Львы умирают в одиночестве

Ощутив прикосновение к плечу колкого мехового рукава, Пеночкин, издав дикий вопль, сиганул вперед, перескочил через ряд кресел и бросился в обратную сторону, за кулисы. Он влетел по узенькой лестнице на сцену, укрылся за тяжелым занавесом и перевел дыхание. Пыхтение прекратилось. Кажется, безумная тварь отстала. Робко выглянув в щель, Василий увидел, что шуба зацепилась подолом за спинку кресла и теперь рассерженно рычала, вертелась во все стороны, но увидеть, что же ее удерживало, конечно, не могла, потому что ни головы, ни, соответственно, глаз у шубы не было.

– Ффух, – с облегчением выдохнул Пеночкин, утер рукавом испарину, улыбнулся даже и тут же застыл, сжался весь, ощутив, как на плечо опустилась чья-то твердая рука.

Замирая от страха, режиссер оглянулся и увидел перед собой высокого и стройного мужчину в белом балетном трико. Лицо у него было величественное, какое-то даже царственное – высокие скулы, изогнутые брови, надменный рот. Он стоял, расправив плечи и возвышаясь над Пеночкиным на целую голову, и смотрел на него строго и неприветливо. Темные глаза его мрачновато поблескивали в сумраке закулисья.

– В-вы кто? – стуча зубами, пробормотал режиссер.

– Не узнаешь? – обнажив в презрительной улыбке крепкие белые зубы, осведомился неизвестный. – Постыдился бы! Я ведь твой персонаж. Главный герой твоего спектакля. Сергей Воздвиженский.

– Эээ… но вы же… умерли? – робко протянул Вася.

– Искусство – бессмертно! – назидательно произнес великий танцовщик. А затем, прищурившись, окинул режиссера с ног до головы оценивающим взглядом. – Ну да тебе-то откуда об этом знать, бездарь?

– Как вы?.. Что вы такое говорите? – обиделся режиссер.

– Я говорю, бездарь ты! Да еще и жулик к тому же, – смачно припечатал знаменитый артист. – Полез про меня, про звезду мирового балета, спектакль ставить, а ни одной книжки по моей биографии не прочитал. Одни сплетни собрал из желтых изданий. Да еще и деньги театральные попятил. Это вот что? – Он отдернул в сторону занавес и указал на все так же бьющуюся между кресел шубу.

– Шу… шуба, – запинаясь, объяснил Вася.

– И ты, проныра, вот эту рвань копеечную по накладным провел, как мой меховой палантин? Якобы где-то в Париже у коллекционера выкупленный? Да ты посмотри на меня! – Покойный гений приосанился. – Думаешь, я стал бы носить этот халат из чебурашьего меха? Где ты только раскопал этакую дрянь…

– Я… я… Вы все не так поняли! – нашелся наконец Вася и, не желая дальше объясняться с величественным прототипом своего героя, шмыгнул у того под рукой и снова кинулся бежать.

В висках грохотало, по лбу снова струился пот. Васе уже почти удалось добраться до маленькой дверки, ведущей из-за кулис во внутренние коридоры театра, когда за спиной раздались размеренные шаги Воздвиженского. Режиссер торопливо дернул дверь на себя и в ту же секунду ощутил, как сильная, жилистая нога всемирно известного танцовщика, размахнувшись, мощно ударила его под зад. Вася, охнув, взмыл в воздух и, вопя от ужаса, полетел куда-то в темноту.

Приземлившись на твердый пол и поскуливая от боли в отбитом боку, Вася открыл глаза и обнаружил, что находится в своей комнате. В окно било яркое майское солнце, колыхалась от легкого ветерка белая занавеска, на тумбочке ворохом лежали только вчера присланные варианты афиш его будущего спектакля. А в дверях спальни, томно прислонясь к косяку и комкая на груди изумрудный кружевной пеньюар, стояла его мать, Эмилия Аркадьевна, и с выражением легкой брезгливости рассматривала сына, развалившегося на полу, возле кровати.

– Базиль, что происходит? – протянула она и отвела взгляд, демонстрируя, что и смотреть не хочет на такое жалкое зрелище.

– Кошмар, – прохрипел Вася и, охнув, поднялся с пола. – Кошмар приснился, мамуля.

– А я говорила, что все эти твои современные лекарства не работают, – вставила маман и кивнула на громоздившиеся на тумбочке у кровати Василия пузырьки, выписанные ему модным в артистических кругах психоаналитиком. – Лучшее средство от расшатанных нервов – это принять перед сном рюмку хорошего французского коньяку.

