Эон. Исследования о символике самости

78 Данные утверждения отнюдь не выходят за рамки христианской психологии и символики. Никто, однако, не учитывал такой фактор, как фатальность, присущая самой христианской диспозиции и неизбежно ведущая к инверсии ее духа – причем не в результате случайности, а в соответствии с психологическим законом. Идеал духовности, стремящейся ввысь, заведомо обречен на столкновение с материалистической, исключительно земной страстью к покорению материи и овладению миром. Эта перемена отчетливо проявилась в эпоху Ренессанса. Данное слово означает «возрождение» и предполагало восстановление, обновление античного духа. Сегодня мы знаем, что этот дух был по большей части маской; возрождался не дух Античности, а дух средневекового христианства, который претерпевал странные языческие трансформации, подменяя небесную цель земной, а вертикаль готического стиля – горизонтальной перспективой (путешествия, исследования мира и природы). Дальнейшие события, которые привели к Просвещению и Французской революции, сегодня во всем мире породили ситуацию, которую можно назвать разве что «антихристианской» в смысле, подтверждающем раннехристианское пророчество касательно «конца времен». Складывается впечатление, будто с пришествием Христа прежде латентные противоположности стали явными, будто маятник резко качнулся в одну сторону и теперь совершает компенсирующее движение в противоположном направлении. Ни одно дерево, как говорится, не сможет дорасти до небес, если его корни не достигнут ада. Двойственный смысл этого движения заложен в самой природе маятника. Христос непорочен, однако в самом начале его жизненного пути происходит встреча с Сатаной, Врагом, представляющим контрполюс огромной напряженности в мировой психике, который ознаменовало собой явление Христа. Сатана есть «misterium iniquitatis», сопровождающий «sol institiae» так же неотделимо, как тень неотделима от света, в силу чего эбиониты[50] и евхиты[51] полагали, что один брат верен другому. Оба борются за царство: первый – за царствие небесное, второй – за «principatus huius mundi». Мы слышим о «тысячелетнем» царстве и о «пришествии Антихриста», как будто два царственных брата поделили между собой миры и эпохи. Таким образом, встреча с Сатаной была не просто случайностью: таково одно из звеньев цепи.

79 Как мы должны помнить богов Античности, дабы оценить психологическую значимость архетипа анимы/анимуса, так и Христос есть ближайшая аналогия самости и ее значения. Естественно, речь идет не об искусственно созданной или произвольно установленной, а о присутствующей per se коллективной ценности, действенность которой ощущается вне зависимости от того, осознает ее субъект или нет. Тем не менее, хотя атрибуты Христа (единосущность с Отцом, совечность, сыновство, девственное рождение, распятие, Агнец, принесенный в жертву между противоположностями, Один, разделенный на Многих, и т. п.), несомненно, делают его воплощением самости, с психологической точки зрения он соответствует только половине архетипа. Вторая половина представлена в Антихристе. Последний – такая же манифестация самости, за исключением того, что в нем воплощен ее темный аспект. Оба представляют христианские символы и имеют то же значение, что и образ Спасителя, распятого между двумя разбойниками. Этот великий символ говорит нам, что прогрессивное развитие и дифференциация сознания ведут к опасному осознанию конфликта и предполагают не более и не менее чем распятие эго, его мучительную подвешенность между непримиримыми крайностями[52]. Естественно, речь идет не о полном уничтожении эго, ибо в таком случае был бы уничтожен фокус сознания, что привело бы к полной бессознательности. Относительная ликвидация эго затрагивает лишь те высшие и окончательные решения, принимать которые мы вынуждены в ситуациях неразрешимых коллизий долга. Другими словами, в подобных случаях эго становится пассивным наблюдателем, вынужденным подчиняться. Последнее слово остается за «гением» человека, высшей и более обширной его частью, пределы которой неведомы никому. Посему желательно тщательно исследовать психологические аспекты процесса индивидуации в свете христианской традиции, способной описать его с точностью и выразительностью, намного превосходящими наши слабые попытки, пусть даже христианский образ самости – Христос – и лишен присущей ей тени.

80 Причина этого, как я уже говорил, заключается в доктрине Summum Воnum. Опровергая гностиков, Ириней справедливо замечает, что «свет их Отца подвергнется упреку в том, что не мог осветить и наполнить того, что внутри Его»[53], а именно тень и пустоту. Ему казалось возмутительным и предосудительным полагать, будто внутри плиромы света может быть «темная и бесформенная пустота». Для христианина ни Бог, ни Христос не могут быть парадоксом; они должны обладать единым значением, что справедливо и по сей день. Никто не знал – и очевидно (за немногими похвальными исключениями) и сейчас не знает, – что гибрис спекулятивного интеллекта подвигнул еще древних предложить философское определение Бога, которое в определенной степени обязывало его быть Summum Bonum. Некий протестантский теолог даже дерзнул утверждать, будто «Бог может быть только добрым». Яхве, безусловно, мог бы преподать ему пару уроков в этом отношении, если уж сам он оказался не в состоянии увидеть в этом интеллектуальное посягательство на свободу и всемогущество Бога. Данная насильственная узурпация Summum Bonum, разумеется, имеет свои причины, истоки которых скрыты в глубоком прошлом (однако здесь я не могу вдаваться в подробности). Тем не менее она – подлинное основание концепции privatio boni, аннулирующей реальность зла и обнаруживаемой у Василия Великого (330–379 гг.), Дионисия Ареопагита (2-я половина IV века), а впоследствии, в более полной форме, и у Августина.

81 Самый ранний автор, у которого можно встретить более позднюю формулировку аксиомы «Omne bonum a Deu, omne malum ab homine», – это Татиан (II в.): «Богом ничего худого не сотворено, – мы сами произвели зло»[54]. Подобной точки зрения придерживается и Феофил Антиохийский (II в.) в своем трактате «Ad Autolucum»[55].

82 Василий говорит:

Не почитай Бога виновным в существовании зла, и не представляй себе, будто бы зло имеет особенную свою самостоятельность []. Ибо лукавство не самостоятельно, подобно какому-нибудь животному, и сущности его не должны мы представлять себе чем-то самостоятельным []. Зло есть лишение [] добра… Так и зло не само по себе существует [], но является за повреждениями [] души[56]. Оно не есть нерожденно, как говорят нечестивые, которые благому естеству делают равночестным естество лукавое, признавая то и другое безначальным и высшим рождения; оно не есть и рожденно, потому что, если все от Бога, то как злу быть от Благого?[57]

83 Другой отрывок проливает свет на логику данного утверждения. Во второй беседе «Шестоднева» Василий говорит:

Но неблагочестиво сказать и то, будто бы зло имеет начало от Бога, потому что противное от противного не происходит. Жизнь не рождает смерти, тьма – не начало свету, болезнь – не содетельница здравия… Итак, спрашивают: если зло и не есть нечто несотворенное и не Богом сотворено, то откуда же имеет свою природу? А что зло существует, сего не будет отрицать никто из причастных жизни. Что же скажем на сие? То, что зло не живая и одушевленная сущность, но состояние [] души, противоположное добродетели и происходящее в беспечных [] чрез отпадение от добра. Посему не доискивайся зла вовне, не представляй себе, что есть какая-то первородная злая природа, но каждый да признает себя самого виновником собственного злонравия[58].

84 Тот абсолютно естественный факт, что, сказав «верх», мы тотчас постулируем и «низ», преобразовывается здесь в причинную связь и сводится к абсурду, ибо достаточно очевидно, что тьма не производит свет, а свет не производит тьму. Идея добра и зла, однако, есть предпосылка любого морального суждения. Они образуют логически эквивалентную пару противоположностей и, как таковые, являются sine qua non всех актов познания. С эмпирической точки зрения ничего больше мы сказать не можем. В рамках этого подхода мы обязаны констатировать, что добро и зло, будучи сосуществующими половинами морального суждения, не происходят друг от друга, но всегда присутствуют изначально. Зло и добро принадлежат категории человеческих ценностей; мы есть творцы моральных суждений, но в весьма ограниченной степени являемся творцами самих фактов, относительно коих выносим моральные суждения. Эти факты один называет добром, другой – злом. Лишь по поводу тягчайших преступлений достигнуто нечто подобное consensus generalis. Если мы согласимся с Василием в том, что человек – творец зла, следует признать, что он также и творец добра. Но человек прежде всего творец одних только суждений; в отношении фактов, о которых выносится суждение, его ответственность не так легко установить. Для этого необходимо дать четкое определение пределов его свободной воли. Психиатрам известно, насколько это отчаянно трудная задача.

85 По данным причинам психолог воздерживается от метафизических утверждений, но обязан подвергнуть критике человеческие основания privatio boni. Таким образом, когда Василий, с одной стороны, утверждает, что зло само по себе не существует, но возникает из «повреждений души», а с другой – убежден, что зло реально существует, то относительная реальность зла зиждется на реальных «повреждениях» души, которые должны иметь в равной мере реальные причины. Если душа первоначально создана доброй, то она реально была испорчена, причем чем-то не менее реальным, даже если это что-то не более чем небрежение, безразличие или легкомыслие, в коих и заключается смысл слова . Когда нечто – и я должен подчеркнуть это особо – возводится к некоему психическому состоянию или факту, оно определенно не обращается в ничто, но смещается в плоскость психической реальности, которую гораздо легче установить эмпирически, чем, скажем, реальность догматического дьявола, который, согласно первоисточникам, не был изобретен человеком, но существовал задолго до его появления. Если дьявол отпал от Бога по собственной воле, это доказывает, во‐первых, что зло присутствовало в мире еще до человека и, следовательно, человек заведомо не может быть его единственным творцом, а во‐вторых, что дьявол уже обладал «поврежденной» душой, причем это повреждение было вызвано некой реальной причиной. Основной изъян в аргументации Василия – petitio principii, приводящее его к неразрешимым противоречиям: с самого начала постулируется, что независимое существование зла необходимо отрицать, даже перед лицом вечности дьявола, утверждаемой догмой. Исторической причиной этого послужила угроза, которую представлял манихейский дуализм. Это особенно ясно в трактате Тита Бострийского (ум. около 370 г.) под названием «Adversus Manichaeos»[59], где он, в опровержение манихейских взглядов, утверждает: с точки зрения субстанциальности такой вещи, как зло, не существует.

86 Иоанн Златоуст (ок. 344–407 гг.) вместо (pri-vatio) использует выражение (отклонение или отвращение от добра): «Зло есть не что иное, как отвращение от добра, а посему зло вторично по отношению к добру»[60].

87 Дионисий Ареопагит дает подробное объяснение зла в четвертой главе книги «О божественных именах». Зло, утверждает он, «не происходит от Добра; а если происходит от Добра, то это не зло». Однако поскольку все сущее происходит от добра, все так или иначе есть добро, а «зло и не есть сущее» ( ).

88 Зло как таковое не является ни сущим, ни способным творить Сущее.

Зло не является ни сущим, ни Добром… Зло не является полностью ни хорошим, ни творящим благое [ ].

Все сущее, поскольку существует, представляет собой добро, происходящее из Добра, а поскольку лишается Добра, не представляет собой добра и не существует.

Зло и не есть сущее, ведь в противном случае это вовсе не зло и не не-сущее. Ибо вообще ничего нет не-сущего, за исключением того, о чем можно сказать как о сверхсущественно сущем и Добре []. Так что Добро пребывает выше и прежде и просто-сущего, и не-сущего []. А зло не числится ни среди сущего, ни среди не-сущего [ ][61].

89 Приведенные выше цитаты показывают, с каким пылом Отцы Церкви отрицали реальность зла. Как уже было упомянуто выше, это вполне естественно, учитывая позицию Церкви по отношению к манихейскому дуализму, что явствует уже из текстов Августина. В своем трактате против манихеев и маркионитов он утверждает:

А посему все сущее по природе своей – благо, ибо некоторые вещи более благие, чем другие, но благость малых благ лишь усиливает сияние благ великих… То же, что называется злым, суть либо пороки благих вещей, каковые вне и помимо благих вещей не могут иметь самостоятельного бытия в чем-то ином… Но и самые пороки также служат во свидетельство благости природ. Ибо злое по причине порока есть в действительности благое по природе своей. Подлинно, порок противен природе, поскольку причиняет природе ущерб, и он не причинял бы ущерба, если бы не умалял ее благости. Следовательно, зло есть не что иное как отъятие блага. И потому оно может существовать лишь в некоем благе, и если не в совершенном благе… И потому благое без злого может существовать, как, например, Бог и вообще высшие небесные силы, злое же без благого не может. Ведь если оно ничему не причиняет ущерба, то оно не есть зло, если же причиняет ущерб, то умаляет благо. И если наносит ущерб весьма тяжкий, то все же имеет еще благо, которое оно умаляло бы. Если же исчерпает его, то тогда от природы не останется ничего, чему можно было бы повредить. И это уже не будет злом, от которого бы наносился ущерб, коль скоро не будет природы, благо которой умалялось бы повреждением[62].

90 В «Liber Sententiarum ex Augustino» говорится (CLXXVI): «Зло не есть сущее[63], ибо если не Бог его сотворил, то оно и не существует; а посему порок или ущерб суть не что иное, как желание или действие ложно направленной воли»[64]. Августин придерживается аналогичной точки зрения: «Сталь не есть зло; зло есть человек, использующий сталь в преступных целях»[65].

91 Вышеприведенные цитаты дают более или менее полное представление о взглядах Дионисия и Августина: зло само по себе не существует, ибо оно есть умаление блага, которое одно только и существует. Зло представляет собой vitium, злонамеренное использование вещей в результате ложных решений воли (слепоты, вызванной дурными желаниями, и т. п.). В связи с приведенным выше местом из Дионисия великий теоретик церкви Фома Аквинский говорит следующее:

Одна противоположность познается через другую, как тьма – через свет. Следовательно, и зло необходимо познается через природу блага. Затем, ранее уже было говорено, что благо желанно всем, и, коль скоро каждой природе желанно собственное бытие и собственное совершенство, из этого необходимо следует, что бытие и совершенство какой бы то ни было природы суть благо. Отсюда понятно, что зло никак не может быть усвоено ни бытию, ни форме, ни природе. Поэтому то, что именуется злом, суть [просто] указание на отсутствие блага[66].

Зло не суще, тогда как добро – суще[67].

Что всякий деятель действует целесообразно, явствует из того, что всякий деятель стремится к чему-то определенному. Но то, к чему деятель определенно стремится, должно быть подходящим для него: ведь он и стремится к этому ради слаженности с ним. Но подходящее кому-то является для него благом. Следовательно, всякий деятель действует ради блага[68].

92 Фома сам ссылается на аристотелевское «белее то, что меньше смешивается с черным»[69], не учитывая, однако, того, что обратное – «чернее то, что меньше смешивается с белым» – не только столь же справедливо, что и первое утверждение, но и логически эквивалентно ему. Также он мог бы упомянуть, что не только тьма познается через свет, но и, наоборот, свет познается через тьму.

93 Поскольку реально лишь то, что действует, то, согласно Фоме Аквинскому, лишь благо реально в смысле «существования». В своей аргументации, однако, он вводит понятие блага, равнозначного «удобному, достаточному, соответствующему, подходящему». Таким образом, «omne agens agit propter bonum» следует переводить как «всякий деятель действует ради того, что ему подходит». Именно так поступает и дьявол, как все мы хорошо знаем. Он также стремится к совершенству, но не в добре, а в зле. Тем не менее едва ли можно заключить, что его стремление ко злу в сущности есть благо.

94 Очевидно, зло может быть представлено как умаление блага; однако при такой логике с равным успехом можно сказать: температура арктической зимы, при которой у нас мерзнут носы и уши, относительно говоря, лишь ненамного ниже температуры на экваторе. Ведь температура в Арктике редко опускается ниже 230 градусов над абсолютным нулем. Все предметы на земле «теплые» в том смысле, что их температура нигде – даже приблизительно – не достигает абсолютного нуля. Аналогичным образом, все вещи более или менее «благие»; как холод есть не что иное, как недостаток тепла, так и зло есть не что иное, как недостаток блага. Аргумент privatio boni остается эвфемистическим petitio principii независимо от того, чем именно считается зло: меньшим благом или следствием конечности и ограниченности сотворенных вещей. Из предпосылки «Deus = Summum Bonum» неизменно следует ложный вывод, ибо немыслимо, чтобы совершенное благо когда-либо могло породить зло. Оно просто сотворило более благое и менее благое (последнее непосвященный просто называет «плохим»)[70]. Точно так же, как мы отчаянно мерзнем, хотя температура на 230 градусов выше абсолютного нуля, существуют люди и вещи, которые, пусть и созданы Богом, минимально хороши и максимально плохи.

95 Вероятно, именно из тенденции отрицать реальность зла возникла аксиома «Omne bonum a Deo omne malum ab homine». Утверждение, что тот, кто сотворил тепло, также сотворил и холод («благость малых благ»), явно противоречит истине. В данной связи мы определенно можем согласиться с Августином: все природы благи, однако недостаточно, чтобы их испорченность не была равно очевидной.

* * *

96 Едва ли кто-нибудь осмелится назвать то, что происходило и до сих пор происходит в концлагерях диктаторских режимов, «случайным отсутствием совершенства»; это прозвучало бы как издевательство.

97 Психология не знает, что представляют собой благо и зло как таковые; она их знает только как суждения об отношениях. «Благо» – то, что видится подходящим, приемлемым или ценным с определенной точки зрения, зло – этому противоположное. Если вещи, которые мы называем «благом», «реально» благи, то должно быть и плохое, злое, которое также «реально». Очевидно, что психологию здесь интересуют более или менее субъективные суждения, то есть психическая антитеза, которой невозможно избежать при назывании ценностных отношений: «хорошо» означает то, что не плохо, а «плохо» – то, что не хорошо. Некоторые вещи с определенной точки зрения представляют собой крайнее зло, то есть опасны. Также в человеческой природе имеются вещи, которые в высшей степени опасны и которые, таким образом, кажутся соответственным злом всякому, кто оказывается на их линии огня. Бессмысленно замалчивать такое зло, ибо это рождает лишь ложное чувство безопасности. Человеческая природа способна на бесконечное количество зла, причем злые дела столь же реальны, как и добрые – настолько, насколько человеческая психика способна дифференцировать их и выносить о них суждения. Только бессознательное не различает между добром и злом. В царстве психологии никто не знает, которое из них преобладает в мире. Мы надеемся, что преобладает добро, – просто нам удобно так думать. Никто не может сказать, что такое всеобщее благо. Никакое понимание относительности и шаткости наших моральных суждений не избавит нас от этих дефектов, и те, кто мнят себя превыше добра и зла, обычно оказываются злейшими мучителями человечества, ибо обезображены болью и страхами собственной болезни.

98 Сейчас как никогда важно не упускать из виду опасность зла, таящегося в нас. К сожалению, оно чересчур реально; именно поэтому психология должна настаивать на реальности зла и отвергать любое определение, рассматривающее его как нечто незначительное или вовсе несуществующее. Психология – эмпирическая наука, изучающая реальные вещи. Как психолог, я, таким образом, не имею ни желания, ни знаний углубляться в метафизику. Я вынужден вступать в полемику лишь там, где метафизика вмешивается в опыт и предлагает ему истолкования, не имеющие эмпирического подкрепления. Моя критика privatio boni имеет силу лишь в рамках психологического опыта. С научной точки зрения privatio boni, как должно быть очевидно всем, зиждется на petitio principii: в конце неизменно получается то, что было заложено в начале. Подобные аргументы лишены убедительности. Однако от того факта, что такими аргументами не только пользуются, но и в них искренне верят, нельзя отделаться просто так. Он доказывает изначально существующую тенденцию отдавать первенство «добру», причем делать это всеми доступными способами – подходящими и неподходящими. Таким образом, если христианская метафизика упорно цепляется за privatio boni, она тем самым дает выражение тенденции всегда преувеличивать хорошее и умалять плохое. Privatio boni может, следовательно, быть психологической истиной. Я не берусь выносить суждения по данному предмету. Я лишь должен подчеркнуть, что в сфере нашего опыта черное и белое, свет и тьма, добро и зло суть эквивалентные противоположности, один член которых всегда предполагает наличие второго.

99 Данный простейший факт получил верную оценку уже в так называемых «Беседах Климента» («Климентинах»)[71] – собрании гностико-христианских сочинений, датируемых приблизительно 150 г. н. э. Неизвестный автор понимает добро и зло как правую и левую руку Бога, а творение в целом рассматривает сквозь призму сизигий или пар противоположностей. Схожим образом Марин, последователь Бардесана, полагает добро «светлым» и принадлежащим правой руке (), а зло «темным» и принадлежащим левой руке ()[72]. Левая сторона также соответствует женскому началу. Так, у Иринея («Против ересей», I, 30, 3) Премудрость Пруникос названа «левою» (Sinistra). «Климент» находит это вполне совместимым с идеей единства Бога. Если сложившийся у человека образ Бога антропоморфен, – а всякий образ Бога более или менее антропоморфен, – то логичность и естественность точки зрения «Климента» едва ли можно оспорить. В любом случае данная точка зрения (которая, возможно, лет на двести старше цитат, приведенных выше) доказывает, что реальность зла не обязательно ведет к манихейскому дуализму и, следовательно, не таит в себе угрозы единству образа Божьего. Напротив, она гарантирует это единство в плоскости, лежащей за пределами ключевого различия между яхвистическими и христианскими воззрениями. Яхве, как известно, несправедлив, а несправедливость – это не благо. Бог христианства, наоборот, исключительно благ. Нельзя отрицать, что теология «Климента» помогает нам преодолеть это противоречие способом, согласующимся с психологическими фактами.

100 Следовательно, не лишним будет подробнее проанализировать ход мыслей «Климента». «Бог, – говорит он, – установил два царства [] и две эпохи [], и постановил, что настоящий мир будет отдан злу [], ибо он мал и скоропреходящ. Будущий же мир он обещал сохранить для добра, ибо оно велико и вечно». Далее «Климент» утверждает, что такое двойное деление соответствует устройству человека: тело восходит к женскому началу, характеризуемому эмоциональностью, а разум – к мужскому началу, означающему рациональность. Он называет тело и разум «двумя триадами»[73].

Человек состоит из двух смесей [, букв. «тесто»], женской и мужской. А потому и путей лежит перед ним два: путь повиновения и путь неповиновения закону; и два царства установлены – одно, именуемое царствием небесным, и другое, царство тех, кто нынче правит на земле… Из этих двух одно чинит насилие над другим. И оба эти владыки суть скорые руки Божьи.

Это – явная отсылка на Второзаконие, 32:39: «Я умерщвляю и оживляю». Он умерщвляет левой рукой и спасает правой.

Эти два начала не существуют вне Бога, ибо нет у них иного первоисточника []. Не были они посланы от Бога и в качестве животных, ибо обладают они одним с ним разумом []… Посланы же от Бога первые четыре стихии – теплое и холодное, влажное и сухое. Посему он – Отец всякой субстанции [], но не знания, возникающего из смешения стихий[74]. Ибо когда последние были смешаны извне, выбор [] зародился в них, как дитя[75].

Иными словами, из-за смешения четырех стихий возникли неравенства, вызвавшие неопределенность и тем самым обусловившие необходимость решений, или актов выбора. Четыре стихии образуют четвероякую субстанцию тела ( ), а также зла (). Данная субстанция была «тщательно отделена и послана от Бога, но когда смешалась она извне, согласно воле Творца ее, сочетание сие породило предпочтение, радующееся злу []»[76].

101 Последнее высказывание необходимо понимать следующим образом: четвероякая субстанция вечна () и есть дитя Бога. Однако склонность ко злу была извне добавлена к смеси, желаемой Богом ( ). Зло, таким образом, не создано ни Богом, ни кем-либо другим, оно не исходит от него и не возникло само по себе. Петр, в уста которого и вложены эти размышления, явно не уверен, как именно обстоят дела.

102 Кажется, будто без Божьего намерения (и, возможно, без его ведома) смешение четырех стихий приняло ложное направление, хотя это едва ли согласуется с идеей Климента о противоположных руках Бога, «чинящих насилие одна над другой». Очевидно Петр, который ведет диалог, находит затруднительным приписать источник зла Создателю в столь многочисленных словах.

103 Псевдо-Климент Римский проповедует петринианское христианство, имеющее откровенно ритуализированный оттенок. Это, вкупе с доктриной о двух аспектах Бога, обнаруживает его тесную связь с ранней иудео-христианской Церковью, где, согласно свидетельству Епифания, мы находим концепцию эбионитов, согласно которой Бог имел двух сыновей: старшего Сатану и младшего Христа[77]. Михей, один из участников диалога, говорит примерно то же, замечая, что, если добро и зло зародились одним и тем же образом, они должны быть братьями[78].

104 В средней части (иудео-христианского?) апокалипсиса, «Вознесение Исаии», мы находим видение Исаии о семи небесах, через которые он был пронесен[79]. Сначала он увидел Самаила и его воинство, против которого на небесах велась «великая битва». Затем ангел вознес его выше, на первое небо, и подвел его к трону. Справа от трона восседали ангелы, более прекрасные, чем ангелы, что восседали слева. Те, что были справа, «пели одним голосом»; те же, что были слева, пели вместе с ними, но их песня не была подобна песне тех, что справа. На втором небе все ангелы были прекраснее, чем на первом, и между ними не было различий – ни здесь, ни на более высоких небесах. Очевидно, Самаил оказывает заметное влияние на первое небо: ангелы слева не так прекрасны. К тому же нижние небеса не так великолепны, как верхние, хотя каждое последующее превосходит предыдущее в своем великолепии. Дьявол, как и гностические архонты, обитает на тверди небесной; предположительно он и его ангелы соответствуют астрологическим богам и влияниям. Уменьшение великолепия, возрастающего вплоть до самого верхнего неба, свидетельствует о взаимопроникновении сферы дьявола и божественной сферы Троицы, свет которой, в свою очередь, достигает самого нижнего неба. Таким образом, налицо картина комплементарных противоположностей, уравновешивающих друг друга, подобно правой и левой рукам. Следует отметить, что данное видение, как и «Беседы Климента», принадлежит доманихейскому периоду (II век), когда христианство еще не было вынуждено сражаться со своими манихейскими конкурентами. С равным успехом это могло быть описание подлинной взаимосвязи инь и ян, что ближе к истине, чем privatio boni. Более того, оно нисколько не противоречит монотеизму, ибо объединяет противоположности так же, как инь и ян объединены в Дао (которое иезуиты вполне логично перевели как «Бог»). Создается впечатление, будто манихейский дуализм впервые заставил Отцов осознать тот факт, что они, сами того не понимая, всегда верили в субстанциальность зла. Такое внезапное прозрение вполне могло привести их к опасно антропоморфному предположению, согласно которому то, что не может объединить человек, не может объединить и Бог. Ранние христиане, благодаря своей большей бессознательности, сумели избежать этой ошибки.

105 Вероятно, можно высказать предположение, что проблема яхвистического образа Бога, констеллированная в человеческий разум еще со времен Книги Иова, продолжала обсуждаться в гностических кругах и в синкретическом иудаизме в общем, причем весьма активно, ибо христианский ответ на данный вопрос – а именно единодушное утверждение благости Бога[80] – не удовлетворял консервативных иудеев. В этом отношении примечательно, что доктрина двух антитетичных сыновей Бога возникла у иудео-христиан, живших в Палестине. Внутри самого христианства данная доктрина распространилась на богомилов и катаров; в иудаизме она оказала существенное влияние на религиозные воззрения и нашла выражение в двух сторонах каббалистического Древа Сфирот – hesed (милость, любовь) и din (строгость, суд, справедливость). Израильский религиовед Цви Вербловски любезно подобрал для меня несколько выдержек из еврейской литературы, имеющих отношение к данной проблеме.

106 Так, раби Йосеф учил: «Каково значение стиха: “А вы никто не выходите за двери дома своего до утра?” (Исх., 12:22[81].) Как только разрушитель получает разрешение действовать, он не различает между праведными и нечестивыми. Хуже того, он как раз начинает с праведных»[82]. Комментируя Исх., 33:5 («Если Я пойду среди вас, то в одну минуту истреблю вас»), мидраш поясняет: «Яхве имеет в виду, что может разгневаться на вас на мгновение – ибо такова продолжительность его гнева, о чем говорится в Книге Исаии, 26:20: ‛Укройся на мгновение, доколе не пройдет гнев’, – и в это мгновение истребить вас». Здесь Яхве предупреждает о своей безудержной вспыльчивости. Если в такой миг божественного гнева произнести проклятие, то оно, несомненно, будет действенно. Вот почему Валаам, «имеющий ведение от Всевышнего»[83], будучи призванным Валаком проклясть Израиль, оказался столь опасным врагом: он знал мгновение гнева Яхве[84].

107 Любовь и милосердие Бога названы его правой рукой, а его правосудие – левой. Так, мы читаем в Третьей Книге Царств, 22:19: «Я видел Господа, сидящего на престоле Своем, и все воинство небесное стояло при Нем, по правую и по левую руку Его». Мидраш гласит: «Есть ли свыше левое и правое? Это означает, что заступники стоят справа, а обвинители – слева»[85]. В комментарии к Исх., 15:6 («Десница Твоя, Господи, прославилась силою; десница Твоя, Господи, сразила врага») читаем: «Когда сыны Израиля исполняют волю Божью, они делают левую руку Его правой. Ежели противятся они воле Его, то даже правую руку Его делают левой»[86]. «Левая рука Бога разбивает вдребезги; правая же спасает»[87].

108 Опасный аспект правосудия Яхве очевиден в следующем отрывке: «И еще так сказал Всесвятейший, да будет Он благословен: если сотворю я мир мерой милосердия, грехи его будут велики; если строгой мерой правосудия – он не сможет существовать. Посему я сотворю его и мерой правосудия, и мерой милосердия, и да устоит он!»[88] Мидраш на Бытие, 18:23 (мольба Авраама спасти Содом) гласит (от лица Авраама): «Ежели хочешь ты, чтобы мир устоял, то не может быть правосудия абсолютного, ежели хочешь ты правосудия абсолютного, мир не устоит. Ты же хочешь, чтобы были и мир, и правосудие. Ежели Ты не уступишь немного, мир не устоит»[89].

109 Яхве предпочитает раскаявшихся грешников даже праведникам, и защищает их от своего правосудия, либо прикрывая их рукой, либо пряча под своим троном[90].

110 Ссылаясь на Аввакума, 2:3 («Ибо видение относится еще к определенному времени… и хотя бы и замедлило, жди его»), раби Ионафан говорит: «Если ты говоришь: “Мы ждем [его прихода], Он же не ждет”, то написано: “И потому Господь медлит, чтобы помиловать вас” (Исаия, 30:18)… Но поскольку и он ждет, и мы ждем, что отсрочивает его приход? Божественное правосудие отсрочивает его»[91]. Именно в таком смысле следует понимать молитву раби Иоханана: «Да будет волею Твоею, Господи Боже, видеть стыд наш и созерцать бедствия наши. Облекись в милосердие Твое, покрой себя силою Твоею, окутайся любовью Твоею, препоясайся снисходительностью Твоею, и да будут мягкосердечие и доброта идти пред Тобою»[92]. Здесь Бога призывают помнить о своих добрых качествах. Существует даже традиция, в которой Бог обращается с молитвой к самому себе: «Да будет воля Моя на то, чтобы милосердие Мое подавило гнев Мой, а сострадание Мое возобладало над другими проявлениями Моими»[93]. Данная традиция подкрепляется следующим рассказом:

Раби Ишмаэль, сын Элиши, рассказывал: «Однажды я вошел в святая святых, дабы воскурить фимиам, и там увидел Акатриэля[94] Йа Яхве Саваофа[95], восседающего на высоком троне. И сказал Он мне: «Ишмаэль, сын мой, благослови меня!» И я ответил: «Да будет воля Твоя, чтобы милосердие Твое одолело гнев Твой, а сострадание Твое возобладало над другими проявлениями Твоими, дабы Ты с чадами Твоими мог поступать по милости Твоей, а не по суровым законам правосудия Твоего!» И в ответ он согласно кивнул мне Своею головою[96].

111 Вышеприведенные цитаты ясно свидетельствуют о том, к каким последствиям привел противоречивый образ Бога Иова. Он стал предметом религиозных размышлений внутри иудаизма и через каббалу оказал несомненное влияние и на Якоба Беме. В его сочинениях мы обнаруживаем схожую амбивалентность, а именно между любовью и «огненным гневом» Бога, в котором вечно горит Люцифер[97].

112 Поскольку психология не метафизика, никакой метафизический дуализм не может быть ни выведен из ее утверждений касательно эквивалентности противоположностей[98], ни приписан им. Психологии известно, что эквивалентные противоположности суть необходимое условие акта познания и что без противоположностей невозможно никакое различение. Маловероятно, чтобы нечто столь тесно связанное с актом познания являлось в то же время свойством самого объекта. Гораздо проще полагать, что именно наше сознание в первую очередь называет и оценивает различия между вещами и, возможно, даже проводит разграничительные линии там, где различия не заметны.

113 Я столь подробно обсуждаю доктрину privatio boni потому, что именно она в определенном смысле ответственна за чересчур оптимистическую концепцию зла в человеческой природе и за крайне пессимистический взгляд на человеческую душу. В противовес ей раннее христианство с непогрешимой логикой противопоставило Христу Антихриста. Ибо как можно говорить о «высшем», если нет «низшего», о «правом», если нет «левого», о «хорошем», если нет «плохого»? Лишь с Христом дьявол вступает в мир в качестве реального антагониста Богу, тогда как в ранних иудео-христианских кругах, как уже упоминалось, Сатана считался старшим братом Христа.

114 Однако есть еще одна причина, почему я вынужден уделить столь много внимания privatio boni. Уже у Василия мы обнаруживаем тенденцию приписывать зло предрасположенности () души и одновременно наделять его «не-сущим» характером. Поскольку, согласно этому автору, зло проистекает из человеческого легкомыслия и, следовательно, обязано своим существованием простой небрежности, оно существует, так сказать, лишь в качестве побочного продукта психологического недосмотра, а последний есть такая quantité négligeable, что зло и вовсе растворяется, как дым. Легкомыслие как причина зла определенно заслуживает серьезного отношения, однако это фактор, от которого можно избавиться сменой установки. Мы можем поступать иначе, если захотим. Психологическая каузация настолько эфемерна и на первый взгляд нереальна, что все сводимое к ней неизбежно приобретает характер незначительности, случайной ошибки, а потому в высшей степени минимализируется. Остается открытым вопрос, в какой мере наша современная недооценка психики проистекает из этого предрассудка. Впрочем, данный предрассудок заслуживает крайне серьезного отношения, ибо именно из-за него психику подозревают в том, что она есть подлинный источник всего зла. Отцы Церкви едва ли осознавали, какую фатальную власть они приписывали душе. Нужно быть слепцом, чтобы не увидеть ту колоссальную роль, которую играет в нашем мире зло. В самом деле, потребовалось вмешательство самого Бога, дабы избавить человечество от проклятия зла, ибо без такого вмешательства человек бы погиб. Если эта чудовищная сила зла приписывается душе, результатом может быть только негативная инфляция, т. е. демонические притязания на власть со стороны бессознательного, что делает ее еще опаснее. Данное неизбежное последствие предвосхищено в фигуре Антихриста и отражено в событиях последнего времени, природа которых соответствует христианскому эону Рыб, ныне приближающегося к своему завершению.

115 В мире христианских идей Христос, несомненно, представляет самость[99]. Будучи апофеозом индивидуальности, самость имеет атрибуты уникальности и однократности. Однако поскольку психологическая самость – понятие трансцендентное, выражающее целокупность сознательных и бессознательных содержаний, оно поддается описанию исключительно сквозь призму антиномий[100]; иными словами, если мы хотим дать корректную характеристику трансцендентной ситуации, вышеперечисленные атрибуты необходимо дополнить их противоположностями. Проще всего это сделать в форме кватерниона противоположностей:

116 Данная формула выражает не только психологическую самость, но и догматическую фигуру Христа. Как историческое лицо, Христос однократен и уникален; как Бог – универсален и вечен. Аналогичным образом и самость как индивидуальность характеризуется однократностью и уникальностью, но как архетипический символ она есть образ Бога, а потому универсальна и вечна[101]. Если теология изображает Христа просто «добрым» и «духовным», на другой стороне должно возникнуть нечто «злое» и «материальное», или «хтоническое», репрезентирующее Антихриста. Получившийся кватернион объединен в психологической плоскости тем фактом, что самость не мыслится как нечто исключительно «доброе» и «духовное»; в результате ее тень оказывается гораздо менее черной. Кроме того, противоположности «доброго» и «духовного» больше не требуют отделения от целого:

117 Вышеприведенный quaternio характеризует психологическую самость. Будучи целокупностью, он по определению включает в себя светлый и темный аспекты, так же как самость охватывает мужское и женское, а потому символизируется брачным quaternio[102]. Последний – понятие отнюдь не новое: согласно Ипполиту, оно было известно уже наасенам[103]. Таким образом, индивидуация представляет собой «mysterium conjunctionis», при этом самость переживается как брачный союз противоположных половин[104] и изображается в виде составного целого в мандалах, спонтанно рисуемых пациентами.

118 Знание, что человек Иисус, сын Марии, есть principium individuationis, было озвучено еще в глубокой древности. Так, согласно Ипполиту, Василид[105] говорил: «Иисус стал первой жертвой при разделении на виды [], и Страсти Его имели место ни по какой иной причине, как для разделения составных вещей. Ибо, говорит он, сыновство, прежде пребывавшее в бесформенном состоянии []… нуждалось в разделении на составные части [] так же, как был разделен Иисус»[106]. Согласно весьма сложному учению Василида, «не-сущий» Бог породил тройное сыновство (). Первый «сын», чья природа была наиболее тонкой и чистой, остался наверху с Отцом. Второй сын, чья природа была грубее (), спустился немного ниже, однако получил «крылья, подобные тем, коими Платон… наделяет душу в “Федре”»[107]. Третий сын, чья природа нуждалась в очищении (), ниже всего пал в «бесформенность». Это третье «сыновство», очевидно, самое грубое и тяжелое в силу своей нечистоты. В этих трех эманациях или манифестациях не-сущего Бога нетрудно увидеть трихотомию духа, души и тела (). Дух самый чистый и высокий; душа, как ligamentum spiritus et corporis грубее духа, но обладает «крыльями орла»[108], а посему способна подняться к высшим сферам. Оба имеют тонкую природу и обитают, подобно эфиру и орлу, в или вблизи области света, тогда как тело – тяжелое, темное и нечистое – лишено света, но тем не менее содержит божественное семя третьего сыновства, хотя все еще бессознательное и бесформенное. Это семя будто пробуждается Иисусом, очищается и наделяется способностью к вознесению ()[109], благодаря тому, что противоположности были разделены в Иисусе посредством Страстей (т. е. его разделения на четыре части)[110]. Таким образом, Иисус есть прототип пробуждения третьего сыновства, дремлющего во тьме человечества. Он – «внутренний духовный человек»[111]. Кроме того, он – полная трихотомия, ибо Иисус, сын Марии, репрезентирует человека во плоти, причем непосредственным его предшественником является второй Христос, сын верховного архонта седмерицы (гебдомады), а его первым прообразом – Христос, сын верховного архонта осмерицы (огдоады), демиург Яхве[112]. Данная трихотомия фигур Антропоса в точности соответствует трем сыновствам не-сущего Бога и разделению человеческой природы на три части. Таким образом, мы имеем три трихотомии:

119 Именно в сфере темного, тяжелого тела следует искать , «бесформенность», в которой сокрыто третье сыновство. Как следует из сказанного выше, эта бесформенность представляется практически эквивалентной «бессознательности». Особое внимание было уделено понятиям у Епифания[113] и у Ипполита[114], которые лучше всего перевести как «бессознательное»; , и  – все они относятся к первоначальному состоянию вещей, потенциальности бессознательных содержаний, удачно сформулированную Василидом как (не-сущее и многообразное мировое семя, возможность всего)[115].

120 Данная картина третьего сыновства в некоторых отношениях пересекается со средневековым filius philosophorum и filius macrocosmi, который также символизирует мировую душу, дремлющую в материи[116]. Даже у Василида тело приобретает особую и неожиданную значимость: в нем и в его материальности заключена третья часть Бога. Это означает, что материи самой по себе приписывается существенная доля нуминозности; я усматриваю здесь предвосхищение «мистического» значения, которое впоследствии приобрела материя в алхимии, а позже – и в естественных науках. С психологической точки зрения особенно важно, что Иисус соответствует третьему сыновству и есть прототип «пробудителя»: противоположности разделились в нем благодаря Страстям и тем самым стали осознанными, тогда как в собственно третьем сыновстве они остаются бессознательными до тех пор, пока последнее бесформенно и недифференцированно. Другими словами, в бессознательном человечестве имеется скрытое зерно, соответствующее прототипу Иисуса. Как человек Иисус пришел к сознанию лишь благодаря свету, исходившему от высшего Христа и разделившему разные природы в нем, так и семя в бессознательном человечестве пробуждается от света, излучаемого Иисусом, и стремится к схожему разделению противоположностей. Данная точка зрения полностью согласуется с психологическими фактами: архетипический образ самости появляется в сновидениях даже тогда, когда подобные представления отсутствуют в сознании сновидца[117].

* * *

121 Мне бы не хотелось заканчивать главу без нескольких заключительных замечаний, к которым меня побуждает важность обсуждаемого материала. Точка зрения психологии, чьим предметом выступает феноменология психики, очевидно, с трудом поддается пониманию и зачастую трактуется неверно. Поэтому, если я, рискуя повториться, возвращаюсь к основам, то делаю это лишь с одной целью: предупредить определенные ложные представления, которые могут сложиться под влиянием всего сказанного выше, и избавить читателя от ненужных сложностей.

122 Проведенную мной параллель между Христом и самостью следует воспринимать исключительно как психологическую, подобно тому, как параллель с рыбой есть параллель мифологическая. Ни о каком вторжении в сферу метафизики, то есть веры, не может быть и речи. Образы Бога и Христа, которые проецирует религиозная фантазия человека, не могут не быть антропоморфными и таковыми признаются; следовательно, они поддаются психологическому прояснению, подобно любым другим символам. Как древние верили, что своим символом рыбы сообщили о Христе нечто важное, так и алхимики полагали, что их параллель с камнем разъясняет и углубляет смысл образа Христа. С течением времени символика рыбы полностью исчезла; исчез и lapis philosophorum. Касательно последнего символа, однако, имеется множество утверждений, выставляющих его в особом свете, – взгляды и идеи, которые наделяют камень такой значимостью, что в конце концов возникают сомнения: а не был ли Христос взят в качестве символа камня, а не наоборот. Последнее отражает тенденцию, в рамках которой (не без содействия определенных идей, изложенных в посланиях Иоанна и Павла) Христос включен в царство непосредственного внутреннего опыта и выступает как фигура целокупного человека. Это также напрямую связано с психологическими свидетельствами в пользу существования архетипического содержания, обладающего всеми качествами, характерными для образа Христа в его архаической и средневековой формах. Таким образом, перед современной психологией встает вопрос, весьма напоминающий тот, что стоял перед алхимиками: самость – символ Христа или Христос – символ самости?

123 Настоящая моя работа подтверждает второй вариант. Я попытался показать, как традиционный образ Христа концентрирует в себе характеристики архетипа – архетипа самости. Мои цель и метод не претендуют на что-либо большее, чем, скажем, усилия историка искусства, поставившего себе задачу проследить различные влияния, которые внесли свой вклад в формирование определенного образа Христа. Таким образом, мы встречаем понятие архетипа не только в истории искусств, но и в филологии и текстологии. Психологический архетип отличается от своих параллелей в других сферах в одном-единственном отношении: он относится к живому и универсальному психическому факту, что представляет всю ситуацию в несколько ином свете. Возникает соблазн считать непосредственное и живое присутствие архетипа более значимым, нежели идею исторического Христа. Как я уже говорил, склонность выдвигать на первый план lapis, а не Христа, была присуща и некоторым алхимикам. Поскольку я весьма далек от миссионерских намерений, я должен подчеркнуть, что рассматриваю здесь не символы веры, а доказанные научные факты. Если кто-то склонен расценивать архетип самости как реальное действующее начало, а Христа, следовательно, как символ самости, он должен помнить о существенном различии между совершенством и полнотой (завершенностью). Образ Христа совершенен (по крайней мере, должен быть таковым), тогда как архетип (насколько нам известно) означает полноту (завершенность), но весьма далек от совершенства. Это парадокс, утверждение о чем-то неописуемом и трансцендентном. Соответственно, осознание самости, логически следующее за признанием ее превосходства, ведет к фундаментальному конфликту, к реальной подвешенности между двумя противоположностями (что напоминает распятого Христа, висящего на кресте между двумя разбойниками) и к приблизительному состоянию целостности, которому недостает совершенства. Стремление к  – полноте, завершению – в данном смысле не только весьма оправдано, но и присуще человеку с рождения как свойство, обеспечивающее цивилизацию одним из ее самых мощных корней. Данное стремление настолько сильно, что превращается в настоящую страсть, подчиняющую себе все вокруг. Хотя так или иначе стремиться к совершенству вполне естественно, архетип реализует себя в полноте, а это совсем иного рода. Там, где архетип доминирует, полнота (завершенность) навязывается нам вопреки всем нашим сознательным стремлениям, в соответствии с архаической природой архетипа. Индивид может стремиться к совершенству («Итак, будьте совершенны [], как совершенен Отец ваш небесный»[118]), но вынужден страдать от противоположности своим намерениям ради полноты. «Итак, я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, прилежит мне злое»[119].

124 Образ Христа отлично согласуется с данной ситуацией: Христос – совершенный человек, подвергшийся распятию. Вряд ли можно измыслить иной, более соответствующий истине образ, отражающий цели этических устремлений. В любом случае трансцендентальная идея самости, служащая в психологии рабочей гипотезой, никогда не сравнится с этим образом, поскольку она, хотя и является символом, лишена характера богооткровенного исторического события. Подобно связанным с ней восточным идеям атмана и дао, идея самости (по крайней мере, отчасти) есть продукт познания, основанный не на вере и не на метафизических рассуждениях, а на опыте, подсказывающем, что при определенных условиях бессознательное спонтанно порождает архетипический символ целостности. Отсюда мы обязаны заключить, что некий подобный архетип встречается повсеместно и наделен определенной нуминозностью. В пользу этого вывода говорят не только многочисленные исторические свидетельства, но и современный клинический материал[120]. Эти наивные и абсолютно не зависящие от какого-либо влияния графические репрезентации символа показывают, что он наделен центральным и высшим значением именно потому, что обозначает соединение противоположностей. Естественно, такого рода соединение может быть понято лишь как парадокс, ибо союз противоположностей может мыслиться не иначе как их взаимное уничтожение. Парадоксальность характерна для всех трасцендентальных ситуаций, поскольку только она дает адекватное выражение их не поддающейся описанию природе.

125 Там, где господствует архетип самости, неизбежным психологическим следствием является состояние конфликта, наглядно представленное христианским символом Распятия – то острое состояние неискупленности, которое прекращается лишь со словами «consummatum est». Признание архетипа, таким образом, ни в коем случае не обходит христианское таинство; скорее, оно принудительно создает психологические предусловия, без которых «искупление» будет выглядеть бессмысленным. «Искупление» не означает, что с плеч человека снимается бремя, которое он никогда не собирался на себя взваливать. Лишь «завершенный» человек знает, насколько человек невыносим для себя самого. Насколько я вижу, с христианской точки зрения нельзя выдвинуть никаких серьезных возражений против человека, взявшего на себя задачу индивидуации, возложенную на нас природой, и осознания нашей целостности или полноты (завершенности) как личное обязательство. Если человек делает это сознательно и намеренно, то сможет избежать всех неприятных последствий подавления индивидуации. Другими словами, если он добровольно принимает на себя бремя полноты, он не обнаружит, что она «происходит» с ним против его воли и в негативной форме. Иначе говоря, если уж кому-то суждено спуститься в глубокую яму, лучше сделать это со всеми необходимыми предосторожностями, а не падать в нее спиной.

126 Непримиримая природа противоположностей в христианской психологии обусловлена их моральной акцентуацией. Данная акцентуация кажется нам естественной, однако с исторической точки зрения таково наследие Ветхого Завета с его акцентом на правоте в глазах закона. Подобное влияние отсутствует на Востоке, в философских религиях Индии и Китая. Не останавливаясь на том, соответствует ли это обострение противоположностей более высокой степени истинности, я просто выражаю надежду, что нынешняя ситуация в мире будет рассматриваться в свете психологического правила, упомянутого выше. Сегодня человечество, как никогда раньше, расколото на две явно непримиримые половины. Психологическое правило гласит: если внутренняя ситуация не осознается, она реализуется вовне, как судьба. Иными словами, если индивид остается неразделенным и не осознает свои внутренние противоречия, мир вынужден разыграть конфликт вовне и раскалывается на две противоположные половины.

VI. Знак Рыб

127 Фигура Христа не так проста и недвусмысленна, как хотелось бы. Здесь я имею в виду не огромные трудности, вытекающие из сравнения синоптического Христа и Иоаннова Христа, а тот примечательный факт, что в герменевтических письменах Отцов Церкви, восходящих к временам раннего христианства, Христу присущ ряд символов или «аллегорий», общих с дьяволом. В их числе я бы упомянул льва, змею (coluber, «гадюку»), птицу (дьявол = ночная птица), ворону (Христос = nycticorax, ночная цапля), орла и рыбу. Также следует отметить, что Люцифер, Утренняя Звезда, обозначает как дьявола, так и Христа[121]. Помимо змеи, рыба – одна из древнейших аллегорий. Сегодня мы бы предпочли называть их символами, поскольку эти синонимы всегда содержат нечто большее, нежели простые аллегории; особенно это очевидно в случае символа рыбы. Едва ли была просто анаграмматической аббревиатурой [122]; скорее, это – символическое обозначение чего-то гораздо более сложного. (Как я неоднократно указывал в других своих работах, я не рассматриваю символ как аллегорию или знак, но понимаю его в его прямом значении как наилучший способ описания и формулирования объекта, который не может быть познан полностью. Именно в этом смысле система основополагающих догматов вероучения называется «symbolum» – символ веры, кредо.) Порядок слов производит впечатление, что они имеют своей целью объяснить уже существующее и широко распространенное «Ichthys»[123] – так, символ рыбы, особенно на Ближнем и Среднем Востоке, имеет долгую и богатую предысторию: от вавилонского рыбоподобного бога Оанна и его жрецов, которые облачались в рыбью кожу, до священных рыбных трапез в культе финикийской богини Деркето-Атаргатис и неясностей в эпитафии Аверкия[124]. Данный символ варьирует от рыбы-спасительницы Ману в далекой Индии до евхаристического рыбного празднества «фракийских всадников» в Римской империи[125]. Для наших целей едва ли необходимо углубляться в этот обширный материал. Как показал Дельгер и другие исследователи, в рамках первоначального, сугубо христианского мира идей имеется немало причин для возникновения символики рыбы. Достаточно упомянуть возрождение в купели, где принимающий крещение плавает, как рыба[126].

128 Ввиду столь широкой распространенности символа рыбы, его появление в определенном месте или в определенный момент мировой истории отнюдь не удивительно. Тем не менее внезапная активация данного символа и его отождествление с Христом уже на ранних стадиях существования Церкви заставляют предполагать наличие второго источника. Данный источник – астрология, к которой первым привлек внимание Фридрих Мюнтер[127]. Альфред Джеремиас[128] придерживается аналогичной точки зрения и упоминает, что в еврейском комментарии к Даниилу, написанном в XIV веке, пришествие Мессии ожидалось под знаком Рыб. В более поздней своей публикации[129] Мюнтер относит данный комментарий к Дону Ицхаку Абарбанелю, родившемуся в Лиссабоне в 1437 г. и умершему в Венеции в 1508 г.[130]. В комментарии говорится, что Дом Рыб () – дом справедливости и сияющего великолепия (в ). Далее сообщается, что в anno mundi 2365[131] произошло великое соединение Сатурна () и Юпитера () в знаке Рыб[132]. Эти две великие планеты, утверждает автор комментария, наиболее важны для судьбы мира в целом и судьбы еврейского народа в особенности. Соединение произошло за три года до рождения Моисея. (Это, разумеется, легенда.) Абарбанель ожидает прихода Мессии в момент соединения Юпитера и Сатурна в знаке Рыб. Он не первый выразил подобные ожидания. Мы обнаруживаем схожие заявления четырьмя веками ранее; так, считается, что Авраам бен-Хия (умер приблизительно в 1136 г.) полагал, что Мессию следует ожидать в 1464 году, во время великого соединения в знаке Рыб; то же сообщается и о Соломоне ибн-Гебироле (1020–1070 гг.)[133]. Данные астрологические представления вполне понятны, если учесть, что Сатурн – звезда Израиля, а Юпитер означает «царь» (справедливости). В число территорий, управляемых Рыбами – домом Юпитера – входят Месопотамия, Бактрия, Красное море и Палестина[134]. Сатурн упоминается в Книге пророка Амоса (5:26) как «звезда бога вашего»[135]. Иаков Серугский (ум. в 521 г.) говорит, что израильтяне поклонялись Сатурну. Сабеи называли его «богом иудеев»[136]. Шабат – суббота, день Сатурна. Альбумасар[137] свидетельствует, что Сатурн – звезда Израиля[138]. В средневековой астрологии Сатурн считался местопребыванием дьявола[139]. Как Сатурн, так и Ялдаваоф, демиург и верховный архонт, обладают львиными ликами. Согласно Оригену, на диаграмме Цельса Михаил, первый ангел Создателя, имеет «львиный облик»[140]. Он явно занимает место Ялдаваофа, который идентичен Сатурну, как указывает Ориген[141]. Демиург наасенов – «огненный бог, четвертый по числу»[142]. Согласно учению Апеллеса, последователя Маркиона, существовал «третий бог, говоривший с Моисеем, бог огненный; и был четвертый, творец зла»[143]. Между богом наасенов и богом Апеллеса, по всей видимости, существует тесная связь, а также с Яхве, демиургом Ветхого Завета.

129 Сатурн – «черная» звезда[144], в древности известная как «maleficus». «Dragons, serpents, scorpions, vipères, renards, chats et souris, oiseaux nocturnes et autres engeances sournoises sont le lot de Saturne», – пишет Буше-Леклерк[145]. Примечательно, что в число животных Сатурна входит и осел[146], которого по этой самой причине считали териоморфной ипостасью иудейского бога. Живописным его изображением служит распятие на Палантине[147]. Схожую традицию можно обнаружить у Плутарха[148], Диодора, Иосифа[149] и Тацита[150]. Саваоф, седьмой архонт, имел облик осла[151]. Именно на это намекает Тертуллиан, когда говорит: «Ибо и вы, как некоторые, воображаете, что ослиная голова есть наш Бог» и «мы… почитаем только ослов»[152]. Как мы уже указывали, осел посвящен египетскому Сету[153]. В ранних текстах, однако, осел выступает атрибутом бога-солнца и лишь позднее становится символом подземного Апопа и зла (Сета)[154].

130 Согласно средневековой традиции, религия евреев возникла при соединении Юпитера с Сатурном, ислам – при , христианство – при , а Антихрист – при [155]. В отличие от Сатурна, Юпитер – благотворная звезда. В рамках иранских представлений Юпитер означает жизнь, Сатурн – смерть[156]. Их соединение, таким образом, означает союз крайних противоположностей. В 7 году до н. э. это знаменательное соединение случалось в знаке Рыб не менее трех раз. Наибольшее сближение произошло 29 мая 7 года, когда планеты отстояли друг от друга всего на 0,21 градуса – это меньше, чем диаметр полной луны[157]. Соединение произошло в середине комиссуры, «вблизи изгиба в линии Рыб». С астрологической точки зрения оно должно было выглядеть особенно значимым, ибо сближение двух планет было исключительно близким и впечатляюще ярким. Кроме того, с гелиоцентрической точки зрения, оно произошло вблизи точки равноденствия, находившейся в то время между и , то есть между огнем и водой[158]. Соединение сопровождалось тем важным фактом, что Марс находился в оппозиции; последнее с астрологической точки зрения означает, что планета, ассоциируемая с инстинктами, занимала враждебную позицию, что особенно характерно для христианства. Если мы примем расчеты Герхардта, согласно которым соединение произошло 29 мая 7 года до н. э., то солнце – особенно важное при рождении человека – в момент рождения Христа должно было находиться в двойном знаке Близнецов[159]. В связи с этим невольно вспоминается древнеегипетская пара враждующих братьев – Гор и Сет, приносящий жертву и приносимый в жертву (см. сн. 27 о «мученичестве» Сета), в некотором смысле предвосхищающие драму христианского мифа. В египетском мифе на «рабском столбе»[160] приносится в жертву злой. Однако братьев Херу-ур («старший Гор») и Сета изображают иногда в виде одного тела с двумя головами. Планета Меркурий соответствует Сету; это представляет особый интерес в связи с традицией, согласно которой христианство возникло при соединении Юпитера с Меркурием. Во времена Нового царства (XIX династия) Сет появляется в дельте Нила как Сутех[161]. В новой столице, выстроенной Рамсесом II, один район был посвящен Амону, а другой – Сутеху. Предполагается, что именно там трудились рабы-евреи.

131 При рассмотрении двойного аспекта Христа необходимо упомянуть текст «Пистис София», также имеющий египетское происхождение. В нем Мария говорит Иисусу:

Когда ты был мал, до того как Дух низошел на тебя, в то время как ты пребывал в винограднике с Иосифом, Дух исшел с Вышины, он вошел ко мне в мой дом, будучи подобным тебе, и я не узнала его и подумала, что это ты. И сказал мне Дух: «Где Иисус, брат мой, чтобы я встретил его?» И когда он сказал мне это, я смутилась и подумала, что призрак соблазняет меня. Но я схватила его и привязала к ножке кровати, которая в моем доме, чтобы мне пойти к вам в поле, к тебе и Иосифу, и найти вас в винограднике, а Иосиф ставил подпорки. И было, когда ты услышал меня, говорящую слово Иосифу, ты уразумел слово, возрадовался, и сказал: «Где он, чтобы я увидел его? Нет, я подожду его в этом месте». Но было, когда Иосиф услышал тебя, говорящего эти слова, он встревожился, и мы пошли сразу, вошли в дом, нашли Дух, привязанный к кровати. И мы взглянули на тебя и на него и нашли тебя подобным ему. И отвязался привязанный к кровати, и он обнял тебя и облобызал тебя. И ты также, ты облобызал его, и вы стали одним[162].

132 Из контекста данного фрагмента следует, что Иисус есть «истина», которая «взросла от земли», а подобный ему дух – «правда []», которая «взглянула с неба». Текст гласит: «“Истина” же есть Сила, которая изошла из тебя, когда ты был в нижних Местах Хаоса. Об этом Сила твоя сказала чрез Давида: “истина взросла от земли”, ибо ты был в нижних Местах Хаоса»[163]. Соответственно, Иисус мыслится двойственной личностью, часть которой поднимается из хаоса или hyle, а другая спускается в виде пневмы с неба.

133 Вряд ли можно найти более наглядное изображение или «разделения природ», характерное для гностического Спасителя, чем таковое в астрологическом определении времени. Астрологические предсказания, которые были вполне возможны во времена Античности, указывают на выдающийся двойной аспект[164] рождения, которое произошло в данный конкретный момент времени; отсюда понятно, насколько правдоподобным, должно быть, казался миф о Христе и Антихристе астрологическому интеллекту той эпохи. Весьма древний источник (не позднее VI века), который содержит удивительное свидетельство антитетической природы Рыб, – это Талмуд. В нем говорится:

Через четыре тысячи двести девяносто один год после Сотворения [530 г. н. э. ] мир осиротеет. Последует война tanninim [морских чудовищ], война Гога и Магога[165], а затем – эра Мессии: лишь по прошествии семи тысяч лет Наисвятейший, да будет Он благословен, вновь воздвигнет свой мир. Раби Абба, сын Рабы сказал: «Согласно учению, это произойдет через пять тысяч лет»[166].

Комментатор Талмуда Шломо Ицхаки (Раши; 1039–1105 гг.) замечает, что tanninim – это рыбы; при этом он предположительно опирается на более древний источник, поскольку подает данное мнение не как свое собственное, как поступает обычно. Данное замечание важно потому, что, во‐первых, преподносит сражение рыб как эсхатологическое событие (подобно битве Бегемота и Левиафана), а во‐вторых, по всей вероятности, является самым ранним свидетельством антитетической природы рыб. Примерно к этому же периоду – XI век – относится апокрифический текст Иоаннова Бытия, в котором упоминаются две рыбы, на этот раз в явно астрологической форме. Оба текста принадлежат критической эпохе, которая началась со второго тысячелетия христианской эры и о которой мы еще будем говорить далее.

134 Астрономически 531 год характеризовался соединением и  в Близнецах. Данный знак обозначает двух братьев тоже несколько антитетической природы. Греки понимали их как Диоскуров («мальчиков Зевса»), сыновей Леды, зачатых лебедем и вылупившихся из яйца. Поллукс бессмертен, тогда как Кастору достался человеческий удел. Согласно другой интерпретации, они представляют собой Аполлона и Геракла или Аполлона и Диониса. Обе интерпретации предполагают определенную полярность. В любом случае с астрономической точки зрения воздушный знак Близнецов находится в квартильном, а потому неблагоприятном, аспекте с соединением, имевшим место в 7 г. до н. э. Внутренняя полярность , вероятно, может пролить свет на пророчество о войне tanninim, которых Раши толкует как рыб. Датировка рождения Христа указывает на то, что солнце в это время находилось в Близнецах. Мотив братьев в его связи с Христом обнаруживается уже очень рано, например у иудео-христиан и эбионитов[167].

135 На основании всего сказанного выше мы можем предположить, что талмудическое пророчество основано на астрологических предпосылках.

136 Античным астрологам было хорошо известно о таком явлении, как прецессия, или предварение равноденствий. Ориген, руководствуясь наблюдениями и расчетами Гиппарха[168], использует ее как веский довод против астрологии, основанной на так называемых «morphomata» (настоящих созвездиях)[169]. Естественно, это не относится к уже проведенному в античной астрологии разграничению между morphomata и  (фиктивными знаками зодиака)[170]. Если мы примем 7 тысяч лет, упомянутые в пророчестве, за anno mundi 7000, то получим 3239 г. н. э. К этому времени точка весеннего равноденствия сместится относительно своего нынешнего положения на 18 градусов в знак Водолея, следующий эон. Поскольку астрологи II и III веков должны были знать о прецессии, мы можем предположить, что эти даты были основаны на астрологических соображениях. Как бы там ни было, ученые Средневековья активно занимались вычислениями coniunctiones maximae и magnae, о чем нам известно из трудов Петра д’Альи и Кардано[171]. Петр д’Альи полагал, что первое coniunctio maxima ( в ) после сотворения мира произошло в 5027 г. до н. э., тогда как Кардано относил десятое соединение к 3613 г. н. э.[172]. Оба предполагали слишком большой интервал между соединениями в одном и том же знаке. Верный астрономический интервал составляет около 795 лет. Соответственно, соединение Кардана должно произойти в 3234 г. н. э. Для астрологии, естественно, эта дата крайне важна.

137 Что же касается упомянутых 5000 лет, то здесь мы получаем 1239 г. н. э. Это была эпоха, известная своей духовной нестабильностью, революционными ересями и хилиастическими ожиданиями; в то же время она стала свидетельницей основания нищенствующих орденов, вдохнувших в монашество новую жизнь. Один из наиболее сильных и влиятельных голосов, возвестивших о наступлении «новой эры духа», был Иоахим Флорский (ум. в 1202 г.), чье учение осудили на Четвертом Латеранском соборе в 1215 году. Иоахим ожидал снятия седьмой печати уже в относительно ближайшем будущем, пришествия «вечного евангелия» и господства «intellectus spiritualis», наступления эры Святого Духа. Начало этому третьему эону, говорил он, уже положил св. Бенедикт, основатель бенедиктинского ордена (предполагается, что первый монастырь был построен вскоре после 529 г.). Один из последователей Иоахима, францисканец Жерар из Борго Сан Доннино, провозгласил в своем «Introductorius in evangelium aeternum», появившемся в Париже в 1254 г., что три главных трактата Иоахима и есть вечное евангелие и что в 1260 году оно заменит собой евангелие Иисуса Христа[173]. Как мы знаем, Иоахим видел в монашестве подлинного носителя Святого Духа и по этой причине датировал тайное начало новой эры временем жизни св. Бенедикта, который основанием своего ордена оживил монашество на Западе.

138 Уже Петру д’Альи время правления папы Иннокентия III (1198–1216 гг.) казалось весьма значимым. Около 1189 года, утверждает он, завершился очередной цикл обращения Сатурна («completae anno Christi 1189 vel circiter»). Он выражает сожаление, что папа осудил трактат аббата Иоахима[174], а также еретическую доктрину Альмарика[175]. Последний – философ-теолог Амальрик из Бена (ум. в 1204 г.), участвовавший в широко распространенном движении Святого Духа того времени. Именно тогда, сообщает Петр д’Альи, возникли доминиканский и францисканский нищенствующие ордена, «что было великим и чудесным достижением для церкви христианской». Таким образом, он подчеркивает те же явления, которые и мы считаем характерными для той эпохи, и рассматривает эту эпоху как предсказанную астрологией.

139 Дата основания монастыря в Монте-Кассино очень близко подводит нас к 530 году, который пророчества, содержащиеся в Талмуде, полагают критическим. По мнению Иоахима, именно тогда было положено не только начало новой эре, но и новому «состоянию» мира – эпохе монашества и царству Святого Духа. Его начало по-прежнему приходится на сферу Сына, однако Иоахим психологически корректно полагает, что новое состояние – или, как сказали бы мы, новая установка – должно вначале проявиться в виде более или менее латентной предварительной стадии, за которой затем последует fructificatio, «пора цветения и плодоношения». Во времена Иоахима о плодоношении говорить было еще рано, однако всюду можно было заметить необычное волнение человеческого духа. Каждый ощущал ветер пневмы; это была эра новых и неслыханных идей, распространяемых катарами, патаренами, конкорриччи, вальденсами, Нищими из Лиона, бегардами, Братьями Свободного духа, орденом «Хлеб через Бога»[176] и всеми прочими аналогичными движениями, как бы они ни назывались. Их явное возникновение приходится на начало XI века. Собранные Ханом документы того времени проливают яркий свет на идеи, циркулировавшие в этих кругах:

Также они верят, что они суть Бог по природе без разграничения… и что они вечны…

Также, что не нуждаются они ни в Боге, ни в Божественности.

Также, что они суть царствие небесное.

Также, что они незыблемы на новой скале, ничему не радуясь и ничем не тревожась.

Также, что человеку надобно следовать внутреннему побуждению, нежели каждодневно проповедуемой истине Евангелия… Говорят они, что в Евангелии содержатся поэтические материи, не соответствующие истине[177].

140 Этих немногих приведенных примеров должно быть достаточно, чтобы показать, какого рода дух вдохновлял эти движения. Последние состояли из людей, отождествлявших себя (или отождествляемых) с Богом, считавших себя сверхлюдьми, критически подходивших к евангелиям, следовавших подсказкам внутреннего человека и понимавших царство небесное как нечто внутри себя. Таким образом, в некотором смысле они исповедовали весьма современные взгляды, однако вместо рационалистического и политического психоза – болезни наших дней – страдали религиозной инфляцией. Не следует приписывать данные экстремистские идеи Иоахиму, даже если он участвовал в этом великом брожении духа и был одной из его выдающихся фигур. Мы должны спросить себя, какой психологический импульс заставлял его самого и его последователей лелеять такие смелые ожидания, как замена христианского откровения «вечным евангелием» или вытеснение второй ипостаси Господа третьей, которая будет править в новой эре. Такая мысль кажется настолько еретической и подрывной, что она никогда не пришла бы ему в голову, не чувствуй он поддержки революционных течений эпохи. Скорее, он ощущал ее как откровение Святого Духа, чью жизнь и порождающую силу не могла остановить никакая церковь. Нуминозность этого чувства усиливалась временным совпадением – «синхроничностью» – эпохи, в которую он жил, и начала периода «антихристовой» рыбы в знаке Рыб. Как следствие, возникает соблазн расценивать движение Святого Духа и центральные идеи Иоахима как прямое выражение зарождающейся тогда антихристианской психологии. Так или иначе, осуждение Церкви вполне понятно, ибо его позиция по отношению к Церкви Иисуса Христа близка к открытому бунту, если не откровенному отступничеству. Однако если мы отнесемся с некоторым доверием к убежденности этих новаторов в том, что ими двигал Святой Дух, другая интерпретация становится не только возможной, но и весьма вероятной.

141 Иными словами, как Иоахим полагал, что «состояние» Святого Духа тайно началось со святого Бенедикта, так и мы можем высказать догадку, что новое состояние было скрыто предвосхищено в лице самого Иоахима. На сознательном уровне он, разумеется, считал, что претворяет в реальность состояние Святого Духа, – так же и святой Бенедикт не имел в виду ничего другого, кроме как укрепить Церковь и углубить значимость христианской жизни через монашество. Однако бессознательно – и с психологической точки зрения, вероятно, именно так и было – Иоахим мог быть охвачен архетипом духа. Нет никаких сомнений в том, что его деятельность была основана на нуминозном опыте, характерном для всех, кто одержим архетипом. Иоахим понимал дух в его догматическом смысле как третью ипостась Господа (иначе и быть не могло), но не в смысле эмпирического архетипа. Данный архетип не обладает единым значением: он изначально являлся амбивалентной двойственной фигурой[178], которая, породив в рамках движения Святого Духа наиболее противоречивые манифестации, впоследствии вновь возникла в алхимическом понятии духа. В свое время гностики уже имели достаточно четкие представления об этой дуалистической фигуре. Следовательно, весьма естественно, что в эпоху, которая совпала с началом эры Рыб и которая была, так сказать, обречена на двусмысленность, поддержка Святого Духа в его христианской форме должна была одновременно содействовать и проявлению архетипа духа со всей характерной для него амбивалентностью. Было бы несправедливо относить столь достойную личность, как Иоахим, к фанатичным приверженцам революционных и анархических волнений, в которые во многих местах превратилось движение Святого Духа. Скорее, мы должны предположить, что Иоахим, сам того не осознавая, открыл двери новому «состоянию», религиозной установке, призванной возвести мост над пугающей пропастью, разверзшейся между Христом и Антихристом в XI веке. Именно антихристианская эра виновата в том, что дух стал недуховным, а архетип постепенно выродился в рационализм, интеллектуализм и доктринерство, ведущие прямиком к трагедии современности, нависшей над нашими головами, словно дамоклов меч. В древней формуле Троицы, какой ее знал Иоахим, догматическая фигура дьявола отсутствовала, ибо тогда, как и теперь, он влачил сомнительное существование где-то на окраинах теологической метафизики в форме mysterium iniquitatis. К счастью для нас, угроза его прихода была предсказана уже в Новом Завете, ибо чем меньше его признают, тем он опаснее. Кто заподозрит, что он скрывается за такими звучными именами, как общественное благосостояние, пожизненная гарантия, мир между народами и т. п.? Он прячется за разного рода идеализмом, за «-измами» в общем, причем самый опасный из них – доктринерство, самая бездуховная из манифестаций духа. Нынешней эпохе необходимо примириться с фактами – такими, как они есть, с абсолютной оппозицией, которая не только разрывает мир на части в политическом плане, но и порождает раскол в сердце человека. Нам нужно вернуться назад, к изначальному живому духу, который в силу своей амбивалентности является посредником и соединителем противоположностей[179], – идее, занимавшей умы алхимиков на протяжении столетий.

142 Если эон Рыб, что кажется весьма вероятным, управляется архетипическим мотивом враждующих братьев, то приближение следующего платоновского месяца, а именно Водолея, должно констеллировать проблему союза противоположностей. Тогда уже будет невозможно рассматривать зло как недостаток блага; мы будем вынуждены признать его реальное существование. Данная проблема не может быть разрешена ни философией, ни экономикой, ни политикой; ее способен решить только отдельный человек, через свои переживания живого духа, чей огонь сошел на Иоахима, одного из многих, и, несмотря на все современные заблуждения, был передан им дальше. Примером того, как символы развиваются на протяжении эпох, может служить торжественное провозглашение Assumptio Mariae, свидетелями которого мы стали уже в наши дни. Побудительный мотив здесь исходил не от церковных властей, выжидавших почти сто лет[180] и тем самым доказавших свои сомнения, а от католических масс, которые все яростнее и яростнее настаивали на подобной эволюции. В основе их настойчивости, несомненно, лежит потребность архетипа в реализации[181].

143 В последующие годы отголоски движения Святого Духа захватили четыре выдающихся ума, имевших громадное значение для будущего. Это были Альберт Великий (1193–1280 гг.); его ученик Фома Аквинский, философ Церкви и адепт алхимии (как и Альберт); Роджер Бэкон (ок. 1214 – ок. 1294 гг.), англичанин, предвосхитивший индуктивную науку; и Майстер Экхарт (ок. 1260–1327 гг.), независимый религиозный мыслитель, чьи труды переживают сейчас возрождение после шести веков забвения. Некоторые люди справедливо видят в движении Святого Духа предшественника Реформации. Примерно в XII–XIII веках мы обнаруживаем зарождение латинской алхимии, философское и духовное содержание которой я постарался прояснить в моей книге «Психология и алхимия». Упоминавшийся выше (абз. 139) образ «незыблемости на новой скале» имеет удивительное сходство с центральной идеей философской алхимии, lapis philosophorum, рассматриваемым как параллель Христу, «скале», «камню», «краеугольному камню». Присциллиан (IV в.) говорит: «Христос для нас скала, Иисус для нас краеугольный камень»[182]. Алхимический текст повествует о «скале, по которой трижды ударил жезл Моисея, и вода излилась из нее»[183]. Lapis называют «священной скалой» и описывают как имеющий четыре части[184]. Согласно св. Амвросию, вода из скалы – прообраз крови, пролившейся из бока Христа[185]. В другом алхимическом тексте упоминается «вода из скалы» как эквивалент универсального растворителя, aqua permanens[186]. Кунрат, в свойственных ему цветистых выражениях, говорит даже о «Petroleum sapientum»[187]. Наасены называли Адама «скалой» и «краеугольным камнем»[188]. Обе эти аллегории Христа упоминают Епифаний в своем «Ancoratus» и Фирмик Матерн[189]. Данный образ, равно распространенный как в церковном, так и в алхимическом языке, восходит к Первому посланию Коринфянам (10:4) и Первому посланию Петра (2:4).

144 Таким образом, новая скала занимает место Христа так же, как вечное евангелие должно было занять место послания Христа. Через сошествие Святого Духа, , сыновство, внедряется в каждого индивида, так что каждый, обладающий Святым Духом, будет новой скалой, согласно Первому посланию Петра, 2:5: «И сами, как живые камни, устрояите из себя дом духовный»[190]. Таково логическое развитие учения о Параклете и сыновстве, как явствует из текстов Луки (6:35): «И будете сынами Всевышнего», и Иоанна (10:34): «Не написано ли в законе вашем: “Я сказал, вы боги?”». Уже наасены, как мы знаем, пользовались этими аллюзиями и тем самым предвосхитили весь путь исторического развития – от монашества к движению Святого Духа, от Theoloqia Germanica к Лютеру и, наконец, от алхимии к современной науке.

145 Но вернемся к теме Христа и рыбы. Согласно Дельгеру, христианский символ рыбы впервые появился в Александрии приблизительно в 200 г.[191]; аналогичным образом, крещальную купель довольно рано стали называть piscina (рыбный садок). Это предполагает, что верующие были рыбами, на что намекают и Евангелия (например, Матф., 4:19). Христос хочет сделать Петра и Андрея «ловцами человеков» и использует чудесную ловлю рыб (Лк., 5:10) как парадигму миссии Петра.

146 Непосредственно астрологический аспект рождения Христа подчеркивается в Матф., 2:1 и далее. Волхвы с востока были звездочетами; увидев необычное созвездие, они сделали вывод о таком же необычном рождении. Эта история доказывает, что, вероятно, уже во времена апостолов на Христа смотрели с астрологической точки зрения – по крайней мере, связывали его с астрологическими мифами. Второй вариант подтверждают апокалипсические высказывания Иоанна. Поскольку этот крайне сложный вопрос уже обсуждался специалистами, более компетентными, чем я, мы в состоянии поддержать нашу аргументацию надежно установленным фактом, что следы астрологической мифологии можно различить в историях земной и неземной жизни Спасителя[192].

147 Прежде всего это связь с эрой Рыб, о которой свидетельствует символика рыб либо одновременно с Евангелиями («ловцы человеков», рыболовы в качестве первых учеников, чудо хлебов и рыб), либо сразу после, в послеапостольский период. Данная символика изображает Христа и верующих в него в качестве рыб, рыбу в качестве пищи на агапах[193], крещение как погружение в рыбный садок и т. д. На первый взгляд все это указывает не более чем на тот факт, что символы и мифологемы рыбы, которые существовали всегда, ассимилировали фигуру Спасителя; другими словами, это был симптом ассимиляции Христа в мир идей, превалировавших в то время. Однако в той мере, в какой Христос рассматривался как новый эон, всякому, кто был знаком с астрологией, было очевидно, что он родился как первая рыба эры Рыб и был обречен умереть как последний овен[194] (, агнец) уходящей эры Овна[195]. Матфей (27:15 и далее) передает данную мифологему в форме древней жертвы бога времен года. Примечательно, что партнер Иисуса по обряду носит имя Варавва, «сын отца». Есть некоторые основания для проведения параллели между напряжением противоположностей в ранней христианской психологии и тем фактом, что на зодиакальном знаке Рыб часто изображаются две рыбы, движущиеся в противоположных направлениях; однако это возможно только в том случае, если их разнонаправленное движение датируется дохристианским периодом, или хотя бы современно Христу. К сожалению, мне неизвестны какие-либо изображения того времени, которые могли бы дать нам какую-либо информацию о расположении рыб. На прекрасном зодиакальном барельефе в Малой Митрополии в Афинах знаки Рыб и Водолея отсутствуют. Существует одно изображение рыб, датируемое приблизительно началом нашей эры, которое определенно не несет признаков христианского влияния. Это – небесная сфера из Фарнезианского атласа в Неаполе. Первая рыба, изображенная к северу от экватора, расположена вертикально и головой указывает на небесный Полюс; вторая, помещенная к югу от экватора, расположена горизонтально и указывает головой на запад. Изображение соответствует астрономической конфигурации, а потому натуралистично[196]. На зодиаке из храма Хатхор в Дендере (I век до н. э.) рыбы присутствуют, но обе смотрят в одну сторону. На планисфере Тимохариса[197], упомянутой Гиппархом, изображена лишь одна рыба. На монетах и геммах императорского периода, а также на митраистских памятниках[198] рыбы либо повернуты в одну сторону, либо движутся в противоположных направлениях[199]. Полярность, которую приобрели рыбы позже, вероятно, связана с тем, что в астрономической констелляции первая (северная) рыба располагается вертикально, а вторая (южная) – горизонтально. Они движутся почти под прямым углом друг к другу и тем самым образуют крест. Данное контрдвижение, неведомое большинству самых древних источников, активно подчеркивалось в христианские времена, что наводит на мысль об определенной тенденциозности[200].

148 Хотя доказать какую-либо связь между фигурой Христа и началом астрологической эры Рыб невозможно, одновременность появления рыбной символики у Спасителя и астрологического символа нового Эона кажется мне достаточно важной, чтобы оправдать особое к ней внимание. Если мы пытаемся проследить сложные мифологические разветвления данной параллели, то делаем это с целью пролить свет на многообразные аспекты архетипа, который проявляет себя, с одной стороны, в личности, а с другой – синхронистично, в момент времени, предопределенный заранее, еще до рождения Христа. В самом деле, задолго до этого архетип был написан на небесах посредством проекции, дабы затем, «когда свершится время», совпасть с символами, порожденными новой эрой. Рыба принадлежит дождливому зимнему периоду, как Водолей и Козерог ()[201]. Как знак зодиака она, таким образом, ничем не примечательна. Она вызывает изумление только тогда, когда в силу прецессии точка весеннего равноденствия перемещается в этот знак и тем самым открывает эру, в которой «рыба» становится именем для Бога, ставшего человеком, родившегося как рыба и принесенного в жертву как овен, имевшего учениками рыболовов и хотевшего сделать из них «ловцов человеков», накормившего толпу чудесно приумноженной рыбой; Бога, который сам поедался как рыба («пища, превосходящая по святости») и последователи которого именовались «рыбками», «pisciculi». Предположим, если угодно, что довольно распространенное знание астрологии объясняет по меньшей мере часть такой символики в определенных гностико-христианских кругах[202]. Однако это предположение неприменимо, когда речь заходит о свидетельствах, изложенных в синоптических евангелиях. Доказательства подобному там отсутствуют. Нет никаких оснований полагать, что эти истории суть замаскированные астрологические мифы. Напротив, создается впечатление, что эпизоды с рыбой представляют собой вполне естественные события и не наделены неким тайным смыслом. Это простые и естественные истории, в связи с чем возникает вопрос: а не появилась ли вся христианская символика рыб так же случайно и непреднамеренно. Точно так же можно говорить о случайном совпадении этой символики с наименованием нового эона, особенно если учесть, что эра Рыб, кажется, не оставила явных следов в культурах Востока. Я не могу с полной уверенностью утверждать, что это так, поскольку слишком мало знаю об индийской и китайской астрологии. С другой стороны, тот факт, что традиционная символика рыбы делает возможным верифицируемое предсказание, сделанное уже в Новом Завете, вызывает определенный дискомфорт.

149 Северная, или восточная рыба, в область которой точка весеннего равноденствия вступила в начале нашей эры[203], соединена с южной (или западной) рыбой так называемой комиссурой. Последняя представляет собой полосу слабых звезд, образующую средний сектор созвездия, по южному краю которого медленно двигалась точка весеннего равноденствия. Точка пересечения эклиптики с меридианом между двумя рыбами приходится примерно на XVI век – эпоху Реформации, крайне важную для истории западных символов. С тех пор точка весеннего равноденствия прошла по южному краю второй рыбы; в ходе третьего тысячелетия она вступит в созвездие Водолея[204]. Астрологически обозначение Христа как одной из рыб предполагает его отождествление с первой, вертикально расположенной рыбой. В конце времен за Христом следует Антихрист. Вполне логично, что начало энантиодромии должно приходиться на середину пути между двумя рыбами. Мы видели, что так оно и есть. В непосредственной близости от второй рыбы начинается эпоха Возрождения, а вместе с ней приходит и дух, который достигает кульминации в наше время[205].

VII. Пророчества Нострадамуса

150 Ход нашей религиозной истории, равно как и основная часть нашего психического развития могли быть более или менее точно предсказаны как по времени, так и по содержанию на основании прецессии – движения точек равноденствия через созвездие Рыб. Такое предсказание, как мы видели, действительно было сделано и совпало с расколом Церкви в XVI вeке. После этого начался энантиодромический процесс, который, в отличие от «готического» устремления вверх, можно описать как горизонтальное движение вовне (путешествия и покорение Природы). Вертикаль была пересечена горизонталью, и духовное и нравственное развитие человека пошло в направлении, которое становилось все более и более антихристианским, в результате чего сегодня нам грозит кризис всей западной цивилизации, исход которого представляется в высшей степени сомнительным.

151 Учитывая все вышесказанное, мне бы хотелось упомянуть астрологические пророчества Нострадамуса, изложенные им в послании[206] французскому королю Генриху II от 27 июня 1558 года. Сообщив подробности о годе, характеризуемом в числе прочего соединением с [207], он пишет: