Bonjour, Nicolas!

Клэр на мгновение прикрыла глаза. Положив украшение на свою ладонь, провела по камее пальцами.

— Если ты настаиваешь… Хотя мне по-прежнему кажется это неправильным. Ведь это не безделушка, как ты пытался меня уверить, верно? И как много сегодня у тебя осталось на память о твоей семье?

— Если не осталось семьи, то к чему память? Нет, Клэр, мне приятно было бы думать, что он все-таки у тебя. Может быть, пригодится в каком-нибудь спектакле.

Его сестру застрелили в восемнадцатом. Случайная пуля, когда Варя и Вера шли домой из лавки, где меняли золотые побрякушки на хлеб, немного соли и картофель. Она промучилась после того два дня. Его родители умерли от брюшного тифа спустя полгода. Отец в начале последней ноябрьской недели. Мать — в конце. Он сам прошел войну без единой царапины. Была лишь одна небольшая контузия в войне против немцев, когда еще оставались иллюзии нерушимости привычного мира.

— Ты права, есть вещи правильные и неправильные. Но сейчас просто поверь мне.

— Хорошо, — она улыбнулась. — Но тебе все же придется его надеть.

Она сняла с шеи цепочку с какой-то подвеской. Кажется, это Генри подарил когда-то… Подвеску убрала в карман плаща, надела на цепочку медальон и протянула Николя. Он встал из-за стола, взял протянутое украшение из ее рук, чуть скользнув пальцами по ее ладони, обошел вокруг и, перекинув цепочку через шею, застегнул. Потом быстро наклонился и поцеловал ее щеку — так обыденно и по-хозяйски.

— Joyeux Noel, Claire, — шепнул он ей на ухо, отстранился и вернулся на место.

— Спасибо, — она снова провела пальцами по камее, теперь уже висящей у нее на груди. — Ты когда-нибудь еще будешь в Лондоне?

— Наверное. Если не умру от какой-нибудь страшной африканской болезни, — засмеялся Николай.

Клэр удивленно смотрела на него.

— Мне не кажется это смешным.

— А мне кажется это смешным до колик. Пройти две войны и умереть в Африке при раскопках, — он улыбнулся, но при виде выражения ее лица, улыбка стерлась с губ. — Прости. И не бери в голову.

— Зачем ты так? Ты вправе считать меня самой гадкой, но это не значит, что я стану смеяться над твоей… — она замолчала, не смея произнести вслух слово, которым он бросался так легко.

— Я никогда не считал тебя гадкой. Я любил тебя.

— Я знаю, — прошептала Клэр, не глядя на него.

— Я и сейчас тебя люблю.

Она сглотнула подступивший к горлу ком. Это могло бы показаться чудом, что спустя столько времени они сидят вместе накануне Рождества, и он объясняется ей в любви. Любви, длившейся пятнадцать лет. Это могло бы показаться чудом. Но Клэр никогда не верила в чудеса. Даже в детстве.

И она улыбнулась ему.

— Это хорошо, что у нас и теперь было так мало времени. И нам некогда было жалеть и обманываться. Но если ты когда-нибудь снова окажешься в Лондоне, позвони, пожалуйста.

— Разумеется, — он откинулся на спинку стула и легко вздохнул. — Теперь, когда я знаю, где ты, так легко тебе от меня не избавиться, дорогая.

Когда им принесли заказ, он уже рассказывал ей какие-то глупости о своей работе — что-то совсем неважное, отстраненное, не имеющее значения. Он смотрел, как она уплетает свое мясо, запивая его элем, ровно так же, как когда-то давно смотрел на быстро уменьшающуюся пирамидку из пирожных. Много курил и чуть болтал носком ботинка под музыку, которую играл удивительный аккордеонист, сидевший в углу паба. И никогда в жизни он не был счастливее, чем теперь.

— Генри считает, что будущее теперь за Америкой, — бесцветно сказала она вдруг.

— Может быть. Пожалуй, даже спорить не стану. Я мало что понимаю в будущем. Моя стезя — это рыться в прошлом.

— Он думает о том, чтобы переехать туда.

— Новые возможности. Наверное, это хорошо для твоей профессии. И когда-нибудь, когда ты будешь за океаном, я стану ходить в кинотеатр, чтобы посмотреть на тебя.

— Наверное, это хорошо… А ведь ты считаешь, что все это несерьезно? То, чем я занимаюсь.

— Не более несерьезно, чем раскапывать останки. Ты очень много ради этого сделала — как это может быть несерьезным?

Аккордеонист заиграл чуть громче, врываясь в мысли и почти вырывая душу. Николай рассеянно отодвинул пепельницу и с улыбкой проговорил:

— Совсем забыл сказать тебе спасибо за то, что познакомила с Ноэлем.

Она усмехнулась.

— Ты был не против прокатиться, а мне хотелось увидеть сына. Я знала, что он не приедет к Рождеству, — и, глядя прямо ему в глаза, спросила: — Он понравился тебе?

— Самый лучший сын на свете, — так же, глядя ей в глаза, ответил он.

— Я знаю! — рассмеялась Клэр.

— Теперь и я знаю.

Аккордеонист заиграл танго — новый танец, от которого сходила с ума Европа. И в то мгновение Николай вдруг понял, отчего, потому что и сам немного потерял голову. Это было особенно смешно, принимая во внимание, что принято считать, будто в его возрасте голова уже крепко сидит на шее. Он затянулся сигаретой, а потом резко поднялся, затушил ее в пепельнице и подошел к ней. Не говоря ни слова, не улыбаясь так, как обыкновенно улыбался в этот вечер, протянул ей руку.

Она чуть повела головой и подала ему свою.

Под резкий звук, словно оглушивший ее, почувствовала, как сквозь пальцы руки, которую он крепко сжал в своей ладони, проникло под ее кожу что-то лихорадочное, что возбуждало и пьянило. Она подчинялась его уверенным шагам и поворотам. В тесном баре, где так мало места для танца, при тусклом свете, где их никто никогда не узнает, где так легко притвориться, что нет ни прошлого, ни будущего. Мелодия, страдая, вырывалась из-под пальцев музыканта. А ей казалось, что пальцы Николя обжигают ее кожу сквозь тонкую ткань платья. Она чувствовала терпкий запах табака, от которого кружилась голова, и шумело в ушах. А он сходил с ума от запаха аниса — того же самого, прежнего, так нелюбимого им. Кто из них изменился, Господи, если он держит ее в объятиях и неумолимо теряет голову от ее духов? Когда они были единым целым — пусть только сейчас, пусть только в этот момент. Когда их соединило движение, сбившееся дыхание, бьющиеся сердца. Когда ничего другого уже просто не существовало.

Аккордеон взволнованно всхлипнул, и в наступившей тишине Клэр на полувздохе замерла в руках Николя.

Все решил один миг. Его глаза сверкнули прежним зеленым светом, который, казалось, погас навсегда, а оказался жив-живехонек, и он стремительно наклонился к ней, коснувшись ее губ своими губами. Боясь двинуться с места, она знала, что покорно позволит все: целовать, владеть, прогнать. Если он захочет. Пока у них есть еще несколько часов. Потому что завтра каждый вернется в свою привычную жизнь. А потом им обоим не хватило дыхания. И, несмотря на то, что прерывать этот поцелуй было так же немыслимо, как прерывать собственные жизни, они медленно отстранились друг от друга, продолжая смотреть друг другу в глаза.

— Клэр, я… — хрипло выдохнул он.

— Что? — сплетая свои пальцы с его, спросила она глухим голосом.

— Я хочу, чтобы ты уехала со мной.

Не давая ей ответить, он крепко взял ее за руку и повел назад, к их столу, будто нарочно давая ей эти несколько мгновений, чтобы опомниться. Помог сесть, придвинул к ней свой стул. И сел близко. Так, что теперь их колени соприкасались.

— Стоит ли что-то менять? Все давно устоялось, наладилось, — она на мгновение задумалась. — Минутная слабость не должна становиться причиной разрушенных жизней, ты не находишь? Да, я жалею, что тогда приняла… не то решение. Но сейчас уже поздно что-либо менять. Это затронет мою семью, твою жену…

— Да, я это знаю, — спокойно ответил он, придвигая к себе пепельницу. — И потому ничего не прошу. В отличие от меня, тебе есть, что терять. Но это не меняет главного. Я хочу быть с тобой.

— И как ты это себе представляешь? — прозвучало насмешливо.

— Очень просто. Однажды ты постучишь в дверь. Я открою. И ты скажешь: «Здравствуй, Николя». Замечательно, не правда ли?

— Что при этом скажет твоя жена? — Клэр зло посмотрела на него.

— Я думаю, она ничего не скажет, — отозвался Николай. — Потому что у меня больше нет жены. Только на бумаге, но это поправимо.

Она долго смотрела на него, снова пытаясь запомнить каждую черту его лица, выражение и новый оттенок его глаз, каждое движение пальцев, когда он прикуривал или стряхивал пепел. Все это надо было запомнить. Навсегда.

— Не будем ничего усложнять… Прости…

— Да куда уж проще, милая. Хочешь десерт?

Отстраненно подумав о том, что в ее жизни ни разу не было ни одного счастливого Рождества, Клэр рассеянно кивнула.

— Пусть будет десерт.

Он заказал что-то немыслимое, кремовое, но, кажется, этот вечер был теперь уже безнадежно испорчен. А может быть, наоборот. Лучше его не вспоминалось ничего.

Потом они вышли на улицу и, кажется, почти совсем не говорили. Он поймал для нее такси. Напоследок снова поцеловал, теперь уже совсем привычно, будто между ними всю жизнь так заведено. И глядя, как она уезжает, исчезая в ночной тьме и вечном лондонском дожде, он думал о том, что ей, должно быть, придется врать мужу, куда она пропала в рождественскую ночь.

Глава 10

Декабрь 1910 года, Петербург

В той чертовой крошечной душной гримерной Клэр ничего не ответила. Только чуть улыбнулась и попросила Николя проводить ее в гостиницу. Потому что она обещалась помочь Жанне с каким-то важным делом, придуманным на ходу. Дорогой молчали. И она решила, что он сам уже обо всем сожалеет. Велела, чтобы ее не ждал, сказав, что позже приедет сама.

Но она не поехала к нему этим вечером. В тот момент, когда Николя попросил выйти за него замуж, все происходящее перестало быть приключением. Она лежала в тишине своего номера, снова и снова придумывая слова, которые скажет ему утром. О том, что не может быть женой ученого. О том, что не сможет жить в его стране. О том, что семья, дети, дом никак не благоприятствуют карьере актрисы. О том, что актрисы — самая неподходящая партия для молодых египтологов! Господи! Еще и этот дурацкий медальон, который она зачем-то взяла! Нужно вернуть его. И потом… когда-нибудь он подарит его той, которой… которая сможет стать ему настоящей женой.

Ей же суждены иные роли…

Ее впустила Гапа, сказав, что Николай Аристархович в малой гостиной. Не раздеваясь и не снимая шляпки, Клэр спешно прошла к нему. Ничего не говоря, она положила на маленький столик у дивана по-прежнему завернутую в платок камею.

Он устало тер виски, но при этом выглядел спокойным, что убеждало ее в правильности принятого решения.

«Милый Николя», — думала Клэр, глядя в его зеленые глаза. Он улыбался, и от этого ей было легче. Почему-то она была уверена, он знает, что сейчас услышит. Возможно, он представлял себе все иначе. Но она не станет превращать то прекрасное, пусть и недолгое, что было у них, в мелодраматическую интрижку с чрезмерными страстями. Она не для того убежала из дома, чтобы стать женой ученого в далекой холодной стране. Ее жизнь будет другой: яркой, полной, настоящей.

Спокойный голос Клэр прозвучал слишком громко в тишине квартиры:

— Adieu, Nicolas!

Глава 11

25 декабря 1925 года, Лондон

Клэр медленно спускалась в столовую к завтраку. Зачем это делала, она и сама не знала. Есть не хотела. После бессонной ночи в кресле болела спина. В столовой ее ждало новое испытание. Вчера, по возвращении домой, Клэр повезло проскользнуть незамеченной к себе в спальню. И она рассчитывала не встретить мужа хотя бы с самого утра. Генри, вопреки ее ожиданиям, был дома.

Он сидел за столом, как всегда, с газетой. И, едва она вошла, бросил ей, даже не отрываясь от чтения:

— Ни единой статьи о твоем платье. Как и о тебе. Собственно, потому что ни тебя, ни платья никто не видел. Умница, Клара.

— Теперь ты жалеешь, что моего платья никто не видел? — спросила равнодушно Клэр, присаживаясь к столу.

— Теперь я жалею, что не свернул тебе шею, когда у тебя появилось собственное мнение по всякому поводу. Я не стану унижать себя вопросом, куда ты вчера сбежала. Я просто попрошу тебя больше так никогда не делать.

— Я не стану так больше делать, — криво усмехнулась она.

Генри удовлетворенно кивнул и вернулся к чтению. Он пил чай совсем беззвучно, не гремя чашкой о блюдце, не тарахтя ложкой, не прихлебывая — настоящий джентльмен. Во всем безупречен.

— Кстати, — вдруг сказал он, по-прежнему не глядя на жену, — тебе необходимо решить, сколько вещей из гардероба ты возьмешь с собой на корабль.

— Какой корабль?

— Который плавает по воде.

— О чем ты, Генри? Я не желаю разгадывать твои шарады.

Генри Уилсон недовольно поморщился и, наконец, закрыл газету и убрал ее в сторону, свернув несколько раз.

— Мы едем в Америку, любовь моя. Ты будешь играть на Бродвее.

Внутри нее что-то щелкнуло, как часовой механизм при переводе стрелок, и зазвенело.

«Я больше не могу», — отчетливо прозвучало в голове.

— Твоей бульдожьей хватке можно только позавидовать, — Клэр поднялась из-за стола и направилась к выходу.

— Мечты для того, чтобы сбываться, дорогая, — крикнул Генри ей вслед, разбивая ложкой яйцо, сваренное всмятку, как он любил. — А я твой счастливый билет.

Потом она часами металась по комнате, что впоследствии стерлось из ее памяти уже навсегда. Потому что время не существовало для нее, его не было. Была только стена, которую она силилась отодвинуть и никак не могла, пока не поняла, что стену эту построила сама. Из дней, месяцев, лет… Время материализовалось в этой стене. Отделив ее от того, что единственное оставалось важным в жизни.

Шкаф, стол, камин, ширма, кресло, окно…

Прервав беспорядочное движение по комнате, она застыла, глядя, как темнеет на улице от затянувших небо туч. В комнате впору было зажигать свет, но она не торопилась это сделать. В сгущающихся сумерках было проще видеть призраков. Призраков, которых она звала, и одновременно боялась, что они придут. Она видела себя девятнадцатилетнюю. Восторженную, целеустремленную… Глупую! И видела его. Но теперешнего. Такого, каким он запомнился в момент их объяснения. Спокойного, сдержанного, все понимающего. Ведь она знала, что он никогда не устроит сцены и примет все, что услышит. Но как же она хотела, чтобы он хотя бы прикрикнул на нее. Чтобы можно было заставить себя подумать, определить, решить.

Она протянула руку к окну и стала пальцем чертить на стекле какие-то фигуры, узоры, линии. Лишь бы хоть что-то делать. Было уже совсем темно, на улице бушевал неожиданный снегопад, а она по-прежнему стояла у окна, всматриваясь в мокрую черноту. Продолжая видеть на стекле его лицо. Его черты — глаза, нос, губы — она обводила раз за разом. Не отпуская его и зная, как далеко он теперь от нее.

Резко оттолкнувшись от подоконника, в который раз ринулась по комнате. Люстра, торшер, бра, настольная лампа… Схватила ручку, придвинула к краю стола лист бумаги и вновь замерла.

Вероятно, она сошла с ума. Все, к чему она шла так долго и так упорно. Что казалось смыслом ее жизни. Ради чего она каждый день просыпалась. Все это она пошлет к черту. Прямо сейчас. Потому что на самом деле без него это стало совершенно ненужным. И, оказывается, никогда не было нужным.

Где-то в сердце кольнуло, а из горла вырвался тяжелый горький вздох. Она должна набраться смелости и признать, что пятнадцать лет назад ошиблась, легко распорядившись их судьбами. За те несколько дней, что были у них, она не смогла разобраться в себе. Глупая девчонка и подумать не могла, что все произошедшее было по-настоящему и на всю жизнь. Она испугалась, что рядом с ним, занимающимся настоящим делом, ее мечты окажутся нелепыми и смешными.

Клэр жалела о своих вчерашних пустых словах о том, что все поздно. Все это она говорила, чтобы успокоить себя. А ведь ей стоило сказать лишь одно слово, и она бы уже никогда не вернулась к Генри.

Но невозможно бесконечно прятать свои чувства. Она не хотела. И не желала терять ни минуты. Отбросила в сторону ручку и спокойно подошла к шкафу. Собрала самое необходимое в саквояж. Переоделась во что-то практичное. Оказывается, в ее гардеробной есть вполне приличное темное пальто. Элегантное и совсем немаркое. Не для актрисы. Вернулась к столу. Все-таки черкнула несколько строк для Генри, приколов записку к подушечке с булавками. Потрогала рукой камею на шее…

Ноэль… С Ноэлем она все обсудит потом. Они всегда понимали друг друга с полуслова. И обязательно заберет его во Францию. Слава богу, он никогда не был особенно привязан к Генри.

Не оглядываясь, Клэр вышла за дверь. Она отправлялась домой. К Николя. Навсегда.

Глава 12

28 декабря 1925 года

Он открыл дверь ключом и, не разуваясь, прошел на кухню, устроив бумажный пакет с продуктами на столе. Приехал накануне вечером, и выбираться куда-то еще сил не стало. Ожидать, когда явится мадам Диздье, его кухарка, желания не было. Очень смутно он припоминал, что, кажется, они с Верой отпустили ее на месяц проведать родственников в какой-то городок на западе. Названия он не помнил. Потому справляться теперь приходилось самому.