Помоги проекту - поделись книгой:
В. Дружинин
В НАШЕМ КВАДРАТЕ
ТАЙФУН
М., Географгиз, 1962
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Я увидел ее, как только поднял голову с подушки. Нет, это не сон! Путевка есть. Она тут, на столе, прижатая уральским камнем, — такая необыкновенная среди обыкновенных, давно знакомых вещей.
Значит, я все-таки еду! «Круизное путешествие», — начертано Интуристом на сером, до обидного невзрачном листке. Конечно, проще было бы сказать — плавание. Но сейчас даже скрипучее слово «круиз», неведомо зачем втиснутое Интуристом в русский язык, звучит для меня как музыка. Одной ногой я уже на палубе «Михаила Калинина», под солеными брызгами.
Распираемый новостью, я влетел к своему другу К. То-то он будет ошеломлен!
— Что ж, нынче многие ездят, — сказал он спокойно. — Очень многие.
— Погоди, — остановил я его. — Я же… Я буду в Японии…
— Не ты первый.
— На Цейлоне, — наступал я. — В Индонезии, на Сомалийском берегу Африки.
К. препротивно молчал.
— В Сомали даже Эренбург не был, — заявил я злорадно.
Вероятно, в каждом из нас сидит Путешественник, открыватель земель. Сидит и ждет своего часа.
— Вот Сомали, пожалуй, новинка, — нехотя согласился К. — А вообще… Велик ли теперь земной шар.
Речь зашла о моей будущей книге. Это разумелось само собой. К. предостерегал меня: стоянки в портах коротки, и я ничего не успею разглядеть толком. А если и успею… Путевых очерков напечатано масса, но как мало в них нового!
— Эгейское море синее, — насмешливо сказал К. — Нил впадает в Средиземное море, а пирамиды имеют пирамидальную форму. Очень интересно! Что еще? Итальянец с восторгом прижимает к груди русскую матрешку— дар советского туриста. Эта трогательная сцена, конечно, немая, так как автор не знает языка. Впрочем, что можно требовать от туриста, скачущего галопом по европам!
— Одним словом, ехать не стоит, — бросил я с вызовом. — Так я тебя должен понять?
— Вовсе нет, — засмеялся К, — Чудак! Помни только, что не ты первый.
Я надулся. Мы всегда недовольны теми, кто охлаждает наш пыл, даже если они правы. А К. был прав, я потом убедился в этом. Его слова: «Помни, что ты не первый», — часто вспоминались мне в пути. Я мог бы поставить их эпиграфом к этой книге, — так они помогли мне.
Но не буду забегать вперед. Я еще не на палубе и даже не уложил чемодан. Я покупаю блокноты, карты, бинокль. Показываю друзьям путевку и расписание.
— Видите, восемнадцатого апреля мы прибываем в Иокогаму, — говорю я, ликуя.
Да, в семь ноль-ноль. Все рассчитано по часам. Это чуточку досадно. Где же романтика морских путешествий? Разве океан не таит неожиданностей?
— Без тайфунов не обойдется, — уверенно заявил один знакомый, плававший лишь из Ленинграда в Петергоф. — Тайфун даст прикурить.
— Не заболей там, в тропиках, — сказал другой. — Схватишь амебную дизентерию, и каюк.
— Бойся змей, — напутствовал третий. — Змеи там, говорят, на каждом шагу.
Я слушал, сияя и поддакивая. С одной стороны, действительно страшновато. С другой — как-то растешь в собственных глазах. Когда я принялся за сборы, один из друзей принес мне сверток весом с полкилограмма. В нем были таблетки от морской болезни. Их хватило бы на десять лет плавания. Тетушка подарила мне шерстяной свитер. Она утверждала, что теплая вещь везде пригодится, даже на экваторе. Я не взял его и месяц спустя, в Индийском океане, пожалел.
Но я опять забегаю вперед.
Путешественник, обитающий во мне, восхищен заботами, направленными со всех сторон. Однако человеческая натура сложна, в ней гнездится еще и Домосед. Он не сразу дает о себе знать. Но вот наступает канун отъезда. Я сажусь ужинать. Моя жена разливает простоквашу. Это последний ужин.
— Звонил Игорь Петрович, — сообщает жена. — Он раздобыл где-то схему теплохода. Тебе повезло, твоя каюта почти в самом центре.
«Все равно будет качать, — слышу я. — Дома так хорошо, уютно, а там… Света не взвидишь».
Это шепчет внутри Домосед.
В нелегкую схватку с Домоседом вступает Путешественник и, разумеется, побеждает. На другой день, на Московском вокзале, он уже господин положения. Он рвется навстречу бурям. Самая мысль о домашней простокваше ему претит, — он жаждет ямайского рома, свежих ананасов и приключений.
Поезд трогается.
Нет, я не лечу до Владивостока на ТУ-104. Я предпочел поезд, так как мне хотелось почитать дорогой, подумать и посмотреть в окно.
— Тащиться девять суток! Обалдеть можно! — возмущается Игорь Петрович, мой товарищ по плаванию.
Он, конечно, полетит. Насколько я успел его узнать, ему всегда некогда. Он то и дело восклицает, трагически воздевая руки: «Я в ужасном цейтноте». Почему-то спешка Игоря Петровича кажется мне нарочитой.
15 самом деле, ведь мы привыкли спешить и иной раз кокетничаем своей занятостью. Зачем? Если дело требует, тогда спора нет, — мчись, действуй! Но в жизни надо уметь переключать скорости. Не торопиться без нужды, по инерции…
Итак, я сижу в вагоне, читаю или смотрю в окно. Я много бы потерял, если бы не проехал эти десять тысяч километров по рельсам, по земле.
Остановка в Ярославле. Увы, слишком короткая для того, чтобы осмотреть город. Вокзал — так уж повелось в России — от центра далеко.
Едем через Волгу. Видно лишь фасад Ярославля, протянувшийся на много километров: белокаменные здания, дымы шинного завода, автозавода и многих других предприятий, построенных в Ярославле советского века. Я не узнал бы город детства, если бы не звонницы древних церквей.
Фабричный гудок я слышал редко. В моей детской стекла дрожали от ударов соборного колокола. Летом с Волги, с пристаней, доносилось надсадное «идет, идет, сама идет». Гремели бочки на сходнях, перекликались пароходы. Я различал их: бархатный бас судна компании «Кавказ и Меркурий», тенорок пароходиков купца Кашина, возивших богомольцев в Толгский монастырь, тоненький писк «Пчелки» — облезлого, валкого трамвая.
Иногда на Волге появлялась форменная диковина — плавучий трехэтажный домище с двумя высокими трубами и огромными колесами сзади.
Несколько лет назад я увидел такой пароход возле Астрахани, на приколе, на кладбище судов. В нем было что-то наивное. Так видится взрослому картинка в ребячьей книжке, когда-то любимой. Почему-то эти суда — они уже и при мне были ветеранами — особенно волновали мое воображение. Чем? Может быть, нерусскими названиями: «Ниагара», «Миссисипи». Или пенистыми водопадами, слетавшими с колес.
В памяти, как в сжатой горсти, удержалось множество кусочков давнишнего. Мешок с овсом, подвешенный к морде извозчичьей лошади. Крупные, холодные антоновские яблоки. Когда в городе начались бои, мы питались антоновкой и сухарями.
Вкус яблока и шинели красноармейцев — они тесно соединены в воспоминаниях. И дождь шрапнели по мостовой. И астра на фуражке пленного офицера мадьяра— эмблема революционной Венгрии.
Шла борьба, определившая все мои пути в жизни. В городе вспыхнул белогвардейский мятеж. На сторону красных войск встал отряд. Из-за чего дерутся — я, десятилетний мальчишка, толком не ведал. Мы с Витькой, моим приятелем, целыми днями носились по улицам. Было страшно интересно! Мы подбирали расплющенные о булыжник, пахнущие порохом, горячие гильзы. До сих пор мы только читали о войне — и вот она у нас в Ярославле. Страх нам был еще не знаком. Я мечтал быть раненым, носить руку на перевязи, на зависть всем ребятам нашего двора.
Не забыть, какая радость охватила меня и Витьку, когда мы, бродя по подвалу разрушенного дома, наткнулись на короб, набитый офицерскими погонами. Вот находка! Со всех ног мы кинулись наружу, остановили первого попавшегося красноармейца и потащи^ ли за собой. Подошел командир в кожаной тужурке, усатый, похвалил нас и распорядился закопать вражеское добро.
…Поезд прибавляет ход. Ярославль скрывается за волной леса. Я достаю из чемодана тетрадь, и на первые страницы дневника путешествия ложатся воспоминания далекого детства.
Теперь я стараюсь представить себе человека, облик которого почти весь стерся. Вижу сапоги, плед, а вместо лица, как на негативе, белое пятно. Это друг моего отца, судовой врач Матвеев. Помню, что он был добрый, показывал мне разные удивительные вещи. Однажды велел принести блюдце с водой, бросил туда маленькое зеленоватое зернышко, и — о чудо! — оно распустилось в цветок. Коробка от этих зернышек долго хранилась потом у меня. С крышки смотрела узкими глазами женщина, из пышных черных волос торчали шпильки. Вокруг бежала дорожка рассыпанных чаинок.
Потом я узнал, что чаинки эти — иероглифы. Доктор привез редкостную игрушку из Японии.
Я не знаю, как путешествовал добрый доктор. Оставил ли он в дальних странах друзей? Ведь и он, добрый доктор, был для малайца «туаном», для индийца «сагибом», то есть господином… А господину не открывают сердце.
Верно, видения стран, чуждых и непонятных, вставали перед ним, когда он перебирал курьезы, привезенные в Ярославль…
Поезд несется на восток. Я листаю книги, взятые в дорогу, и вижу, как мало еще, в сущности, написано о самых далеких наших друзьях. Надо знать больше того, что пишут корреспонденты газет и сообщают экономические справки, — больше и о борьбе людей, об их заботах, об их труде и досуге, нравах, мечтах, взглядах на жизнь.
Стройные уральские елочки, суровая Кама, огни огромной, дымящей заводскими трубами Перми. На Урале начинается Азия. Равнины Западной Сибири, белые от молодых березок, города-великаны: Омск, Новосибирск. Пограничник в купе рассказывает про медведей: озорники они, камни скатывают на тебя с обрыва. Рядом инженер с Ангарстроя, молчаливый, погруженный в чертежи.
В Чите еще снег. На Дальнем Востоке теплее — черная земля, голубые реки, белые поселки, словно перенесенные с Кубани.
Еще сопки, еще и еще, между ними ветлы, огороды, а там многоэтажные дома, подкинутые сопками в самое небо. Как раз когда человек уже свыкся с вагоном, как с собственной квартирой, и морской поход за экватор кажется почти неправдоподобным, поезд останавливается: Владивосток.
С берега наш теплоход показался мне до ужаса маленьким. С судами всегда так — они просто жалкие скорлупки, когда смотришь на них издалека. Не верилось— неужели такая посудина сможет вместить три сотни пассажиров да еще пересечь с ними два океана.
Нет, оказывается, четыре тысячи восемьсот тонн водоизмещения— это не так уж мало. Путь из каюты в ресторан извилист, длинен, сразу не запомнишь. Сперва на два этажа вверх, где музыкальный салон, потом по коридору к корме и, не доходя бара, вниз.
Всюду ковры, блеск свежей полировки. Теплоход совсем еще юноша — он построен в позапрошлом году, — но уже не новичок в океане. Недавно ходил в Антарктику, что молчаливо подтверждают чучела пингвинов, выставленные под стеклом у входа в салон. Пингвины холеные, важные, как швейцары дорогого отеля, и смотрят на нас свысока.
Я еще не сказал о каюте. Обстановка проста: четыре койки, расположенные в два яруса, шкаф, столик с вентилятором. Оконце — простите, иллюминатор — над самой водой, так что при малейшем волнении его придется закрывать. Игорь Петрович крайне недоволен этим. Окончательно его выводят из себя две таблички, прибитые над койками. Одна любезно сообщает, что наша спасательная шлюпка № 3 находится у правого борта. На другой показано, как надевать пробковый нагрудник.
— Кораблекрушение в наше время! — ворчит Игорь Петрович. — Черт знает что!
Подошли еще два сокаютника, оба молодые. Вид у них такой, как будто они уговорились ничему не удивляться. Юрист Саша и преподаватель английского языка Миша. С явной неохотой признаются, что едут за границу впервые.
Мы все потрошим чемоданы, вешаем карту Азии, выкладываем книги, тетради — каюта становится своей. Между тем голос в репродукторе приказывает команде занять места по швартовому расписанию.
Стало быть, мы сейчас отплывем. Как не выйти на палубу, не проститься с родной землей!
На причале ветер раскачивает фонари. Там, ежась от холода, стоят провожающие — человек десять, не больше. Не только владивостокцы, но и все мы машем им. Все: и грузинский профессор-физиолог, и плечистый степняк — казахский писатель Сабит Муканов, и маркшейдер якут с золотого прииска на Лене.
За бортом ширится черная полоса воды. От материка отделился маленький островок, на котором обосновались новоселы из многих областей, почти из всех союзных республик. Я смотрю на своих спутников и думаю: какое же это будет чудесное путешествие!
Правда, в наши дни трудно сохранить способность удивляться. «Михаил Калинин» ушел в заграничный рейс. Только и всего! Давно прошли те времена, когда поездка из России к яванцам или африканцам могла считаться событием.
И все-таки чудесно, что к яванцу едет якут, вот этот маркшейдер в роговых очках, с фотоаппаратом для цветной съемки. И казах, и молдаванин, и туркмен…
Наш рейс в печати назван рейсом дружбы. Что ж, так оно и есть. Не в том ведь суть, что перед нами двадцать пять тысяч километров пути. Суть нашего похода не изобразишь на карте. Земной шар исхожен, даже Эверест покорен альпинистами. Куда труднее пробить тропу в человеческое сердце. Через белые пятна непонимания, через предрассудки, недоверие. Да, наш поход — особого, советского свойства. Это путешествие в сердца.
…Пролив Босфор-Восточный ширится, раздвигает берега навстречу океану. Нас слегка покачивает.
Курс — зюйд-ост.
ДВЕ ВСТРЕЧИ
На пути к Иокогаме, задолго до того, как на борт поднялся японский лоцман, нас встретил самолет. Он вынырнул из тучи — раскидистой, весьма живописной тучи, которую я только что сравнивал мысленно с цветком лотоса, — и как бы повис над нами. Потом самолет пошел вниз.
Сухая дробь мотора брызнула в стекла: пилот повел свою машину над самой водой. Тень ее замелькала на океанской волне. Самолет зашел с кормы, обогнал нас, повернул, сделал еще заход. ’Я чувствовал холодный взгляд, обшаривавший нашу палубу с штабельками шезлонгов, с тентом над столиком для пинг-понга, с меловыми «классами», начерченными для игры в судовой гольф.
Что ему нужно, летчику янки? Что он надеется увидеть на теплоходе с туристами?
Самолет ушел за стену красноватых, с пятнами зелени гор. Ушел, точно к себе домой. Туча по-прежнему смотрела в океан. Но я уже не находил в ней сходства с лотосом.
В нашем представлении живут, причудливо сплетаясь, две Японии. Япония приветливая, нежная — страна восходящего солнца, пестрых кимоно, где все как на вышитом панно или как на расписной чашечке из хрупкого, почти прозрачного фарфора. И другая Япония — враждебная, жестокая. Трагедия Цусимы, самураи в Приморье, смерть Лазо, Хасан, Халхин-гол. И наконец, самое свежее — сорок пятый год, разгром Квантунской армии, освобождение Северного Китая. Разумеется, житель Владивостока яснее помнит Японию самураев, чем, скажем, ленинградец. Тут уж с историей смыкается география. А на нашем теплоходе много дальневосточников.
Встречи с Японией ждем с разными чувствами. Как-то нас примут? Да, мы знали — на островах военные базы США. Но не ожидали визита оттуда, да еще столь бесцеремонного.
Мой адмиральский бинокль переходит из рук в руки. Разглядываем горы, за которыми скрылся янки. Крутые откосы, темные ущелья. Нет, так ни разу и не мелькнул ласковый пейзаж, который мы привыкли считать обязательным для Японии.
Впервые я увидел японскую землю еще вчера — это был островок у входа в Сангарский пролив, поднявшийся со дна океана и окаменевший. Крохотный белый маячок прилепился к нему, словно чайка. Вспомнилось, — мы ведь у пояса вулканов, охватившего земной шар от Камчатки до Индонезии. Пролив разрывал стену гор, слева громоздились вершины острова Хоккайдо, еще припорошенные снегом, справа тонул в холодном тумане берег Хонсю, главного японского острова, тоже зубчатый, с тоненькими ниточками огней.
Только на рейде Иокогамы пахнуло весной. Горы отступили. В прозрачном пятачке иллюминатора ясная серебристая вода и быстрые коричнево-белые чайки. Их хочется погладить, такие они изящные, шелковистые — точно вышитые на японской ширме. Косой луч солнца прорвал облака. Он вырубил маленькое окошко в дымке, на самом дальнем завитке берега, обнявшего бухту. Там свинцово-темные крыши и четкие, как выведенные тушью, сосны.
Чу, где-то поют! Мелодия вроде знакомая. Непонятно, откуда залетела она в каюту. Ну конечно…
Выбегаем на палубу. Теплоход уже привалился бортом к стенке. Так вот кто поет нашу песню.
У портового пакгауза, украшенного пронзительнокрасной лентой с русскими словами «Добро пожаловать!», собралась толпа. Рабочие куртки из грубого сукна, из искусственной кожи, серые плащи, шлемообразные шапочки. Все они кажутся удивительно юными, эти невысокие подвижные люди с лучистыми улыбками — такими, что нельзя не улыбнуться в ответ и не подхватить песню:
На палубе поют по-русски, там, на берегу, — по-японски. «Катюша», славная наша «Катюша»… Не ждали мы, что она встретит нас в Иокогаме!
Поет японка в узких брючках и деревянных сандалиях. И молодой японец в легком плащике. Он поет весело, пританцовывает, разводит руками и хлопает в ладоши. Как рисуется ему русская Катюша? Быть может, японкой в кимоно. Как та, что стоит рядом с ним в толпе, — в розовом кимоно с хризантемами, с птицами. Фарфоровое личико, пышные иссиня-черные волосы. Репортеры, забравшиеся на теплоход вместе с таможенниками, уже успели сообщить нам, кто эта красавица японка. Нас встречает сама «мисс Иокогама», победительница конкурса красоты.
У нее дары города — ларец и цветы. Как фея из сказки, входит она в наш салон и вручает дары капитану.
Наконец мы на бетоне причала. Жар рукопожатий, бурный дружеский обмен значками. Впрочем, здесь не только друзья.
— Полиция, — говорит скуластый подросток, отводит мою руку со значком и тычет пальцем в соседа, мол, не стоит давать ему значок.
Тусклый человек в сером плаще отвертывается, исчезает за чьей-то спиной.
— Здравствуйте!
— Русские — хорошо!
— Дружба!
Поделиться книгой: