Орлиный услышишь там крик...

— Что пройдет?

— Ну, вот это состояние. У меня тоже когда-то было — прошло. Акклиматизация.

— И долго буду так акклиматизироваться?

— Денек-другой. Да ты не унывай, старина! Посмотри, какая кругом красота!

Он задувает свечу и с удовольствием вытягивается в спальнике. Некоторое время молчит, наслаждаясь теплом и покоем.

Когда мы прилетели сюда, нарушив суетой молчание гор, как-то неловко стало от несоответствия будничных людских хлопот с безмятежной природой. Мы распугали криками и грохотом тишину. Сейчас эта тишина вернулась к нам. Она опустилась на догорающий костер, на камни, к которым прижались палатки, на черные силуэты скал.

Но вот я напряг слух и вдруг услышал странные шумы. Они были непривычны, непохожи на те, что мы слышим всегда. Это были шумы живущих гор. Глухо, как под землей, погромыхивала река, слабо посвистывала высохшая былинка мятлика, с пика Нансена долетал унылый вой метели и изредка, словно проносилась электричка, слышались тугие и протяжные раскаты обвалов.

— Николай Васильевич, почему выбрали вы такую специальность? — спросил я.

— Так вышло, — отозвался Максимов.

— Но ведь что-то привлекло?

— Наверное, характер.

— ?

— Сейчас поясню. До войны я по Колыме и Чукотке бродил. Колыма тогда только расставалась с дикостью. Сколько километров прошел — не сосчитать… Потом война. Уцелел. Жену привез, купил дом. Чего еще надо? А покоя нет. Тянет куда-то. И начал жизнь сначала. Чертовски интересная у нас работа! Ну, взять хотя бы лавины. Снег — он на равнине мирный, а в горах хуже тигра. Дороги засыпает, поселки. Нам надо знать, когда лавина пойдет с гор, чтобы вывести людей из опасного места, перекрыть дороги. И вот идешь на лыжах по самому карнизу… (Позднее ребята рассказывали мне о том, как Максимов попадал в лавины. Однажды его засыпало совсем. Хорошо, что рано хватились, откопали.)

Или ледники! Кроме Арктики их больше всего у нас, на Памире и Тянь-Шане. А народу, сам видишь, маловато. Так что успевай поворачивайся. А я беспокойный. Приедешь домой — опять по горам затоскуешь, по лавинам, ледникам. Так и нашел себе специальность, ту, что в крови была, в характере.

Вдруг Николай Васильевич рассмеялся:

— А горы лечат. В горах как-то по-особенному дышится — широко. Помнишь, у Гейне: «На горы крутые взбираясь, заохаешь ты, как старик. Но если достигнешь вершины, орлиный услышишь там крик…»

Я засыпал, с трудом втягивая в себя разжиженный высотой воздух. Мне еще предстояло увидеть и лавины, и огромный ледник, и его смертельные ловушки.

РАЗВЕДКА

Просыпаюсь часа через четыре. Николая Васильевича уже нет. Он готовит чай. Вылезаю наружу и замираю на месте, пораженный странным цветом гор, неба, земли. Все синее. Ни одного белого или черного пятна. Синева густая и мрачная. Только там, где восток, висит одна светлая полоска — голубая.

На траве иней. Я срываю стебелек, в ладонь скатывается капелька, тоже синяя, как чернила авторучки.

Такой цвет можно наблюдать только на больших высотах. Здесь нет дыма, какой бывает в городах, здесь воздух идеально чист, разрежен и прозрачен — отполированное стекло. Небо и окрасило все вокруг густой синевой.

У берега река покрылась бугристым мутным льдом. Лишь на середине шумит поток, густо-коричневый, как чайная заварка, и тоже с синевой. Руки сводит судорога.

Возвращаюсь медленно. Продолжается «акклиматизация». Одышка.

С киноаппаратом и штативом взбираюсь на гребень скалы, нависающей над нашим лагерем.

Постепенно синева растворяется. Розовеет небо, розовеют вершины. Там, где начинается извилистая река, всю долину от одного хребта до другого перегородила черная громада ледника. Это язык, окончание Иныльчека, для нас — начало пути.

Лед здесь засыпан мелким гравием, упрятан под камнями, и на фоне светлых пород окружающих скал мокрые глыбы этой мешанины камня и мерзлой грязи кажутся угольно-черными.

Горы меняются на глазах, отодвигаются как будто дальше. Светлеет лес на нижнем склоне пика Нансена. Звезды скрылись одна за другой в глубоком и холодном небе. Вспыхнул на траве и камнях иней. Огромное непривычно белое солнце приподнялось над лиловыми зубьями снежных хребтов. И вдруг иней исчез, капельками ртути засверкала роса. Солнце, раскалившись за горами добела, сразу дохнуло жаром.

Через час в объектив я поймал стрекозу. Она пролетела над рекой, сделала круг и скрылась внизу, под скалой, на которой я стоял.

Это прибыли остальные ребята. Из вертолета они вытащили бак с бензином, часть груза. Николай Васильевич решил, не теряя времени, лететь к верховью Иныльчека. Если удастся найти площадку и сесть там, то работа экспедиции облегчится наполовину. К подножию Хан-Тенгри нас доставил бы вертолет. Если же сесть не удастся, придется сбрасывать палатки, продукты и приборы с воздуха, а нам туда и обратно идти пешком.

Вслед за баком с бензином выгружаем один осадкомер, чтобы машина была максимально легкой. Другой осадкомер оставляем в кабине.

Установка приборов, показывающих количество выпадающих осадков в районе, где зарождается ледник, — важная часть всей работы. Осадкомеры внешне похожи на широкие самовары, висящие на стальных стойках — швеллерах. Эти стойки на леднике мы должны вбить в какую-либо скалу, останец коренной породы, крепко растянуть их тросами, чтобы приборы не сбил ветер или вьюга. Вес одного осадкомера — сто шестьдесят килограммов. Конструкция громоздкая, тяжелая. Хватим же мы лиха… Будущие исследователи наверняка удивятся, как удивляемся мы, скажем, тачанке или аэроплану времен первой мировой войны. Приборы будут стоять лет сорок и показывать, сколько осадков опускается на Иныльчек каждый год.

Вертолет взлетает и направляется к леднику. Рядом с огромными горами он и впрямь похож на стрекозу с желтой спиной и красным брюшком.

А мы идем в первую разведку. Пересекаем долину, сбивая с мятлика колючие парашютики. Крутая осыпь ведет к реке. Река уже не походит на ту, что была утром. Лед растаял, усилился напор. Серая от мути вода стучит камнями, перекатывая их по дну.

Дважды в год, весной и осенью, озеро Мерцбахера, расположенное по правую сторону ледника, выходит из берегов, и тогда река разливается, затопляя чуть ли не всю долину. Но даже и сейчас она страшна и свирепа.

Гидрологи делают первые замеры, едва удерживая опущенную в воду рейку. Борис Ржевский наносит очертания ледника.

Река — дитя Иныльчека. Вливаясь в Сарыджаз, она орошает в более теплых краях сады, пашни, пастбища. Там же, внизу, геологи ищут полезные ископаемые. Не исключена возможность, что они найдут богатые залежи, понадобится строить рудник. Тогда проектировщики спросят, а хватит ли для него воды, много ли ее припас ледник? На эти вопросы нужно ответить точными данными. Пока другой отряд будет находиться в верховьях Иныльчека, гидрологи постоянно в течение недели будут определять скорость, температуру, глубину потока, колебание уровня словом, изучать гидрологические условия образования реки.

В полдень мы поднимаемся на ледник. Льда не видно. Только груды камней. Между ними тихо струятся прозрачные ручейки. Кое-где в расселинах зеленеет травка с крепкими стеблями. Когда-то чудом занесло сюда семена и они проросли, пустили корни, живя в вечной вражде с камнем. Срываю один стебелек, растираю в руках. Он пахнет не травой, а разогретым камнем и пресной влагой, которая просочилась из ледяных глубин, закрытых мореной. Срываю еще один стебелек. Ребята садятся рядом. Привал. Вспоминается Бернс:

Ты вырос между горных скал И был беспомощен и мал, Чуть над землей приподнимал свой огонек, Но храбро с ветром воевал твой стебелек.

— Жив, чертенок, — ласково произносит Боря, поглаживая рукой цветок, распустивший синие лепестки над шероховатым серым камнем.

Поднимаемся выше. Иногда кажется, что вот-вот достигнем ледникового плато. Но нет. Ледник круто уходит вверх, закрывая зубьями камней горизонт.

— Смотрите! — вдруг кричит Боря.

Он стоит на краю воронки. Края из черного, блестящего на солнце льда. В самом конце воронки — широкое отверстие.

Боря поднимает камень и бросает его вниз. Сбив с боков ледяные хрусталики, камень исчезает в дыре.

— Раз, два, три, четыре, — считает Боря.

Доносится глухой стук.

— Пять, шесть…

Снова стук. Это камень ударяется о края колодца и продолжает падать. На десятой секунде мы улавливаем едва слышный гул. Неизвестно, снова ударился камень о край или долетел до дна.

Мы опасливо отходим от воронки.

Шагов через сто нас ждет еще один сюрприз. Камни под ногами становятся гулкими: под ними пустота. Камни висят над ней, образовав своеобразный свод. Здесь никто никогда не ходил, не знает, какая там пустота и крепко ли сцепились камни, чтобы удержать нас. Растягиваемся цепочкой. Идем, затаив дыхание. Десять шагов, двадцать…

— Перекур! — сказал Боря по привычке. Вчера он бросил курить. Мы садимся на камни, крутим самокрутки. Боря с тоской смотрит на сизые дымки.

Примерно на середине ледника мы наталкиваемся на грот. Бока грота на этот раз из чистейшего, зеленоватого льда. Скользя на триконях, скатываемся к входу грота. Оттуда веет холодом и мраком. Вот бы снять кадр!

— Возьмет да рухнет, — предупреждает Боря.

Прячу киноаппарат от капели под полу штурмовки и пролезаю в грот. Сосульки толщиной в слоновую ногу висят по краям.

— Только сюда не смотрите! — кричу, подняв аппарат к глазам, и в этот момент по гроту проносится треск, сверху падает и звонко рассыпается ледяная глыба. Совсем забыл, что здесь кричать опасно.

Нет, пронесло. В конце концов живем по воле случая и никогда не знаем, где нас застанет последний вздох. Выскакиваю из грота, растираю озябшие пальцы.

— А если бы эта штука вся опустилась? — спрашивает Боря, кивая на тысячетонную громаду льда, прикрывшую грот сверху.

Правый край ледника и выше, и опаснее. Отвесно над ним стоит желтая стена горы, разрушенная ветрами и водой. Оттуда падают обломки скал и тянут за собой целую каменную реку. Здесь больше трещин, морена жиже.

По этому краю когда-то проходил шестидесятилетний Мерцбахер. Может быть, вот здесь он сидел, деля последнюю солонину между своими спутниками.

У горы течет ручей. Ложе у ручья тоже изо льда.

На самом краю ледника снова наталкиваемся на препятствие. Ручей уходит в ледяной тоннель. Надо обходить его, снова забираясь на ледник. Но обходить поздно. Уже вечереет, не успеем засветло вернуться в лагерь.

Боря осторожно подходит к тоннелю — с черных стен, как душ, сыплется ледяной дождик. Карниз над тоннелем тонкий, ненадежный. Боря поглубже натягивает шляпу и бежит по тоннелю первым, сильно втянув голову в плечи. Мы бежим следом. Холодный дождь окатывает с головы до ног, впивается в кожу за воротником.

В лагере ждут невеселые вести. Вертолет в верховьях ледника сесть не мог. Осадкомер пришлось сбросить в снег с лёта. Туда и обратно машина пролетела за пятьдесят с лишним минут. Невольно делаем в уме простой расчет: значит, нам к верховьям ледника придется идти около семидесяти километров, нагрузившись продуктами на трехдневный путь, столько же назад.

Мы уже видели, что представляет собой ледник, правда в его конечной, более легкой и менее опасной части. А выше будет как в сказке: чем дальше, тем страшнее.

Николай Васильевич отдает последние распоряжения Боре. Его отряд останется в нижнем лагере и после окончания работ уйдет в Куйлю. Вверх пойдем семеро. Завтра рано утром. Сначала попытаемся провезти рюкзаки на лошадях. А пока надо подогнать снаряжение и обувь. И не брать ничего лишнего. На заоблачной высоте даже иголка станет грузом.

Мы невольно смотрим в сторону ледника. В сизой темноте угадывается какая-то снежная вершина — соседка двух великих пиков. Там метель и снегопад. Здесь же тепло, уютно, горит костерчик, тенями бродят по травянистой лужайке лошади. Юра Баранов, вернувшийся с Куйлю днем, подкидывает в руках горные ботинки:

— Сколько весят?

— Килограммов пять.

— Пожалуй, не меньше, — соглашается он и скребет ногтем по острым стальным зубьям.

День гаснет. Долго еще играет на пике Нансена багрянец ушедшего солнца. Темнеет небо, посеребренное звездами.

О ТРОПЕ, КОТОРАЯ ИГРАЛА

В ПРЯТКИ

Тропы есть всюду. Даже там, где никогда не был человек. Может быть, их сделал зверь или сама земля как-то потеснилась, раздвинула камни, потом ветер пригладил, пробежал ручей и высох — осталась дорожка.

Тропа чуть светлее окружающей морены. Она вяжет петли, скатывается в обрыв, то идет краем ледового цирка, то взбирается по осыпи. Но Николай Васильевич упорно не хочет идти напрямик. Не хочет даже там, где ясно заметен несуразный крюк. К тропе у него какое то странное уважение. Что ж, может, он и прав. Он-то таких троп прошел куда больше нас…

Но мы ворчим. Мы идем третий день и устали. Мы несем килограммов по тридцать пять груза, волочим по камням невыносимо жесткие и тяжелые ботинки. Солнце печет сильнее, чем в самой жаркой пустыне. До кожи на лице страшно дотрагиваться. Ощущение такое, словно она вздулась пузырем и вот-вот лопнет. Думаем о трех вещах: чтобы дорога была ровнее, чтобы скорее бежало время и подольше тянулись минуты привалов. Привалы… Лучше бы их и не было: опустишься на камень, распрямишь онемевшие плечи, пошевелишь отекшими пальцами, а Николай Васильевич торопит:

— Пора, ребята. Нельзя засиживаться, тело расслабнет.

В эти моменты мы готовы взбунтоваться. Но мы взваливаем на плечи рюкзаки и идем друг за другом, мечтая о том, чтобы ровнее была дорога и привал наступил поскорее.

В первый день мы шли налегке. Филипп Матвеевич ухитрился погрузить на двух лошадей почти все наши рюкзаки. Из горы зеленых тюков высовывались только пегие головы да хвосты.

Мы шли впереди и расчищали тропу. Забивали камнями трещины во льду, ставили пирамидки из камней — как бы не заблудиться на обратном пути, на осыпи подтаскивали камни потяжелее, закрепляли их, чтобы они не сорвались вниз, не увлекли за собой лошадей.

Лошади осторожно переставляли ногами и останавливались, поджидая.

А тропа играла с нами в прятки. Может быть, это была та самая тропа, по которой проходил еще Мерцбахер. Ходили по ней и альпинисты на покорение пика Победы и Хан-Тенгри. Но ледник двигался, тропа разрушалась. И нам пришлось ее «латать». А Николай Васильевич тем временем убегал вперед, отыскивая обрывок старой дороги. Если бы тропу изобразить схематично на бумаге, то вышла бы кривая, состоящая из точек-тире, как телеграфная азбука.

Лошади останавливались все чаще, все крупнее камни приходилось таскать и класть им под ноги.

К обеду лошади отказались повиноваться. У огромного цирка, на дне которого стояла черная вода, мы сгрузили рюкзаки. Посмотрели назад — конечная морена совсем рядом. Впереди ледник круто уходил вверх, и над ним в далекой сизой дымке белела вершина, к которой мы должны прийти. Простились с Филиппом Матвеевичем, он будет ждать нас в нижнем лагере.

Филипп Матвеевич, наверное, пожалел нас, согнувшихся под тяжестью рюкзаков, крикнул:

— А может, попробуем провести лошадей?

— Да нет. Дойдем как-нибудь…

ГОРНЫЕ ДУХИ И ИХ ПОВЕЛИТЕЛИ

Вчера я снял горные ботинки и надел кеды. К грузу прибавилось еще несколько килограммов, но зато ноги, будто босые, сами побежали по камням.

Мы ночевали на морене у горы, заросшей колючей верблюдкой, или верблюжатником. Из этих кустиков мы устроили костерчик, и нам удалось вскипятить чай.

Сегодня правый кед стал быстро сдавать. Сначала отлетел носок, потом пятка. Не знаю, протянет ли до завтра.

Не встречаем ни одного кустика, ни одной травинки. Высота около четырех тысяч метров. На такой ничего уже не растет. Каменная морена, как горная река, вьется между чистым льдом. Лед ослепительно белый, даже темные очки не спасают, режет глаза. Когда в глазах начинают прыгать красные зайчики, мы опускаем головы и смотрим прямо под ноги, смотрим на камни, одинаково серые, голые, потрескавшиеся от старости, на кеды и ботинки, которые начинают расползаться и приобретать нелепую форму. Мы молчим, только дышим тяжело да время от времени вытираем со лба липкий пот.

Тяжелеет рюкзак, вяло поднимаются ноги. Камни, через которые в другое время легко бы можно перепрыгнуть, здесь пугают нас, мы стараемся обойти их или перебраться на четвереньках.

А Николай Васильевич идет впереди, напевает. Как будто не устал и рюкзак у него легче. Хитрит. Старается подбодрить нас. Поет он какой-то старый романс Вертинского: девушка заказала в Париже бальное платье, но жила она в далекой глуши. Кончается песня неожиданно. Женщина умирает, и по городку двигается процессия. «На худых лошадях колыхались плюмажики, старый попик любовно кадилом махал — так в простом и смешном экипажике вы поехали к богу на бал».

Эта песенка обычно забавляла нас, но сейчас мы думаем: «Да провались они пропадом, и попики и катафалки, быстрее бы кончалась дорога…»

Где-то, как гром, прокатывается обвал. Смотрим на горы, но они безмолвны. Смотрим на небо — густо-синее, как бездонное море. Мир недвижим. Он застыл на века. А обвал? Может, это галлюцинация? Ведь мы страшно устали, и наш слух сам рождает эти странные, глуховатые и тяжелые шумы. В очень давние времена наши предки верили в горных духов. Киргизы одну из крупнейших вершин Тянь-Шаня неспроста назвали Хан-Тенгри, что в переводе означает «Повелитель духов». Беспощадны и злы эти духи к тем, кто приходит в их царство. Надо полагать, сейчас они негодуют — пока невидимые, но уже окружающие нас.

Солнце вдруг скрывается. Мы торопливо вытаскиваем из рюкзаков фуфайки и шапки. Холодает буквально в одно мгновение. Огромный белый вал движется на нас. Посвистывает ветер. По обожженному лицу больно бьет сухой и крепкий снег.

Еще через минуту мы уже ничего не различаем вокруг. Все скрыто в сероватой снежной мгле. Мы идем внутри крошечного вакуума. Сквозь косые строчки метели различается только сгорбленная спина товарища. Идти совсем плохо. Ноги скользят на камнях, очки забивает снег.

И вдруг что-то в нас меняется. Мы как бы преодолеваем слабость. Крепче держим рюкзаки, смелее перебираемся через завалы, перепрыгиваем через зияющие чернотой трещины. И веревка, которой мы связаны, натягивается туже. Каждый из идущих ускоряет шаг.

Люди живут в давней вражде со злыми силами природы— морозами, жарой, вьюгами. Возможно, эта вражда и прибавила нам сил и упорства, чтобы выстоять. Попробуйте одолейте людей, горные духи!

УЖИН И ЧЕТЫРЕ КИЛОМЕТРА

НЕВЕДОМОГО

Сегодня ужинать у нас нечем. Мы брали продукты в обрез, только на дорогу. Остальное летчики сбросят с вертолета в том месте, где мы предполагаем устроить верхний лагерь. До него мы рассчитывали дойти за трое суток. Но не успели. Препятствий оказалось гораздо больше, чем предполагал даже осторожный в выводах Николай Васильевич.

Идем уже по сплошному леднику. Морены остались внизу. Ледник походит на застывшую шугу, что бывает осенью на крупных реках. Только торосы здесь во много раз круче и опаснее. Иногда мы попадаем в завалы, откуда, кажется, выбраться невозможно.