасирского полка. Рана оказалась серьезной, Жирар-де-Сукантон быстро впал в полубессознательное состояние. Здесь же, на месте, ему оказали первую медицинскую помощь, а затем срочно отвезли в лазарет Кирасирского полка, откуда со всеми предосторожностями с первым же поездом отправили в Петербург. Раненого сопровождал его отец – барон генерал Жирар-де-Сукантон.
С вокзала в Петербурге раненого дуэлянта отвезли в биржевую барачную больницу имени Александра III, что на Васильевском острове, и поместили в отдельную палату в Гинцбургском бараке. Результаты обследования раны рентгеновскими лучами оказались неутешительными: пуля застряла в простреленном правом легком. Положение раннего признали очень серьезным, но не безнадежным. На следующий день, 26 апреля, у постели Жирар-де-Сукантона созвали консилиум, на котором присутствовало несколько известных хирургов во главе с главным врачом биржевой больницы почетным лейб-хирургом Домбровским.
«Раненый находится в сознании, – сообщали „Биржевые ведомости“. – Долгое время при нем был его отец. Больного посетили многие его товарищи-моряки – офицеры гвардейских полков. О результатах дуэли доложено морскому адмиралу Григоровичу и управляющему Военным министерством генералу Поливанову».
«Петербург смело можно назвать „веселой столицей“, судя по миллионам бутылок выпиваемого ежегодно шампанского, – утверждала в начале ХХ в. „Петербургская газета“. – Шампанское в Петербурге льется рекой». Неслучайно, что жизнь «веселого Петербурга» изобиловала всевозможными роковыми страстями, которые заканчивались порой трагическим финалом.
Героиней одной из таких историй с печальным концом стала красавица-танцовщица из Варшавы Елена Браницкая, еще будучи в Варшаве и выступая в кордебалете, она познакомилась с завсегдатаем кулис Казимиром Яблонским. Тот имел какие-то подозрительные доходы, однако жил на широкую ногу и в средствах не стеснялся. Яблонский стал ухаживать за артисткой и вскоре женился на ней. Однако увлекательный поначалу роман для Елены Браницкой, ставшей Яблонской, обернулся семейной трагедией.
Спустя некоторое время она убедилась, что ее муж – человек сомнительных занятий, из клубных завсегдатаев. Яблонский жил на деньги, которые его жена зарабатывала на сцене. Артистка долго терпела, но в конце концов решила бросить мужа. Однако тот, не желая терять источник дохода, категорически не давал согласия на развод. Ссоры между супругами доходили до крайностей. Однажды Яблонский в припадке ярости чуть не зарезал жену бритвой. Раны на шее и лице оставили шрамы, но Яблонская не бросила сцену.
В 1909 г. ситуация, казалось бы, разрешилась: Казимир Яблонский загремел на скамью подсудимых за участие в каких-то темных делах. Воспользовавшись этим, Яблонская уехала от мужа, чтобы начать новую жизнь. Однако весной 1911 г., когда Яблонская приехала выступать в одном из увеселительных садов Петербурга, в Новой Деревне она неожиданно встретила своего мужа. Как оказалось, в тюрьму его все-таки не посадили, но запретили жить в Петербурге.
Запрет этот Яблонский соблюдать не собирался. Увидев жену после долгой разлуки, он потребовал он нее денег, угрожая в случае отказа жестокой местью. Объяснение супругов закончилось скандалом, и только дворники спасли Яблонскую от расправы. Полиция арестовала «запрещенного в столице» и выслала на родину под надзор полиции. «Я клянусь, что убью Елену: она меня предала!» – грозил полусумасшедший Яблонский, покидая Петербург.
Спустя полгода Яблонская вновь приехала в Петербург на гастроли. Вместе с подругой по театру, «певицей-шансонеткой» Михалиной Зборовской из Варшавы, они поселились в доме на Черной речке. В ту роковую ночь на 15 августа около полуночи они собрались ехать в театр. Подруги, весело болтая, вышли на темную пустынную улицу, где их поджидал экипаж. Первой в него села Зборовская, а Яблонская задержалась у швейцара, который передавал ей вечерние письма. В эту минуту из темноты появился незнакомец, который подбежал к пролетке и с криком «Помни меня, Елена!» со всего размаху ударил Зборовскую по лицу фужером от вина. Это был Казимир Яблонский, охотившийся за своей супругой. В темноте он обознался…
«Дикий крик раненой женщины разбудил обывателей мирной набережной, – описывал происходившее потом обозреватель. – К раненой подбежали подруга, швейцар, сбежались встревоженные жильцы. Все лицо артистки было залито кровью. Вместо одного глаза зияла кровавая пустота».
Яблонского схватили через несколько минут: он не успел далеко убежать. Когда ему сообщили, что жертвой его злодейства стала подруга жены, он с досадой хладнокровно заявил: «Какая досада! Я так хотел убить свою жену и только ради этого бежал из ссылки».
Оказалось, что Яблонский, скрываясь от полиции, скитался по ночлежкам. Чтобы не выдать своих намерений, в качестве оружия решил использовать не нож или кинжал, а большой бокал от шампанского. Он уже давно следил за супругой и подстерегал ее на улице, но все никак не мог выбрать подходящего случая.
В глазной клинике Михалине Зборовской сделали срочную операцию, но глаз спасти не удалось. Друзья и товарищи по сцене решили перевести ее в Берлин, где могли сделать искусственный глаз и провести очень сложную операцию по восстановлению правильного овала лица. Елена Яблонская поклялась заботиться о своей несчастной подруге, которая невольно спасла ей жизнь…
В октябре 1911 г. весь «фешенебельный», как тогда говорили, Петербург взволновала новость об убийстве известной артистки варшавских театров Зиновии Владиславовны Срочинской. Убийцей оказался представитель одного из самых славных кавалерийских полков – отставной гродненский гусар полковник Иван Орестович Евецкий.
Гвардеец-гусар познакомился с артисткой из Царства Польского за 10 лет до кровавой драмы. Хотя разница между ними составляла почти 20 лет, он увлекся красавицей-актрисой, которая также была не прочь завести роман с блестящим офицером.
Однако Евецкий оказался на редкость ревнивым и властным. Опасаясь измены любимой женщины, он заставил ее бросить варшавскую сцену и переехать в Петербург. Актриса послушно исполнила желание офицера. Она долго раздумывала, чем ей заняться в столице, и концов итоге решила устроить «меблированные комнаты для интеллигентов». С этой целью она сняла квартиру на углу Английского проспекта и Торговой улицы, где часть комнат стала сдавать внаем. В одной комнате поселился инженер, в другой – студент со своей женой-«консерваторкой», третью занимал молодой служащий с расположенной неподалеку кондитерской фабрики Жоржа Бормана. Потом появился еще один жилец – некий присяжный поверенный.
Сам Евецкий вышел в отставку, тоже переехал в Петербург и занялся коммерческими делами. Квартиру для себя и своей семьи он снял неподалеку от Евецкой – тоже на Английском проспекте. Его законная супруга давно уже знала о любовных похождениях мужа «на стороне» и вынуждена была мириться с этим. Она даже принимала живое участие в воспитании его «внебрачного сына» (от актрисы), обучая его грамоте.
В конце концов Евецкий совсем потерял голову, разрываясь между любовницей, женой и детьми. Ведь у него было двое детей в законном браке: сын – студент и дочь – гимназистка. Так не могло длиться бесконечно.
Он не мог спокойно смотреть на то, что в одной квартире с его возлюбленной актрисой живут столько «посторонних» мужчин. Тем не менее с некоторыми из них он не прочь был сам покутить. Одна из таких попоек и стала роковой. После того как Зиновия Срочинская вместе с Евецким и постояльцем – присяжным поверенным сходили вместе в ресторан, гусара обуяла страшная ревность.
Спустя некоторое время между гусаром и актрисой произошло долгое объяснение, которое закончилось выстрелами. Жильцы вызвали полицию, которая застала бывшую артистку истекавшей кровью. Рядом, с еще дымившимся браунингом, обреченно сидел полковник Евецкий.
Срочинская была тяжело ранена тремя выстрелами и спустя некоторое время скончалась на руках у врача. Ей исполнилось всего 30 лет. Мотивом убийства полиция определила «ревность на почве алкоголизма»…
«В Петербурге пьют много! – констатировал обозреватель „Петербургской газеты“. – Пьет и старый, и малый, и мужчины, и женщины, и дети. В судебных процессах последнего времени, где фигурируют на скамье подсудимых юноши и подростки, пьянство играет доминирующую роль: перед совершением преступления пьют „для храбрости“, после – для успокоения совести, в предшествующие преступлению дни – просто чтобы пить, чтобы найти веселье».
По мнению газетчика, «эпидемия» хулиганства, дерзких грабежей и разбоев, охватившая Петербург, в своей основе имела все то же неискоренимое пьянство. Очагами «нетрезвого образа жизни» в столице служили многочисленные рестораны и увеселительные заведения в центральной части города, всевозможные кабаки, трактиры, чайные и портерные лавки в злачных районах города и на окраинах…
Финал этой любовной истории произошел июньской ночью 1914 г., после представления в увеселительном саду «Аквариум». На квартире певицы Фабиани, проживавшей недалеко от увеселительного сада «Аквариум», выстрелом из револьвера в висок свел счеты с жизнью молодой танцор Ренато. Мотивом его самоубийства посчитали безнадежную любовь.
История роковой любви Ренато началась зимой 1913/14 гг., когда в Петербурге, как писали современники, «появилась эпидемия на танго». Модными танцами увлеклись преимущественно дамы, причем нередко из «высшего света». Антрепренеры кафешантанов «перебивали» друг у друга лучших заграничных исполнителей этого модного танца и платили им бешеные деньги. «Профессоров танго» приглашали в качестве учителей в светские салоны и платили им от 100 до 200 руб. за урок.
Одним из таких фаворитов танго стал молодой турецкий подданный Вильям де Молибран Смигалья, которого в Петербурге знали как Ренато. Он появился на горизонте столицы со своей партнершей госпожой Кризис, считавшейся за границей лучшей «тангисткой» и зарабатывавшей в Петербурге по 8000 франков за свое мастерство.
Ренато быстро сделался любимцем столичных дам, которые теряли голову от молодого красавца и одаривали его бриллиантовыми кольцами и золотыми портсигарами. Между артистками началось соперничество за право танцевать с Ренато. Особенно завидовала его успеху кафешантанная певица Жермен Фабиани. Ей удалось увлечь Ренато и разлучить с прежней партнершей. Первое время между Ренато и Фабиани царила страстная любовь. Однако, поскольку Ренато перестал выступать на сцене, скоро он остался без денег. Для него начались черные дни.
Первый акт драмы последовал в петербургском ресторане «Контан»: во время сцены ревности, в присутствии Фабиани, Ренато ранил танцор-соперник. Вскоре после того случая Ренато бросил Фабиани, но в июне 1914 г. по каким-то причинам снова посетил ее. Их бурное объяснение закончилось роковыми выстрелами в три часа утра.
В кафе-шантанном мире активно обсуждали это происшествие. Одни говорили, что в смерти Ренато виновата «бездушная кокетка» Фабиани, другие считали, что всему виной – «психопатическая неуравновешенность» Ренато.
«Труп танцора Ренато перевезен в покойницкую Петропавловской больницы, – сообщала одна из газет. – Рядом с трупом Ренато лежат другие жертвы „эпидемии самоубийств“. Левая сторона его лица до того изуродована, что Ренато трудно узнать. Все, очевидно, быстро забыли несчастного танцора, так как никто из его друзей и товарищей не зашел в покойницкую, кроме какой-то дамы, приходившей с распросами»…
Современники сравнивали Петербург «Серебряного века» с Древним Римом времен упадка. «У всех на уме одно удовольствие, – сетовал в октябре 1911 г. обозреватель „Петербургской газеты“. – Увлечение модой достигло своего апогея. Бросаются деньги сотнями, тысячами, миллионами. И не только богачи-петербуржцы, но и бедняки жадно стремятся к „роскошной жизни“. Роскошь растет, растет с нею и „легкоправность“ общества, нарастает волна общего спада, декаданса. Куда мы идем? Не в пропасть ли?».
Обнаженные красавицы на сцене сегодня уже стали явлением обыденным. Однако когда в начале прошлого века нечто подобное происходило на столичной сцене, то вызывало у зрителей настоящий шок. Одной из первых наготу на петербургской сцене стала пропагандировать немецкая танцовщица Ольга Десмонд, которая выступала обнаженной. Скандал был настолько велик, что ее хотели даже привлечь к судебной ответственность «за соблазн».
Выступления Ольги Десмонд проходили в Петербурге летом 1908 г., однако и раньше до столицы доходили новости с европейских театральных подмостков, где уже вовсю развивался «культ голого тела». Неслучайно еще в начале 1908 г. на страницах «Петербургской газеты» разгорелась дискуссия по поводу «бесстыдства в искусстве».
«Во все области искусства за последнее время проник особый жанр – это жанр обнажения всего того, что привыкли считать интимной, скрытой стороной жизни, – утверждал обозреватель газеты. – И не только обнажения, но какого-то любострастного смакования всего этого, копания в таких изгибах нравственности, о которых раньше совестились говорить, а, может быть, даже и думать. Чем же все это обусловилось, к чему ведет?» На этот вопрос на страницах издания отвечали представители петербургской культурной элиты.
Известный государственный деятель граф И.И. Толстой, впоследствии занимавший должность петербургского городского головы, с горечью признавал: «Бесстыдство достигло, действительно, небывалых размеров и в литературе, и в искусстве, и даже в самой жизни». Напротив, академик М.И. Боткин уверял, что «бесстыдство» обречено на скорое исчезновение, поскольку оно является «психопатологическим нарывом» и не приемлется обществом, в котором не наблюдается нравственного падения.
Скульптор Гинцбург также надеялся, что эротическое направление – лишь «ненужный нарост» на теле искусства, который исчезнет с развитием индивидуалистического начала. А вот известный художник, профессор живописи А.И. Куинджи смотрел на происходивший процесс с безысходным пессимизмом. «Явление бесстыдства – это результат падения искусства, – заявил он. – Искусство пало уже и продолжает падать дальше. Я полагаю, что падение настолько глубоко, что трудно говорить о возрождении его, по крайней мере, в близком будущем».
Своего рода итог дискуссии мудро подвел профессор богословия в Университете В.Г. Рождественский: «В общество проник дух отрицания всего существующего: и религиозных форм, и норм нравственности, – считал он. – Началось искание нового. Это искание религиозной и нравственной истины приняло у некоторых уродливые формы: одни создают секты и называют себя архангелами и пророками, другие, извратив нравственные, общечеловеческие понятия, создали культ бесстыдства».
В дореволюционной России проституцию официально легализовали в середине XIX в., во времена правления Николая I. До этого она была вне закона, хотя само явление, конечно же, существовало. Сенатский указ от 20 мая 1763 г. грозил «непотребным» женщинам ссылкой в Сибирь, а устав благочиния 1782 г. карал как проституцию, так и сводничество заключением в смирительный дом сроком на полгода.
По инициативе императора Николая I, ввиду бесполезности наказания и других карательных мер, а также увеличения роста венерических заболеваний, специальным указом императора проституцию в России легализовали, с установлением за ней очень строгого врачебно-полицей-ского контроля. В 1843 г. в структуре Министерства внутренних дел создали специальный орган для надзора за публичными женщинами – Врачебно-полицейский комитет. Легализация проституток имела целью покончить раз и навсегда со всеми беспокойствами, связанными с чрезвычайным распространением нелегальной проституции.
В записке, поданной Перовским и министром юстиции Паниным императору, указывалось: «Существование публичных женщин как зло неразлучное с бытом населения больших городов, по необходимости пользуется у нас терпимостью в известных пределах».
Комитет начал с того, что установил точное число дам легкого поведения в Петербурге. В первые же дни зарегистрировали четыреста «ночных бабочек», которым вместо паспорта выдали «желтый билет». Проституток решили сосредоточить в домах терпимости. Однако в Министерстве внутренних дел вскоре поняли, что всех особ легкого поведения невозможно поместить в закрытые заведения, и разрешили «свободную» проституцию, но одновременно стремились «к внешнему благообразию в этой области».
В 1844 г. министр внутренних дел утвердил «Правила публичным женщинам». В них, в частности, говорилось: «Публичная женщина беспрекословно подвергается освидетельствованию; для сего те из них, которые живут у содержательницы, должны быть непременно в квартирах своих в назначенное для того врачом на билетах дни; а живущие поодиночке обязаны являться в больницу в известные дни и часы». И далее: «В содержании себя публичная женщина должна сохранять опрятность и с этой целиею обязывается: … в) каждую неделю ходить два раза в баню; г) как можно менее употреблять белил, румян, сильнодушистой помады, мазей и притираний».
В дома терпимости принимали только с 16 лет. «Вступление в должность» публичной женщины носило характер добровольный: она сама отдавала в полицию свое удостоверение личности, получая вместо него тот самый «желтый билет» – бланк с указанием имени и рода занятий. Открывать же публичный дом могла особа женского пола в возрасте от 30 до 60 лет, при этом она не имела права держать в своем заведении детей или своих родственников.
Как отмечают исследователи, после легализации проституции Петербург считался лидером в «индустрии продажной любви». В 1903 г. решением товарища (заместителя) министра внутренних дел Н.А. Зиновьева минимальный возраст занятия проституцией повысили с 16 до 21 года.
Петербургским центром лечения и наблюдения за девицами легкого поведения стала Калинкинская больница. Кроме того, в разных частях города действовали смотровые пункты, куда каждая зарегистрированная проститутка должна была приходить дважды в неделю, – там ее осматривали и делали отметку в медицинской книжке. Однако врачебно-полицейская статистика свидетельствовала, что женщина могла «проработать» в публичном доме здоровой максимум полгода. Потом она отправлялась или в упомянутую Калинкинскую больницу, или продолжала «трудиться», награждая своими стыдными болезнями все новых посетителей.
Любопытные материалы, ярко рисующие картины шлиссельбургских нравов конца XIX в., автору этих строк удалось обнаружить в Центральном государственном историческом архиве Санкт-Петербурга. Как оказалось, этот маленький городок вовсе не был тихим и спокойным.
«В нашем околодке в доме отставного унтер-офицера Горского находится публичное заведение – дом терпимости, в котором учиняются буйство, скандалы, пьянство, ежедневный разбой, и вблизи его неоднократные убийства и все терпимые нами безобразия, столь невыносимые», – возмущались жители и домовладельцы шлиссельбургской слободы, располагавшейся возле канала императрицы Екатерины II. Свою жалобу в конце июля 1883 г. они подали городскому голове Шлиссельбурга Гавриилу Николаевичу Флоридову.
Шлиссельбуржцы слезно умоляли избавить их от мучений и перевести сие злачное заведение в какое-нибудь другое место города. По их словам, от этого, «кроме нашего спокойствия, облагородится, может, общественный бульвар, по которому прекратилось бы путешествие пьяно-безобразного люда, чрез это у многих семейств отпала охота прогуливаться по единственному у нас в городе общественному саду».
Итак, проблема налицо: публичный дом в Шлиссельбурге являлся очагом вопиющего безобразия, от которого изрядно страдали местные жители. Городской голова Флоридов, ознакомившись с челобитной своих жителей, отправил депешу петербургскому губернатору: «Жители города Шлиссельбурга, проживающие по правому берегу канала императрицы Екатерины II (он же Лейманский) в числе двенадцати человек, 28 июля сего года подали прошение, адресованное на мое имя, в котором пишут о безобразиях, происходящих в их местности от существующего в оной дома терпимости, содержимого вдовой Екатериной Петровой. Просят моего ходатайства о переводе того дома в другую, более отдаленную от них местность».
На рапорте господина Флоридова сохранилась резолюция столичного вице-губернатора: «Предписать шлиссельбургскому исправнику оказать содействие в удовлетворении оной претензии». Однако все оказалось не так-то просто. Местный исправник серьезно занялся этим вопросом и выяснил, что… лучшего места для публичного дома, где он действует, и быть не может. Впрочем, обо всем по порядку.
Как сообщал исправник в Петербургское губернское правление, исполняя предписание, он поручил своему помощнику «понудить содержательницу дома терпимости перевести заведение из своего дома в один из домов той местности города, которая будет ей указана полицией». Екатерина Петрова не противилась, изъявила готовность исполнить это требование и даже согласилась вообще закрыть дом терпимости, если того потребуют власти.
Однако же, когда исправник стал обсуждать с городским головой, где же можно разместить публичный дом таким образом, чтобы он никому не мешал, выяснилось, что он уже и так находится в самом подходящем месте. Поскольку, если перевести его в другую часть города, там также неизбежно возникнут точно такие же жалобы обывателей, «так как все остальные части города населены торговцами и более интеллигентной публикой». И вообще, резюмировал исправник, в Шлиссельбурге несколько лет назад уже закрывали дом терпимости, но потом его все равно открыли, поскольку уж лучше закрытое заведение, чем распространение уличной проституции.
Городской голова Шлиссельбурга Флоридов посвятил особую записку оправданию дома терпимости в городе. «В Шлиссельбурге существует большая фабрика, лесопильные и пороховые заводы, пристани буксирных и пассажирских пароходов, большой проход и остановка разных судов, отчего бывает и большое скопление народа, особенно в летнее время. Вот в этих видах, по крайнему разумению моему, существующий в городе дом терпимости не должен быть закрытым. Означенный дом находится на канале императрицы Екатерины II, в местности, от центра города удаленной и потому самой удобной, а засим и переводить его в другую какую-либо местность я не нахожу возможным».
На том дело и закончилось. Что же касается жалобы обывателей, у которых уже не было больше сил терпеть рядом со своими жилищами безобразия и непотребство, то до них никому просто не было дела. Правда, помня об их беде, вице-губернатор Петербурга начертал резолюцию: «Учредить по сказанному заведению строгий надзор».
Увы, нам неизвестно, сколько лет просуществовало заведение мадам Петровой. Но прошло три года, и в августе 1886 г. на стол петербургскому губернатору легло прошение жившей в селе Путилово Шлиссельбургского уезда жены запасного писаря Аксиньи Ивановны Силаевой, в котором она просила дозволения открыть… публичный дом: «Честь имею покорно просить разрешить мне открыть в городе Шлиссельбурге дом терпимости согласно прилагаемом при сем свидетельстве Шлиссельбургской городской управы за № 1697». Правда, прошение писал, очевидно, либо муж Аксиньи, либо какой-то конторщик, поскольку в самом низу бумаги следовала подпись, сделанная корявым, дрожащим почерком малограмотного человека: «Ксения Силаева».
Каким же свидетельством прикрывалась жена запасного писаря, пожелавшая стать хозяйкой дома терпимости? Документ этот весьма любопытный. Вот он – перед вами:
«Выдано сие от Шлиссельбургской городской управы жене запасного писаря Аксении Ивановой Силаевой в удостоверение того, что в открытии здесь в Шлиссельбурге дома терпимости, по народонаселению, признается необходимым, на основании того, что за отсутствием такового дома в последнее время тайная проституция развилась в сильной степени. Не далее как 29 минувшего июля сего годы было собрано полицией для освидетельствования числом двадцать две проститутки, из которых шесть оказались зараженными сифилисом и оставлены на излечении в городской больнице». Подписал это «свидетельство» 2 августа 1886 г. городской голова Шлиссельбурга.
Однако на этот раз «отцу города» не удалось разжалобить петербургские власти: петербургское губернское правление, взвесив все «за» и «против», решило все-таки отказать: «В открытии в Шлиссельбурге указанного заведения не представляется надобности». А потому прошение Аксиньи Силаевой оставили без последствий.
Надо сказать, что в начале ХХ в. общественность выступала против легализованной проституции. Свой голос подняли участники Первого Всероссийского съезда по борьбе с торгом женщинами, проходившего в Петербурге в 1910 г., Российское общество защиты женщин, Общество попечения о молодых девицах в С.-Петербурге. А Российская лига равноправия женщин, проанализировав российские законы о регламентации проституции, подала доклад в Государственную думу, потребовав от властей признать «непотребство, обращенное в ремесло, противозаконным и наказуемым». 25 октября 1913 г. 39 депутатов Госдумы, во главе которых стояли деятели кадетской партии Милюков, Родичев и Шингарев, выступили с требованием закрыть публичные дома: «Раз бордели открыты, значит, правительство против семьи».
Великосветские романы
Поделиться книгой: