Помоги проекту - поделись книгой:
Знаете ли вы, что знаменитый лозунг васюкинских ОСВОДовцев — «Дело помощи утопающим есть дело рук самих утопающих» — представляет собой пародию на популярный в 1917 году лозунг анархических листовок: «Дело освобождения рабочих есть дело самих рабочих»? А ведь и написанные на красных большевистских транспарантах слова: «Вся власть Советам!» — почти точно и уже безо всякой пародии соответствуют другому анархистскому кредо: «Вся власть Советам на местах!». Анархисты и большевики в ту пору ещё шли в едином строю на штурм буржуазного мира. Первым испытанием для их недолговечного союза стали июльские события 1917 года. О которых так скупо и неохотно повествовали советские учебники истории. Ещё бы: партия большевиков оказалась в них не более чем щепкой, несомой бурными волнами. Если кто и пытался управлять потоком, так это анархисты, страстные разрушители устоев общества, о роли которых в революции большевики после своей победы постарались забыть. Кстати говоря, ещё один лозунг анархистов, заимствованный ими у Горького, реял в те дни над толпой: «Пусть сильнее грянет буря!». Вот она и грянула.
Первые недели после свержения самодержавия проходят в обстановке эйфории. В марте-апреле в Петроград возвращаются политические заключённые и ссыльные, а также политические эмигранты. 3 апреля на Финляндском вокзале толпа встречает группу социал-демократов, приехавших из Швейцарии через Германию и Швецию; в составе этой группы — Ленин. С его прибытием в Петрограде заметно активизируется деятельность большевиков.
Наступление на фронте из-за политических событий откладывается. Правительства стран Антанты этим обеспокоены и оказывают давление на Временное правительство. Министр иностранных дел Милюков распространяет ноту, в которой подтверждает верность России союзническим обязательствам. Нота Милюкова, опубликованная 18 апреля, вызывает взрыв недовольства среди солдат Петроградского гарнизона. Несколько дней в Петрограде не утихают массовые вооружённые манифестации под лозунгами: «Долой буржуазное Временное правительство!» и «Вся власть Советам!». В войсках солдатские Советы срывают выполнение приказов командования. Вследствие этих событий в начале мая Милюков, Гучков и некоторые их однопартийцы уходят из правительства. Их посты по согласованию между Комитетом Думы и Петросоветом занимают представители «советских» партий — меньшевики и эсеры. Правительство сдвигается влево.
В мае в Москве проходит III съезд партии социалистов-революционеров. Эта партия, самая массовая среди социалистических организаций России, образовалась в начале века в результате объединения народнических кружков и групп, исповедующих идеи крестьянского социализма и революционного террора. На съезде выявляется раскол между умеренным большинством, готовым идти на соглашение с буржуазно-либеральными партиями (правые эсеры) и непримиримым меньшинством (левые эсеры).
Советы, стихийно образовавшиеся по всей стране, начинают объединяться. В мае проходит I Всероссийский съезд крестьянских Советов, а в июне — I Всероссийский съезд рабочих, солдатских и матросских Советов. Растут и активизируются анархические объединения. Неудачная попытка Временного правительства осуществить в июне наступление на фронте вновь накаляет атмосферу в Петрограде.
Лето 1917 года выдалось жарким. Москва и Питер уже в июне изнывали от тридцатиградусного зноя; повсеместно участились пожары; от случайно разбившейся керосиновой лампы выгорел город Барнаул. Огонь революционной стихии охватывал сердца не только пролетариев, но и поэтов. Страдая от духоты во время бесконечных заседаний Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию деятельности сановников царского правительства, секретарь-редактор комиссии Александр Блок пришёл к убеждению: нужно всем сердцем слушать музыку революции. Этот завет выполнял его «заклятый друг» Андрей Белый: на многолюдных митингах с упоением внимал речам министра-социалиста Керенского, а потом выражал свой восторг в причудливых образах танцевальных импровизаций. Спасаясь от жары на подмосковной даче, никому ещё неизвестный Борис Пастернак неостановимо строчил гениальные стихи, которые составили впоследствии революционную в своей поэтической свободе книгу «Сестра моя жизнь».
В это самое время в Петрограде проходил генеральный смотр социалистических сил — I Всероссийский съезд Советов рабочих, солдатских и матросских депутатов. Съезд показал: революционный лагерь могуч и набирает силу. И ещё: революционный лагерь расколот на два направления, и трещина расширяется стремительно. Настрой одних — удовлетворённость от уже совершившейся революции и страх перед её дальнейшим развитием; источник энергии других — неуёмная жажда новых революционных потрясений.
Осторожные и рассудительные эсеры, меньшевики, народные социалисты уже успели ужаснуться той бездне, которая разверзлась пред ними в дни Февральской революции, мартовских рас-прав над офицерами в Гельсингфорсе, апрельских вооружённых манифестаций в столицах и на фронте. Введя своих представителей во Временное правительство, они вступили в политический блок с буржуазией. Войну надо довести до справедливого мира; вопросы о политическом строе, о земле и о собственности вообще отложить до мирного времени и передать на рассмотрение всенародно избранного Учредительного собрания. Хорошая, разумная программа. Беда, однако, в том, что миллионы вооружённых людей не хотели ждать, гнить в окопах, погибать в бесплодных атакахради государственных (то есть, неизвестно чьих) интересов. Деятельная, пассионарная часть общества искала немедленных и радикальных политических решений. Того же жаждали уголовники, дезертиры, обитатели социального дна: крах существующего порядка открывал перед ними соблазнительную перспективу безнаказанного грабежа. Эти настроения лучше всего улавливали безрассудные буревестники революции: большевики, боевая эсеровская молодёжь и, конечно же, фанатики беспредельной свободы — анархисты.
К июню 1917 года в Петрограде анархистские союзы и группы широко расплодились и начали объединяться. Самым крупным объединением стала Петроградская федерация анархистов-коммунистов, пользовавшаяся немалым влиянием — среди рабочих, более всего на заводах Выборгской стороны, среди матросов Балтфлота и в некоторых частях Петроградского гарнизона, особенно в 1-м пулемётном полку. Штаб-квартирой анархо-коммунисты сделали дачу Дурново на Полюстровской набережной: собственность бывшего царского министра была явочным порядком экспроприирована ещё в апреле. Там 9 июня состоялась общегородская конференция «чернознамёнцев». Делегаты от почти ста предприятий и воинских частей Петрограда, вдохновляемые революционным нетерпением, приняли решение: идти уничтожать власть, свергать Временное правительство.
Почва для восстания благоприятна: только что «временные» приняли непопулярное среди солдат и матросов решение о наступлении на фронте. Настал час превратить войну империалистическую в войну революционную. Вместо Временного правительства пусть будет Временный революционный комитет. Его состав наскоро сформировали на той же даче. В работе конференции (если выкрикивание лозунгов и произнесение ультрарадикальных речей в прокуренных комнатах можно назвать работой) принял участие кое-кто из большевиков: председатель Выборгского районного комитета РСДРП(б) Лацис, лидер большевистской ячейки 1-го пулемётного полка прапорщик Семашко. Партийная дисциплина была тогда понятием абстрактным, а цели анархо-коммунистической революции — немедленная передача частновладельческой земли крестьянам, заводов рабочим, отмена дисциплины в армии и, конечно же, прекращение империалистической войны — практически совпадали с теми, которые ещё в апреле сформулировал Ленин. Между тем Ильич, а с ним и руководство ЦК РСДРП(б), вовсе не были в восторге от инициативы товарищей анархистов.
Разница между анархистами и большевиками состояла в том, что первые хотели уничтожать власть, вторые — брать власть. А для этого момент ещё не настал. По таковой причине ленинский ЦК присоединился к решению эсеро-меньшевистского большинства съезда Советов — запретить вооружённые манифестации против Временного правительства. Из Революционного комитета большевикам пришлось выйти. По словам Лациса, узнав об этом, многие большевики Выборгской стороны в гневе рвали свои партбилеты.
На даче Дурново не думали повиноваться и начали формировать свои вооружённые дружины. Видя решимость анархо-коммунистов, съезд Советов постановил: 18 июня поднять массы на демонстрацию в поддержку Временного правительства. Анархисты не дрогнули и двинули на улицы города своих сторонников. 18 июня в противостоящих друг другу демонстрациях участвовало от 400 до 600 тысяч человек. Накануне была сильная гроза, дышать стало малость полегче, но грозовая тревожность носилась в воздухе.
Солдаты, матросы, участники всевозможных красных и чёрных гвардий на все манифестации приходили вооружёнными. Любая случайность могла спровоцировать стрельбу. Палить в своих же товарищей по революционному лагерю в тот день не решились. Но без серьёзного инцидента не обошлось. В разгар демонстраций вооружённая толпа анархистов (около двух тысяч человек), двигаясь с Выборгской стороны к центру, внезапно атаковала городскую тюрьму «Кресты». Ядро нападавших составляли бойцы черногвардейской дружины, приведённой из Шлиссельбурга вождём тамошних анархистов Иустином Жуком. Разумеется, в «Крестах» не было никаких политических заключённых, да и уголовников выпустила на волю Февральская революция. В камерах содержалось лишь небольшое количество хулиганов, грабителей и прочих правонарушителей, задержанных слабосильной городской милицией за последние три месяца. Их-то дружинники Жука объявили узниками Временного правительства, освободили и повели с собой. Охрана не сопротивлялась.
События этого дня выявили новую движущую силу революции: союз идейных вождей крайне коммунистического толка и криминализованных люмпенских масс. Даже Временное правительство забеспокоилось и предприняло попытку наказать зарвавшихся анархистов. На следующее утро дача Дурново была окружена несколькими ротами солдат Преображенского и Семёновского полков, казачьими сотнями и автомобилями бронедивизиона. Степень управляемости этих войск была невелика. Поэтому руководивший операцией министр юстиции Переверзев вступил с анархистами в переговоры. Требовал одного: выдачи лиц, освобождённых накануне из «Крестов». На беду, среди осаждённых находился предводитель анархистствующих кронштадтских матросов Анатолий Железняков. Под его электризующим влиянием члены Революционного комитета отказались слушать Переверзева. Воры, налётчики, громилы и убийцы — наши братья, они — анархисты в душе, и преступления их — стихийно-революционный ответ на несправедливость буржуазного общества. Как же можно выдать их антинародному правительству?
Своё мнение Железняков подкрепил весомыми аргументами: гранатами. Несколько штук кинул в сторону преображенцев и казаков. Гранаты не взорвались. Но солдаты, до этого настроенные мирно, рассвирепели. Рванулись вперёд и открыли беспорядочную стрельбу. В три минуты дача была взята штурмом. Не обошлось без жертв: шальная пуля стукнула в голову активиста Петроградской федерации анархо-коммунистов Ленина, и тот на месте скончался. Остальные 59 человек, находившиеся на даче, сдались.
Победа Временного правительства и эсеро-меньшевистского большинства съезда Советов была эфемерной. Весть о событиях на Полюстровской набережной взбудоражила многочисленных сторонников анархии. Несколько тысяч кронштадтских матросов собрались было идти на Петроград, вызволять «братву» и бить министров-«капиталистов». Рабочие заводов Выборгской стороны устроили прямо на даче Дурново над свежим трупом Ленина нечто вроде гражданской панихиды. Оттуда брожение стало распространяться по заводам и частям гарнизона. Особенно взволновался 1-й пулемётный полк, казармы которого располагались на углу Сампсониевского проспекта и Флюгова переулка (ныне Кантемировская улица). Но к вечеру всё как-то само собой успокоилось. Возможно, потому, что после изнуряющей дневной жары всем захотелось отдохнуть в относительной прохладе.
Жара спала, и анархисты стали готовить новую атаку. И многие большевики с ними. Как свидетельствовали участники событий, в те дни невозможно было понять, где кончается большевик и начинается анархист. Большевистские организации Выборгской стороны, 1-го пулемётного полка, кронштадтских экипажей требовали выступления. 2 июля главная партия буржуазии — кадеты — заявили о выходе из правительства. В этот же день члены анархо-коммунистической федерации снова собрались на даче Дурново. Постановили: завтра — последний и решительный бой. Коль «временные» сами себя готовы свергнуть, пойдём свергать «соглашателей» — ВЦИК Советов. Всю ночь и утро агитаторы срывали голоса на митингах в цехах и казармах. Самым грозным был митинг пулемётчиков, затянувшийся до обеда. Полковые большевики во главе с Семашко приняли сторону анархистов.
Более всего кричал на митинге секретарь анархо-коммунистической федерации Илья (Иосиф) Блейхман. Об этом вожде июльских событий, бывшем сапожнике, оставил неприязненные воспоминания Троцкий: «С очень скромным багажом идей, но с известным чутьём массы, искренний в своей всегда воспламенённой ограниченности, с расстёгнутой на груди рубахой и размётанными во все стороны курчавыми волосами, Блейхман находил на митингах немало полуиронических симпатий… Солдаты весело улыбались его речам, подталкивая друг друга локтями и подзадоривая оратора ядрёными словечками: они явно благоволили к его эксцентричному виду, его нерассуждающей решительности и его едкому, как уксус, еврейско-американскому акценту… Его решение всегда было при нём: надо выходить с оружием в руках. Организация? “Нас организует улица”. Задача? “Свергнуть Временное правительство, как это сделали с царём…” Такие речи как нельзя лучше отвечали в этот момент настроению пулемётчиков».
1-й пулемётный полк — огромная учебная команда, насчитывавшая до 19 тысяч человек, в основном новобранцев из «образованных», — постановил: идти свергать буржуазию. Тут же выбрали Революционный комитет во главе с Семашко, Блейхма-ном, ещё кое-кем из анархистов и большевиков. На пять вечера назначили выступление. Пока — отправили агитаторов в полки, на заводы. И разошлись обедать.
Через пару часов агитаторы-пулемётчики заварили митинг на противоположном конце города, на Путиловском заводе. Здесь они нашли поддержку в лице большевика Сергея Багдатьева (Саркиса Багдатьяна), известного своими левацкими загибами. Путиловцы склонялись к выступлению. Примчавшихся на завод с миротворческой миссией представителей ВЦИКа Советов Саакиана и Каплана (эсеров) встретили криками «довольно!», «долой!» и ещё кое-какими крепкими выражениями. Повсюду в городе наблюдалась та же картина: митинги, на которых агитаторы до потемнения в глазах призывали солдат и рабочих то идти свергать Временное правительство, то идти защищать оное.
Большевики оказались на грани раскола. Одни по поручению ЦК сдерживали революционный энтузиазм масс, другие, вопреки мнению Ленина, рвались в бой. Революционные рабочие и солдаты группами бродили по городу.
Пулемётчики двинулись, хоть и с опозданием, с Выборгской стороны к центру. По пути к ним присоединились роты Гренадерского полка. Около семи часов заняли Финляндский вокзал, Литейный и Троицкий мосты. Появились грузовики, которые тут же были облеплены вооружёнными манифестантами. Предполагалось немедленно отправиться на этих грузовиках брать Таврический и Мариинский дворцы. Но поблизости, в особняке Кше-синской, проходила экстренная конференция большевиков. Грех не зайти. Около десяти, в мягком свете наступающей белой ночи, площадь у особняка заполнилась огромной волнующейся толпой разношёрстного народа: солдаты в расстёгнутых гимнастёрках, рабочие в тёмных пиджаках, интеллигенты в шляпах, обыватели, гимназисты, студенты, барышни… Над толпой — трёхгранные штыки винтовок, чёрные и красные транспаранты с революционными фразами. С балкона особняка выступали Луначарский, Свердлов, Подвойский… Ленин тоже, но коротко и неохотно. Он вообще отстранился от происходящего, ссылаясь на недомогание. А может быть, и в самом деле хворал.
Митинг у особняка Кшесинской имел то значение, что формальное руководство движением перешло от бестолкового анархистского ревкома к Военной организации ЦК большевиков. Руководство это, правда, заключалось в одном: в праве уговаривать вооружённую толпу. Тут же и постановили: идти к Таврическому дворцу и «мирно» требовать у ВЦИКа, чтобы тот провозгласил власть Советов.
Белая ночь в Петрограде и вообще-то на ночь не похожа, а эта… На Троицкой площади и у мечети торчали броневики, шатались солдаты. Рота пулемётчиков неизвестно зачем заняла Петропавловскую крепость. По набережным, по Невскому, Садовой, Литейному текли тёмные массы людей, сливаясь в направлении Шпалерной улицы. То и дело раздавались выстрелы, переходящие в бурные и короткие перестрелки. Были жертвы.
Стрельба этой ночи и следующего дня так и осталась загадкой. Кто открыл огонь, по чьему приказу? Ни Временное правительство, ни ВЦИК, ни руководство восстания не признали за собой этой чести. Впрочем, оно и не важно. На улицах Петрограда в разных направлениях перемещались, сталкиваясь между собой, несколько сот тысяч вооружённых людей. Стрельба не могла не начаться. Тем более белой ночью, когда в Питере всё не то, чем кажется.
К часу ночи пространство вокруг Таврического дворца и водонапорной башни было запружено манифестантами. Путиловцы смешались с пулемётчиками, павловцы с гренадерами. Толпа беспорядочно колыхалась, в ней что-то орали, размахивали чёрными и красными тряпками. То там, то сям возникали очаги митинга и скоро гасли: никто никого не слушал. Появилось много пьяных. (Где и когда успели? Ведь сухой закон действует три года, с самого начала войны!) Время от времени раздавался звон разбитого стекла: громили лавки. Руководства не было. Члены ВЦИК, как тени, слонялись по залам и коридорам осаждённого дворца. К утру, усталые и бледные, манифестанты разошлись.
Революционная бессонница охватила в эту ночь и Кронштадт. На Якорной площади со вчерашнего дня кипел нескончаемый митинг; верховодили левый большевик Рошаль и анархо-синдикалист Ярчук. Ночью большевистский лидер Кронштадтской базы Фёдор Раскольников (Ильин) телефонировал в ЦК Зиновьеву: удержать матросов от выступления он не может, да и не хочет. Утром кронштадтцы погрузились на транспортные суда и отправились в Петроград. Там уже вовсю шли митинги; невыспавшиеся рабочие и солдаты слушали эсеров, меньшевиков, большевиков, анархистов… Когда около 11 утра кронштадтцы высадились на Английской и Университетской набережных, улицы в центре уже были запружены манифестантами. С Английской набережной около 10 тысяч матросов двинулись на Невский, слившись с солдатами 2-го пулемётного полка и с разношёрстными рабочими. На Университетской набережной кронштадтцев, предводительствуемых Раскольниковым и Ярчуком, встретил Блейхман со своими пулемётчиками. Эта колонна снова двинулась ко дворцу Кшесинской. Речи с балкона звучали опять, при ярком свете весёлого июльского дня.
А на Невском у Гостиного двора и на Садовой напротив Апраксина двора снова гремели выстрелы. И опять никто не мог понять, кто в кого стреляет. В толпе рабочих, солдат и матросов почему-то царила уверенность: враги раскидали пулемётные гнёзда и снайперов по чердакам домов. Нервы не выдерживали. Возможно, кто-то из офицеров или юнкеров в самом деле начал палить по демонстрантам. В ответ рабочие и солдаты при активном участии импульсивного Багдатьева подвергли шквальному обстрелу дом товарищества «Проводник» на Садовой. Стреляли и на углу Невского. Точное количество жертв так и не было установлено.
В суматошных перестрелках и стихийных митингах прошло полдня. К шести часам Таврический дворец снова был осаждён возбуждёнными до крайности матросами. Как вспоминал потом Ярчук, «все были настолько возбуждены, что, я думал, пойдут на штурм». В самом деле, распахнув и едва не сломав ворота, чёрные бушлаты заполонили пространство перед дворцом, часть из них рванулась внутрь здания. Где-то в вестибюле матросам попался министр земледелия Временного правительства правоэсеровский лидер Виктор Чернов. Его схватили и поволокли на улицу. Кто-то якобы слышал, как матросы кричали: «Вот один из тех, кто стрелял в народ!». Причём тут мог быть министр земледелия — непонятно. Возможно, Чернова приняли за ненавистного Переверзева. Толпе было всё равно, кого бить.
Через полтора месяца в своих показаниях Следственной комиссии Временного правительства Чернов утверждал, что он сам вышел к матросам, дабы «удержать их отчего-либо непоправимого», потом на ступенях под колоннами выступил с речью, в которой осветил историю кризиса власти, попросил матросов не волноваться, разойтись и «спокойно ждать той оценки положения, которую вынесет Совет». Сомневаемся. Взбудораженная толпа не услышала бы маленького Виктора, даже если бы захотела. «Голос единицы тоньше писка». Сам потерпевший далее признаёт, что его схватили за руки и куда-то собрались вести; два члена ВЦИК, большевики Рязанов и Стеклов, пытались прийти ему на помощь, но были грубо обруганы и получили «ряд увесистых пинков». «Селянского министра» уже затолкали в автомобиль (везти? куда? до ближайшей подворотни — на расстрел?), когда выбежавший из дворца Троцкий остановил кронштадтцев митинговой речью. Именно там и тогда прозвучали слова, приклеенные впоследствии советской пропагандой к разгульной балтийской матросне: «Краса и гордость революции». Польщённые кронштадтцы выпустили Чернова. Правда, сам Троцкий в показаниях Следственной комиссии заявлял, что арест Чернова был произведён «десятком субъектов полууголовного, провокаторского типа». Этой оценки матросы так никогда и не узнали.
Никем не управляемое движение тем временем разваливалось, превращаясь в обыкновенный погром. Грабили лавки и дома побогаче. Там и сям слышались полупьяные призывы «Айда бить жидов!». (Интересно, к какой нации относили погромщики Блейхмана, Ярчука, Рошаля и других вождей восстания?) Очень кстати на этом фоне явился слух: большевики — агенты германцев, Ленин творит бунт на деньги немецкого генштаба. Возможно, этот слух вылетел из Мариинского дворца, из недр всеми забытого Временного правительства. Во всяком случае, на следствии, организованном Временным правительством, эта версия стала основной. Ав те часы она способствовала деморализации и без того уставших участников восстания. Последней каплей стали вести о приближении к столице войск Северного фронта. Революционные толпы стремительно рассеивались. Ночь на 5 июля стала переломной. Остатки относительно управляемых анархо-большевистских масс (несколько сотен матросов, пулемётчиков и гренадеров) пытались удержать Троицкий мост и особняк Кшесинской. Несколько тысяч матросов заперлись в Петропавловке. Окружённые преображенцами, семёновцами, волынцами и казаками, к утру
Никто наказан не был. Арестованные и отданные под суд большевики и анархисты — всего 13 человек — были отпущены на свободу под залоги. Потом произошла Октябрьская революция. Суд над виновниками июльских событий так и не состоялся.
Глава третья
«СИДИТ ЛЕНИН НА ПРЕСТОЛЕ, ДВА НАГАНА ПО БОКАМ…»
В массовом сознании укоренено представление: в октябре 1917 года большевики установили власть Советов в России. Эту формулу можно в общем виде принять, но каждое слово в ней имеет особое, свойственное только тому сумасшедшему времени значение. (Как в Стране чудес изумляется Алиса: «Все слова не те!») Действительно, 25 октября Военно-революционный комитет Петросовета, а затем, 26-го, и II Всероссийский съезд Советов объявили Временное правительство низложенным и декларировали переход власти в центре и на местах в руки Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
Однако Советы, как и Временное правительство, не контролировали ситуацию и не располагали реальной властью ни в центре, ни на местах. Страна кубарём катилась в пропасть распада и анархии, и острее всего это чувствовалось в Петрограде.
Июльские события порождают правительственный кризис. В отставку подают глава правительства Львов и большинство кадетов. Новое правительство возглавляет А. Ф. Керенский, недавно примкнувший к партии эсеров. Он совмещает должности министра-председателя и военного министра. В формируемом им правительстве доминируют правые эсеры.
Обстановка в стране становится неуправляемой. Крестьяне самочинно захватывают частновладельческие земли, промышленное производство стремительно сокращается, цены растут, магазины пустеют. Правительство вынуждено ввести в крупных городах нормированное распределение товаров (карточную систему). Дисциплина в войсках падает, растёт волна дезертирства, учащаются случаи расправ солдат над офицерами.
С целью консолидации общественно-политических сил правительство Керенского созывает Государственное совещание в Москве, но оно не приносит ощутимых результатов. Пытаясь спасти положение в стране и армии, главнокомандующий генерал Л. Г. Корнилов предпринимает в конце августа попытку установить военную диктатуру. Но войска, двинутые Корниловым на Петроград, под влиянием леворадикальных агитаторов отказываются выполнять приказы командования. Корниловская попытка проваливается, он и его ближайшие соратники арестованы.
В сентябре Керенский вновь переформировывает правительство. В то же время в Петрограде с целью объединения социалистических сил созывается Демократическое совещание. Однако оно лишь закрепляет раскол в социалистическом движении: большевики и левые эсеры покидают зал заседаний. На состоявшихся вслед за этим выборах в Советы леворадикальные силы добиваются успеха. В Петросовете большевики вместе с левыми эсерами и анархистами завоёвывают большинство. Председателем Петросовета становится Л. Д. Троцкий (большевик с июля 1917 года). Начинается подготовка к захвату власти. С этой целью в октябре при Петросовете создаётся Военно-революционный комитет (ВРК). Революцию намечено осуществить в день открытия II Всероссийского съезда Советов рабочих, солдатских и матросских депутатов.
Положение на фронте становится катастрофическим. За несколько дней до «Корниловского мятежа» немцы захватывают Ригу. В октябре русский флот терпит поражение у острова Даго. Армия стремительно распадается. Авторитет Временного правительства падает. В ночь с 25 на 26 октября, никем не защищаемое, оно арестовано в Зимнем дворце войсками ВРК. Леворадикальное большинство II съезда Советов провозглашает в стране советскую власть.
Большевистское правительство, сформированное в Смольном 26 октября, просуществовало лишь три недели, и за это время ни разу так и не собралось в полном составе. Да и сама партия РСДРП(б) не была ни единомысленной, ни политически целостной. Ленин вовсе не стоял как всевластный капитан на мостике партийного корабля; чтобы проводить свой курс, ему приходилось всё время конфликтовать, убеждать, отступать и балансировать; случалось терпеть и неудачи при принятии решений в ЦК. 10 октября с немалым трудом и при поддержке старого оппонента Троцкого ленинцам удалось продавить через ЦК резолюцию о вооружённом восстании; но двое влиятельных «цекистов» — Каменев и Зиновьев — так и не признали её, выступив публично, в прессе, с критикой курса на насильственный захват власти. После ареста «временных» и утверждения красного советского знамени над российской столицей внутрипартийные противоречия резко усилились.
Партия стремительно утрачивала то относительное единство, которое существовало в её гонимых рядах с августа 1914 по февраль 1917 года. Если считать группу Ленина центром, то справа от неё в сторону широкой социалистической коалиции, союза с эсерами и меньшевиками, тянули партийный воз единомышленники Каменева. Самостоятельную линию гнул Троцкий, вдохновляемый собственной идеей перманентной мировой революции, и вокруг него быстро крепли ряды сторонников. Опаснее всего складывалась ситуация на левом фланге: левые коммунисты, увлекаемые лидерами типа апологета Гражданской войны Багдатьева или молодого да раннего Бухарина, не желали подчиняться никаким решениям партии, смыкаясь с левыми эсерами и анархистами всех мастей. Тут складывалось странное объединение отчаянных политических авантюристов, апологетов разрушения, романтиков революционного террора, проповедников «стихийного» социализма и просто уголовников, выпущенных из тюрем вихрем Февральской революции и готовых встать под любые знамёна, лишь бы получить возможность безнаказанно убивать и грабить. У этого чёрно-красного блока были свои вожди: бородатый и пьяный силач Дыбенко, проповедница свободной любви Александра Домонтович-Коллонтай, террористка с внешностью монахини Мария Спиридонова, мрачный анархо-коммунист Карелин, близорукий и беспощадный Антонов-Овсеенко. Число их восторженных последователей росло с каждым днём — в основном среди буйных кронштадтских матросов, разнузданной питерской черни и полуинтеллигентной ультрареволюционной молодёжи.
Первое советское правительство лишь формально было однопартийным, на деле же состояло не столько из созидателей нового, сколько из разрушителей любого государственного порядка. Уже в ноябре оно развалилось; пришлось формировать ещё более пёстрое по составу двухпартийное большевистско-левоэсеровское правительство.
Персональный состав новой власти поражает воображение. Даже симпатизирующий большевикам американский социалист Джон Рид с изумлением пишет о первой встрече с народными комиссарами большевистского правительства в стенах Смольного: «Рязанов, поднимаясь по лестнице, с комическим ужасом говорил, что он, комиссар торговли и промышленности, решительно ничего не понимает в торговых делах. Наверху, в столовой, сидел, забившись в угол, человек в меховой папахе… То был комиссар финансов Менжинский, вся подготовка которого заключалась в том, что он когда-то служил конторщиком во Французском банке».
Ещё более выразителен групповой портрет руководства Республики Советов в ноябре: фанатичный раздуватель мирового революционного пламени Троцкий — главный дипломат Республики; прапорщик Крыленко — Верховный главнокомандующий; ни единого дня не прожившая в крестьянской избе Спиридонова — председатель Центрального исполнительного комитета крестьянских Советов; полуанархист Штейнберг — народный комиссар юстиции; неуравновешенный, склонный к левацким загибам Рыков — народный комиссар внутренних дел. И так далее.
Но даже если бы каким-то чудом Ленину, Керенскому, Корнилову или кому-либо иному удалось сформировать в октябре монолитное, объединённое созидательной идеей правительство, оно бы всё равно не смогло взять в свои руки управление огромной страной со 160-миллионным населением. Ибо нити управления были порваны, рычаги поломаны, структуры власти разрушены или дискредитированы за те неполных восемь месяцев, что прошли со дня отречения Николая II. Не после, а до октября.
Самое пагубное: криминальный разгул получил морально-политическую санкцию. Левацкие идеологи — коммунисты, анархисты, левые эсеры — радостно усмотрели в грабежах стихийное проявление классовой борьбы. Воровство и разбой стали именоваться «экспроприацией» и «реквизицией», бандиты и грабители почувствовали себя героями революции. В самом деле, чего стесняться, ведь великий пролетарский писатель Горький сказал: «Если от многого взять немножко, то это не кража, а только делёжка»! Равенство так равенство, свобода так свобода.
Экспроприации и реквизиции, а попросту говоря, самочинные захваты чужого добра стали к осени 1917 года нормой жизни; этим занимались не только шайки и банды, но и политические партии, да, пожалуй, и органы так называемой власти. Ещё в марте вернувшиеся из ссылки большевики явочным порядком заняли особняк Матильды Кшесинской. Находившаяся в это время за границей прима-балерина оставалась гражданкой «свободной России», её имущество не было национализировано. Тем не менее, ни Временное правительство, ни градоначальство, ни комиссариат Петроградского района даже не попытались отобрать у ЦК РСДРП(б) «экспроприированное» здание. Самочинных хозяев выгнали оттуда только после июльских событий, и разгром-лённый особняк полгода простоял пустой и бесхозный.
Такая же или ещё худшая участь постигла многие особняки и дворцы некогда блистательного Санкт-Петербурга. Недаром поэт Зоргенфрей писал на исходе «революционной бучи» в 1921 году:
Тут было чем поживиться. Характерный пример — судьба так называемого малого Мраморного дворца на Гагаринской улице. Когда-то он был построен для великого князя Николая Константиновича, брата знаменитого Константина Константиновича, поэта К. Р. Николай Константинович был тонким ценителем искусств, его дворец отличался утончённой роскошью, отделкой из редких сортов мрамора и собранием произведений искусства, которые владелец отыскивал и покупал за сумасшедшие деньги со страстью истинного коллекционера. Великого князя обвинили в воровстве и сослали в Ташкент, где он дожил до революции, которую радостно приветствовал (о его судьбе мы рассказали в книге «Блистательный и преступный»), а дворец менял владельцев, оставаясь собственностью императорской фамилии. В 1917 году всё царское имущество было национализировано.
Дворец на Гагаринской оказался бесхозным и в первые же месяцы революции подвергся стихийному и опустошительному разгрому. Сначала было похищено всё, что можно унести: бронзовые канделябры, серебряная посуда, картины, статуэтки, табакерки, часы, бархатные гардины, шёлковое постельное бельё, золочёные рамы, чернильные приборы из дорогих металлов и полудрагоценных камней, мебель, коллекции оружия — словом, всё; уцелела одна лишь мраморная чаша на лестничной площадке, и то лишь по причине неимоверного размера и веса. Но это было только начало. Следующие волны «экспроприаторов», опоздавшие к первому пиру, принялись за то, что унести было не так-то легко. В здании были выломаны наборные паркеты, вырезаны зеркальные стёкла, сняты или выбиты витражи, содраны шпалеры и дорогие обои, раскурочены и вынесены по частям мраморные камины… Когда уже в середине 1920-х сюда пришли новые хозяева, сотрудники некоего советского учреждения, то они узрели лишь голые стены да загаженные ступени мраморной лестницы. Да ещё лепнина сохранилась в трёх или четырёх из более чем полусотни залов дворца. Зимнему дворцу и зданиям Эрмитажа повезло: они не оказались бесхозной добычей полууголовной толпы. И тем не менее жутковато становится, когда читаешь описания интерьеров величественнейшего из монарших дворцов Европы, сделанных очевидцами и участниками октябрьских событий семнадцатого года. Джон Рид рассказывает о своём посещении Зимнего 25 и 26 октября, перед захватом его силами Военно-революционного комитета и во время самого захвата. В этом рассказе более всего поражает истинно вандальское стремление масс не столько украсть, сколько попортить. И ещё то, что хищением и порчей в равной мере занимались обе стороны — и те, что были на стороне Советов, и те, что охраняли Временное правительство.
«В тёмном мрачном коридоре, где уже не было гобеленов, бесцельно слонялись несколько старых служителей… По обеим сторонам на паркетном полу были разостланы грубые и грязные тюфяки и одеяла, на которых кое-где валялись солдаты. Повсюду груды окурков, куски хлеба, разбросанная одежда и пустые бутылки из-под дорогих французских вин… Душная атмосфера табачного дыма и грязного человеческого тела спирала дыхание. Один из юнкеров держал в руках бутылку белого бургундского вина, очевидно, стащенную из дворцовых погребов… На стенах висели огромные полотна в тяжёлых золотых рамах… У одной из картин был прорван весь правый верхний угол. Всё помещение было превращено в огромную казарму, и, судя по состоянию стен и полов, превращение это совершилось уже несколько недель тому назад». Описание Рида подтверждают и дополняют ещё более жёсткие и натуралистичные пассажи из мемуаров Антонова-Овсеенко «Семнадцатый год». И это — как говорится, до того, как началось.
Вот как Рид рассказывает о том, что происходило несколькими часами позже: «Увлечённые бурной человеческой волной, мы вбежали во дворец через правый подъезд, выходивший в огромную и пустую сводчатую комнату… Здесь стояло множество ящиков. Красногвардейцы и солдаты набросились на них с яростью, разбивая прикладами и вытаскивая наружу ковры, гардины, бельё, фарфоровую и стеклянную посуду. Кто-то взвалил на плечо бронзовые часы. Кто-то другой нашёл страусовое перо и воткнул его в свою шапку». Правда, далее Рид указывает на то, что комиссары и сознательные красногвардейцы всеми силами старались пресекать массовое воровство и вандализм. У расхитителей «были конфискованы самые разнообразные предметы: статуэтки, бутылки чернил, простыни с императорскими монограммами, подсвечники, миниатюры, писанные масляными красками, пресс-папье, шпаги с золотыми рукоятками, куски мыла, всевозможное платье, одеяла». И всё же нет сомнения: Зимний дворец подвергся опустошительному разгрому. Счастье ещё, что главные ценности из коллекций Эрмитажа задолго до октября были вывезены в Москву и хранились в кладовых Кремля.
1 ноября появилось воззвание особой комиссии по делам «Народного музея», каковым стал теперь Зимний дворец: «Мы убедительно просим всех граждан приложить все усилия к разысканию по возможности всех предметов, похищенных из Зимнего дворца в ночь с 25 на 26 октября… Скупщики краденых вещей, а также антикварии, у которых будут найдены похищенные предметы, будут привлечены к законной ответственности и понесут строгое наказание». Кое-что удалось вернуть. Тем не менее многое бесследно исчезло. Оценка потерь колебалась — в зависимости от политических взглядов «экспертов» — в поразительно широких пределах: от 50 тысяч до 500 миллионов рублей…
Уже к осени 1918 года, ко времени первой годовщины Октября, большевиков ненавидели, проклинали, с ними боролись, противостояли им активно или пассивно — миллионы, десятки миллионов. Осенью 1917-го всё было иначе. Приход большевиков к власти вызвал пламенное негодование лишь у небольшой (в масштабах страны) горстки интеллигентов да ещё у тех политиков, перед которыми октябрьский переворот захлопнул врата карьеры. Большинство россиян встретило это событие спокойно, доброжелательно, а иные — с энтузиазмом. Деревенские парни распевали частушку:
Революционный наган, как и бутафорское ружьё из первого действия, должен был выстрелить по ходу пьесы. Одних это обстоятельство пугало, других радовало.
Большевики пользовались явной популярностью, а провозглашённая ими советская власть имела у народных масс немалый кредит доверия. Об этом свидетельствуют результаты выборов в Учредительное собрание, состоявшихся в ноябре. Результаты эти вообще интересны и дают пищу для размышлений. Надо, правда, заметить, что полных данных о выборах в условиях всеобщего кавардака так и не удалось собрать. Так что все выкладки по этому поводу несколько условны.
В голосовании, проходившем на основе всеобщего равного избирательного права, приняли участие немногим более 50 % избирателей. Активность, не слишком высокая для страны, в коей только что совершились две революции. Выборы осуществлялись по спискам партий и общественных организаций. Политическая пестрота впечатляет: партий около 50, списков 220. Число мест в Учредительном собрании — 820, но вследствие разных нарушений, срыва выборов на отдельных участках и прочего революционного сумбура избрано было 765 депутатов.
Кто победил, кто проиграл? Сокрушительное поражение потерпели либералы. Партия конституционалистов-демократов, боевой отряд либеральной интеллигенции и крупнейшая оппозиционная сила дореволюционной России, смогла провести лишь 15 депутатов из 642, включённых в список.
Прочие либералы, стоявшие правее кадетов, — прогрессисты, Союз 17 октября, Союз земельных собственников — вообще не попали в число избранных. Это даже не поражение либерализма, это его полный провал. При истинно всенародном голосовании выяснилось: страна и народ ни на грош не верят либералам. Парадокс заключался в том, что именно либералы-кадеты лелеяли идею Учредительного собрания, именно они руководили комиссией, разрабатывавшей избирательный закон. С февраля по октябрь кадеты входили в состав Временного правительства, а до июля заправляли в нём всеми делами. И вот — катастрофа.
Зато колоссален был успех социалистов. Более 80 % избранных депутатов принадлежали к партиям социалистического толка. Россия проголосовала за социализм! Беда, однако, в том, что социалистическое движение было расколото на враждебные, непримиримые и очень агрессивные группировки, состав которых не всегда совпадал со списками партий. Главный фактор разделения — степень революционного радикализма. Правые эсеры и левые, меньшевики и большевики, левые коммунисты, анархисты…
Формально лидерство захватили эсеры и примкнувшие к ним беспартийные социалисты: 420 депутатов, 55 % мест. Абсолютное большинство? Как бы не так! Партийный список составлялся летом, а в 1917 году за три месяца происходило столько событий, что их хватило бы в иное время на три года. Партия эсеров за это время окончательно раскололась: из неё выделились левые ультра-революционные радикалы, союзники большевиков и соратники их по октябрьскому перевороту. Левых эсеров среди депутатов оказалось около сорока человек. Самостоятельную группу составили украинские эсеры — 78 депутатов. От эсеровского большинства оставалось в реальности 40 % кресел в зале заседаний Таврического дворца. Даже не кворум. Но и этого мало: более половины представителей правоэсеровской фракции прошли в Учредительное собрание не по спискам своей партии, а по спискам крестьянских Советов. Крестьяне проголосовали не столько за партию эсеров, сколько за свою, родную селянскую власть. За Советы. Между тем именно правые эсеры возглавили в октябре борьбу против провозглашённой большевиками власти Советов. Из всего этого неумолимо следовало: даже относительное правоэсеровское большинство в Учредительном собрании обманчиво, оно подвешено в воздухе политической риторики и не имеет реальной опоры в массах.
Если иметь в виду не только цифры, но и динамику роста политического влияния, то победителями на выборах следует признать большевиков. 181 депутат, почти 24 %. А ведь ещё в июне на I Всероссийском съезде рабочих и солдатских Советов (избранном не всенародно, а как раз в той среде, где у большевиков была наибольшая опора) их фракция едва дотягивала до 9 %. Теперь большевики положили на обе лопатки меньшевиков, своих основных конкурентов в борьбе за поддержку пролетариата: последователи Дана, Мартова и Плеханова провели в Учредительное собрание лишь 15 депутатов — столько же, сколько кадеты. Самое главное: большевики выиграли выборы в столицах, отобрав у меньшевиков пролетарский электорат и решительно потеснив кадетов в этих двух цитаделях русского либерализма. В Петрограде 45 % голосов избирателей было отдано за партию «германского шпиона» Ленина, а за партию профессора Милюкова — 26 %; в Москве соответственно 48 % и 34 %.
Однако главный — и страшный — результат ноябрьских выборов в другом. Они со всей ясностью показали: гражданский мир в России невозможен. Значит, быть Гражданской войне. Учредительное собрание, как и общество в целом, оказалось расколото на две непримиримо враждебные, почти равные части, и сколько-нибудь влиятельной промежуточной силы, которая бы могла служить балансиром в этом противостоянии, не было. Треть страны проголосовала за радикальную революцию, за полный слом старого государственного аппарата, за насильственную экспроприацию собственности. Почти половина — за сохранение государства и традиционного общественного уклада при условии уничтожения помещиков и передачи их земли крестьянам. И половина в тех условиях отнюдь не была сильней трети.
Между прочим, динамика успеха политических партий оказалась обратно пропорциональна возрасту их последователей. Среди депутатов «Учредилки» самой «старческой» оказалась кадетская фракция: средний возраст — 51 год. У большевиков — 34 года. У эсеров, если считать по единому списку, — 37 лет. Но надо учесть: самыми молодыми были левые эсеры; их лидеру Марии Спиридоновой всего 32 года, Лазимиру — 26. Власть явно переходила из рук зрелых мужей в руки молодёжи. Вечный конфликт отцов и детей перерастал в гражданское противостояние, а оно с каждым днём обострялось и разрасталось до степени Гражданской войны. Уклад жизни отцов стал ненавистен сыновьям. Отцы же начисто отказались понимать причины радости и ненависти, счастья и страданий своих детей. Назревала та битва, в которой прапорщики будут командовать армиями и побеждать седых генералов. Завязывался кровавый сюжет трагедии Павлика Морозова.
Самая рьяная революционная молодёжь бунтовала против любой власти, воспринимая её как наказующую отеческую десницу. Бунтовали даже против Ленина, когда он, дотоле сам бунтарь и разрушитель, стал у руля власти. Партийная кличка Ильича — Старик; в сознании будущего комсомольского племени он — «дедушка Ленин», воплощение патерналистского облика власти. А между тем в 1917 году ему было только 47 лет…
Молодым энтузиастам ненавистно стало само понятие Отечества. Учредительное собрание было разогнано двадцатилетними матросами; молодой блестящеглазый Анатолий Железняков спихнул с трибуны бородатого мямлю Чернова. Через несколько дней после этого кипящий юной разрушительной энергией III съезд Советов утвердил в качестве имени страны футуристический буквенный код «Эрэсэфэсэр». Красивый, двадцатичетырёхлетний Маяковский нарисовал плакат: красный человек топчет ветхие чёрные избы, на которых красной чертой зачёркнута белая надпись «Россия»; в руках у человека знамя с надписью «Р.С.Ф.С.Р.».
Упразднённое Отечество распалось — как слово на буквы. Центральная власть, даже если она большевистская — есть лишь отцовский запрет, препятствие на пути к всемирному анархическому единению. Пришёл момент, когда никакой власти не стало. Бывшая империя разделилась на многочисленные микромиры; по её путям-дорогам носились сотни юных бойцов, отряды весёлых буянов, романтиков разрушения, жестоких поэтов человекоубийства.
Сей древний городок стоит у истоков реки Костромы, при устье которой, в Ипатьевском монастыре, совершилось воцарение Михаила Романова, и, значит, Солигалич — исток величия царей Романовых. В остальном — идиллический городишко. Приедешь туда к вечеру тихого солнечного дня, и мир, которым дышат улицы и дома, покажется вечным. По улице мимо фабрики старуха гонит корову. Котёнок бежит рядом. Площадь с непременными торговыми рядами, церковь и треснувшая колокольня шестнадцатого века, административное здание и извилистая река создают фон этой идиллии. От железной дороги сто километров, от областного центра — двести. Промышленности нет, единственное предприятие — валенковаляльная фабрика, расположенная в маленьком здании бывшей городской тюрьмы. Дорога, ведущая сюда, здесь же и обрывается. Дальше — просёлки, а ещё дальше — леса и болота на сотни километров.
Вот здесь, в этой тиши, через 305 лет после избрания Романовых на царство, в марте 1918 года разыгралась трагедия: яркий сполох революционного террора.
Новая власть ещё не утвердилась, не оформилась, не обрела лица. Старая же по инерции сохранялась и действовала наряду с загадочными Советами. Была в Солигаличе земская управа, и был городской голова. И церкви действовали, и набожный солигаличский люд по-прежнему наполнял их в воскресные дни. Революция произошла ведь в столицах. В провинции только-только стали появляться какие-то там большевики, левые эсеры и правые. В захолустном неторопливом городишке их было ничтожно мало. Эта горячая молодёжь сформировала Совет; председателем стал местный уроженец Вылузгин, демобилизованный солдат, недавно из Петрограда, вроде бы большевик. (Провинциальные большевики сами себя с трудом отличали от анархистов и левых эсеров, и фраза: «Ты за кого — за большевиков или за коммунистов?» — не была ещё шуткой.) Городская управа и духовенство стали той естественной оппозицией, с которой пришлось столкнуться Вы-лузгину.
Сейчас уже никто не помнит, с чего именно начался между ними конфликт. Население непролетарского города в массе своей поддерживало старину. Революционный задор молодых «советских» раздражал обывателей. Весенним днём, ставшим для Со-лигалича роковым, враждебная, агрессивно настроенная толпа собралась перед зданием Совета. Вылузгин со своими товарищами вышел на балкон, начал речь; толпа волновалась и не давала ему говорить. И тогда раздались выстрелы. Кто стрелял — об этом говорят разное. По официальной советской версии, стреляли провокаторы из толпы. По неофициальной, но господствующей среди горожан — палили маузеры «товарищей». Во всяком случае, одна пуля нашла цель: был убит человек в толпе. Некоторые очевидцы утверждают: простой солдат, только что вернувшийся на родину с германской войны. Другие — а именно репортёры большевистской газеты «Петроградская правда» — уверяют: погиб «белогвардеец, одетый в солдатскую шинель». Вылузгину пришлось бежать; его, однако, настигли, били смертным боем. Через два дня в больнице он был зарезан. Кем — неизвестно.
По прошествии нескольких дней в Солигалич пришёл вооружённый отряд под красным знаменем. Кто его прислал и откуда? Вопрос. По версии «Петроградской правды» (от 19 марта 1918 года) красные бойцы прибыли для подавления бунта, спровоцированного местным духовенством. Инцидент с убийством Вылузгина газета, руководимая Володарским, объясняет так: попы взбунтовали обывателей, отказались выдать Совету запасы хлеба, хранившиеся в местном женском монастыре. Оставили без продовольствия пролетариат Вятки и Вологды, обрекли его на голодную смерть. В ответ на «хлебный бунт» и убийство председателя Совета и был прислан отряд. Из Вологды — по железной дороге до станции Буй, оттуда — на подводах. Командиры — вологодский комиссар Журба и члены Буйского Исполкома Совета Егоров и Козлов. То есть карательный поход явился проявлением «инициативы на местах». Однако очевидцы событий свидетельствуют: отряд наполовину состоял из матросов; стало быть, пришли из Питера. Началась расправа, о которой умалчивает газета — орган Петроградской организации РКП(б). Всё, что о ней известно — известно со слов очевидцев. За стопроцентную достоверность не ручаюсь.
Жителям было велено не выходить из домов. Двадцать один человек арестован, а именно: городской голова, члены управы, всё духовенство (кроме одного священника, которому удалось скрыться; так он и сгинул неизвестно куда), учитель церковно-приходской школы и девушка-телеграфистка: она получила телеграмму о движении отряда, пыталась предупредить об опасности. Все арестованные были свезены в дом местной тюрьмы, тот самый, где теперь валенки валяют. И там, у стены тюремной церкви, расстреляны. Все. Самому старому из убитых, священнику, было за восемьдесят; самой молодой (телеграфистке) девятнадцать. Остальные — люди в летах. От сорока до шестидесяти. Отцы.
Я ходил у бывшего алтаря бывшей церквушки и видел в облупленной стене выбоины — может быть, от тех самых пуль. О событиях тех дней в 1998 году рассказывала мне очевидица, древняя старуха Вера Ивановна Корюхина, девяноста девяти лет. Сейчас её уже, конечно, нет на свете. Тогда, весной 1918-го, ей было девятнадцать и она лежала в больнице, собиралась родить. А окна больницы выходили как раз на улицу, где бурлила толпа в день расправы над Вылузгиным и по которой несколько дней спустя гнали арестованных в тюрьму. Через день везли в телегах их трупы на кладбище. Когда я беседовал с ней, Вера Ивановна уже не вставала с постели и почти не видела, в речах о делах сегодняшних путалась и о тех днях вспоминала неохотно, но ежели начинала вспоминать, то речь её становилась ясной и подробной, как будто она это видела вчера.
«Священник-то был, отец Иосиф. Ему говорила прислуга уходить в село. А он говорит: “Да меня за что забирать, что я худого сделал?”… Когда гнали по улице — дак прикладом в спину… Забрали, подлецы, мазурики, всех хороших людей-то… Да что вы меня спрашиваете, хочу забыть и не вспоминать никогда больше».
Вера Ивановна — не какая-нибудь «буржуйка». Отец её трудился в Питере на заработках, как и большинство земляков, на стройке. В детстве и она бывала в столице; видела государя с семьёй. Цесаревича называет трогательно: «Лёшенька» и большевикам простить не может, что Лёшеньку убили. На все расспросы, кто же были эти солигаличские каратели, одно говорила: «Да кто? Да никто, мазурики, подлецы, хулиганы». Это не ругательства, а слова, употреблённые в прямом смысле. Никто. Молодые, чужие, обуянные детской жаждой разрушения. Пришли неведомо откуда. Пришли убить — кого? «Всех хороших людей». Тех, кем держался старый солигаличский мир.
Давно замечено, что зло, войдя в человека, выходит из него умноженным. Убийство одного влечёт в ответ погибель многих; убийство многих ведёт к уничтожению масс.
Гражданская война уже полыхала вовсю — правда, вдали от Солигалича. Девятнадцатилетняя Вера Корюхина нянчилась
Это было село не только большое, но и богатое. Зарабатывали торговлей и промыслами; среди мужиков находились и такие, что владели волжскими пристанями и пароходами. Лето 1918 года выдалось неурожайное. Мужики собрались миром, выбрали семерых, дали им денег и послали в город Сарапул закупить хлеба на всё село. Там ходоки были ограблены и зарезаны. Криминал? Или политика? Кто знает? Тела убитых были привезены в село Красное пароходом; на его траурные, из-за поворота реки звучавшие гудки сбежались селяне. Общественное мнение обвинило в убийстве «коммунистов» — зажиточное село не ладило с местной Советской властью. Некоторое время спустя местный совдеп обстреляли из обрезов. Были убитые и раненые. После этого в село пришёл карательный отряд.
Войско шло от Волги, от паромной переправы в строгом порядке, тайно. О его приближении в селе не знал никто. Первыми жертвами оказались случайно встреченные на дороге старик и старуха: они шли из лесу с грибами. Были зарублены. Отряд ворвался верхами в деревню, как во вражескую. Убивать начали на улицах — всех случайных встреченных мужиков. Женщин не трогали. Жителей от мала до велика загнали по домам. Потом по этим самым домам пошли. Арестованных сгоняли в три места: в подвал магазина, в пустой амбар на окраине или в трюм парохода. Потом их расстреляли.
Вот рассказ об одном чудом спасшемся, слышанный мной в Красном. «Красноармеец был, только что демобилизованный, вернулся в село честь по чести, со всеми бумагами. В тот день, как и все, ничего не знал, у себя на дворе работал, колол дрова. Вдруг — всадники. Один с шашкой наголо на двор въезжает и кричит так грубо: “Эй ты, кто такой? А ну покажь документы!”. А тот — солдат, человек опытный. Подхожу, — говорит, — к лошади слева, за морду лошадиную прячусь, говорю: убери шашку, а сам вижу, что всадник готов рубануть… Каки-таки документы? Вишь, дрова колю, документы в доме. И всё держусь заузду-то, и к лошадиной голове прижимаюсь, чтобы шашкой не ударил. Он лошадь в сторону поворачивает, а я за ней. “Чего, — кричит, — вертишься?!” И шашку уже заносит. Ну, жена прибежала, вынесла документы. Тут другой всадник подъезжает, видимо, командир; посмотрел бумаги: “Оставь его!” Так и уехали. Спасся».
По данным кладбищенских записей, в те несколько дней в селе Красном было убито около ста пятидесяти человек и ещё около четырёхсот по уезду. В том числе всё духовенство, зажиточные хозяева, верхушка сельского мира.
Это одна история из тысяч. Бунт детей против отцов перерос в фантасмагорию всеобщего взаимного уничтожения. Жизнь и смерть поменялись местами. Символом этого перевёрнутого мира стал щуплый человечек с характерным прищуром монгольских глаз, сидящий на престоле поверженных Романовых. По бокам — два нагана.
Поделиться книгой: