История разведенной арфистки

На этот раз ее ответ привел его в ярость.

– Если ты н-никогда не имела детей, как можешь ты говорить, что справишься с ними?

– Могу. И именно потому, что у меня никогда их не было.

Он рассмеялся, и смех этот был короток и горек, а затем он повернулся и исчез, растворившись в темноте, а она подумала вдруг с непонятным для нее самой испугом, что доброе его расположение к ней на этом закончилось.

В квартире было светло. Свет шел из ванной комнаты. Могла ли она, уходя, забыть повернуть выключатель? Или маленький цадик каким-то образом проскользнул внутрь и сидит, в эту минуту, расслабившись и не отводя глаз от экрана телевизора?

15

Эту ночь провела она нервно, то просыпаясь, то засыпая вновь, бродила от одной кровати к другой… словом, ночь была потеряна. Утром она позвонила матери в дом для престарелых и была немало удивлена, застав ее бодрствующей.

– Ты права… здесь я сплю больше, чем надо бы, даже с учетом моего возраста… больше, чем это мне рекомендовано моим лечащим врачом. Я боялась, что Тель-Авив будет расстраивать меня, а получилось наоборот – здесь мне спокойнее.

– А как же эксперимент? Продолжается?

– Продолжается.

– Ты полагаешь, что после его завершения здесь ты сможешь вернуться в Иерусалим и, оставаясь там, будешь решать вопросы своего будущего пребывания здесь?

– Нет, Нóга, мы не имеем права останавливаться. Это нечестно по отношению к Хони, который потратил столько сил, и, конечно, вдвое нечестно с учетом всех удобств, которые были здесь мне предоставлены – эта вот квартира, например – такая приятная и безо всяких обязательств. Нет, нет, мы не можем все бросить на полпути.

– Но я хорошо тебя знаю, мама, и ты не сможешь жить там.

– Не будь так уверена. У нас есть еще в запасе девять недель, и, несмотря на крошечное расстояние отсюда до Иерусалима – по крайней мере по европейским стандартам, у меня проступают новые перспективы, поскольку здесь я свободна от старых обязательств и излишних воспоминаний. Сейчас я имею полное право спать, сколько мне хочется, так что у меня – точно так же, как у папы – появляется шанс завершить свою жизнь, не обременяя вашу в случае долгой моей болезни необходимостью тратить на меня свои дни и недели.

– О таких вещах никто ничего знать не может. Случиться может все.

– Понимаю, о чем ты. Со своей железной честностью, возможно, ты и права. А потому у меня крепнет убеждение, что для тебя мой эксперимент слишком тяжел. Тебе уже наскучило в Иерусалиме? Но в отличие от Хони тебе ведь всегда нравился этот город, и ты была снисходительна и терпима к нашим набожным соседям. Кроме того, Хони сказал мне, что тебе нравятся те маленькие роли, которые ты с его помощью нашла… та, например, когда тебя убивают ночью на песчаном пляже, и ты лежишь и смотришь на звезды… и что это ты приговорила к смерти молодую девушку…

– Никого я не приговаривала. Я только объявила, что присяжные признали ее виновной. И все.

– И тебе это понравилось?

– Более или менее. Чем я могу заняться, мама? Я пытаюсь скоротать время, пока ты не решишь, где ты хочешь прожить до конца жизни.

– Не беспокойся. Ведь именно этим я и занимаюсь. Поверь, я не бездельничаю. Я непрерывно взвешиваю все «за» и «против», так что ты, моя дорогая, не дави на меня и не завидуй мне эти три месяца; потом ты сможешь вернуться в лоно своего оркестра. Что тебя тревожит больше всего?

– Эти дети.

– Какие дети?

– Ультрарелигиозные малыши, ставшие телевизионными наркоманами.

– Но Хони сказал, что они вернули ключ, который я им одолжила.

– Я вынуждена была силой отнять этот ключ у них, но, очевидно, они раздобыли дубликат и теперь приходят, когда им вздумается… это надоело мне до смерти… а иногда я просто боюсь. Это ужасно.

– Ужасно? Ты преувеличиваешь. Это ведь всего лишь дети, маленькие дети, растущие в огромных семьях; в них при этом они очень одиноки и подавлены, а потому нередко чуточку «того». И кроме того, они дети Шайи, того симпатичного парнишки, с которым ты любила время от времени поболтать на лестнице, когда все мы были моложе. Кто же из них?

– Старший. А другой, много моложе и такой, по правде сказать, необычный, это его двоюродный брат, который некоторым образом оказался цадиком.

– Цадиком? Каким образом?

– Неважно. Но смена замка повлечет за собой замену всей входной двери, которая сейчас того и гляди вывалится на лестничную площадку, и все это вместе взятое ожидает только твоего решения.

– Вот тут ты совершенно права. Только моего решения.

– Но пока этот час не пробил, давай установим засов, чтобы наружная дверь могла закрываться изнутри. Тогда я по крайней мере буду чувствовать себя в безопасности, находясь в квартире.

– Все правильно. Я попрошу Хони приделать засов, закрывающий изнутри и тебя, и квартиру.

– Незачем тащить для этого сюда Хони из Иерусалима. Я найду кого-нибудь в самом Иерусалиме.

– Ну что ж… это разумно. Например, обратись к Абади, папиному другу. Он – человек исключительной порядочности, вежливый и внимательный. Это он и его жена приносили нам пищу во время шивы – каждый день. А после того, как ты уехала – именно он привез и поставил нам электрифицированную кровать. Он поставит на входную дверь не только засов, но и любое приспособление, какое ты захочешь. И сделает это не из-за денег, а по доброй воле и с большой любовью.

– Только дьявол один знает, почему ты дала разрешение этим дьяволятам входить в квартиру.

– Да, тут, моя милая, ты совершенно права, – сказала мать, вздохнув. – Один лишь дьявол в состоянии объяснить, почему я сделала такую глупость. Но где, скажи мне, я могла в ту минуту найти умного дьявола?

16

Абади был легок на помине и оказался на высоте положения. Находясь в добрых отношениях с семейством бывшего своего начальника, он знал об «эксперименте» и от души надеялся на его успех, но тем не менее не мог понять, для чего они выдернули дочь из Европы. «Абсолютно бессмысленно волноваться из-за пустой квартиры, – сказал он. – Я буду рад возможности хоть каждый день заглянуть в нее, чтобы убедиться, все ли в ней в порядке. Но что осталось в ней такого, что стоило бы украсть? Одно старье, боюсь, не способное вдохновить грабителя». Они уверяли его, что боятся не вора, а старого адвоката, который только и ждет предлога, чтобы завладеть вожделенной площадью, и если кто-то посторонний, вроде Абади, будет слишком часто появляться в ней – это лишь усилит его позиции.

Сейчас Абади шествовал по квартире и был изумлен ее опустошенностью.

– Надо было обладать решительностью твоей мамы, чтобы выбросить такое количество вещей, – сказал он, – не будучи уверенной, что она навсегда уедет из Иерусалима.

– Да она вернется, – уверила Нóга вежливого и несколько меланхоличного мужчину, которого пусть смутно, но помнила среди множества посетителей, появившихся в этой квартире в дни шивы.

– Мне ли не знать? Родственные души, как-никак.

– Выходит, что истинная причина всей этой затеи с переездом в Тель-Авив – Хони?

– Да, ибо он уверил себя, что другого выхода нет, и до последнего маминого вздоха он обязан будет таскаться сюда, в этот город, только что не ежедневно. От одной этой мысли он впадал в ярость.

– Ну а ты?

– В отличие от Хони, я люблю Иерусалим, хотя и не слишком часто приезжаю сюда.

– Приезжай почаще – и ты его еще больше полюбишь.

– Да… это верный путь к успеху. Но согласитесь, мистер Абади, как можно поддерживать подобную любовь, если эти маленькие харедим просто сводят меня с ума?

– Я готов тебе помочь, но при одном условии – что ты будешь называть меня Иосифом, а не мистером Абади.

– Иосиф. Так, да? Правильно?

А он уже двигался к входной двери, замок в которой знавал и лучшие дни. Но для того, чтобы поменять его более надежным запором, следовало, как оказалось, сменить весь дверной косяк.

Разумнее всего было бы дождаться завершения эксперимента в Тель-Авиве, в то время как в иерусалимской квартире достаточно было бы поставить самые простые замки. Абади, как у себя дома, порылся в кухне, нашел в кладовке старый отцовский ящик с инструментами, открыв его, достал складной метр, пару отверток и плоскогубцы, после чего вернулся к наружной двери, чтобы вытащить проржавелые гвозди перед тем, как взяться за измерения.

Для начала он отправился в ванную комнату и, вытянувшись всем своим гибким телом, высунулся из окна, чтобы замерить расстояние между водосточной трубой и желобом. И снова обнаружил, что оконная задвижка бог знает с каких времен отсутствовала, оставляя надежду лишь на то, что в Тель-Авиве порядочные плотники, способные починить – не говоря уже о том, чтобы сделать заново, – оконную раму, еще не перевелись окончательно. А сейчас все, что требовалось, это просто крючок, который не давал бы возможности открыть форточку снаружи, кроме как с помощью отвертки вывинтив и вытащив винты, что было уже чистой уголовщиной, а не просто детской шалостью, объясняемой тем, что, заигравшись, детишки, развлекавшиеся тем, что скользили вниз по водосточным трубам, не рассчитав свои силы, оказались вдруг на подоконнике ванной комнаты у нижних соседей.

Она провела его по всей квартире, проникаясь к этому человеку все большей признательностью. Движения его были неторопливы, фразы продуманны и практичны, и теперь ей стало понятно, почему ее отец любил его. А кроме того, он ведь был талантливым инженером – автором-изобретателем «электрической» кровати.

– А знаете… я ведь время от времени сплю в ней.

– Почему «время от времени»?

– Потому что иногда среди ночи я начинаю скучать по своей детской кроватке.

– А ты уверена, что уже освоила все возможности, предоставляемые этой электрической кроватью?

– Надеюсь, что да. У меня быстрые и чуткие пальцы арфистки, а у вашей кровати все-таки нет сорока семи струн и семи педалей.

Он засмеялся.

– Такого в ней нет. Это правда. Но что-то говорит мне, что кое-какие возможности так и остались тобой не раскрыты. По прямому своему назначению это больничная кровать, задуманная для тяжелобольных пациентов, которая должна отвечать всем их потребностям. В том числе и больным со сверхтяжелым весом. А с любой тяжестью она справляется легко. Мне удалось встроить в нее электроподъемник. Пойдем, я научу тебя… почему-то мне кажется, что ты освоила далеко не все возможности.

– С меня хватит и того, что я уже знаю. Мне достаточно. Я ведь здесь ненадолго.

– Даже если это и так, просто стыдно не изучить все получше.

В его восхищении собственным созданием было что-то простодушно-детское, и именно это, поняла вдруг Нóга, и ценилось так покойным ее отцом, который и назначил его своим наследником по делам водного департамента. Так что, после того как записаны были измерения для задвижки и крюка, Абади шагнул в родительскую спальню, сбросил башмаки, вытянулся на кровати и начал перебирать рычаги и кнопки управления, поднимая и опуская отдельные части, усиливая внутреннюю вибрацию и поднимая, словно в невесомости, всю конструкцию целиком, и закончил демонстрацию тем, что перевернул свое детище вверх дном, отчего оно стало похоже на каноэ.

– Ну, видела? – спросил он, сверкая глазами. – Сознайся – ты не могла такого даже представить!

– Верно, – подтвердила она, – не могла.

– Иди сюда… я покажу тебе, как это делается.

При виде такого энтузиазма трудно было сказать «нет».

И она тоже, сняв туфли, осторожно легла на кровать, а он перегнулся через нее, и она ощутила прерывистое его дыхание, вызванное, кстати, не ее близостью, а его восхищением всей этой машинерией, хотя он, взяв ее руку, стал водить ее ладонью по скрытым рычагам, липким от машинной смазки. Но когда она легко надавила… нет, едва дотронулась до какой-то ручки, вся конструкция издала свирепое бульканье.

– Ваша машина не признает меня.

– Этого не может быть. – Он положил свою руку на ее и прижал сильнее, без каких-либо последствий. А затем свирепое бульканье повторилось. Засунув руку под кровать, он попробовал нащупать там какое-то, знакомое ему, соединение. Но что-то было не так.

– Скверно, – пробормотал автор этого электрического чуда. Тут же последовало шипение и хлопок, затем квартира погрузилась во мглу.

– Осторожней, – мягко сказала она.

– Все в порядке, – ответил ей он и проворно встал на ноги. – Не двигайся. Я знаю, где находятся предохранители.

И он отправился восстанавливать электричество.

Окна спальни были широко распахнуты, пропуская серебристое мерцание летней ночи. Луна не спешила с появлением, но звезды сияли вовсю. Электрический свет в соседних квартирах наводил на мысль об экономии и бережливости. Глаза ее нечетко различали окружавшие предметы, так что ей пришлось приподняться в кровати. Она ждала, что вот-вот вспыхнет свет. Но Абади понял уже, насколько бессмысленно вслепую искать плавкие предохранители в этой абсолютной темноте.

– А что, у твоей матери нет никаких свечей, – произнес он, обращаясь к Нóге, которая оставалась столь же неподвижной, как и кровать, на которой она лежала.

– Свечи? Для чего бы они нужны были ей? Субботних свечей она никогда не зажигала. Может, вам лучше подняться наверх? Там у соседей их должен быть миллион. Там женщина…

– Как ее зовут?

– Миссис Померанц. Она бабушка этих маленьких засранцев. У меня нет никакого желания видеть ее.

Он вышел, не попытавшись даже включить лестничный свет – здесь все было одно к одному. Она сидела на кровати, не в силах выбраться из нее. Со стороны лестничного пролета замигал свет. Абади появился, держа перед собой огромную свечу. Она торопливо поднялась ему навстречу и увидела, что он не один. Двое мальчишек шествовали за ним следом, держа в руках зажженные ханукальные свечи. Ухмыляясь, они зашли в квартиру через распахнутую дверь и застыли перед безмолвным и темным экраном телевизора.

– Ну вот так-то. – Она рассмеялась. – Нет больше никакого телевизора. Он умер.

– Скоро он оживет, – спокойно сказал старший мальчик. А младший, цадик, повернув к ней свое лицо ангела, добавил:

– С Божьей помощью.

17

Утром она отправилась в банк, чтобы проверить свой счет, оказавшийся много выше, чем она ожидала. Она тут же позвонила брату, выяснить, не получилось ли так, что он случайно внес на ее имя сумму, которая ей вовсе не полагалась.

– Тебе полагается все, до последней копейки, сестричка, – шутливым голосом заверил ее он, – ты все это заработала.

Но как это могло быть? Ведь не могли же ей столько заплатить за четыре появления в массовке?

– Очевидно, ты показалась этим киношникам сверхвыдающейся, – уже серьезно объяснил ситуацию Хони, – и они выписали тебе сверхбонус.

В конце концов он признал, что да, где только мог, выбивал для нее самые высокие ставки.

– Пожалуйста, Хони, – попросила она, – не трать на это так много сил. Этот эксперимент и без того стоил тебе немало, а кроме того, мне осталось пробыть здесь всего семь недель и я хотела бы прожить их безо всяких ухищрений. Легко и просто. Мне совершенно ничего не нужно… более того – жизнь в нашей старой квартире мне даже понравилась.

И она рассказала ему о визите Абади.

– Славно, – сказал Хони. – Запомни – если тебе нужно будет в квартире что-то починить, без малейших колебаний обращайся к нему. Он с радостью сделает все, что нужно. Он очень уважал папу и всегда готов был помочь нам, папа покровительствовал ему и, уходя на пенсию, сделал его своим преемником. В течение всех тридцати поминальных дней, после того как ты уехала из Иерусалима, сославшись на «совершенно срочный и очень для тебя важный» концерт, Абади и его жена приносили нам еду, без которой мы не могли обойтись, но в то же время не могли и предложить ничего нашим соседям харедим, поскольку не были уверены, что еда эта проверена и кошерна. Ну и, конечно, эта «электрическая» кровать.

– Что представляет собой его жена?

– Приятная. Вежливая. Чем-то похожа на него. Очень добросердечная.

Ранним полуднем Нóга отправилась на рынок Махане Иегуда и отыскала бар, днем превращавшийся в ресторан. Маленькие вечерние столики были собраны вместе, образуя один длинный, покрытый пятнистой клеенкой, за которым в ряд сидели с обеих, друг против друга, сторон продавцы, исключительно мужчины, в подавляющей части – работавшие на этом самом шуке люди: зеленщики, мясники, работяги и грузчики, удовлетворявшие свой аппетит с необыкновенной скоростью из огромных мисок, наполненных горячим хумусом, перемешанным с крутыми яйцами, в который были добавлены красноватые мясные тефтели, куски курицы и петрушка.

Она протиснулась к свободному месту между здоровенных мужиков и не успела пошевелиться, глазами отыскивая меню, как перед ней уже стояла глиняная глубокая тарелка – скорее миска, в которой дымилась та же еда, что и вокруг, в сопровождении двух пышущих жаром пит и бутылки с минералкой, из которой торчал кончик черной пластиковой соломки. Она повернулась к пожилому посетителю, сидевшему верхом на лавке и, вытаращив глаза, пялившемуся на нее.

– Что это за место? – спросила она его, – это ресторан или армейская база?

Он рассмеялся:

– Это ресторан, но только для верующих.