«Угу, или полбутылки», – съязвил про себя Василий. Мамочкино пристрастие к дорогим коньякам пробивало солидную брешь в семейном бюджете.

Тем временем Эмилия Аркадьевна, очевидно, устав говорить на такую приземленную тему, спросила:

– Так как ты считаешь, Базиль, что, если в первой сцене спектакля я появлюсь не в васильковом платье, а в палевом?

– Мамочка, – отозвался Вася, с ужасом понимая, что ему спросонья не удается говорить с должной почтительностью и, кажется, он сейчас нарвется на самый жуткий скандал из всех, что только может закатить стареющая, но заслуженная театральная актриса. – У палевого, я извиняюсь, декольте чуть ли не до талии, а ты…

– Что? – оскорбленно ахнула Эмилия. – Ты что же, намекаешь, что мне, в мои пятьдесят, носить платья с декольте уже не по возрасту?

– Пятьдесят шесть, – шепотом поправил Василий и поспешно улепетнул в ванную.

Вслед ему, слышимые даже за шумом воды, неслись стенания:

– Я не могу жить, не могу работать в этой атмосфере оскорбительного пренебрежения! Когда наконец будет готова наша новая квартира на Цветном бульваре, где я смогу удалиться в свою студию и не сталкиваться с твоим постоянным хамством?

– Ох, – вздохнул Василий, разглядывая в зеркале собственную помятую физиономию.

Ночной кошмар никак не желал отпускать. Самым нелепым и в то же время жутким было то, что явившийся ему покойный прототип главного героя его нового спектакля был совершенно прав. Пеночкин мало что знал о балете в целом и о знаменитом Воздвиженском в частности. За постановку он взялся потому, что мамуле приспичило на склоне лет сыграть супругу и неизменную партнершу Сергея, божественную Евдокию Воздвиженскую. На все осторожные увещевания Васи о том, что для такой роли мамуля уже немного… эммм… не в том амплуа, маман лишь драматически закатывала глаза, стонала, визжала, как подкошенная, рыдая, падала в кресло и уверяла, что наложит на себя руки, если в родной семье будут и дальше душить ее творческие порывы.

И, в конце концов, Вася, ругая себя за бесхребетность, согласился. А дальше все пошло и того хуже. Как-то раз, вытащив из его портфеля бумаги, где черным по белому была проставлена сумма, выделенная на бюджет спектакля руководством театра, матушка, хищно дрогнув ноздрями, осведомилась, доколе Василий будет тянуть, мучить ее этой оскорбительной нищей жизнью в крохотной квартирке и не внесет наконец первый взнос за давно уже присмотренную ею квартиру в новом элитном комплексе, недавно отстроенном в центре Москвы. Вася юлил, темнил, отнекивался, но под конец все же сдался, не вынеся мамочкиных фирменных концертов. Съездил в офис продаж квартир шикарного жилого комплекса, заключил договор и, пламенея щеками, как вызревший на южном солнце помидор, отсчитал деньги на первый взнос из выделенной ему на спектакль суммы. А затем, торопливо заметая следы такого вопиющего негодяйства, выписал из костюмерной Тверского драматического театра эту самую проклятую шубу, а по документам провел ее, как выкупленный у известного парижского коллекционера знаменитый медвежий палантин великого артиста, просто необходимый ему для создания атмосферы спектакля.

Теперь же Василия с каждым днем все больше мучил забористый коктейль из угрызений совести вперемешку со страхом попасться на горячем. Пеночкин худел, бледнел, нервно грыз ногти, выбивал из психоаналитика все новые и новые успокоительные средства, и даже любовница его, Маечка из кордебалета, стала жаловаться на недолюбленность и туманно намекать на каких-то энергичных влиятельных поклонников, которые, стоит ей только пальцем поманить…

А теперь, значит, ко всем неприятностям прибавились еще и кошмары.

– Ууу, зараза! – буркнул Пеночкин, вернувшись в спальню, и показал кулак глядевшему на него с макета афиш Воздвиженскому. – Чтоб тебя!

Показалось или Воздвиженский в ответ нахмурил свои царственные брови и глянул на Васю свирепо и безжалостно?

Не став разбираться, режиссер поспешно отвернулся от фотографии танцовщика, натянул джинсы, а затем, быстро проглотив черствый бублик, уехал в театр на репетицию.

– Базиль, – с придыханием орала маман со сцены. – Базиль, почему он, – воздев руку в воздух, она ткнула высохшей наманикюренной лапкой куда-то под потолок, очевидно, желая указать на каморку световиков, но не желая утруждать себя более точной наводкой на цель, – направляет прожектор прямо мне в лицо? Он что, хочет, чтобы я на сцене щурилась? Чтобы выглядела старше? Скажи ему, Базиль! Сколько раз тебе повторять, я не могу работать в атмосфере постоянной травли.

– Да, мама, непременно, – устало пообещал Пеночкин.

– Василий Алексеевич, Василий Алексеевич, – дернул его за рукав исполнитель роли Воздвиженского, – слушайте, не могу я в этой шубе по сцене разгуливать. Она… расползается по швам, – воровато оглянувшись, шепнул он Василию на ухо.

– Не переживай, дорогой мой, что-нибудь придумаем, – пообещал Вася и хлопнул в ладоши, объявляя перерыв.

Он смертельно устал от этой, расползавшейся по швам вместе со злосчастной шубой, постановки, от скандальной мамаши, от всей этой нервотрепки. «После премьеры – сразу в Крым! – пообещал он себе. – Взять Майку – и в Коктебель. Там сейчас красота, бархатный сезон… Ах ты ж черт, квартира!» Незадачливый режиссер некстати вспомнил, что сразу после постановки ему нужно будет выплачивать очередной взнос за хоромы матушкиной мечты, и так пригорюнился, что не сразу даже услышал, как его окликает просунувший в зал из коридора голову Гордейко, директор театра. Низенький Гордейко смешно вытягивал болтавшуюся в воротнике рубашки щуплую шею, страшно округлял глаза и делал режиссеру какие-то странные знаки.

– Иду, – обреченно пробормотал Вася, поднялся на ноги и устало зашагал к выходу из зала.

– Беда, Василий, – доверительно прошептал директор, утянув Пеночкина в нишу за пыльной портьерой. – Только что узнал… – Гордейко огляделся по сторонам и добавил со значением: —…по своим каналам. Комиссия к нам едет с проверкой! Послезавтра нагрянут, сметы все будут проверять, счета, накладные… Беда, Вась!

Пеночкин побледнел и, почувствовав слабость в ногах, без сил шлепнулся задом на подоконник.

– Гнида какая-то накапала, как пить дать, – продолжал шепотом стенать директор. – Что делать-то, а, Вась?

– Не знаю я, что делать! – так же шепотом рявкнул Пеночкин и, вырвав локоть из цепких лап директора, припечатал: – Думать буду.

Выскользнув из-за портьеры, он протопал в опустевшую гримерную. Войдя и закрыв за собой дверь, Василий сразу же уперся взглядом в чертову шубу, развалившуюся на диване, как ему показалось, нахально и с вызовом. Мол, что, добрый молодец, попался? И как теперь выкручиваться будешь?

Василий хотел было пнуть вконец обнаглевшее меховое изделие, но, уже занеся ногу, вдруг вспомнил давешний сон, унизительный пинок от гения, и не решился. Опасливо покосился на шубу, протопал к туалетному столику, за которым любила гримироваться его маман, рухнул на стул, уронил голову на руки и глухо застонал.

В висках немилосердно стучало. Под ложечкой что-то противно дрожало. Мысли путались. Пеночкин понятия не имел, что теперь делать, как разобраться с комиссией, кому сунуть взятку, а главное, где взять на нее деньги, уже расписанные на взносы за новую квартиру. Как довести до конца постановку, как не придушить собственную мамашу, в конце концов, которая в роли звезды балета смотрелась, мягко говоря, неубедительно, да при этом еще умудрялась закатывать истерики на каждой репетиции. Все эти вопросы роились в голове, как взбудораженные мухи. Несчастный режиссер закрыл глаза…

И даже не удивился, снова увидев возвышавшегося над собой Воздвиженского.

– Дождался, пройдоха? – громовым голосом вопросил балерун, на этот раз облаченный в сценический костюм Спартака.

– Слушай, ну чего ты… – устало начал Пеночкин, а затем, взглянув в горящие праведным огнем глаза великого артиста, все же поправился: – Чего вы от меня хотите? Я уже и сам не рад, что во все это ввязался. Постановка выходит из рук вон плохая. Мамаша кровь из меня пьет. Проверка послезавтра нагрянет… Но делать-то мне что? Безвыходная ситуация. Хоть стреляйся.

Тут Пеночкин некстати заметил, что из-за плеча Воздвиженского с любопытством выглядывает все та же шуба, и обреченно попятился. Но взгляд всемирно известного танцовщика внезапно смягчился и слегка потеплел.

– Дурень ты, – сказал он как-то даже ласково. – Давай-ка, сворачивай весь этот балаган. Премьеру отмени, вызови автора пьесы, поезжай с ним – да хоть на дачу в Переделкино. Сядьте там на полгодика, материалом обложитесь и пишите. Только правду, а не эти твои… – он брезгливо поморщился, – пасквили. Мамаше своей скандальной хвост прищеми, хватит уже за ее юбку держаться, тебе тридцать пять лет, не мальчик! Куда ей Евдокиюшку играть в предпенсионном возрасте, пусть перед людьми не позорится. От квартиры этой треклятой откажись – на черта тебе эти хоромы? Договор расторгни да деньги театральные верни. Там и кошмары сниться перестанут, и нервы успокоятся. А главное, – добавил Воздвиженский и покосился через плечо на подслушивавшую шубу, – убери ты куда-нибудь эту дрянь, – он махнул рукой на обиженно вскинувшегося мехового монстра. – Сил моих нет с ней больше.

– Понял, понял вас, – закивал Пеночкин и зачем-то подобострастно прибавил: – Чувствительно вами тронут.

– Точно понял? – грозно спросил Воздвиженский. – А то, может, объяснить подоходчивее? – И занес уже сильную, жилистую балетную ногу, чтобы снова отвесить Васе пинка.

Но режиссер, вертясь, как уж на сковородке, чтобы не повернуться к артисту пятой точкой, заверил:

– Все, все понял. Сделаю. В лучшем виде-с.

За спиной что-то зашелестело и тяжело осело на пол. Василий вздрогнул, просыпаясь, поднял голову и, глядя в зеркало, обнаружил, что это чертову шубу, видимо, сдуло сквозняком с дивана на пол.

В голове вдруг отчего-то стало легко и ясно. Вася поднялся на ноги, встряхнулся, как собака, откашлялся и, вооружившись телефоном, принялся набирать номер за номером.

– Это строительная фирма «Вавилонская башня»? – частил он в трубку. – Я хочу расторгнуть с вами договор. Нет, к сожалению, не могу сейчас позволить себе восьмикомнатную квартиру на Цветном бульваре. Будьте так любезны, верните деньги на мой счет. Гордейко, ты? Слушай меня внимательно, премьеру нужно отменять. Да, скандал, понимаю. Но выпускать некачественную вещь – себе дороже. Перенесем, скажем, на год, над текстом еще поработаем и… – тут Василий дьявольски ухмыльнулся, – в актерском составе сделаем кое-какие перестановки.

Сделав еще несколько телефонных звонков, режиссер направился к выходу и снова, как и в первом своем сне, споткнулся о развалившуюся на полу шубу.

– Ах ты, проклятая! – ахнул Пеночкин, с трудом удержавшись на ногах.

Он развернулся, быстро окинул глазами гримерку, схватил с туалетного столика большие портняжные ножницы и принялся воинственно наступать на мохнатый холмик.

– Ну, держись!

В следующие несколько минут в гримерке раздавалось лишь пыхтение, сопение и азартные выкрики, а в воздухе носились клочья буро-коричневого, траченного молью искусственного меха.

Осуществив свою месть, Василий, распаленный, решительный, выскочил в коридор и тут же столкнулся с уже приготовившейся заламывать руки маменькой.

– Базиль, что происходит? – простонала престарелая дива. – Гордейко хочет меня доконать, говорит, ты отменяешь спектакль. Спаси меня, Базиль, скажи, что это неправда!

– Вот что, мамуля, – твердо сказал Василий. Маман, завидев незнакомое выражение на его лице, невольно попятилась. – Нам с тобой нужно серьезно поговорить.

Что происходило в этот день в театре дальше, история умалчивает. Однако ровно через год, после на редкость удачной премьеры обновленной постановки о всемирно известном балетном танцовщике «Воздвиженский: искусство – бессмертно», режиссер Пеночкин, умиротворенно улыбаясь, сидел в кресле в своем кабинете и давал интервью молодой журналистке из газеты «Культурный круг».

– Скажите, пожалуйста, ходят слухи, что с этой постановкой было связано много проблем. Это правда? – спрашивала журналисточка.

Василий же охотно рассказывал:

– В самом деле, все шло не так гладко, как хотелось бы. К сожалению, театр часто выбирают полигоном для своих грязных делишек люди, нечистые на руку, тщеславные, разного рода жулики и прощелыги. И нам не удалось избежать столкновения с ними. В определенный момент некоторые деятели – не будем называть имен! – пытались существенно урезать бюджет спектакля, уведя часть денег на личные нужды. Другие оказывали на меня, как на режиссера, давление, требуя взять их в постановку. Верно, маман?

С этими словами режиссер обернулся к сидевшей в углу комнаты маленькой, сухонькой женщине, в которой с трудом можно было узнать недавнюю скандальную диву Эмилию Аркадьевну. Та на минутку подняла глаза от вязания, взглянула на сына и послушно закивала:

– Верно, Васенька, верно. Какой ты у меня молодец!

– Однако, – удовлетворенно кивнув, снова обернулся к журналистке Пеночкин, – в конце концов мне удалось все преодолеть, и спектакль вышел именно в том виде, в каком был сегодня представлен публике.

– Что же помогло вам справиться со всеми этими неприятностями? – восторженно захлопала глазами журналисточка.

– Как вам сказать? – приосанился Пеночкин. – Я бы сказал, солидный режиссерский опыт, уверенность в своих силах.

Тут он покосился через плечо на наклеенную на стене огромную афишу спектакля, с которой на режиссера сурово смотрел сам Сергей Воздвиженский, переменился в лице и поспешно добавил:

– И, конечно же, безмерное уважение к фигуре великого артиста, о котором я взялся ставить спектакль. Можно сказать, Сергей своей жизнью и творчеством… – Василий снова глянул на афишу и уже с полной уверенностью закончил: – Преподал мне очень хороший и запоминающийся урок.

И, к удивлению журналистки, почему-то едва заметно болезненно поморщился и потер поясницу.

Журнал, раскрытый на развороте с этим самым интервью, которым Пеночкин завершил свой захватывающий рассказ, лежал между нами на столе. С красочной фотографии широко улыбался сам Василий, за спиной которого маячила театральная афиша со знаменитым Воздвиженским.

– И что же, Вася, с того самого дня сны тебя больше не мучают? – участливо спросила я.

– Нет, слава богу, – с облегчением отмахнулся Вася. – Да и то сказать – постановка идет с успехом, маман я на дачу перевез, пускай там свежим воздухом дышит, единением с природой наслаждается. И дома спокойнее стало. Правда, Майка… – он воровато покосился через плечо, проверяя, не приближается ли к нам несравненная Климова.

– Что Майка? – поддержала разговор я.

В голове у меня, как обычно, уже заработал счетчик, фиксирующий начало очередной перспективной истории, которую после можно будет где-нибудь использовать. Переосмыслить, исказить до неузнаваемости, переработать литературно и привычно подбросить в вечно пылающую топку писательского ремесла.

– Да понимаешь, – скорбно сдвинул брови мой приятель Вася Пеночкин. – Задумал я в следующем сезоне спектакль о Цветаевой ставить. А Майка будто с цепи сорвалась! Требует главную роль. Куда тебе, – говорю, – из кордебалета прямо в великие русские поэтессы. А она и слышать ничего не хочет.

Вася тяжело вздохнул, покрошил ложкой пирожное и подытожил:

– А ведь ничего не попишешь, придется выдать ей роль эту. Не то она меня живьем съест.

– Кто кого съест? – прозвенел за Васиной спиной веселый голосок Климовой.

Пеночкин вздрогнул, обернулся и натянул на лицо улыбку.

– Никто ничего не съест, любовь моя. Ты ведь сама знаешь, я на диете.

– И правильно! – припечатала Майка. – Творческий человек должен выглядеть одухотворенно. – Затем, снова подсев за столик и подобравшись к Пеночкину поближе, заговорила томно: – Послушай, Васенька, я вот о чем подумала. Что, если в первой сцене спектакля я появлюсь не в черном платье, а в розовом? Черный – это слишком уж траурно.

– Подожди, Майя, но ведь вопрос с твоим назначением на роль еще не решен… – попытался проблеять Пеночкин. Майка же, опасно сверкнув глазами, застонала с очень знакомыми интонациями:

– Твое пренебрежение – человеческое и профессиональное – просто оскорбительно.

Я же, с трудом сдерживая рвущийся наружу смех, поднялась из-за стола и потрепала своего незадачливого собеседника по плечу:

– Ничему-то тебя, Василий, жизнь не учит. Смотри, как бы не явилась к тебе во сне сама Марина Ивановна.