Танцующие фаворитки

В сентябре 1920 года скончалась мать Андрея Владимировича, великая княгиня Мария Павловна, ярая противница брака своего сына с балериной. 30 января 1921 года в присутствии всего лишь четырех свидетелей священник обвенчал в православной церкви Канн Матильду Феликсовну и Андрея Владимировича. Старший брат Андрея, а теперь глава императорского дома великий князь Кирилл Владимирович, даровал ей титул светлейшей княгини Романовской, к каковой фамилии присоединялась ее вторая фамилия, Красинская. В 1925 году Матильда Феликсовна приняла православие. Нине Нестеровской был пожалован титул светлейшей княгини Романовской-Стрельнинской, по названию имения Стрельна, в которой располагался Константиновский дворец. Брак же Бориса Владимировича с Зинаидой Рашевской Кирилл Владимирович не признал, из-за чего братья рассорились навсегда.

После смерти великой княгини Марии Павловны ее детям достались великолепные драгоценности, но, поскольку для наехавших во Францию русских эмигрантов продажа ювелирных украшений была единственным источником существования, цены на них сильно упали. Вырученных средств хватило ненадолго. Постепенно у супружеской четы иссякли все деньги, им пришлось продать виллу в Кап-д’Ай и распрощаться с Лазурным берегом.

В Париже бывшая прима-балерина ассолюта императорского Мариинского театра открыла свою студию и воспитала в ней помимо множества дилетантов несколько выдающихся балерин и танцовщиков. Князь Гавриил и его жена столкнулись с нуждой еще раньше, уже в 1925 году. Антонина, которой нельзя было отказать в хорошем вкусе, не последовала примеру сестры Лидии, открывшей балетную студию, а начала работать в доме моделей князя Феликса Юсупова «Ирфе». Несколько позднее она основала свой собственный дом моды «Бери», один из тех двадцати семи, которые в период 1922–1935 годов открыли в Париже великосветские русские эмигрантки. По-видимому, хозяйка вложила в это коммерческое начинание частицу своей неуемной энергии, ибо «Бери» проявил завидную жизнеспособность, просуществовав до 1936 года. Он стойко перенес даже бури мирового финансового кризиса 1929–1932 годов.

Современники отмечали, что внешне эта супружеская пара выглядела весьма странно, рядом с миниатюрной Антониной почти двухметрового роста Гавриил и вовсе казался великаном. В нем, к тому же, была видна романовская порода, тогда как Нина имела внешность простолюдинки, которая с годами приобретала все более плебейский вид. Это впечатление пропадало, как только она начинала говорить, – светлейшая княгиня Романовская-Стрельнинская как следует усвоила язык и манеры представителей великосветской среды, с которыми свела ее Кшесинская. Антонина скончалась в 1950 году, и, хотя князь через год после ее смерти женился на княжне И.И. Куракиной, он всегда с любовью вспоминал свою первую спутницу жизни. Его захоронили в могилу жены на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Матильда Феликсовна, светлейшая княгиня Романовская-Красинская, скончалась в Париже 6 декабря 1971 года, немного не дожив до своего столетия. Она упокоилась все на том же кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, оставив неизгладимый след в истории как русского балета, так и династии Романовых.

А был ли мальчик?

Судьба барона Карла Густава Эмиля Маннергейма (1867–1951) вполне достойна увлекательного романа. Отпрыск старинного шведского аристократического семейства, родившийся в Финляндии, поступивший на военную службу в России в престижнейший Кавалергардский полк, совершивший длительную полунаучную, полуразведывательную двухгодичную экспедицию в Китай (1906–1908), воевавший в российской армии в двух войнах, дослужившийся до генерал-лейтенанта, – и главнокомандующий финской армией, жестоко подавивший революционное восстание на своей родине, регент Финляндии, председатель Совета государственной обороны, маршал, президент страны и национальный герой своего отечества. При всем при том – отличный наездник, бравший призы во многих соревнованиях, и знаток лошадей. Еще в 1897 году он был переведен в Придворную конюшенную часть, с оставлением в списках Кавалергардского полка, и занимался закупкой лошадей наилучшего качества для этого ведомства. Напоминаем, что автомобили тогда были всего лишь экзотикой, а транспортировка коронованных особ представляла собой дело исключительной важности. Отсюда близость к императорской семье и высшим сановникам двора. Известно, что еще в 1917 году, когда Николай II пребывал под арестом в Царском Селе, генерал Маннергейм предлагал организовать секретную миссию по переправке Романовых за границу через Финляндию и Швецию, но на это не дал согласия А.Ф. Керенский.

Ростом под два метра, с безупречной выправкой, внешностью нордического аристократа, изысканными манерами, в своем мундире кавалергарда он был неотразим для женщин, прекрасно осознавал свое превосходство над другими мужчинами и совершенно беззастенчиво пользовался им. Он кружил голову великосветским дамам бальзаковского возраста, дабы обзавестись нужными связями для продвижения карьеры, завязывал быстротечные интрижки с представительницами мира кулис, дабы разнообразить скуку повседневной жизни, в военных походах переключался на сестер милосердия (кстати, в те времена это были в основном также женщины «из общества») и всегда был активным клиентом домов терпимости. Под нордической внешностью скрывался завзятый женолюб.

Маннергейм довольно рано женился, ибо был беден (он являлся третьим сыном в семье, отсюда титул барона, графский титул отца вместе с родовым поместьем унаследовал старший брат), но, тем не менее, будучи офицером Кавалергардского полка, имел репутацию завидного жениха. Петербургская родня нашла ему богатую невесту, сироту Анастасию Николаевну Арапову из старинного дворянского рода, с состоянием в 800 000 рублей, двумя имениями и домом в Москве. Внешности она была заурядной, чрезвычайно ленива и знала только одно: немедленное исполнение своих желаний, никакие посторонние, в том числе муж, были ей не указ. Кстати, родня жениха была настолько недовольна этим браком, что отказалась прибыть на свадьбу и помочь Густаву внести долю его расходов на торжество. Маннергейм сумел выпутаться из этого некрасивого положения, взяв несколько призов на офицерских конных турнирах.

В 1873 году родилась первая дочь Анастасия, в 1894 году жена разрешилась от бремени мертворожденным мальчиком, после чего семейная жизнь дала трещину, которая с годами лишь углублялась – Маннергейм очень тяжело перенес гибель наследника своего имени. Мир в семье не спасло рождение второй дочери Софьи в 1896 году. К тому же до Анастасии Николаевны стали доходить слухи о похождениях мужа. Даже на лечение (Маннергейм за свою жизнь из-за увлечения верховой ездой перенес 14 переломов, в том числе у него была раздроблена коленная чашечка) он ездил не в сопровождении супруги. В 1903 году баронесса Маннергейм перевела свои деньги во французский банк, продала имения и уехала на юг Франции, а через некоторое время поселилась в Париже. Маннергейм официально развелся с женой лишь в 1919 году, когда он претендовал на выборную должность президента Финляндии и избиратели заинтересовались его семейной жизнью. Но лишь в 1935 году произошло неожиданное сближение Маннергейма с женой, о чем он сам писал так: «Через многие годы мы нашли друг друга, все поняли и стали настоящими друзьями». Но баронесса уже была тяжело больна, и, несмотря на то, что Карл-Густав делал все, чтобы облегчить ее страдания, в 1936 году она скончалась. Дочь Анастасия еще в молодости ушла в монастырь, Софья также была далека от отца, так что семейные узы совершенно не тяготили блестящего кавалергарда.

Увлечения Маннергейма были настолько многочисленны, что тому, кто заинтересуется более точными сведениями о них, весьма рекомендую прочитать книгу профессора Л.В. Власова «Женщины в судьбе Маннергейма», детально повествующую об этой стороне жизни несомненно выдающегося государственного деятеля. Здесь я только перечислю кое-какие имена: графиня Елизавета Шувалова, актриса Вера Шувалова, балерина Тамара Карсавина, целая серия случайных женщин во время русско-японской войны, полячка княгиня Мария Любомирская, параллельно целая вереница дам в период его службы в Польше[50] (1909–1914), походные «пересыпы» в перерывах между боями в Первой мировой войне, краткие романы со звездой Голливуда Аллой Назимовой, самой красивой девушкой Франции Ивонн де ла Брюс[51], графиней Гертруд Арко-Валлей, отпрыском богатейшей шведской семьи Валленбергов[52], его последней привязанностью. Впрочем, выглядели все эти связи более или менее одинаковы: безумная влюбленность женщин и вежливое равнодушие Маннергейма. Итог этим похождениям подвела в своем письме княгиня Любомирская: «Густав был человеком увлекающимся, никогда и ничем не умел дорожить». Кстати, в 1934 году Густав получил письмо от графини Потоцкой, что Любомирская находится при смерти и хотела бы увидеть своего старого друга. На это он ответил письмом следующего содержания: «Я выражаю ей свое сочувствие, но не вижу, как это можно сделать без того, чтобы не получился неуместный сюрприз» и, минуя Польшу, отправился на авиационную выставку в Лондон.

Естественно предположить, что похождения столь любвеобильного человека не остались без последствий. Как это обычно бывает, по прошествии длительного времени, когда все современники уже поумирали, а соответствующие документы либо истлели, либо затерялись, либо уничтожены по причине исторических и природных катаклизмов, начали появляться сообщения о побочных детях маршала Маннергейма. В России более всего шуму наделало сообщение о том, что в декабре 1902 года в Москве солистка Большого театра балерина Екатерина Гельцер родила сына Маннергейма Эмиля, которого под фамилией Крамер в 1910 году отправили в Швейцарию, оттуда он переехал в Германию, где женился и в 1927 году у него родился сын, окрещенный Карлом Густавом Эмилем. Масла в огонь этой сенсации подлили дальние родственники Гельцер, сообщившие, что в конце января 1924 года Маннергейм будто бы тайно явился в Москву за любимой женщиной, обвенчался с ней и хотел увезти в Финляндию, чего не смог сделать из-за ее тяжелого заболевания. Давайте для начала разберемся, кто такая Гельцер и что могло связывать ее с Маннергеймом до такой степени, что тот, пренебрегая смертельной опасностью, приехал за ней в большевистскую Москву.

Неувядающая звезда Большого театра

Имя Екатерины Васильевны Гельцер теперь известно лишь театроведам, хотя она оставила в Большом театре такой яркий глубокий след, что период выступлений балерины на этой сцене называли не иначе как «эпоха Гельцер». Прослужила же она там для танцовщицы необычайно долго – сорок лет.

Екатерина Васильевна родилась в 1876 году в семье известного московского танцовщика В.Ф. Гельцера. Помимо отца было еще несколько человек родственников, служивших в театре[53]; в какой-то период во время обучения на балетном отделении Московского театрального училища Екатерина серьезно подумывала о карьере на драматической сцене. Но в 1889 году она перешла в класс Хосе Мендеса, одного из видных представителей итальянской школы, – и ее покорили сложные комбинации на пуантах, стремительные прыжки и эффектные пируэты, которым обучал своих учениц этот педагог. К тому же все эти приемы как будто бы давались ей без особых усилий, хотя труженица она была великая. В итоге балет одержал победу, и в 1894 году, после блестящей сдачи выпускного экзамена на «пять с плюсом» она была принята корифейкой в балетную труппу Большого театра. Московский балет в ту пору пребывал в состоянии упадка. Екатерина прекрасно справилась с первыми небольшими ролями, обратила на себя внимание критиков, но чувствовала, что до настоящего мастерства ей еще далеко. В 1896 году она подала прошение на перевод в труппу Мариинского театра, где и прослужила два года, совершенствуя свое искусство танца под руководством петербургского преподавателя Х.П. Иогансона, набираясь опыта виртуозного танца у гастролерши-итальянки Пьерины Леньяни, работая над ролями при полном содействии М.-И. Петипа. Школа в Мариинском театре привнесла в ее виртуозную манеру исполнения изящество, мягкость и гибкость в постановке рук и корпуса.

И еще Екатерина в совершенстве познала изнанку театральной жизни, от чего ее в Москве защищало крылышко любящего отца. Она и раньше не питала иллюзий, но в Петербурге лишилась их окончательно. Правление балетоманов, практически подчинивших себе дирекцию, непоколебимое положение Кшесинской, которая творила, что хотела, роли, распределяемые в зависимости от влияния и связей покровителей танцовщиц, критики, способные несколькими словами в статье загубить будущее молодой танцовщицы, интриги товарок – она каждодневно сталкивалась с примерами, самым печальным образом иллюстрировавшими ту простую истину, что театр есть не что иное, как осиное гнездо. В этом осином гнезде надо было суметь не только выжить, но и обеспечить себе место под театральными софитами, достойное своего таланта, – и Катенька с младых ногтей начала действовать, руководствуясь уже известными нам традициями балетной среды.

Какой балериной была Гельцер? Обратимся к мнению уже упоминавшегося нами Ф.В. Лопухова. Говоря о московской балетной труппе, он писал: «Первое место среди них надо отдать Екатерине Васильевне Гельцер. Это явление в своем роде исключительное…

Гельцер – страстная балерина; другого слова для характеристики ее таланта не могу подыскать. Что бы она ни делала, ее танец и мимика пылали огнем. Словом, по амплуа Гельцер – героическая актриса.

Фигура ее по форме была далека от идеала. Верхняя часть и руки напоминали очертания Дианы-охотницы, нижняя часть была несколько грубовата. Ноги, с точки зрения балетной эстетики, не столь блестящего вида: полупузырчатые мышцы икр, чересчур округлые бедра. Но мало кому удавалось так скрывать в танце дефекты своего сложения, как Гельцер…В связи с танцем Гельцер мне хочется выступить в защиту того, что ханжеская критика брезгливо называла „сексуальностью“. Искусство вообще, балетное в особенности, органически проникнуто мужским и женским обаянием – сексуальностью в хорошем смысле этого слова. Я не согласен с теми, кто утверждает, будто в театре показывают не мужчину и не женщину, а человека вообще. Человеческое, человечное – да, бесполого человека – нет. Искусство Гельцер было торжествующим женским искусством – благородным и волнующим». То есть Гельцер обладала той «сексапильностью», которая была свойственна отнюдь не каждой танцовщице, но которая била через край у Матильды Кшесинской. Кстати, любимой партией Кшесинской была цыганочка Эсмеральда; лучшими ролями Гельцер – та же Эсмеральда и Саламбо.

Сходные воспоминания о танце Гельцер оставила выдающаяся русская оперная певица Н.А. Обухова, исполнявшая в 1917 году партию Далилы в опере К. Сен-Санса «Самсон и Далила»:

«Я – Далила в богатой, пышной одежде возлежала на роскошном ложе, усыпанном розами. Вокруг меня молодые филистимлянки с чашами в руках, увенчанные цветами. Толпа наполняет храм. Начинается танец жриц.

Вспоминаю, как в этом действии танцевала знаменитую „Вакханалию“ Екатерина Васильевна Гельцер.

Из-за кулис выбегала стройная юная девушка, в хитоне оранжево-красного цвета (Гельцер было уже под сорок), ее каштановые с рыжеватым оттенком волосы были распущены, голова убрана виноградными листьями, в руках она держала виноградную лозу. Она начинала резвиться, играть и шутя танцевать, изображая невинную девочку. Вдруг, вся съежившись, она садилась на пол и прислушивалась к приближавшимся шагам. Появлялся юноша – еврейский воин. Девушка смущалась и рисовала на песке какие-то знаки. Юноша подходил к ней, тогда она начинала танцевать, сначала медленно, а потом танец постепенно переходил в страстную пляску, в дикое кружение. Потом начиналась „Вакханалия“. В страстном порыве юноша уносил девушку со сцены.

Танец Гельцер отличался ярким артистизмом, предельной выразительностью, темпераментом, экспрессивностью; особенно пластичны и музыкальны были руки. Все ее движения сливались с музыкой. Гельцер была не только танцовщицей, но и артисткой. В то время это перевоплощение в образ и актерская игра в танце были новаторскими».

Добавим, что Гельцер, помимо своего яркого дарования, была еще и очень красива. Завистники злословили, что при таком прелестном личике и прибавки к жалованью добиваться не стоит, всегда найдется тугой кошелек, в который она безо всяких препятствий может запускать свою изящную ручку.

Именно тогда, в петербургские сезоны 1896/97 и 1897/98 годов, на нее обратил свое благосклонное внимание полицмейстер Мариинского театра Владимир Павлович Лаппа-Старженецкий. Он происходил из старого литовско-польского дворянского рода, службу начинал портупей-юнкером лейб-гвардии Егерского полка, участвовал в русско-турецкой войне 1877-78 годов, закончил ее поручиком и вышел в отставку. В 1883 году отставной поручик был назначен полицмейстером Мариинского театра (правда, тогда труппа выступала не в здании театра, построенном позднее, а в так называемом Каменном театре, который еще называли Большой, но это уже частности, значения для нашего повествования не имеющие) и прослужил там до 1888 года. Доподлинно неизвестно, возник ли в его душе интерес к балету самостоятельно или же бывшего воина приохотили к этому жанру искусства балетоманы. Дело в том, что, как писал директор Императорских театров В.А. Теляковский, «самые влиятельные и видные балетоманы в дни балетных спектаклей пользовались особыми привилегиями. Они не шли курить в буфет и общую театральную курилку, где курили обыкновенные смертные, простые любители балета… В каждом антракте они собирались курить в полицмейстерском кабинете, превращаемом в дни спектаклей в курилку балетоманов высшего ранга…В этой курилке собирались только знатоки высших рангов, часто убеленные сединой и с чинами до полного генерала включительно…Балет же в России давно почитался за дело важное, национальное, почти государственное и составлял гордость страны». В результате длительного общения с этими весьма своеобразными людьми Лаппа-Старженецкий, по словам все того же В.А. Теляковского, сам сделался балетоманом, «балетоманов знал хорошо, балетных артисток еще лучше и к ним чувствовал особое влечение». Гельцер было немногим за 20 лет, женатому полицмейстеру – под пятьдесят, но это не играло большой роли.

Как известно, при засилии иностранных солисток, жестком правлении Кшесинской танцовщице в Мариинском театре пробиться было чрезвычайно трудно. Однако первый крупный успех приходит к Гельцер уже 6 января 1898 года после ее выступления в балете Глазунова «Раймонда», который был поставлен в бенефис Пьерины Леньяни. В рецензиях на этот новый спектакль имя Гельцер упоминается сразу после имени исполнительницы партии Раймонды. В том же 1998 году критик журнала «Театр и искусство» писал: «На нашей сцене есть солистки и более заслуживавшие внимания к своему таланту, однако они почти бездействуют, тем и объясняется их всегдашняя наклонность к побегам с петербургской сцены. К числу таких солисток прежде всего нужно причислить г-жу Гельцер, которая, к сожалению, не была своевременно оценена администрацией балета и, по слухам, окончательно переходит на московскую сцену». Почему критики столь благосклонно отнеслись к молодой москвичке? Ведь обычно петербургские знатоки высокомерно считали московский балет глубоко провинциальным и недостойным внимания. К тому же пресса была полностью в руках балетоманов, и подобные статьи с благоприятными отзывами могли появляться в печати только с их ведома. Похоже, пустил в ход свои связи Лаппа-Старженецкий. Надо сказать, что впоследствии и сама Гельцер, прекрасно осознавая силу прессы, всегда поддерживала тесные связи с репортерами.

Обычно биографы Гельцер причиной ее возвращения называют желание работать в Большом театре под руководством отца, много вложившего в ее обучение и воспитание именно как балетной артистки. Вполне возможно, так оно и было, вполне возможно, поняв, что на петербургской сцене ей не добиться звания балерины, она предпочла родные пенаты холодному и враждебному Петербургу. Но вот какое странное совпадение: в начале 1898 года Лаппа-Старженецкий был назначен помощником управляющего московской конторы Императорских театров, причем с перспективой со временем занять место управляющего, ибо занимавший оное П.М. Пчельников за полтора десятка лет привел театры златоглавой в плачевное состояние. Естественно, при такой поддержке Екатерине Васильевне имело полный смысл возвратиться на московскую сцену, что она и сделала. Правда, жизнь несколько поломала ее планы: после увольнения Пчельникова на его место управляющего московской конторой был назначен В.А. Теляковский. Как он пишет в своих мемуарах, «когда я в первый раз встретился… с Лаппой, будущим моим помощником, я не мог не заметить по выражению его лица и манере говорить, что моим назначением он был обижен».

В 1899 году директором Императорских театров был назначен С.М. Волконский (1860–1937), а Лаппа-Старженецкий переведен в столицу на должность управляющего петербургской конторой Императорских театров. Хотя в Мариинском театре у него появилась новая метресса, танцовщица Людмила Генюк, связь с Гельцер отнюдь не была прервана. Лаппа-Старженецкий под предлогом ревизии московской конторы регулярно наведывался в Москву. По свидетельству О.Г. Ковалик, роман с Гельцер обходился ему до 25 тысяч рублей в год, причем большую часть этих денег ему приходилось брать в долг. Он настолько тосковал по обществу очаровательной Екатерины, что отпросился у директора Императорских театров князя С.М. Волконского с парадного спектакля в честь персидского шаха и умчался в Крым на три недели к своей зазнобе.

В 1901 году Кшесинская, оскорбленная до глубины души наложенным на нее штрафом в 50 рублей за выступление в неподобающем роли костюме, добилась увольнения директора Императорских театров князя С.М. Волконского, и на его место был назначен В.А. Теляковский. Тем не менее роман Лаппы-Старженецкого с Гельцер продолжался, хотя окружающие весьма злословили по поводу чисто ребяческих выходок, которые допускал этот уже немолодой человек. Вновь находим свидетельства у Теляковского: «И что за мальчишество со стороны Лаппы – эти поездки в Москву. Директору он сказал, что едет к брату в Вологду. Когда он собирался приехать на бенефис Гельцер, директор его не пустил; так этот раз он уже придумал соврать, будто едет к брату… Как вся эта ложь противна и ложь человека, который должен пользоваться доверием директора, и все это делается для того, чтобы съездить навестить балетную особу… но что делать, когда ведешь себя мальчишкой и врать приходится как мальчишка».

Гельцер регулярно приезжала в Санкт-Петербург для выступлений в Мариинском театре, пожиная вполне заслуженный успех, у нее даже образовалась своя партия поклонников, действиями которой умело руководил ее любовник. Но восторженные отзывы прессы и преклонение поклонников – все это вещи эфемерные и, к сожалению, быстро преходящие, а Гельцер не терпелось поскорее получить звание балерины, чего добиться было нелегко. Талантливейшей Ольге Преображенской, танцевавшей в Мариинском театре, потребовалось одиннадцать лет для обретения этого статуса. Лаппа-Старженецкий без тени смущения буквально осаждал Теляковского просьбами присвоить Гельцер звание балерины, но упрямый директор упирался, поскольку та совсем недавно стала первой танцовщицей и столь быстрое повышение выглядело неуместно. Однако стареющий любовник молодой балерины подключил своих друзей, управляющего труппой Мариинского театра В.А. Нелидова, полицмейстера театра П.Я. Переяславцева и кое-кого еще из влиятельных поклонников Екатерины Васильевны… Такая массированная атака возымела свое действие, и в 1902 году Гельцер получила вожделенное звание балерины. Неудивительно, что Теляковский называл Гельцер «весьма вредным элементом на балетной сцене», а Лаппу-Старженецкого – человеком, «вредным для театров». Кстати, Гельцер, подобно Кшесинской, регулярно появлялась на сцене в слишком коротких юбках, что было строжайше запрещено дирекцией.

Но в 1902 году В.П. Лаппу-Старженецкого на посту управляющего петербургской конторой Императорских театров сменил Г.И. Вуич. Подробности этой замены остались неизвестными, имя Лаппы-Старженецкого в связи с событиями в околобалетных кругах больше не упоминалось, а Екатерина Гельцер приняла предложение руки и сердца премьера Большого театра Василия Тихомирова (1878–1856). Кстати, ни в одном источнике не упоминается, когда они обвенчались, вполне возможно, что просто стали жить вместе, в среде артистической богемы в ту пору это было нередким явлением. С профессиональной точки зрения они были полными единомышленниками, танцевали вместе и, даже когда разошлись и у Тихомирова появилась другая семья, сохранили теплые дружеские отношения до самой смерти Василия Дмитриевича.

Вполне возможно, что у любвеобильного Маннергейма в 1902 году действительно была кратковременная интрижка с Екатериной Гельцер. Как писал в своих воспоминаниях Б.А. Энгельгардт[54], «Маннергейм был большой знаток балета и балерин». Кстати, 26 июля 1902 года балетоман граф В. Муравьев познакомил его с юной Тамарой Карсавиной, дружеские отношения с которой Маннергейм поддерживал довольно долго. Связь с Гельцер и не могла быть длительной, ибо балерина после своего возвращения в Москву в 1898 году наведывалась в столицу лишь временами. Что же касается ребенка от Маннергейма, якобы родившегося 7 декабря 1902 года, то ситуация получается весьма любопытная. Балерина проезжала в Петербург на период с 17 по 19 февраля, 21 февраля вернулась в Москву, а 27 февраля уехала в Монте-Карло на отдых, где оставалась как минимум до 14 апреля. Хотя с 15 до 20 февраля барон был чрезвычайно занят подготовкой к очень важным соревнованиям по высшей верховой езде, где должен был присутствовать великий князь Николай Николаевич, он вполне мог выкроить время для свидания с Гельцер. Но она точно так же наверняка встречалась в Петербурге и с Лаппой-Старженецким (надо же было довести до конца дело о присвоении ей звания балерины), а в Москве – с Василием Тихомировым. Пребывая в таком сложном любовном четырехугольнике, к тому же собираясь замуж, только что получив звание балерины (надо было подтвердить его в глазах чисто театральных поклонников ее таланта), вряд ли танцовщица стала бы обзаводиться ребенком. Уж больно момент был неподходящий. В то время молодые, пользовавшиеся успехом у публики балерины не спешили становиться матерями, тому есть масса примеров. Так откуда же можно с уверенностью утверждать, что этот ребенок, даже если он действительно появился у балерины на свет, был сыном именно Маннергейма, которому, безусловно, был известен ее роман с Лаппой-Старженецким? Кстати нет никакой информации о том, что Маннергейм, не скупившийся на расходы в отношении двух своих дочерей, помогал деньгами еще какому-то молодому человеку, тем более что при жизни в России был весьма ограничен в средствах.

Что же касается легенды о браке, заключенным Маннергеймом с Екатериной в один из последних морозных дней 1924 года, во время прощания со скончавшимся В.И. Лениным, она вообще не выдерживает никакой критики. Якобы Маннергейм тайно приехал в сопровождении охраны (?) в Москву по фальшивым документам, где обвенчался в православном храме с Гельцер (между прочим, со своей женой Анастасией Карл-Густав венчался еще дополнительно в лютеранской церкви), но решил отдать последнюю дань уважения В.И. Ленину как человеку, даровавшему независимость его родине. Во время стояния в бесконечной очереди Гельцер простудилась и заболела крупозным воспалением легких, после чего свежеиспеченный супруг был вынужден оставить ее в Москве и отправиться восвояси в одиночку.

Всем известно отношение Маннергейма, ярого монархиста[55], к большевикам – с кем только он ни был готов вступить в союз, дабы покончить с их правлением в России, можно сказать, своими руками безжалостно расправился с большевистским восстанием в Финляндии. Так что ни о какой симпатии или уважении к Ленину и речи быть не может. К тому же он был до мозга костей военным, просчитывавшим каждый свой шаг, и ни за что не поехал бы в Россию, где его могли бы либо просто опознать знавшие его люди, либо его двухметровая фигура и военная выправка моментально вызвали бы подозрение. Кстати, подобный случай уже имел место в его жизни 19 января 1918 года, когда он отправился на север Финляндии из южной ее части, охваченной восстанием финских красноармейцев, которых поддерживали пробольшевистски настроенные русские воинские части. Бывшего генерал-лейтенанта российской армии снабдили фальшивым паспортом на имя шведского торговца Мальмберга. Именно тогда проверявшие поезд русские красноармейцы взяли под подозрение одетого в партикулярное платье человека с военной выправкой и прекрасно изъяснявшегося по-русски – это швед-то! Патруль вознамерился арестовать его, но финский железнодорожный служащий, с которым Маннергейм заговорил по-шведски (он знал семь языков), убедил проверяющих, что документы торговца в порядке, и барона отпустили. О зверствах ЧК по Европе ходили самые ужасающие слухи, и Маннергейму, естественно, никак не хотелось оказаться в ее лапах. Здесь стоит упомянуть и еще один немаловажный фактор: неважное состояние здоровья Маннергейма, которое вряд ли позволяло ему пуститься в столь рискованное путешествие. Как уже упоминалось, будучи искусным наездником, он за свою жизнь получил 14 весьма тяжелых травм. Например, от последствий травмы коленной чашечки левой ноги (ее раздробила копытом лошадь) Маннергейм регулярно проходил лечение до конца жизни. В 1923 году он в начале года совершил путешествие в Алжир и Марокко. В Алжире управляемый им автомобиль упал в пропасть с 5-метровой высоты, в результате чего водитель получил перелом бедра и двух ребер. Ему было уже под шестьдесят, а в таком возрасте кости, как правило, не срастаются без последствий. После лечения оказалось, что одна нога стала короче другой на 2 сантиметра, и, дабы скрыть хромоту, Маннергейм носил вкладыш в обуви. Так что, судя по всему, и поездка Маннергейма в Москву, и венчание с Гельцер – все это чистой воды выдумка.

В двадцатых годах он спокойно разъезжал по Европе с полуофициальными миссиями, ибо негласно считалось, что никто другой в Финляндии не имеет такого авторитета на международной арене. Маннергейм не занимал никакого государственного поста; в 1920 году он возглавил «Союз защиты детей имени генерала Маннергейма», задачей которого было проявлять заботу о физическом и нравственном здоровье подрастающего поколения и, в первую очередь, оберегать его от тлетворного воздействия идей социализма и коммунизма (так что никаких симпатий к Ленину, идеологическому врагу, у генерала явно не было). От народа Финляндии ему в признание заслуг преподнесли в дар фонд имени Маннергейма в несколько миллиардов марок (надо полагать, в полуразоренной Финляндии свирепствовала инфляция и на самом деле сумма не выглядела уж столь впечатляюще), проценты с которых он имел право расходовать на собственные нужды. В 1922 году его избрали председателем общества Красного Креста Финляндии, и Маннергейм колесил по Европе, изучая опыт работы родственных организаций. Он вновь встретился в Лондоне с Тамарой Карсавиной, покинувшей Россию в 1918 году, но это была уже не та хорошенькая молоденькая танцовщица, робевшая в его присутствии. Карсавина приобрела мировую славу, стала женой английского дипломата Генри Брюса и совершенно равнодушно восприняла комплименты бывшего поклонника.

Что касается Екатерины Гельцер, то она осталась в России, где вместе с Тихомировым вынесла на себе в двадцатых годах всю тяжесть балетного репертуара Большого театра, труппа которого из-за революции также понесла изрядные потери. Как известно, большевики сгоряча объявили балет бесполезным искусством, далеким от народа, «игрушкой императорского двора». Надо отдать должное Гельцер и Тихомирову, которые через благоволившего им А.В. Луначарского отстаивали право этого жанра на существование. Тихомиров внес также большой вклад в воспитание учеников балетной школы. Гельцер же первой на родной сцене станцевала партию китаянки Тао Хоа в первом советском балете Р. Глиэра «Красный мак». Все это требовало неустанной работы, вкус к которой Екатерина не утеряла до последних дней своей жизни. Каждый день она поднималась с постели рано утром, принимала ванну, массаж, делала небольшую гимнастику, съедала очень легкий завтрак и проходила 2-часовой урок под руководством В.Д. Тихомирова. Затем шла в театр на репетиции…

В 1925 году Е. Гельцер стала первой балериной, которой присвоили звание народной артистки РСФСР. Она много гастролировала по Советскому Союзу, прослужив в Большом театре почти сорок лет. Ей было некогда заниматься воспоминаниями – она всю себя посвящала активнейшей работе. Даже оставив сцену, балерина принимала самое деятельное участие в культурной жизни Москвы и своего бесценного балета, которому и отдала всю свою любовь. Она ушла из жизни в 1962 году в возрасте 85 лет в окружении своих любимых картин (у нее была собрана отменная большая коллекция работ русских художников).

Маннергейм скончался в 1951 году в Швейцарии, по-видимому, в полном одиночестве. Дочь Софья приехала в клинику буквально через несколько минут после того, как отец испустил последний вздох. Что же касается графини Гертруды Арко—Валлей, его спутнице в последние годы жизни, то о глубине ее привязанности к престарелому маршалу можно судить по тому солидному счету, который она выставила правительству Финляндии «за свою заботу о Маннергейме». Во время нескольких моих поездок в Хельсинки при виде памятника маршалу меня всегда посещало ощущение одиночества этого человека. Эта статуя отнюдь не представляет собой скульптурное изображение победоносного военачальника, за которым мысленно видишь мощную победоносную армию, а приводит на ум образ некого рыцаря печального образа, служившего двум государствам, но теперь в полном одиночестве следующего на коне своим неведомым нам путем по бесконечной заснеженной дороге.

Забытая звезда

Большой театр в поисках талантов

В начале двадцатого века Большой театр, как это ни покажется странным, испытывал натуральный голод на танцовщиц-солисток. В то время как Мариинский театр мог похвастаться как минимум дюжиной прекрасных танцовщиц, вполне способных претендовать на звание прима-балерины, чему была воздвигнута непреодолимая преграда в лице Матильды Кшесинской, в Большом основную нагрузку несла на себе неутомимая Е.В. Гельцер. Разумеется, как бы прекрасно она ни танцевала, тащить на себе весь балетный репертуар в одиночку ей было не под силу. Отсюда претендовала на пост примы красавица А.М. Балашова (1887–1979), обладавшая небольшими танцевальными достоинствами, но сумевшая настолько пленить купца-миллионера А.К. Ушкова, владельца чайной фирмы «Губкин и Кузнецов», что тот женился на ней. Известно, как в дореволюционной России любили самоварами глушить чай, так что деньги текли в мошну любящего супруга полноводной рекой, и он не жалел их на то, чтобы сделать из танцовщицы с весьма средненькими данными прима-балерину. Чрезвычайно одаренная, но некрасивая С.В. Федорова (1879–1963), дочь рабочего, более имела склонность к характерным танцам, нежели к классике. К тому же у нее довольно рано начали проявляться зачатки психического заболевания, в особенности после выступления в партии Жизели, этого проклятия балерин с тонкой душевной конституцией. В конечном счете, впоследствии в эмиграции эти нездоровые ростки получили у нее дальнейшее развитие и привели в клинику для душевнобольных. Зрители непривлекательную Федорову не баловали вниманием, но зато с истинно русской широтой души прямо-таки обожали Веру Каралли (1889–1972), хотя она, честно говоря, с профессиональной точки зрения подобной пылкой любви не заслуживала. Ее судьба отмечена печатью все возрастающей зависимости репутации балерины от средств массовой информации, типичная история для двадцатого века. Красивая и оригинальная внешность, роман сначала с первым тенором России Л.В. Собиновым, а затем великим князем Дмитрием Павловичем, не бесцветным гулякой из целой серии невыразительных личностей императорской крови, а убийцей Распутина, чрезвычайно успешная карьера в кинематографе, – все это создало ей невиданную популярность.

Вера родилась в Москве, в семье провинциального антрепренера Алексея Михайловича Каралли-Торцова (считалось, что он происходил из обрусевших греков) и его жены, актрисы Ольги Николаевны, родом из купеческой семьи, выступавшей на театральных подмостках под псевдонимом Ольгина. Вскоре отцу представилась возможность арендовать театр в Ярославле, и семья из первопрестольной переехала в провинцию. Неудивительно, что вырастая в такой семье и постоянно пребывая в мире театра, девочка с раннего детства мечтала только об одном: стать актрисой. В возрасте 12 лет она выдержала приемные испытания на драматическое отделение Московского театрального училища, где ее сочли способной ученицей. Однако через полгода занятий девочку стали донимать боли в спине, оказалось, что она страдает искривлением позвоночника. Занятия пришлось прервать, и только после полугода лечения Вера вернулась в училище, но, по ее желанию, уже на балетное отделение.

Ее педагогом стал Александр Алексеевич Горский, выдающийся русский танцор и балетмейстер, переведенный в Москву из Петербурга. Он немедленно влюбился в свою очаровательную воспитанницу и пронес это чувство через всю жизнь. Когда Вера повзрослела, Горский даже неоднократно делал ей предложение руки и сердца, но получал только отказы. Тем не менее именно он стал одним из творцов «божественной Каралли». У танцовщицы была очень слабая техника, она не обладала прыжком, единственной ее сильной стороной была красота. Поэтому Горский, выступая в роли некого подобия Пигмалиона, пошел по весьма оригинальному пути: он не стал доводить до совершенства ее посредственную технику, но, напротив, подгонял под данные Веры балетные партии, упрощая их. Вот что писал о Каралли критик А. Левинсон: «У нее была томная бледность черт левантийской одалиски, слишком густые брови, слегка неправильный нос. Но торс, руки, все линии жили совершенной, чуть холодной жизнью мрамора. Показать, какова была Каралли, и значит говорить об ее искусстве. Ибо предмет вдохновения был всегда единым, какую бы роль она ни играла: она танцевала свою красоту, истолковывала, просветляла ее через движения. Каждый танец ее был словно рассказом прекрасного тела о себе самом. Технические возможности ее были ограничены; о виртуозности она и не помышляла».

Окончив училище в 1906 году, Вера сразу была принята в Большой театр корифейкой и за полтора года перешла на положение сначала второй, а затем и первой танцовщицы, что объяснялось исключительно недостатком сильных балерин. Уже в сентябре 1906 года она дебютировала в партии Одетты—Одиллии. Как отметил в своем дневнике В.А. Теляковский, «для нее все танцы были очень сокращены и переделаны». Все достоинства и недостатки прекрасно осветил известный балетный критик А.А. Плещеев (1858–1944), повидавший на своем долгом веку всех и вся в мире балета и посетивший спектакль «Лебединое озеро» в Большом в 1916 году: «Каралли одарена грацией. Целомудренной привлекательной грацией, у нее гибкая, стройная фигура. Ее линии на редкость изящны, повороты красивы, движения рук закруглены. Общий внешний рисунок танцовщицы тонкий, благородный, в исполнении все время наблюдается одухотворенность. Ноги балерины особой силой не отличаются. Носок ее не из стали. Балетмейстер, очевидно, считается с индивидуальностью Каралли и поставил танцы, не требующие исключительной технической виртуозности и выносливости. Делая несколько туров, Каралли ловко стушевывает их незаконченность с помощью опытного, ловкого своего сотрудника Мордкина. Он ее довертывает, она откидывается на его руку, и выходит все-таки эффектно». Сама балерина так говорила в интервью «Петроградскому листку»: «Пусть от меня не ждут головокружительных пассажей и молниеносных фуэте: хотя я и классическая танцовщица, но мой жанр – танцы настроения, мои роли в балетах – с драматургическим оттенком, с гаммой переживаний».

Такой поэмой о красоте, сознающей себя и служащей источником собственного вдохновения, стало исполнение Верой Каралли концертного номера «Умирающий лебедь» на музыку К. Сен-Санса, демонстрировавшее поразительную пластику ее рук. Это была совершенно иная трактовка, нежели у Анны Павловой. У Павловой это была «трагедия плененного духа, мятущегося в земной оболочке», у Каралли – мотив бесполезности борьбы, недолговечности прекрасного. Многие критики отдавали Каралли пальму первенства в исполнении «Лебедя», а К. Кудрин после концерта московских танцоров в Петрограде в 1916 году заявил: «Наряду с исполнением госпожой Каралли „Лебедь“ г-жи Павловой выглядит лишь прелестной чайкой».

Но все эти суждения ожидали Веру в далеком будущем, а пока, будучи принятой в балетную труппу, она усердно занималась в классе, готовя свои первые роли, и мало обращала внимания на окружавшую ее действительность. В Москве Вера всегда жила у своей бабушки, которая без особого одобрения относилась к решению внучки избрать карьеру балерины. Эта старая москвичка предпочитала драму и оперу. Как-то она обратилась к Вере с просьбой достать билет на спектакль с участием кумира московских девиц и дам – тенора Леонида Витальевича Собинова. К своему стыду Вера не знала, что купить билеты на спектакли с Собиновым невозможно, а барышники ломили за них совершенно несусветные цены. Их встречу трудно назвать случаем: работая в одном театре с Каралли, несравненный Ромео рано или поздно должен был столкнуться с юной красавицей и засмотреться на ее пленительные очи. Так оно вскоре и произошло. Вере едва исполнилось восемнадцать лет, Собинову уже перевалило за тридцать пять.

Ромео из Ярославля

Леонид Витальевич Собинов (1872–1934) родился в Ярославле, в семье торгового служащего. Он уже с детства увлекался пением, но по окончании гимназии, в которой недурно проявил себя в гимназическом хоре, все-таки поступил на юридический факультет Московского университета. Однако от пения молодой человек не отказался, и в 1892 году стал слушателем Музыкально-драматического училища (нынешний ГИТИС). Там Леонид пять лет занимался пением под руководством опытных педагогов и познакомился со слушательницей драматического отделения Марией Федоровной Каржавиной (1873–1947). В 1893 году они обвенчались, в молодой семье на свет появились двое детей, Борис (1895–1957) и Юрий (1897–1920). В 1898 году молодые супруги, уделявшие больше внимания сцене, нежели поддержанию тепла в семейном очаге, расстались, официально развод они оформили много позже.

Юридический факультет Собинов все-таки закончил и даже некоторое время проработал помощником присяжного поверенного у знаменитого адвоката Ф.Н. Плевако. Однако в 1899 году молодой юрист без сучка и задоринки прошел прослушивание в Большом театре, успешно пел в итальянской оперной труппе, в частной опере, и перед ним во весь рост встал капитальный вопрос: оставаться ли, по его собственному выражению, «лучшим певцом среди юристов или же лучшим юристом среди певцов»? Собинов выбрал сцену.

Он сразу же стал любимцем московской публики, совершенно по-новому исполнив партию Ленского в опере «Евгений Онегин». Далее последовали известные партии лирических героев из опер «Фауст», «Травиата», «Риголетто», «Вертер», «Манон», «Орфей», «Лоэнгрин», общим числом около трех с половиной десятков, которые неизменно приводят в восторг чувствительные женские сердца, в особенности если певец не только без усилий берет верхнее «до», но еще и хорош собою. Всеми этими качествами Собинов, безусловно, обладал и немедленно сделался натуральным идолом женской половины Москвы и Петербурга, куда он регулярно наезжал для выступлений. Певец много работал над собой, ездил в Италию для совершенствования у тамошних педагогов вокала и вскоре завоевал некоторую известность и за границей. Он пел в театре «Ла Скала» (1904–1906), в 1909 году в театрах Монте-Карло, Мадрида, Лондона, Парижа и Берлина, активно гастролировал по России. Зарабатывая очень большие деньги, певец охотно жертвовал часть их на благотворительные цели, весьма активно помогая студентам, в частности будущему известному писателю Леониду Андрееву.

Казалось бы, пользуясь такой известностью, тенор должен был бы менять женщин как перчатки, но ничего подобного. С 1901 по 1908 год Леонид Витальевич проживал в гражданском союзе с известной актрисой Малого театра, представительницей знаменитой династии Садовских, Елизаветой Михайловной Садовской (1872–1934). Невзирая на уже приличный возраст, Елизавета Михайловна замужем не была, хотя имела приятную внешность и обладала огромным обаянием. Она вскоре после знакомства (Леонида Витальевича связывали дружеские отношения с ее братом) переехала в его квартиру в Камергерском переулке и полностью взяла на себя заботы о бытовой стороне жизни тенора, как в его жилье, так и по театральным вопросам (заказ костюмов, подготовка новых ролей). Отношения между ними были самыми задушевными, Собинов часто брал ее с собой на отдых и в Италию, помогал деньгами. Эту почти семейную идиллию нарушила в 1808 году встреча с ослепительной юной балетной пери[56], и Елизавета Михайловна еще долго тяжело переживала этот неожиданный разрыв.

Начало театрального романа

Вера простодушно поведала Собинову, что ей не удалось побаловать бабушку билетами на спектакль с его участием, после чего на следующий день курьер доставил на ее квартиру конверт с двумя билетами в ложу на «Евгения Онегина» и запиской: «Той, что всегда так радостно смеется, а сердце ей в ответ блаженно бьется!» В благодарность Вера послала певцу в уборную букет роз, в ответ на другой день курьер принесли ей домой хрустальную вазу, полную роз, – так завязался этот театральный роман. Вскоре балерина оставила бабушку и переехала жить в квартиру Собинова. Положение сожительницы певца, кумира всей Москвы, обязывало ее снимать с этой творческой личности докучливые повседневные заботы, всячески беречь ее, вовремя ставить теплые компрессы на горло, заваривать чай из антоновских яблок – что касается сохранения голоса, Леонид Витальевич, как и все тенора, выказывал страшную мнительность. Характер у него был непростой, по словам В.А. Теляковского, «в Собинове было гораздо больше наивности, доброты, отсутствия расчета [чем в Шаляпине], но вместе с тем он бывал ужасно мелочен, капризен, обладал часто ни на чем не основанным апломбом…, да и силы своего симпатичного голоса и таланта неверно оценивал…Шаляпин не мог удержаться от замечания или критики, когда рядом с ним кто-нибудь не так пел или играл. Собинову это было безразлично, он был занят собой». Со всем этим Вере предстояло сжиться и все это научиться переносить, не показывая виду, в самой себе, – для ее спутника переживания женщины рядом с ним не имели ни малейшего значения.

Жизнь Веры коренным образом изменилась. В доме тенора бывала масса московских знаменитостей, актеры, певцы, художники, композиторы, в частности Сергей Рахманинов. Вера чувствовала, что она пока неспособна на равных вести беседу с такими гостями, но это ничуть не расстраивало ее. Кое-что пролетало у нее мимо ушей, кое-что задерживалось в ее беззаботной молодой головке, но не заставляло особо задуматься о том, чтобы хоть немного дорасти до уровня гостей. Она была безумно влюблена в хозяина дома, она была влюблена в свое искусство – разве этого недостаточно для того, чтобы быть счастливой? Вместе с певцом Вера посещала так называемый Литературно-художественный кружок, своего рода клуб в Москве, насчитывавший более 700 участников. Это было единственное объединение подобного рода, где в члены принимали дам. Как писал великий знаток Москвы В.А. Гиляровский, «приходили сюда отдыхать, набираться сил и вдохновения, обменяться впечатлениями и переживать счастливые минуты, слушая и созерцая таланты в этой непохожей на клубную обстановке. Здесь каждый участвовавший не знал за минуту, что он будет выступать. Под впечатлением общего настроения, наэлектризованный предыдущим исполнителем, поднимался кто-нибудь из присутствовавших и читал или монолог или стихи из-за своего столика, а если певец или музыкант – подходил к роялю. Молодой еще, застенчивый и скромный, пробирался между столиками Шаляпин… Потом чаровал нежный тенор Собинова. А за ними вставали другие, великие тех дней. Звучала музыка известных тогда музыкантов…Скрябин, Игумнов, Корещенко…». Помимо таких ежедневных посиделок устраивались концерты с участием знаменитостей, литературные собеседования, юбилеи писателей и артистов с известными именами. Так Вера потихоньку все глубже погружалась в культурную жизнь Москвы. Помимо этого она сопровождала Собинова в поездках за границу, когда тот отправлялся на гастроли.

Испытание Парижем

В 1909 году Вера Каралли подписала контракт с Сергеем Дягилевым на участие в его антрепризе «Русские сезоны» в Париже. Контракт предполагал исполнение ею роли волшебницы Армиды в балете Черепнина «Павильон Армиды». Сюжет балета чрезвычайно прост: ночью в павильоне оживает старинный гобелен, с него сходит со своей роскошной свитой кудесница Армида и пытается свести с ума своими чарами виконта Рене де Божанси. Партия хореографически была не особенно сложной и не особенно выигрышной. Доказательством может служить тот факт, что от нее отказалась Матильда Кшесинская, не признававшая ролей второго плана. Она согласилась «пробить» государственную субсидию на эту затею Дягилева при условии выделения ей партии, в которой могла бы блеснуть в Париже. Роль Армиды показалась ей малозначительной, избалованная прима, признававшая только свое превосходство, рассорилась с Дягилевым, и субсидию отозвали. Вера же со своими данными казалась созданной для воплощения на сцене образа именно такой роковой искусительницы. Итак, 18 мая 1909 года Вера выступила в партии Армиды на генеральной репетиции; параллельно Собинов по личному контракту пел в «Гранд Опера».

Не будем пересказывать то потрясение, которое испытал Париж после лицезрения спектаклей русского балета, оно хорошо известно всем, кто хоть сколько-нибудь интересуется историей этого прекрасного театрального жанра. Невзирая на малозначительность партии, Вера получила свою долю восторгов парижской прессы, в числе которых были такие солидные органы, как «Фигаро». «Вера Каралли, чарующая брюнетка с глазами итальянки…, ее гибкий силуэт, облаченный в корсет от парижского кутюрье, ее манящие плечи… Ее пируэты словно наполнены волнующей истомой. Она источает совершенное целомудрие. Ее танец – элегия».

Но, станцевав свою партию на премьере, Вера неожиданно прервала свой контракт с Дягилевым и уехала в Италию. Существует несколько версий причин этого разрыва.

Первая – из турне по Европе возвратилась Анна Павлова и потребовала вернуть ей оговоренную в ее контракте роль. Видимо, Вера не произвела на парижан впечатления, достаточного для того, чтобы затмить великую балерину.

Вторая – Вера чувствовала себя неважно, танцевала отнюдь не блестяще, доктор нашел у нее признаки беременности. Собинов вовсе не горел желанием стать отцом в третий раз и отвез любовницу в Италию, где врачи сделали ей аборт, навсегда лишивший ее возможности иметь детей.

Третья – Собинову не понравилась, что парижская пресса уделила больше внимания Вере, нежели его выступлениям. Оказаться в тени двадцатилетней балерины (в ту пору многие все еще относились к балету как к занятию чрезвычайно легкомысленному и примитивному, не имеющему ничего общего с истинным искусством) ему, неоспоримому кумиру России, избалованному успехом у публики, было вовсе не с руки. Доля правды в умеренных отзывах прессы на его пение была. Собинов все-таки поздновато пришел в театр, и его успех начал клониться к закату. По свидетельству все того же В.А. Теляковского, «он постепенно отказывался от трудных для себя опер, как „Фауст“, „Травиата“, „Риголетто“, „Мефистофель“, и все пробавлялся „Вертером“, „Манон“, „Искателями жемчуга“, „Евгением Онегиным“, „Демоном“, причем с „до“ верхнего стал срываться и по возвышенным ценам полных сборов не делал».

Стало ли это первой трещиной в их отношениях? Вполне возможно, хотя роман этот продлился еще три года, и Вера часто сопровождала певца в его гастрольных поездках по России, охвативших однажды даже Сибирь. Надо сказать, что Собинов, как оказалось, не переставал терзаться угрызениями совести по поводу разрыва с Елизаветой Михайловной, которая вышла замуж за актера М.М. Климова. Певец продолжал вести с ней оживленную переписку, невзирая на ее протесты, посылал деньги и до самой смерти (они родились и умерли в один и тот же год) поддерживал с ней самые теплые дружеские отношения, в особенности после того, как примерно в 1911 году его роман с Верой сошел на нет. Взрывной, импульсивный характер молоденькой балерины утомлял Леонида Витальевича, который с годами все больше нуждался в женской заботе и семейном уюте.

Тем временем в театре при поддержке А.А. Горского Вера получала все новые партии, адаптированные к ее своеобразной манере танца. Москвичи обожали красоту Веры, которая на сцене выглядела особенно эффектно. «Лебединое озеро», «Бядерка», «Раймонда», «Дочь фараона», «Тщетная предосторожность», «Жизель», «Саламбо», «Нур и Амитра», «Эвника», «Саламбо» – вот примерный перечень ролей, которые исполняла Каралли. Влюбленный в нее балетмейстер всегда стремился показать ее красоту в самом выгодном свете. Как писали критики, «волшебница Анитра, лениво потягиваясь на ложе, прельщала витязя Нура картинными позами, чаровала его и зрителей пластикой ожившей статуи. Ее богиня Танит в „Саламбо“ казалась сошедшей с ассирийско-египетского барельефа, соединяла упругие движения молодого тела со стильной окаменелостью изваяния, напоминала одухотворенную древнюю мистическую статую Востока. Она соединяла величавую строгость богини с очарованием воздушной легкости». В Москве выступления Каралли проходили с неизменным успехом, а местные критики превозносили ее.

Были ли у такой красавицы любовники после разрыва с Собиновым? Хотя Каралли и утверждала в своих письмах, что после расставания с певцом у нее пропала всякая охота возвращаться к восторгам и разочарованиям любви, вполне возможно, что она сочла нужным что-то и скрыть. Отсюда доподлинно неизвестно когда, но, вернее всего, еще до начала Первой мировой войны, Вера стала любовницей великого князя (или, как было положено выражаться по новым правилам, князя императорских кровей) Дмитрия Павловича Романова.

«Романтик и мистик» императорских кровей

Судьба Дмитрия Павловича (1891–1942) и его старшей сестры Марии Павловны (1890–1958), детей великого князя Павла Александровича (брата императора Александра III) и его жены Александры Георгиевны, греческой принцессы, среди прочих отпрысков династии Романовых оказалась уникальной. В совсем малом возрасте они оказались круглыми сиротами и были отданы под официальную опеку дяди и тетки.

Брак Павла Александровича и Александры Георгиевны считался удачным. Летом 1891 года, невзирая на семимесячную беременность великой княгини, супружеская чета отправилась погостить в подмосковное имение Ильинское, принадлежавшее брату великого князя, Сергею Александровичу, и его жене Елизавете Федоровне (урожденной немецкой принцессе Элле Гессен-Дармштадской, родной сестре российской императрицы Александры Федоровны). Трудно сказать, по какой причине, но молодой женщине в разгаре бала стало плохо, она впала в кому, и врачи буквальным образом извлекли из ее тела крошечного недоношенного младенца. Можно сказать, что он стал сиротой по матери еще до того, как увидел белый свет. Пролежав шесть суток в коме, двадцатилетняя молодая женщина скончалась, повергнув в глубокую депрессию своего мужа, который смог выйти из этого состояния лишь через пару лет.

Хотя все окружавшие практически были уверены в том, что Господь приберет к себе и эту младенческую душу, едва теплившуюся в слабеньком тельце, судьба распорядилась иначе. Присматривать за новорожденным племянником взялась Елизавета Александровна, обладавшая уже тогда некоторым опытом по уходу за больными. Младенца обложили в колыбельке ватой, постоянно согревали бутылками с теплой водой и постепенно выпестовали в здорового упитанного ребенка. Когда стало понятно, что теперь о нем безбоязненно могут заботиться кормилица и няньки, Павел Александрович забрал детей в Петербург. Там в его дворце под детей и их штат был отдан целый этаж. Нянек выписали из Англии, результатом стало то, что в возрасте шести лет они практически не знали ни слова по-русски и разговаривали только на английском языке.

Разумеется, воспитание малолетних детей меньше всего интересовало великого князя, отдававшего все свое время исполнению обязанностей по командованию Гвардейским корпусом. Дети обожали отца, но он ограничивался краткими ежедневными посещениями их детской, всего на несколько минут, утром и вечером. В конце концов, эти посещения стали все более нерегулярными. В 1896 году английских нянек отправили обратно на родину, а к детям приставили гувернантку Евдокию Джунковскую и несколько преподавателей, обучавших их разным предметам. В 1901 году Павел Александрович решил, что няньки и гувернантка слишком избаловали Дмитрия и его необходимо отдать под начало наставника, строгого мужчины, способного привить юнцу представления о долге и чести династии Романовых. Для сей цели был приглашен генерал Лейминг, уже побывавший в роли наставника одного из братьев императора Николая II. Излишне говорить, что лишенные родительского тепла дети росли чрезвычайно привязанными друг к другу. Лейминг взял под свое крыло и Марию, которая в результате такого воспитания предпочитала куклам оловянных солдатиков.

Детям было неведомо, что после тяжелого потрясения от внезапной смерти молодой жены их отец, наконец, встретил женщину, которая сумела вывести его из этого состояния, помочь найти новый смысл в жизни и оценить всю радость бытия и любви.

Ее звали Ольга Валерьяновна, баронесса фон Пистолькорс (1865–1929), урожденная Карнович. Ольга, дочь петербургского чиновника, была блистательно красива и в девятнадцать лет вышла замуж за гвардейского офицера Эриха фон Пистолькорса (1853–1935). В семье родились трое детей: сын Александр (1885–1943) и дочери Ольга (1888–1963) и Марианна (1890–1976) (желательно запомнить это имя, ибо сия дама еще будет играть некоторую роль в жизни Дмитрия Павловича).

Помимо красоты Ольга обладала еще незаурядным умом, обаянием, умением располагать к себе, и завоевала не только уважение как весьма популярная «полковая дама», которую в гвардейской среде звали «Мама Лёля», но ухитрилась также войти в фавор к великому князю Владимиру Александровичу, адъютантом которого служил ее муж, и его супруге Марии Павловне. Злые языки поговаривали, что между Владимиром Александровичем и Ольгой Валерьяновной завязались уж слишком близкие отношения, что подтверждается сохранившимися письмами. (Известно, что великий князь был большим поклонником женской красоты, но предпочитал женщин менее стесненных общественными условностями, вспомним его постоянное весьма вольное общение с Матильдой Кшесинской.) В Петербургском доме Пистолькорсов и на их даче в Красном Селе постоянно собиралось веселое общество, центром притяжения которого была жена хозяина. Подыгрывая себе на фортепьяно, она самым обворожительным образом пела последние модные романсы и находила доброе слово или комплимент для каждого гостя. Сюда на огонек захаживали великие князья, побывал также и цесаревич, совершенно плененный оказанным ему приемом. Постепенно завсегдатаем этих вечеров стал и великий князь Павел Александрович, не устоявший перед чарами хозяйки. Ольга Валерьяновна рассчитала правильно: оставшийся в 31 год вдовцом великий князь нуждался в теплом женском участии, а не в очередной великой княгине, сосватанной из династических соображений. В 1893 году она направила ему довольно длинное поэтическое признание в любви, последнее четверостишие которого весьма красноречиво побуждало Павла Александровича прийти в ее объятия:

И я люблю тебя! Я так тебя согрею!В объятиях моих ты снова оживешь,Ты сжалишься тогда над нежностью моею,И больше, может быть, меня не оттолкнешь!

Павел Александрович и не думал отталкивать это прекрасное создание, а, напротив, совершенно потерял голову. Муж Ольги, похоже, делал вид, что ничего не замечает, даже когда в 1895 году у Ольги родился сын, который, на самом деле, был отпрыском Павла Александровича. Однако эти отношения постепенно стали выходить за рамки обычного великосветского романа, о котором охотно судачил весь Петербург. В 1901 году Ольга развелась с мужем – разрешение на развод Павел Александрович выпросил у своего племянника, Николая II, клятвенно заверив его, что не допустит себе «пойти дальше полагающегося». Однако в 1902 году он заключил морганатический брак с Ольгой Валерьяновной, тайно обвенчавшись с ней в Италии в греческой церкви Ливорно. Великий князь наверняка предвидел тяжкие последствия этого поступка, ибо в день отъезда из Петербурга приказал погрузить в свой вагон 3 миллиона рублей из конторы, управлявшей его поместьями.

Предчувствия не обманули его: разгневанный Николай решил примерно наказать дядю: его лишили всех офицерских званий, отчислили со службы, воспретили въезд в Россию. Новую жену ни в России, ни за границей разветвленная романовская родня, рассеянная по всей Европе, как особу царских кровей не признала. Смягчился лишь принц-регент Баварии Луитпольд (в принципе, теперь птица невысокого полета, ибо Бавария уже стала, хоть и на особых условиях, неотъемлемой частью объединенной Германской империи), пожаловавший отверженной женщине титул графини Гогенфельзен. В глазах же царской семьи и высшего света Российской империи Ольга Валерьяновна навсегда осталась «порочной и безнравственной женщиной, хищницей», окрутившей простодушного Павла Александровича. Что касается его детей, Марии и Дмитрия, то над ними учредили официальную опеку великий князь Сергей Александрович и его супруга Елизавета Федоровна. Сергей Александрович в ту пору исполнял обязанности генерал-губернатора Москвы, поэтому подростки переехали в первопрестольную.

Бездетная Елизавета Федоровна чрезвычайно радела о своих племянниках, столь прискорбно осиротевших при живом отце. Она всем сердцем стремилась как можно лучше исполнить свой долг приемной матери, но, судя по их воспоминаниям, получалось это у нее не особенно хорошо. Рано лишившись матери, великая княгиня получила воспитание при дворе своей бабки, королевы Великобритании Виктории, которая не баловала детей особой нежностью. На первом месте стояло исполнение долга и обязанностей отпрыска венценосной семьи, что не предполагало никакой отдушины для неуместного проявления простых человеческих чувств. Дети занимались с несколькими преподавателями, их приобщали к труду и благотворительности, но вот пошалить или излить накопившуюся на душе тоску возбранялось. Что касается общения со сверстниками, то их число ограничивалось сыновьями князя Юсупова, Николаем и Феликсом, хотя они были несколько постарше. Мария и Дмитрий дружно пришли к выводу, что любящие их тетя и дядя – люди чрезвычайно черствые.

4 февраля 1905 года член боевой организации эсеров Иван Каляев метнул бомбу в карету великого князя Сергея Александровича, и того буквально разорвало на куски[57]. Волей-неволей императору пришлось дать согласие на приезд Павла Александровича в Россию, дабы тот мог проститься с братом. Великий князь со второй женой проживал под Парижем и уже обзавелся новыми потомками: помимо сына Владимира, в 1903 году родилась дочь Ирина, а в 1905 – Наталья, будущая звезда подиумов парижской моды. Хотя Николай II и заявил дяде, что «больше не сердится на него», но вернуться в Россию вместе с новым семейством не разрешил. Сходная ситуация произошла в 1908 году, когда Мария выходила замуж за сына шведского короля, герцога Зюдерманландского. Этот брак, исходя, естественно, из династических соображений, устроила, в основном, все та же ненавистная тетя Элла, причем согласия Павла Александровича даже не удосужились испросить. Надежды молоденькой Марии Павловны вырваться из московской тюрьмы не оправдались, она попала в леденящую атмосферу шведского двора, и, родив сына, через несколько лет просто-напросто сбежала от равнодушного мужа обратно в Россию.

После гибели мужа Елизавета Федоровна облачилась в глубокий траур, часть драгоценностей раздарила, часть продала и на эти деньги на купленном в Замоскворечье участке основала Марфо-Мариинскую обитель милосердия, после чего жизнь брата и сестры в Москве стала еще более унылой. Дмитрия вскоре забрал в Петербург Николай II, решив лично заняться его воспитанием, и поселил около себя в Александровском дворце. Однако, хотя император искренне полюбил юношу, ему не удалось дать Дмитрию того тепла и родительской ласки, в которых так нуждался молодой человек. Он закончил Офицерскую кавалерийскую школу и поступил корнетом в Лейб-гвардии его величества полк. По случаю принятия Дмитрием присяги император разрешил его отцу вместе с новой женой вернуться в Россию, Павел Александрович был восстановлен во всех должностях и званиях, ему позволили узаконить своего сына Владимира, официально носившего фамилию Пистолькорс. Супруги приступили к строительству в Царском Селе огромного дворца, меблированного в стиле Людовика XV и наполненного антиквариатом, подобранным с огромным вкусом и знанием предмета. Позднее Ольге Валерьяновне был пожалован титул княгини Палей, но, чтобы добиться этого, ей пришлось приложить немало сил. Императрица Александра Федоровна, выше всего ставившая нравственные ценности домашнего очага, была против поощрения женщины, оставившей первую семью и детей. В итоге Ольге пришлось обратиться за помощью к Распутину. Ей это стоило меньших хлопот, ибо к «святому старцу» были чрезвычайно близки ее сестра Любовь Валерьяновна, в замужестве графиня Головина, и дочь оной Мария, которую отец Григорий считал своей духовной дочерью. Умная и обворожительная женщина, Ольга Валерьяновна сумела найти ключ к сердцам детей мужа от первого брака, так что все отпрыски этой четы вполне дружелюбно и непринужденно общались друг с другом.

А ставший взрослым Дмитрий зажил самостоятельной жизнью. Елизавета Федоровна подарила ему для проживания дворец на углу Невского проспекта и Фонтанки, который в свое время купил у разорившихся князей Белосельских-Белозерских ее покойный супруг. Он получил миллион рублей, полагавшийся каждому князю императорских кровей, а потому недостатка в деньгах не знал. Дмитрий был высок, красив, немало дам не возражали бы завести с ним роман, а девицы – пойти с прекрасным принцем под венец. Поговаривали, что в него влюблена старшая дочь императора Ольга и будто бы на июнь 1912 года была назначена помолвка, которая не состоялась из-за противодействия императрицы Александры Федоровны. Той показалась подозрительной слишком тесная дружба Дмитрия с князем Феликсом Юсуповым, о странном пристрастии которого появляться в обществе в женском платье ходили самые неприглядные слухи. В результате помолвка не состоялась, но не похоже на то, чтобы опростоволосившегося жениха это сильно огорчило. Он увлекался спортом, в частности верховой ездой, даже руководил сборной России на Олимпийских играх, состоявшихся в Стокгольме в 1912 году. Правда, команда выступила там неудачно, заняв всего лишь предпоследнее место. Возвратившись в отечество, Дмитрий занялся проведением в жизнь своего замысла, что в России местные Олимпийские игры должны проводиться каждый год. Правда, он всего-навсего открыл Игры 1913 года в Киеве, но участвовать в них не стал. Возможно, верховая езда либо надоела ему, либо показалась ему чем-то устаревшим, ибо князь выучился лихо управлять автомобилем и мотоциклом.

Вообще же он вел весьма разгульную жизнь, каковой, собственно, и увлекались поголовно все офицеры. Известны все эти предания о водочном «аршине» (веренице чарок с водкой), с которой с честью должен был справиться истинный офицер и тому подобные истории. Как писал в своих воспоминаниях Феликс Юсупов, Дмитрий был «весь из контрастов. Романтик и мистик, глубок и обстоятелен. И в то же время весел и готов на любое озорство. За обаяние всеми любим, но слаб характером и подвержен влияниям. Чуть не каждый вечер мы уезжали на автомобиле в Петербург и веселились в ночных ресторанах и у цыган. Веселая ночь пролетала быстро, и возвращались мы только под утро».

Трудно сказать, где и когда он познакомился с Верой, но многие источники утверждают, что их сближению поспособствовала Антонина Нестеровская, у которой был роман с великим князем Гавриилом Константиновичем и которая якобы дружила с Каралли. Как могли дружить эта петербурженка и москвичка, когда они проходили курс обучения в разных училищах, служили в разных театрах, вращались в совершенно разных кругах, тем более что Вера была солисткой, любимицей московского зрителя, а Антонина – малоудачливой фигуранткой кордебалета, лично для меня остается загадкой, но оставим ее на совести источников. Каралли уверяла, что она была страстно влюблена в Дмитрия Павловича. Насколько глубоки были его чувства? Нам это неведомо, во всяком случае, их связь длилась не менее года. Возможно, она протянулась так долго (учитывая разгульный характер князя) еще и потому (напоминаем, что Вера была москвичкой и наезжала в Петербург только временами), что Каралли была не просто балетной куколкой, которую без труда можно было заменить на любую красотку из Мариинского театра. Что весьма льстило самолюбию князя, она еще обладала статусом первой российской кинозвезды.

Звезда экрана

Кинематографисты давно присматривались к Вере Каралли. «Великому немому» в ту пору требовались актеры, наделенные хорошей пластикой – качество, прекрасно развитое у Веры. К тому же сыграла роль и ее яркая внешность. Обратите внимание на то, что в ранних российских художественных фильмах практически нет актрис – светлоглазых блондинок, только темноглазые брюнетки и шатенки. Женщина в кино, не знавшем крупных планов, должна была быть заметной, отсюда и некоторая аффектированная манера жестикулирования и выражения чувств: грудь взволнованной героини вздымается как волна в хороший шторм, а рыдания буквально сотрясают тело. Я люблю старые немые фильмы, их наивность и простоту, хотя и несколько приукрашенное, но все-таки в известной степени достоверное изображение ушедшей жизни с застольями небогатых семей за самоваром, езде на извозчиках, прогулками в парках и московскими снегами, которых мы теперь часто бываем лишены.

Неудивительно, что московские кинодельцы быстро смекнули привлечь к съемкам Каралли: она была любимицей столицы и вполне соответствовала предъявляемым к ней требованиям. Вера не замедлила оправдать их ожидания, без особых трудов освоилась на съемочной площадке, и уже первый фильм, в котором она снялась вместе с И. Мозжухиным и П. Чардыниным, принес ей большой успех на экране. Кинокартины в то время пекли как пирожки: выдающийся режиссер Евгений Бауэр (1865–1917), первопроходец во многих методиках кинопроизводства, за период 1913–1917 годы отснял более 80 фильмов; Петр Чардынин (1873–1934) – более 200. Вера Каралли за четыре года снялась в двух с половиной десятках фильмов, в основном это салонно-мещанские мелодрамы – именно то, чего жаждал широкий зритель, дабы как-то скрасить собственную невеселую жизнь. Эта эра российского кинематографа завершилась с революцией 1917 года, но Вера Каралли внесла в нее свой вклад. Она и на экране играла свою красоту – но, собственно говоря, то же самое делала и ее соперница Вера Холодная. Кстати, Каралли несколько раз исполняла роли танцовщиц, как, например, в своем третьем фильме «Хризантемы». Эта кинокартина принесла ей поистине всероссийскую известность.

Сюжет прост и как будто бы рассчитан на самого невзыскательного зрителя. Известная и талантливая балерина Вера Алексеевна Неволина влюблена в одного из своих поклонников, Владимира (неотразимый Иван Мозжухин), который обожает ее и всегда подносит букеты любимых ею цветов, хризантем. У него возникают денежные затруднения, и наивная девушка отдает ему свои драгоценности, будучи уверенной, что вырученные за них средства помогут ему выпутаться из возникших проблем. Однако поклонник оставляет Веру и заводит роман с богатой вдовой. Балерина потрясена изменой возлюбленного, чаша ее горя окончательно переполняется, когда во время своего выступления она видит в ложе театра бывшего любовника с новой пассией. В антракте Вера выпивает в своей уборной яд и умирает на сцене, исполняя душераздирающий танец с хризантемами и простирая взывающие к состраданию руки в сторону изменника.

Современный зритель может только посмеяться над сюжетом, но тогда у десятков тысяч женщин экран буквально застилала пелена слез в глазах, ибо для них в этом фильме не было ничего вымышленного. Дело в том, что в России тогда еще не забыли трагическую историю певицы и актрисы Евлалии Павловны Кадминой (1853–1881). Эта дочь калужского купца и цыганки была чрезвычайно талантлива, обладая не только прекрасным меццо-сопрано, но и выдающимся даром драматической актрисы. Ее очень ценил основатель Московской консерватории Николай Рубинштейн, не только способствовавший ее поступлению в это учебное заведение, но и обеспечивший ей стипендию. П.И. Чайковский посвятил ей один из своих самых проникновенных романсов «Страшная минута» (кстати, слова были написаны им же) и музыку к пьесе А.Н. Островского «Снегурочка». Кадмина с огромным успехом пела в Большом и Мариинском театрах, в различных городах Италии, но довольно быстро начала терять голос и перешла на исполнение драматических ролей.

Работая в Харьковском театре, Евлалия, женщина поистине необузданных страстей, безумно влюбилась в некого офицера. Тот принадлежал к старому обедневшему дворянскому роду и решил поправить свое незавидное финансовое положение женитьбой на богатой наследнице. У него хватило бестактности явиться вместе со своей невестой на спектакль по пьесе Островского «Василиса Мелентьева». Увидевшая его в зале актриса в антракте отравилась головками фосфорных спичек и упала без чувств прямо на сцене. Через неделю мучительных страданий Кадмина скончалась, и на похоронах ее гроб сопровождали огромное скопление народа и усиленные наряды полиции, «дабы толпа не разорвала офицеришку». Эта история, безо всякого преувеличения, потрясла всю Россию. Столь эффектным сюжетом из жизни воспользовались И.С. Тургенев[58], Н.С. Лесков, А.И. Куприн, ну и, конечно, мимо столь выигрышной фактуры не могли пройти драматурги. Издатель и друг А.П. Чехова А.С. Суворин написал пьесу «Татьяна Репина», а режиссер, актер и антрепренер, основатель Русского театра в Киеве Н.Н. Соловцов[59] – «Евлампия Рамина». Хотя в историю русской драматургии обе пьесы не вошли, но на сцене пользовались большим успехом, тем более что в обеих столицах в них потрясали сердца царицы дореволюционного театра, М.Н. Ермолова и М.Н. Савина. Слегка подправив фабулу, кинематографисты экранизировали эту трагическую историю – и не прогадали.

Успех фильма подвиг его создателей продолжить разрабатывать столь благодатный сюжет, и ровно через год состоялась премьера фильма «После смерти» («Тургеневские мотивы»), экранизация одноименной тургеневской повести, где героиню, дабы зритель безошибочно узнал знакомую тему, без малейшего смущения назвали Зоя Кадмина (ее также играла Каралли), а в мужской главной роли снялся второй признанный герой-любовник российского немого кино, Витольд Полонский. Так что маркетинговые приемы кинодельцов родились отнюдь не вчера.

С моей точки зрения, весьма любопытен фильм «Умирающий лебедь», где немая балерина Гизела, которую играет Каралли, становится жертвой художника-маньяка, желавшего остановить мгновение красоты и решившегося на убийство замечательной танцовщицы. Об исполнении роли Наташи Ростовой в экранизации романа Толстого серьезно говорить не приходится (кстати, роль Элен Безуховой сыграла Вера де Боссэ, впоследствии жена известного художника Сергея Судейкина и композитора Игоря Стравинского), ибо возможности кинематографии того времени были слишком ограничены, чтобы поднять такую глыбу. Как актрису кино, Веру Каралли принято упрекать в однообразии трактовок ролей, так ведь все ее героини были, собственно говоря, перепевом одной и той же темы. Во всяком случае, фильмы с ее участием приносили хороший доход. Поэтому неудивительно, когда, по воспоминаниям кинорежиссера В.Р. Гардина, в 1916 году за В. Каралли и В. Холодной начали охотиться сразу несколько фирм, «ему удалось подписать договор с В. Каралли, увеличив ее оклад с шести до двенадцати тысяч в год при гарантии ее участия только в пяти картинах», но тут же кинопромышленник А.А. Ханжонков обошел его, увеличив «В. Каралли гонорар втрое, то есть довел его до восемнадцати тысяч рублей – рекордная цифра для 1916 года!».

Гонорар действительно сказочный, но до сих пор так и остается невыясненной одна сторона этой артистической карьеры балерины – каким образом ей удалось преодолеть запрет на работу сотрудникам Императорских театров где-либо, кроме места их основной службы? Они имели право принимать участие лишь в благотворительных мероприятиях, да и то лишь в тех случаях, когда не получали за это никакого вознаграждения. Правда, некоторые современники приводили пренебрежительные слова Каралли, которые она будто бы повторяла не раз:

– Большой театр нуждается во мне больше, чем я в нем.

Каким образом московская контора дирекции Императорских театров решилась закрыть глаза на эту сторону артистической деятельности Каралли – осталось покрыто мраком неизвестности. Не составляло никакого секрета, что танцоры вовсю халтурили, давая уроки бальных танцев (в ту пору за урок вошедшего в моду танго приходилось отдавать четвертной – т. е. двадцать пять рублей), ибо жалованье у большинства было весьма скромным. Но безнаказанно проводить целые дни на съемках, результаты которых демонстрировались на экранах всех бескрайных просторов империи – тут явно кроется некая загадка, вполне возможно, не исключается какой-то тайный покровитель.

Даже война не внесла особых изменений в жизнь Веры, целиком заполненную работой. Как известно, вначале в Москве ничего не изменилось – не были введены карточки, в булочных по-прежнему торговали вкуснейшими свежими калачами, пирожками и сайками от Филиппова. Только Вере пришлось чаще выступать в благотворительных концертах, сбор от которых шел на нужды армии, и участвовать в многочисленных благотворительных базарах. Неизвестно, как восприняла Вера женитьбу Собинова в 1915 году на Нине Мухиной, двоюродной сестре известного скульптора Веры Мухиной. Наверняка сердце больно защемило – невозможно было с легкостью вычеркнуть из жизни несколько лет любви.

Вера тем временем стала одной из самых популярных женщин России. Ее фотографии, как в балетных ролях, так и в шикарных туалетах, продавались на всех углах. Женщины копировали ее одежду, сшитую по последней моде, – кинематограф распространял передовые течения в этой сфере жизни быстрее, нежели неспешная печатная продукция. Ее кинематографическая известность затмила ее театральную, роман с великим князем Дмитрием Павловичем был в самом разгаре, – но тут наступил роковой день в ее жизни: 16 декабря 1916 года.

Заговор

О похождениях Григория Распутина и его убийстве написано столько, что нет ни малейшего смысла погружаться в эти всем известные подробности. К сожалению, императрица Александра Федоровна, и на русском троне оставшаяся немкой, не пользовалась любовью не только своих подданных, но и семьи Романовых, в которую она вошла. Во время Первой мировой войны, когда художества «святого старца» развернулись во всей полноте, так называемая «великокняжеская оппозиция» сплотилась вокруг великой княгини Марии Павловны-старшей, так сказать, свекрови Матильды Кшесинской, с которой состоял в связи ее сын Андрей Владимирович. Она была урожденной герцогиней Мекленбург-Шверинской, но по линии отца приходилась праправнучкой российскому императору Павлу Первому[60]. Мария Павловна считала, что, поскольку исторически исконное население Мекленбурга было славянским, в ней больше славянской крови, нежели в ком-либо еще из Романовых. Это повлияло на ее отношение к России и положение при дворе. «Великокняжеская оппозиция» сплотилась вокруг нее на почве ненависти к Распутину и возмущения поведением Александры Федоровны. Ее члены весьма недвусмысленно высказывались как императору, так и его супруге, сколь гибельно поведение Распутина для репутации правящей четы, но в результате лишь впадали в немилость у главы императорского дома. Императрица не пожелала хоть сколько-нибудь поразмыслить ни над речами одной из самых влиятельных и уважаемых дам при дворе, княгини Зинаиды Юсуповой, ни даже собственной сестры Эллы. Участники заговора предполагали отстранить императрицу от власти и совершить над ней насильственный постриг в монастырь, Распутина сослать в Сибирь, императора же принудить отречься от престола в пользу цесаревича Алексея. В конце концов, все-таки нашлась пара отчаянных молодых людей, решившихся избавить династию от этой скверны, – это были князь императорских кровей Дмитрий Павлович и его друг Феликс со сложным двойным титулом князь Юсупов, граф Сумароков-Эльстон. По воспоминаниям самого Юсупова, при личной встрече «я немедля приступил к изложению дела. Великий князь… сразу согласился и сказал, что уничтожение Распутина будет последней и самой действенной попыткой спасти погибающую Россию».

Статистка на сцене истории

Организационными вопросами убийства Распутина занимался Феликс Юсупов; примечательно, что исполнение рискованного замысла было намечено на 16 декабря, поскольку это оказался единственный свободный день у завзятого гуляки Дмитрия Павловича. Сначала Феликс привлек к участию в заговоре свою жену, красавицу Ирину Александровну, урожденную Романову, дочь великого князя Александра Михайловича. Она вместе с малолетней дочерью находилась на отдыхе в Крыму и вскоре под предлогом болезни от участия в этом опасном деянии предпочла отказаться. Как известно, Распутина должны были завлечь во дворец Юсупова на Мойке под предлогом знакомства с женой Феликса. Ему предлагалось дождаться в подвальном помещении дворца, переоборудованном под столовую, когда у Ирины закончится прием внезапно пожаловавших приятельниц в гостиной на первом этаже, и в ходе этого ожидания расправиться со старцем. Естественно, сверху в подвальное помещение должны были доноситься оживленные женские голоса.

Одну даму, чрезвычайно озлобленную на Распутина, Дмитрий Павлович нашел среди своей родни, благоприобретенной в результате женитьбы отца на Ольге Валерьяновне Пистолькорс. Здесь уже была упомянута ее старшая дочь от первого брака Марианна фон Дерфельден. Молодая женщина принадлежала к самому высшему обществу Петербурга и была близка к «великокняжеской оппозиции». Она совершенно не разделяла увлечения целого ряда знатных дам Распутиным, но, к ее нескрываемому негодованию, некоторые члены ее семьи безвозвратно подпали под его влияние. К ним относилась ее тетка, графиня Любовь Валерьяновна Головина (урожденная Карнович), и ее дочь Мария (известная в обществе под уменьшительным именем «Муня»), родной брат Александр Эрихович Пистолькорс, женатый на сестре фаворитки императрицы Анны Вырубовой – Александре Вырубовой, которые превратились буквально в рабов Распутина. Марианна к описываемому времени уже успела дважды выйти замуж[61], причем ее второй брак пребывал на грани распада. Сводная сестра Дмитрия Павловича была молода, красива, элегантна и горела желанием внести свой вклад в избавление общества от старца, совершенно не скрывая этого. В своих воспоминаниях Анна Вырубова пишет: «Кроме кутежей, общество развлекалось новым и весьма интересным занятием – распусканием всевозможных сплетен на Государыню Александру Федоровну. Типичный случай мне рассказывала сестра. Как-то утром к ней влетела ее belle sœur[62] г-жа Дерфельден со словами: „Сегодня мы распускаем слухи на заводах, что Императрица спаивает Государя, и все этому верят“. Рассказываю об этом типичном случае, так как дама эта была весьма близка к Великокняжескому кругу, который сверг Их Величества с Престола, и неожиданно их самих. Говорили, что она присутствовала на ужине в доме Юсуповых в ночь убийства Распутина».

Когда стало ясно, что Ирина Юсупова не вернется в Петербург, Дмитрий Павлович телеграммой вызвал из Москвы Веру Каралли. За день до убийства балерина с успехом выступила в благотворительном концерте, видимо, это было задумано умышленно, дабы прикрыть истинную причину ее приезда в столицу. Что поведал ей великий князь о заговоре? Он весьма туманно распространялся о своем долге перед родиной и, надо полагать, не стал посвящать ее в детали предполагаемого события. Дмитрий Павлович просто предложил ей сыграть в обществе Марианны сцену непринужденной оживленной светской беседы двух дам. Каралли совершенно не интересовалась политикой, но человек, которого она любила, попросил ее сделать одолжение, – и молодая женщина слепо согласилась, не подозревая, какие последствия это повлечет за собой.