Помоги проекту - поделись книгой:
Более того, господин Никифоров оказался человеком с весьма странными наклонностями. Выяснилось, что, кроме мании пострелять, он отличался страстью держать пари. На пари он ложился на рельсы под летящий на всех парах поезд, на пари однажды ночью лег спать на койке, на которой перед тем лежали… останки раздавленного человека, причем, по словам очевидцев, с кровати даже не были убраны части костей и мозгов. Признаки ненормальности стали проявляться у Никифорова с тех пор, как он получил травму головы…
Про погибшего Александра Мерка свидетели говорили, что он очень нравственный юноша, но частенько кутил с товарищами и даже, изрядно выпив, устраивал пьяные скандалы. Что же касается красавицы-портнихи Маруси Антоновой, то ее свидетели давали довольно нелестную характеристику: черствая, скрытная, кокетливая.
Свидетель Анатолий Воеводский рассказал на суде, что Маруся девушка вроде бы недурная, но несколько вульгарная. Присяжный поверенный Адамов попробовал выяснить, в чем же заключалась эта «вульгарность». Свидетель сначала замялся, но потом вдруг вспомнил:
– Да вот, мы как-то разговаривали, она очень высоко подняла ногу.
– Ну, а еще в чем же проявились резкости?
– Не помню…
– То есть вы только одну ногу заметили?
В зале раздался смех…
Что же касается вопроса об отце ребенка Маруси Антоновой, то для всех он оставался тайной. Поскольку родила она в августе 1908 г., то убитый в ночь на 1 января 1907 г. Александр Мерк никак не мог являться отцом ребенка. Председатель суда поставил точку в этом вопросе: «Розыски отца ребенка я категорически воспрещаю. Для этого есть гражданский суд!».
«В развернувшейся перед присяжными заседателями житейской драме все перепуталось, так как задача разобраться во взаимных отношениях действующих лиц оказалась весьма нелегкой, – отмечал обозреватель „Петербургской газеты“. – Никифоров, женатый человек, имел, кроме семьи, даму сердца – госпожу Пащевскую, а сам ухаживал за красавицей Антоновой. Покойный Мерк, находясь в любовных отношениях с Антоновой, завел роман с соседкой Архиповой, которая, как оказалась, недавно вышла замуж за его брата Владимира. Антонова безумно любила Мерка, но принимала ухаживания Никифорова и… обоим изменяла с Воеводским».
Да-да, тот самый Анатолий Воеводский, выступавший свидетелем на суде и обвинивший Марусю в «вульгарности», оказался еще одним действующим лицом всей этой истории. Как выяснилось, он втайне от Мерка ухаживал за Марусей, которая нередко назначала ему и Мерку свидания в одно и то же время. Просто «Санта-Барбара» какая-то, говоря современным языком!..
После допроса свидетелей суд перешел к чтению писем. С их страниц хлынул поток горячей страсти Никифорова к Антоновой, доходивший до таких интимных подробностей, что для их прочтения суд постановил удалить из зала всех посторонних.
В последний, четвертый, день процесса, 12 октября 1908 г., публика переполнила здание суда. Прозвучали страстные речи прокурора и защитника. Прокурор заявил, что убийство, по всей видимости, совершила Антонова – после того как Никифоров не посмел стрелять в своего племянника. Тем не менее она заслуживала снисхождения, поскольку пошла на убийство не из-за корысти, а из-за чувства мести.
Присяжный поверенный Адамов, выступавший защитником Антоновой, также призывал к снисхождению. Назвав ее жертвой трагических обстоятельств, Адамов призвал присяжных заседателей отнестись к ней справедливо и подчеркнул, что не стоит идеализировать погибшего Мерка. Мол, «он далеко не толстовец – кутил, ездил в публичные дома».
«Ваш приговор не вернет родителям сына, – сказал, обращаясь к присяжным, адвокат Адамов. – Но он должен удовлетворить нравственное чувство всех людей и, в первую очередь, подсудимых. Успокойте потерпевших, успокойте взволнованное общество и свою судейскую совесть справедливым приговором!».
Каков же финал этого громкого дела? Присяжные заседатели с весьма озадаченными лицами ушли совещаться. Через два часа они вышли к публике и огласили свой вердикт: оба подсудимых – и Антонова, и Никифоров – заслуживают оправдания. Зал встретил вердикт присяжных оглушительными аплодисментами.
В начале ХХ в. общество сетовало, что безвозвратно канули в Лету времена рыцарского отношения к даме, а на их место пришел сухой расчет. В столице только и говорили, что о падении нравов, и примеров тому было множество: в газетах то и дело публиковали ужасающие истории о «белых рабынях», «тайной и явной проституции», увлечении азартными играми. Даже сравнивали «вакханалию веселья», застигшую Петербург, с Римом времен упадка.
Немало возмущало добропорядочную публику, что дамы, забыв обо всех правилах светского тона, стали появляться на улицах в «шароварах», что вызвало настоящую бурю общественного негодования почти во всех европейских столицах, где в начале ХХ в. модницы захотели ввести новую моду в виде изящных шаровар.
В начале 1910-х гг. мода на дамские шаровары стала проникать и в Петербург, и здесь они тоже поначалу вызвали бурю гнева. Газеты заполнились едкими карикатурами на «дам в шароварах», а гостившая в северной столице парижская актриса Роджерс назвала этот костюм безобразным, заявив в интервью, что «дальше этого в смысле безобразия идти некуда. Ошибаются, думая, что эта мода получила или получит права гражданства».
Но дамские «шаровары» – это еще полбеды. Современников просто шокировало почти повальное увлечение прекрасных дам азартными играми. Десятки и сотни подпольных игорных домов существовали в Петербурге в начале ХХ в., и на игроков не действовали ни полицейские меры, ни нравственное осуждение.
«„Эфирные создания“ играют одинаково с мужчинами на бегах, в карты и в лото, – замечал один из современников. – Разница лишь та, что мужчины играют более или менее спокойно, женщины же отдаются игре со всей страстью, забывая о мужьях, детях и домашнем хозяйстве».
Подчас в игорных притонах, раскрываемых полицией, женщин переписывалось гораздо больше, чем мужчин. Иногда «клубменки» оказывались дамами из высшего общества и заявляли, что игорные притоны они посещают, так как им негде играть в карты, а не играть они не могут. Однако игрой в карты увлекались не только светские дамы, но даже и бедные труженицы – фабричные работницы, которые проигрывали свои последние деньги.
«Азарт по-прежнему процветает в Петербурге, – писала одна из столичных газет. – Самоубийства, растраты, гибель талантливых людей, разорение от увлечения игрой – по-прежнему питают газетную хронику. Не действуют на игроков грозные примеры, бессильны полицейские меры, не обращают они никакого внимания на нравственное осуждение азарта, как это было у присяжных поверенных».
«Бацилла» азартных игр проникала даже в самые строгие заведения Петербурга. В игорном мире долгое время носились слухи о таинственном «клубе в крепости». Поговаривали, что речь идет о самой Петропавловке, где сутки напролет идет азартная игра, в которой принимают участие не только господа, но и дамы.
«Игорный притон в Петропавловской крепости! – возмущался обозреватель „Петербургской газеты“. – Надо же до этого додуматься! Кому придет в голову, что офицер откроет игорный притон у себя в квартире».
Действительно, за толстыми стенами «русской Бастилии», ворота которой так тщательно охранялись часовыми, обосновался «клуб-притон». Дело в том, что в крепости, представлявшей настоящий «город в городе», совершенно изолированный при этом от всего остального Петербурга, находилось несколько домов, отведенных под квартиры служивших здесь офицеров. Одним из жильцов этого городка являлся некий полковник В-ий, известный среди столичных профессиональных игроков как мастер карточной игры и руководитель нескольких клубов, закрытых по распоряжению городских властей.
Свою квартиру в крепости полковник-игрок предоставил под тайный азартный клуб. Нахождение его в Петропавловской крепости давало игрокам все гарантии безопасности. Число завсегдатаев клуба составляло около полусотни. Были среди них и прекрасные дамы.
Поговаривали, что игра у полковника начиналась в десять часов утра и продолжалась до времени закрытия крепостных ворот. А если затягивалась, то гости оставались ночевать у радушного «хозяина-хлебосола». Постепенно в Петербурге стали довольно громко говорить о том безобразии, которое творится за стенами Петропавловки. Крепостное начальство, как подобает военным, изо всех сил оберегало «военную тайну» и хранило полное молчание.
Тайну притона выдала одна из проигравшихся здесь дам, которая после крупного проигрыша не выдержала и помчалась жаловаться. Ближайшим вершителем справедливости оказалось крепостное управление.
– В крепости игорный притон! – сообщила она с порога. – Меня обыграли дочиста!
– Это слишком серьезно, что вы говорите, – ответил дежурный и послал за начальством. Свои обвинения проигравшаяся дама повторила коменданту крепости барону Сталь фон Гольштейну…
Ходили слухи, что притон в крепости еще долгое время оставался бы нераскрытым, если бы не жадность его хозяина-полковника. Он отказал даме в возврате проигранных денег, которые ей были нужны для уплаты по векселю. Та пригрозила, что нажалуется, но полковник решил, что все это пустая дамская болтовня. И глубоко просчитался!
«Заявление этой дамы подтвердилось, – сообщили репортеру „Петербургской газеты“ в крепостном управлении. – Квартира В-го была осмотрена, и хотя он и несколько бывших в его квартире лиц заявили, что играли в преферанс, по всем признакам, шла азартная игра. В гостиной большой казенной квартиры оказались столы для игры в макао, а многие игроки попрятались кто куда. Теперь все кончено! Крепостной клуб закрыт!».
Осуждению общественным мнением «азартных дам» не было предела. «Конечно, увлечение женщин азартными играми – в высшей степени безнравственное явление, – заявляла председательница Общества охранения прав женщин. – Азарт хуже пьянства. Женщину, увлекшуюся картами, как ни уговаривай, все равно она будет продолжать играть и поставит на карту даже свою честь».
Сразу же вставал вечный русский вопрос: кто виноват? «Виновниками того, что женщины увлекаются картами, – говорила писательница Чебышева-Дмитриева, – я считаю мужчин». Правда, дать ответ на вопрос «что делать», оказалось гораздо трудней.
Начало ХХ в. ознаменовалось борьбой за женское равноправие, причем во всех сферах общественной жизни. В ту пору дам, боровшихся за политическое равноправие, называли «суфражистками» – это движение было особенно развито в Англии и в Америке. Дамы боролись за экономическое, социальное и политическое равноправие, за право избирать и занимать руководящие посты, равные производственные права.
Первый женский день в Петербурге в печати тоже называли «праздником русских суфражисток». Устроили его в большом зале Калашниковской хлебной биржи на Полтавской улице. «Как и за границей, день у нас был устроен главным образом представителями рабочих организаций, – сообщал репортер. – Никаких выступлений на улицах в пользу расширения женских прав, конечно, и не предполагалось».
Наплыв публики на праздник оказался настолько значительным, что из-за недостатка места полиции пришлось прекратить доступ в зал всем желающим. Зал едва вместил полторы тысячи человек, из которых женщин было не более четырехсот, и в основном это были представительницы рабочих слоев Петербурга, а лиц из интеллигентного общества почти не наблюдалось. Администрация потребовала выбрать на собрании представителя, который бы отвечал за порядок и громко, во всеуслышание, объявлял фамилии выступавших.
Полиция строго следила за поведением собравшейся публики и тоном выступлений, но поначалу не вмешивалась. Ораторши с воодушевлением говорили о нелегком женском фабричном труде, об охране материнства, о вреде проституции. Одна из выступавших дам сказала: «Если французский президент – первый между равными, то русская женщина – последняя между бесправными».
Но когда госпожа Кувшинская, «суфражистка английской школы», не ограничившись только женским вопросом, стала говорить по поводу крестьянской общины, заявив: «Столыпин был врагом русской женщины!», полицейский офицер остановил ее. Публика заволновалась, остальные выступавшие дамы вынуждены были сбавить тон.
После того как огласили заявление, единодушно одобренное всей аудиторией, о необходимости предоставления политических и социальных прав женщине как матери и хозяйке дома, а также как «видной деятельнице в промышленности, торговле и земледелии», собрание объявили закрытым. На том и разошлись. Первый опыт «женского дня» оказался удачным.
Вопрос о женском равноправии не раз проникал даже в стены дореволюционной Государственной думы. Многие народные избранники, как правило, левых и либеральных взглядов, выступали горячими сторонниками «дамской эмансипации», называя «раскрепощение русской женщины» политическим требованием момента.
К примеру, на одном из февральских заседаний Государственной думы в 1911 г. депутат от фракции социал-демократов возмущался, что «правящая партия» октябристов завела в русском парламенте «крепостнический дух» в отношении стенографисток. Выражался он в том, что в свободное от работы время думским стенографисткам не разрешалось выходить в кулуары. Нарушение этого правила влекло денежный штраф. Во-вторых, им категорически запрещалось разговаривать с депутатами, в особенности с «левыми», – за это также им грозил штраф.
На том же заседании думский депутат Родичев от партии кадетов поднял вопрос о судьбе «почтовых барышень». Как считал Родичев, это вопрос всероссийского значения, поскольку затрагивает права и свободы личности. Дело в том, что Почтово-телеграфное ведомство запрещало своим дамам-служащим выходить за кого бы то ни было, кроме как за чиновников своего же ведомства.
«Это какая-то амурная привилегия для чиновников почтового ведомства! – восклицал Родичев. – В этом сказывается совершенное неуважение к личности служащих там девиц. Я полагаю, что указать на это нарушение Почтово-телеграфному ведомству – прямая обязанность Государственной думы». Родичев предлагал думцам принять специальное постановление с такой формулировкой: «Всякое ограничение личных и семейственных прав почтово-телеграфных служащих является несправедливым и нецелесообразным».
Вопрос о «почтовых барышнях» вызвал бурное обсуждение в Думе. Против предложения Родичева решительно восстали «правые» депутаты. Дума дважды голосовала по этому вопросу: в первый раз голоса разделились почти поровну, и только во второй раз предложение Родичева получило поддержку большинства.
Тем не менее Почтово-телеграфное ведомство вовсе не собиралось воспринимать постановление Государственной думы как руководство к действию. Спустя несколько дней по скандальному вопросу о «безбрачии почтовых барышень» на страницах печати выступил начальник Главного управления почт и телеграфов, заявивший, что никаких изменений в статус их служащих вноситься не будет.
По его словам, в России этот вопрос обстоит куда более либеральней, чем, к примеру, в «цивилизованной», как сейчас говорят, Германии, где почтовым барышням вовсе не разрешается выходить замуж. У нас же все-таки разрешается, хоть и с существенным ограничением. Причина этого требования проста: выходя замуж за постороннего, девицы начинают «манкировать» своими служебными обязанностями, а это совершенно нетерпимо, тем более когда служащих и так не хватает. Как считал «главный почтовик» России, «у нас на почтамте и без того льготные условия. На телефонных станциях барышням вообще запрещается выходить замуж!».
В начале ХХ в. женщины добились в России права на образование и стали приходить в профессиональные сферы, которые прежде считались исключительной прерогативой мужчин, – медицину, образование, промышленность. Немало женщин пошли в «телефонные барышни». Правда, работа эта была не из легких…
«Что может быть тяжелее труда телефонисток? – вопрошал обозреватель „Петербургской газеты“. – Нажимая кнопку телефонного аппарата и не сразу получая ответ со станции, абоненты обычно сердятся: „Барышня! Я буду жаловаться на вас. Три часа не могу дозвониться!“».
Если бы абоненты имели хоть малейшее представление об адском труде барышень-невидимок, с которыми им приходилось общаться, прежде чем попасть на телефонный номер необходимого собеседника, они бы наверняка изменили свое мнение. Ибо их работе вряд ли бы кто позавидовал.
Напомним, что в первые десятилетия существования телефонной связи, прежде чем абоненты соединялись между собой, надо было дозвониться до телефонной станции. При этом на аппарате было всего две кнопки – левая «а» и правая «б». Левую нажимали, вызывая номера до 39999, а правую – если нужный номер начинался с четверки.
«Отвечала „барышня“, – вспоминал писатель Лев Успенский. – Барышню можно было просить дать разговор поскорее. Барышню можно было выругать. С ней можно было – в поздние часы, когда соединений мало, – завести разговор по душам, даже флирт. Рассказывали, что одна из них так пленила милым голоском не то миллионера, не то великого князя, что „обеспечила себя на всю жизнь“».
По данным управляющего Петербургской телефонной сетью, в 1911 г. на лондонскую телефонистку приходилось в среднем по 400 соединений в день, на берлинскую – 315, парижскую – 160. В Петербурге барышни трудились еще больше – в среднем за месяц одна телефонистка обслуживала 30 тысяч вызовов, то есть каждый столичный абонент делал примерно девять звонков в день. «Работают наши телефонистки по шесть часов в сутки, на два часа меньше, чем во Франции, – сообщил управляющий, – хотя труд их оплачивается одинаково».
Самое горячее время – с десяти часов утра до полудня. Затем наступало некоторое затишье, и с часа дня до четырех вновь кипела работа. В пять вечера, когда все конторы закрывались, деятельность телефона замирала и «добавочные» барышни отпускались домой. А самым спокойным временем для «телефонных барышень» считалось раннее утро…
Лозунг освобождения женщины стал одним из важнейших требований переустройства жизни после свершившейся Февральской революции. Вскоре после нее, 19 марта 1917 г., в Петрограде прошла мощная женская демонстрация, в которой приняло участие около 40 тыс. женщин. Они прошли по всему городу, подошли к Таврическому дворцу и стояли там до тех пор, пока к ним не вышли представители Временного правительства. Женщины поставили условие: «Мы не уйдем до тех пор, пока вы не объявите нам, что женщины России достойны избирательного права».
После этой демонстрации и переговоров, которые за ней последовали, Временное правительство в июне 1917 г. приняло решение о равных политических правах женщин на выборах во все структуры, вплоть до Учредительного собрания, с тем, чтобы этот закон вступил в действие с сентября 1917 г. Так что избирательное право женщины получили не от советской власти, как это принято считать, а еще раньше, от Временного правительства.
После Октябрьской революции лозунг освобождения женщин продолжал оставаться одним из важнейших политических лозунгов, а Международный женский день 8 марта стал важнейшим праздником в концепции «новой жизни» и «нового быта». Он строился на идее равноправия полов и освобождения женщины от оков ненавистного «буржуазного быта».
«Почин к установлению международного женского дня принадлежит Кларе Цеткин, – говорилось в марте 1927 г. в газете „Крестьянская правда“ – органе Ленинградского обкома партии и областного исполкома. – С тех пор 8 марта является днем смотра сил женщин-тружениц всего мира. Постепенно праздник вкоренился в наш быт. 8 марта стало днем сплочения всех сил трудящихся под руководством партии для развертывания работы по улучшению положения женщин-тружениц».
В первое послереволюционное десятилетие особенно популярен оказался вопрос равноправия полов. Тема эта обсуждалась на страницах газет, ей посвящались плакаты, книги и публичные лекции. Характерным явлением тех лет стал диспут, состоявшийся в ноябре 1925 г. в зале Академической капеллы на наболевшую тему «Трагедия женщины». Выступали «знатоки» вопроса «женского освобождения».
Первым получил слово профессор Осипов, который сразу же начал с изложения «мозговой концепции». «Мозг женщины весит на сто грамм меньше, чем мозг мужчины, – заявил он. – Но женщины не должны устраивать из этого трагедии. Правда, тургеневский мозг весил больше двух тысяч грамм, а мозг маститого математика Гаусса весил всего тысячу двести грамм. А мозг слона, который, несомненно, глупее самого глупого математика, весит четыре тысячи грамм. Мозги, таким образом, ничего не доказывают. Женщина может быть умнее и слона, и Тургенева».
Затем профессор Осипов коснулся «критического возраста» женщины. «Освободившись от биологических обязанностей рожать детей, она может создавать повести и романы», – заявил он. Вообще же, по словам Осипова, трагедия женщины только в том и заключается, что иногда она хочет родить, но не может.
Следующий докладчик, профессор Люблинский, выступил против утверждения иных идеологов «новой жизни», что материнство для женщины – это Голгофа. «Материнство вещь желательная, – отметил Люблинский, а затем добавил: – Но если его не регулировать, может вспыхнуть война. Она всегда бывает от излишка мужчин. Некуда им деться – они и воюют».
Последним из докладчиков по «женскому вопросу» выступил профессор Грузенберг, который стал убеждать собравшихся, что «женщина такой же человек, как мужчина», и что никакого «опасного возраста» у них нет. «Пусть среди женщин нет Кантов и Бетховенов! – патетически восклицал он. – Но зато они являются музами-вдохновительницами гениальных мужчин. Где же трагедия женщины? Нет никакой трагедии».
Изложив все свои умозаключения, докладчики предложили высказаться на ту же тему представительницам слабого пола из числа слушателей. Как оказалось, они вовсе не разделяли мнения знатоков «женского вопроса».
«Вот уже восемь лет мы, женщины, не знали никакой трагедии, – заметила некая дама. – И только сегодня впервые испытали драму, услышав, как трое мужчин пытались кого-то убедить, что женщина тоже человек». Другая представительница прекрасного пола, молоденькая девушка, во всеуслышание заявила, что если она выйдет замуж, то не побоится рожать детей и вообще не видит в материнстве ничего ужасного…
В Петербурге в начале ХХ в. наблюдалось, как отмечала пресса, «сильное преобладание мужского пола над женским». Связано это было с тем, что стремительно развивавшаяся тогдашняя столица России постоянно нуждалась в рабочей силе.
Любопытно, что в структуре петербургского населения по состоянию на 1900 г. почти половина всех мужчин (от 16 лет) – холостые, а незамужние женщины составляли чуть больше 40 % всего женского населения Петербурга старше 16 лет. Складывавшаяся демографическая ситуация серьезно беспокоила городские власти. Раздавались даже предложения о том, что следовало бы ввести специальный «налог на холостяков».
«Я – старый холостяк, – заявлял депутат Государственной думы Каменский, – и с удовольствием платил бы налог в пользу многосемейных, сознавая, что избавлен от множества обязанностей, лежащих на отцах семейств».
Сторонники налога на холостяков ставили в пример некоторые европейские страны, которые также были обеспокоены демографической проблемой. Во Франции шли разговоры о введении налога на холостяков с целью заставить их жениться и тем самым способствовать увеличению рождаемости. В Швейцарии введение подобного налога объясняли желанием облегчить налоговое бремя для многосемейных. «У нас, по поводу предполагаемого подоходного налога, считают необходимым установить для холостяков повышенное обложение по сравнению с женатыми», – отмечал обозреватель одной из газет.
Однако многие из тех, кто в силу своих государственных забот считали необходимостью решать демографическую проблему, были не в восторге от идеи ввести налог на холостяков. «Нельзя всех холостяков обкладывать одной данью, да и было бы весьма несправедливо, если бы вы заставили холостого мужика платить в пользу многосемейного чиновника», – категорически высказывался член Государственного совета Кобылинский, а, по мнению заведующего статистическим отделением столичной Городской управы приват-доцента Степанова, ошибались те, кто думали увеличением числа браков усилить деторождение. «Петербургская статистика показывает, что, прежде всего, надо позаботиться о борьбе с детской смертностью, – считал он. – В Петербурге умирает пятьдесят процентов младенцев. Вот о чем надо подумать».
Другой причиной демографического кризиса называли увеличивающуюся день ото дня «расшатанность семейных нравов». По словам известного в Петербурге адвоката Адамова, почти каждый день к нему приходили лица обоего пола, которые жаловались на то, что решили разойтись вследствие неудачной семейной жизни.
«Никогда, кажется, семейные узы не были так слабы, а брачные узы так легко порывались, как в настоящее время, – говорил Адамов. – Наше время, очевидно, отмечено брожением не только в других областях жизни, но и в сфере семейной. Грустно, что во всей этой безурядице приходится страдать ни в чем не повинным детям, о которых менее всего думают супруги, так легко расходящиеся друг с другом».
Одним из любимых занятий столичной публики в начале ХХ в. было катание на роликовых коньках. За несколько лет скетинг-ринки стремительно вошли в петербургскую жизнь. «Весь Петербург заговорил о новом спорте, появившемся теперь и в России, и теперь „скетинг-ринк“ у всех на устах», – писал в 1909 г. один из спортивных журналов.
Одним из самых фешенебельных считался скетинг-ринк на Марсовом поле. Именно в нем началась история любви «королевы скетинга» к «маршалу поля» – инструктору скетинг-ринка. Спустя несколько лет она закончилась загадочным криминальным случаем, ставшим известным на всю столицу.
«Королевой скетинга» называли красавицу, купеческую дочь, Марию Толстинскую, которая почти каждый день, сияя бриллиантами и драгоценными камнями, появлялась на катке Американского Роллерринка на Марсовом поле. У нее появилось здесь немало поклонников, но только к одному из них благоволила «королева скетинга» – к инструктору по скетингу молодому ловеласу Альберту Грейчунасу.
Вскоре между ними возникла любовная связь, причем довольно странная: Толстинская, обуреваемая муками ревности, следила за каждым шагом своего возлюбленного. В одну из бурно проведенных ночей она взяла с него слово, что тот бросит службу на скетинг-ринге и поступит к ней на содержание. Грейчунас, действительно, выполнил условия: он оставил службу и принял предложение «королевы».
Спустя некоторое время произошла история, предвещавшая надвигающуюся беду. Толстинская доверяла своему возлюбленному и не запирала на ключ ни ларца с бриллиантами, ни зеркального шкафа. Но однажды часть драгоценностей Толстинской загадочным образом пропала. Грейчунас сразу же заявил, что во всем виновата прислуга, однако сыскной полиции не составило труда прижать его к стенке, после чего бывший инструктор сознался в краже. Шестьсот рублей он вернул, а тысяча ушла на «уплату долгов». На первый раз Толстинская простила своего вороватого возлюбленного…
Молодые продолжали беззаботную жизнь, устраивая кутежи и попойки. «Королева скетинга», забросив катание на роликах, пристрастилась к игре в лото и почти каждый день ездила по игорным клубам, чаще всего – в «Русское столичное общественное собрание». Всегда и везде ее сопровождал «маршал поля».
Казалось, ничто не предвещало печального конца, но однажды после очередного похода в игорный клуб барыню нашли наутро мертвой в собственной постели. Полиция не обнаружила ни беспорядка, ни взлома замков, ни следов крови. Врач заявил, что барыня «удушена». Установили, что Грейчунас, ночевавший в ту ночь с барыней, исчез, прихватив с собой ее бриллианты.
Его задержали через десять дней, на границе России и Пруссии, когда он пытался «уйти за кордон». На первом же допросе он признался, что задушил возлюбленную во время ссоры, а бежать из России задумал еще давно. Украденные вещи он продал в Петербурге, а затем в Киеве встретился со своим братом-дезертиром, чтобы вместе скрыться из страны.
В начале марта 1913 г. дело «королевы бриллиантов» слушалось в Петербургском окружном суде. Зал был переполнен, места брались с боем. На процесс вызвали сорок одного свидетеля, которые рассказали немало любопытного о «героях» скандального процесса.
О Грейчунасе некоторые свидетели заявляли, что он дурной человек и его родители также на «плохом счету». Служил он посыльным в редакции одной из газет, потом работал в магазинах и наконец стал «маршалом поля» в скетинг-ринке.
По показаниям управляющего скетинг-рингом на Марсовом поле, Грейчунас – «ловкий, усердный инструктор, нравившийся посетительницам». Зарабатывал он очень прилично, как и другие инструктора. Как заявил управляющий, «неленивые из них могут зарабатывать огромные деньги». Тем не менее служба на скетинге была очень тяжелой: инструкторам приходилось трудиться на износ – до трех часов ночи, пока не закроется заведение.
Свою связь с «королевой скетинга» Грейчунас тщательно скрывал от родных. Правда, его отца предупреждали, что надо беречь сына от женщины, которая его погубит, но он не придал этому значения. Мать уехала в Америку, а отец махнул на сына рукой.
Что же касается Толстинской, то выяснилось, что она отличалась пристрастием к спиртному. Обнаружились и другие пикантные подробности: «королева скетинга» будто бы страдала «дурной болезнью» и заразила ею своего возлюбленного, поэтому Грейчунас задушил ее из мести.
Грейчунас заявил на суде: «Я виновен, но убить ее не хотел». Он не отрицал того, что сдавил горло Толстинской во время ссоры, но категорически отрицал свою вину в ее смерти. Вот как все произошло, по его словам: «Когда она начала говорить, что ей нравятся и другие и что, если я не хочу пользоваться ее ласками, то она выгонит меня вон, я разозлился и схватил ее за горло, но она выскользнула из рук и упала на подушку. Вижу, она смотрит на меня страшными глазами. Я ее потряс, думал – очнется, а она вдруг посинела и закрыла глаза».
Однако эксперты пришли к заключению, что Толстинская умерла от «удушения». Относительно же Грейчунаса они отметили, что «ни явных, ни предположительных явлений душевного расстройства и упадка умственных способностей не обнаружено».
Государственный обвинитель назвал подсудимого «типичным сутенером, живущим за счет женщин», а потому достойным суровой кары. Защита утверждала: «Подсудимый – это червяк, которого старается раздавить стопа государственного обвинения. Он развратился рано, но не вырос в убийцу, а пал жертвой случая, страсти и темперамента. Смерть Толстинской – несчастная случайность, которой способствовало больное сердце пострадавшей».
Однако защите не удалось убедить присяжных в невиновности Грейчунаса. Его признали виновным в убийстве «в запальчивости и раздражении» и приговорили к каторжным работам на шесть лет.
В начале ХХ в. колония выходцев из Поднебесной империи, обитавших в Петербурге, была очень немногочисленной – всего несколько сот человек. Уличные разносчики-китайцы, торговавшие безделушками, с успехом конкурировали с выходцами из Ярославской губернии. Жили китайцы, как правило, на окраинах города, где квартиры дешевле и где их жизнь не привлекала любопытного внимания. Селились по шесть-семь, иногда по десять человек в одной комнате.
Китаянки-знахарки лечили зубы, засовывая в рот больного бамбуковую палочку. Постучав немного по зубам, они с торжеством вытаскивали изо рта маленьких беленьких червячков, заявляя, что именно они – причина боли. То же самое они проделывали и в случае болезни глаз, вытаскивая червячков из-под век. «Нечего говорить, конечно, что червячки находятся в бамбуковой палочке, из которой знахарки извлекают их ловким движением руки, – рассказывал современник. – Запасы „червячков“ они делают еще на родине, собирая семена особого растения „тяньсуань-цза“, которые очень напоминают червячков…».
Вообще же среди постоянно живших в ту пору в Петербурге китайцев подавляющее большинство составляли мужчины. «Отсутствие женской, заботливой руки очень резко бросается в глаза, даже в квартире богатого китайца, – замечал репортер „Вечернего времени“. – Часто видишь почти роскошь, но нет комфорта, нет того уюта, который может создать только женщина».
Жили китайцы мирно, особенно не обращая на себя внимания. Поэтому происшествие, случившееся в столичной китайской колонии летом 1911 г., привлекло всеобщее внимание. Столичные газеты называли дело сенсационным.
Оно оказалось из ряда вон выходящим, причем по нескольким причинам. Во-первых, речь шла об убийстве на почве любовной страсти. Во-вторых, рассматривалось это дело на территории Великого княжества Финляндского, входившего тогда в состав Российской империи. И, наконец, здесь фигурировали китайцы в самых неожиданных, казалось бы, для России «статусах».
Поделиться книгой: