Bonjour, Nicolas!

Когда они вышли на улицу, он на мгновение зажмурился — так ярко светило солнце, а когда перевел взгляд на Клэр, замер — удивительным светом это бесстыжее солнце заблудилось меж прядей ее волос, скользило по белоснежной коже и отражалось лучами в глазах.

— Знаешь, как по-русски звучит Клэр? — зачем-то спросил он.

Она вопросительно посмотрела на Николя.

— Свет-ла-я, — по слогам произнес он.

Клэр попыталась повторить чужое слово, тщательно выговорив его вслед за ним по слогам. И рассмеялась, прекрасно услышав, что у нее оно прозвучало совсем по-другому.

— Ну вот. Как я уже говорил — две недели, и у тебя все получится, — вторил он ей.

— Две недели — это слишком долго! Но, может быть, пирожные помогут и с языком?

Сегодняшнюю роль Клэр сыграла легко. Горло совсем не болело. Кухарка Николя давала ей какой-то жуткий горький напиток, строго наблюдая за тем, чтобы она выпивала все до дна. Теперь, между своими номерами Клэр подгоняла время, торопясь поскорее оказаться за воротами Аквариума, где ее будет ждать Николя.

А он, между тем, под звуки выступавшего на сцене финального хора, в числе которого была и Клэр, ожидал ее в гримерной. Остальные актрисы, с которыми она делила эту крохотную комнатенку, предупреждены заранее, что входить не стоит. Еще бы! Богатый русский, не иначе князь какой-нибудь, крутил роман с Клэр дю Вириль, ничуть не стесняясь. И не опасаясь того, что мадам Коре это может не понравиться.

Он стоял перед ее зеркальцем и вглядывался в отражение разных женских мелочей, стоявших на узкой тумбочке под ним. Грим, щетки для волос, какие-то немыслимые побрякушки. Чуть улыбнулся и достал из кармана маленький медальон-камэ на голубой шелковой ленте. Невзрачная фамильная драгоценность. Может быть, она и не заметит. И устроил этот медальон на подушечке для украшений, когда, отворяясь, заскрипели петли двери.

— Ты? — радостно вскрикнула Клэр. — Я быстро.

Она засуетилась по гримерной, забежала за ширму, чтобы сменить платье.

— Кажется, я соскучилась, — выглянула она оттуда и снова спряталась за расписанной павлиньими перьями тканью.

Переодевшись, подошла к зеркалу, чтобы снять лишний грим, и заметила медальон. Чуть нахмурившись, некоторое время смотрела на него, не решаясь взять в руки, а потом перевела растерянный взгляд на Николя.

— Мелочь, безделушка, — сказал он беззаботно. — Конечно, не такая яркая, как все это, — он кивнул на разбросанные побрякушки, — но я хочу, чтобы она была у тебя.

Клэр несмело взяла медальон в руки, но, так и не решившись надеть его, завернула в носовой платок и убрала в ридикюль.

— Послушай, — негромко позвал он ее. — Сегодня ты сыграла на сцене невесту. Я прошу тебя в жизни не сыграть… быть моей женой.

Глава 8

23 декабря 1925 года, Лондон

В номере было темно и тихо. Запах нежилой, холодный. Странно, как это в гостиницах всегда пахнет, будто никто в них не живет. Николай прошел в спальную, в темноте разделся и лег в постель, ожидая, что жена уже видит десятый сон, и пытаясь устроиться на самом краю кровати. Но уже через несколько мгновений понял, что в кровати ее нет. Он приподнялся, включил бра над головой и осмотрелся. Веру он нашел сидящей в кресле напротив. Она куталась в плед и глядела прямо на него. Он спокойно встретил ее взгляд и коротко сказал:

— Не бойся. Я тебе не изменял, если ты думаешь об этом.

— Я не боюсь. Этого я не боюсь, — проговорила Вера.

— Ты ведь знаешь, что у нас не семья, верно?

— Ты так думаешь?

Николай потер уголки глаз — ужасно хотелось… спать? Нет, не спать… или спать так, чтобы проснуться пятнадцать лет назад в квартире на 17 линии на Васильевском острове и уже никуда не отпускать единственную женщину, с которой у него могла бы быть семья.

— Ужасно банально и пошло — я очень виноват перед тобой, Вера, — наконец, произнес он. — Не в том, что не люблю тебя. В том, что позволял тебе оставаться моей женой, но при этом сам считал тебя другом. Ведь это было так?

— Я и была твоим другом, оставаясь твоей женой. Неужели ты до сих пор считаешь, что семья — это только сердечные волнения? После всего, что ты видел. После всего, что ты пережил.

Она встала и пересела к мужу на кровать.

— Ты всегда можешь на меня положиться, Николай.

— Я знаю.

Он помнил ее удивительно уверенной в себе молодой особой, очень прямолинейной, но при этом никогда не переходившей черты, какой она была в пору ее учебы в университете, о которой было так много разговоров. Помнил ее в пятнадцатом, когда они стояли под венцом — серьезную, торжественную, влюбленную. Потом во время своих наездов в Петроград с фронта — кратких, почти слившихся в какой-то смутный неясный эпизод. Тогда он почти ничего не чувствовал к ней — времени и душевных сил не хватало. Важно было только одно — она ждет его. Только воспоминание о ее ожидании поддерживало его. Но тогда… именно тогда ее образ постепенно меркнул, оставляя другой, настоящий, живой образ женщины, которая не ждала и, наверное, не любила. И ради той, другой, единственной, раз за разом он возвращался. В последнюю встречу с Верой в семнадцатом, когда мир перевернулся с ног на голову, он смотрел в ее худое и уставшее лицо и вдруг понял — даже и она уже не ждала. В этом смерче невозможно было ни ждать, ни надеяться. Кажется, совсем не горевала о том озвученном его решении вступить в Добровольческую армию. Приняла это спокойно, почти равнодушно. В них обоих тогда не оставалось ничего, одна только пустота. В следующий раз они встретились уже в Париже. Зачем нужна была эта встреча, он не знал. Зачем она все еще пытается жить с ним, он не знал тоже. Но то, что не мог отогреть ее, и то, что она никогда не отогреет его, он знал точно. В этот вечер особенно остро.

— Я знаю, Вера. Но от этого только хуже, — он помолчал и, уставившись куда-то в черную бездну окна, прошептал: — Я слишком стар для любовных трагедий.

— Я тоже, — устало вздохнула Вера. — Может быть, поэтому мы до сих пор вместе. Потому что больше никому не нужны, кроме друг друга.

— Вера, я люблю другую.

Вздрогнула. Медленно подняла голову.

— Бедный мой… — прошептала Вера. — А она?

— Наверное. Она никогда не говорила, что не любит меня. Ни разу, за последние пятнадцать лет, — он усмехнулся. — Правда, за эти годы у нас было от силы пару недель. И ими мы воспользовались самым бездарным образом. Она давно замужем и вполне благополучна. Словом, я сентиментальный идиот.

Вера взяла его за руку, чуть сжала пальцы. И так сидела некоторое время, пытаясь разобраться в собственных мыслях. Она давно уж привыкла жить только тем, как будет лучше для него. Так как теперь будет лучше для него?

— Если хочешь, я уеду, — спокойным голосом сказала она. — Ты помнишь нашу Бов? Она теперь в Берлине и звала меня к себе. Только скажи, что тебе это нужно.

— Господи, Вера… Уезжай. Хоть к Бов, хоть на соседнюю улицу. У меня сейчас совсем не будет времени решать что-то. Экспедиция… Уже летом я пропаду в Каире. Надолго.

Он чуть привлек к себе жену и коснулся губами виска. А после тихо добавил:

— Да, мне это нужно. Ведь ты всегда знала, что однажды я скажу это.

Она решительно поднялась и прошла к своему краю кровати.

— Давай спать. Поздно уже.

— Поздно, — согласился он и откинулся на подушку. — Спокойной ночи, Вера.

Вера промолчала в ответ. Беззвучно плакала, чему научилась много лет назад. Еще в России, когда старой жизни уже не было, а новой быть не могло. Вот тогда она научилась плакать так, чтобы никто и никогда не слышал. И только подушку приходилось просушивать с утра. Но и этого он не увидит. У него завтра утренняя лекция, она точно знала. Как точно знала и то, что пока он не уйдет, она будет делать вид, что спит. Но ко времени его возвращения ее уже здесь не будет.

Ему лучше будет без нее. И она всегда знала, что однажды он скажет ей об этом.

Глава 9

24 декабря 1925 года, Лондон

Генри Уилсон, приладив к глазу монокль, недовольно осматривал платье жены. Золотистое, из легкой газовой ткани, оно, при том, что почти не оставляло открытого обозрению тела, все-таки больше открывало, чем скрывало — этой своей воздушностью и почти прозрачностью. Оно переливалось, поблескивало и сидело на ней невероятно хорошо, слишком хорошо. Пожалуй, никогда в жизни она не была красивее. Даже в те времена, когда он подобрал ее.

— А завтра все лондонские газеты напишут, что жена Генри Уилсона одевается, как падшая женщина! — рассерженно заявил Генри. — Ты хочешь, чтобы об этом я читал за рождественским завтраком?

— Перестань, Генри, — равнодушно ответила Клара. — За своим рождественским завтраком ты прочтешь о том, что твоя жена вновь стала иконой моды и законодательницей стиля. Или что ты там заказываешь журналистам, чтобы они писали обо мне и тебе?

— Ты сама не видишь, на кого сейчас похожа? Мы будем с тобой вместе, рядом встречать гостей. И как мы будем выглядеть? Как престарелый муж-рогоносец и его слишком молодая супруга в поисках нового любовника? Прелестный водевиль! Ты в таких играла?

— Я и не в таких играла. И никогда не скрывала этого от тебя. Но я никогда за всю нашу совместную жизнь не давала тебе повода говорить о себе в подобном тоне.

— Не давала, потому что знала, чем это чревато для тебя! — рявкнул Генри, однако лицо его заметно расслабилось, монокль он убрал в карман и даже почти улыбнулся. — Я очень рекомендую тебе надеть что-нибудь попроще, Клара. У тебя есть в запасе еще целых двадцать минут. Успеешь придумать — твоя гардеробная больше нашей гостиной, — он взял ее за руку и, поцеловав в щеку, добавил: — Будь умницей, дорогая. Я жду тебя внизу.

Клара смотрела вслед мужу и думала, как так получилось, что двенадцать лет назад она благодарила судьбу, которая, как ей казалось, вновь улыбнулась, устроив встречу с Генри Уилсоном — талантливым режиссером средних лет, имевшим имя и репутацию в театральных кругах Англии. В Париж он приехал по приглашению хозяина одного частного театра ставить новую пьесу. А познакомила их Жанна. Уилсону нравилось посещать богемные места, о которых он был, конечно, наслышан, и где однажды его и встретила вечно общительная Жанна.

Клэр было с ним интересно. Сначала их встречи проходили в шумных компаниях, но все чаще они стали бывать только вдвоем. Как-то незаметно для девушки, они начали проводить вместе и вечера, а когда у них совпадали свободные дни, то выезжали за город. Впрочем, уже скоро эти отношения пошли совсем не по плану, намеченному Клэр. Она хотела лишь заполучить роль в новой пьесе небезызвестного режиссера, но Генри поставил ей условие: либо она выходит за него замуж, либо остается в своей оперетте, вполне возможно, что навсегда.

— Зачем вам это нужно, мистер Уилсон? — ошеломленно спросила его Клэр, едва не поперхнувшись кофе, который они пили на маленькой террасе на редкость не богемного кафе.

— Затем, что ты мне нравишься. Затем, что ты будешь только моей актрисой. В тебе есть кое-что, что можно развить. То, что еще не испорчено другими режиссерами. Вдвоем мы составим неплохой дуэт. И затем, что ты будешь благодарна мне за это.

— Не боитесь, что из меня совсем ничего не выйдет? — уже хитро улыбнулась ему девушка.

— Не боюсь, не в твоих интересах. Ты будешь стараться. Свою выгоду ты тоже получишь, обещаю. И она тебя вполне устроит.

Клэр согласилась. Плюсов, которые она получала от этой сделки, было значительно больше, чем минусов. Другого такого шанса могло больше не представиться никогда. Теперь она звалась Кларой Уилсон. А ее сын — Ноэлем Уилсоном. Генри сам выразил желание дать мальчику свою фамилию. Клара не возражала…

— Миссис Уилсон, вас к телефону, — вырвала ее из воспоминаний горничная. — Представились русской фамилией. Оу… Ау-вёр-шин.

Клара, все еще уверенная, что ей послышалось, подошла к телефону и взяла трубку, заметив, как дрожат пальцы.

— Николя?

— Я нашел твой номер в телефонном справочнике, — донеслось до нее сквозь потрескивание.

— Что-то случилось?

— Случилось. То есть, нет… Ничего не случилось.

Молчание. Краткое. Как целая вечность.

— Клэр, нам нужно увидеться.

— Где?

— Мне все равно где. Где скажешь.

— Где ты сейчас? — нетерпеливо спросила Клара.

— Parliament St. Тут бар «Красный лев». Я могу подождать тебя там.

— Я буду через сорок минут.

Клэр вызвала такси к соседнему дому, схватила с вешалки плащ, в котором горничные в дождь выходили во двор, и выскользнула за дверь.

Дороги она не помнила. Дороги не было.

Зайдя в бар, Клэр улыбнулась. Как давно она не бывала в таких местах. И осмотрелась в поисках Николя.

Он увидел ее сразу. Едва она вошла и остановилась на пороге. Медленно приподнялся из-за своего столика в самом дальнем углу, вглядываясь в ее лицо, в ее тонкую фигуру, будто пытаясь запомнить это мгновение. И молча кивнул на стул рядом с собой.

Не отрывая взгляда, Клэр прошла к нему. Сбросила плащ и присела.

— Хорошо, что ты позвонил, — прерывающимся голосом сказала она.

А он внимательно осматривал ее платье. Или ее в этом платье. Или то, что дорисовывало воображение.

— У вас вечеринка? Прости, я не подумал, что сегодня за день…

— Хорошо, что ты позвонил…

Он позвонил… Потому что не позвонить ей в этот вечер было немыслимо. Потому что жизнь без нее не имела никакого смысла. Вернее, наверное, смысл был. Но счастливее от этого не стал ни один человек. Вернувшись с последней лекции в этом году в Лондоне, он обнаружил в номере короткую записку от Веры.

«Уехала к Бов. Ты по-прежнему можешь на меня рассчитывать, но теперь уже точно только как на друга. Будь счастлив».

Он долго сидел, глядя на эту записку и толком не понимая, что в ней написано.

А потом решился.

— Я завтра уезжаю. Хотел устроить прощальный ужин.

— Уже завтра… так скоро, — она рассматривала его лицо. Понимая, что помнила его совсем иным. Не просто моложе. В ее воспоминаниях он был разным. Он был живым. Когда кричал на нее в коридоре московской гостиницы. Когда в темноте крался вместе с ней в гостиную, чтобы показать ей елку. Даже когда она прощалась с ним. А теперь… Он словно застыл. Красивый музейный экспонат. И только в колледже он был другим. Но ей никогда не разделить с ним этой стороны его жизни.

Ну и пусть! Пока она вполне может разделить с ним рождественский ужин.

— Это очень хорошо, что ты позвонил, — радостно рассмеялась Клэр.

— Я нашел твой номер в телефонной книге.

Она тоже изменилась. Как изменилась… Совсем почти ничего не осталось. Стала красивее, спокойнее. От драгоценного камня, на который наслоились куски породы, словно бы сбили эти самые слои, и придали ему граней, но сверкал он теперь совсем иначе. И все равно она была той же — сердцевина не меняется.

— Что ты будешь? — спросил он, не отводя взгляда от ее глаз. — Говорят, здесь хорошие вина.

— К черту вино! Я буду эль. И жареное с кровью мясо.

Николай улыбнулся и едва удержался от того, чтобы подмигнуть ей.

Он сделал заказ. И пока они ждали, толком не знал, о чем сейчас говорить. О чем позволено говорить.

Потом спохватился. По-дурацки нелепо полез в бумажник и вынул из внутреннего кармашка маленький медальон. Тот самый медальон, только уже без голубой шелковой ленты. Где и когда затерялась эта лента, он не знал. Безо всякого предисловия протянул ей. И тихо сказал:

— Я бы надел его тебе, но не на что. Пожалуйста, возьми.