Неожиданные люди

Но, как только он вернулся домой и попал в круговерть привычной жизни-работы, он и думать забыл о своих мечтах. Дела держали его всю зиму, весну и лето, и вдруг сейчас, в самый неподходящий момент, южная жизнь вновь поманила его. Но теперь, в разгар работ на РК, как для краткости именовали цех ректификации, было не до отпуска… Собственно, план предусматривал пуск РК во втором квартале будущего года, но, с тех пор как Павел Павлович подписал соцобязательство на досрочную сдачу цеха к первому января, план в расчет уже не принимался, и нужно было лечь костьми, а к Новому году сдать РК. Москва держала под жестким контролем ход строительства, дважды в неделю звонили Гребенщикову то замминистра, то секретарь ЦК, и всякий раз Гребенщиков докладывал, что работы выполняются по графику. Знали бы они, какой ценой достается ему этот чертов РК!..

Федя сбросил скорость и мягко тормознул у трестовского вестибюля. Выбравшись из кабины, Гребенщиков пошел к дверям, тяжело шагая по бетонным ступенькам. Старик вахтер, как всегда молодцевато вытянувшись при его появлении, по-солдатски «ел глазами» начальство.

— Как жизнь, Кириллыч? — медленно проходя мимо, кивнул Гребенщиков.

— Помаленьку живем, Пал Палыч, — бодро отчеканил старик.

Павел Павлович поднялся на второй этаж и, пройдя безлюдным коридором, через пустую приемную проследовал в кабинет. Обширные кабинеты стали не в чести, и управляющий, когда закладывали здание треста, заказал себе не большой и не маленький — в два окна. Было в нем светло, сияла полировкой мебель темного дерева. Павел Павлович привык к своему кабинету и не замечал ни его удобств, ни полированной мебели, ни безупречной чистоты, за которой следил специально приставленный человек. Он сел за стол в тяжелое кресло и, открыв блокнот, стал готовиться к оперативке. Рано утром ему позвонил дежурный диспетчер и доложил, что график монтажа оборудования на РК нарушен, потому что машина, на которой везли конденсатор, сломалась, и его доставили к месту монтажа с опозданием на восемь часов. Поэтому Павел Павлович решил начать с установления виновника простоя. Ровно в девять он включил селектор и, придвинув микрофон, негромко сказал:

— Сергей Семеныч, кто сорвал доставку конденсатора? Разве нельзя было перегрузить его на другую машину? Ты в курсе дела?

— Да, Пал Палыч, — спокойным дикторским баском ответил главный диспетчер. — Во вторую смену за диспетчерским пультом дежурил Колосов. Он немедленно связался с базой механизации и приказал направить кран к месту поломки. Но кран прибыл только через пять часов…

— Что же это у тебя за бедлам в хозяйстве, Григорьев?! — гневно спросил Гребенщиков директора базы.

— Может, у кого-то и бедлам, только не на базе механизации, — обиженно загудел Григорьев, намекая, что именно его хозяйство три года удерживает Красное знамя. — Вы же прекрасно знаете, Пал Палыч, что у меня ни одного свободного крана нет. Все на объектах и работают в три смены. А вы попробуйте отобрать автокран у работающей бригады. Дело чуть до драки не доходит…

— Плохому танцору всегда что-то мешает, — съязвил Гребенщиков.

— Это верно, — неожиданно согласился Григорьев. — Если бы эти деятели из Механомонтажа и автобазы пошурупили головой, они бы взяли первый попавшийся МАЗ и притащили сломанную машину с конденсатором на буксире!

— Ну вот что! Хватит перепихаловкой заниматься! Диспетчера базы… Кто дежурил во вторую смену?

— Колосов, — подсказал главный диспетчер.

— Диспетчера Колосова наказать. Рублем. Отнести за его счет все восемь часов простоя!.. Сапронов, суток вам хватит, чтобы войти в график?

— Хватит, Пал Палыч, — поспешно откликнулся начальник Механомонтажа.

— Завтра мне доложишь… Отделстрой, вам слово.

В репродукторе что-то пискнуло, и вслед за тем послышался тяжелый вздох главного инженера Отделстроя:

— Недельное задание по РК выполнено, Пал Палыч, да нынче, с утра, бригада штукатуров на простое…

— Как на простое?!

— Раствор не везут.

— Растворный узел стоит без цемента, — раздался басок главного диспетчера.

— Что там, у вас, на цементном, снова авария?! — уже не в силах сдерживать раздражение, спросил управляющий.

— Хуже, Пал Палыч, — поспешно включился главный инженер комбината стройматериалов. — В субботу вечером цементный опечатали. Санэпидстанция…

Гребенщиков едва не завернул матом с досады и тяжело засопел, вспоминая разговор с Шугаевым. Предписанию его Павел Павлович не придал серьезного значения, и вдруг — на́ тебе!.. Тут крутишься как белка в колесе, недосыпаешь, даже в выходные дни не отдохнешь толком, треплешь нервы из-за каждого часа простоя, потому что понимаешь: каучук, который будет выпускать комбинат, нужен стране, как воздух человеку, и вдруг приходит какой-то чиновник и вешает пломбы на завод!..

— Ладно, — хмуро бросил он в микрофон, — с санэпидстанцией я сам разберусь. А пока распорядись готовить раствор на фондовом цементе.

Встревоженный и раздраженный, он кое-как докончил оперативку и, вызвав секретаршу, велел соединить его с санэпидстанцией.

IV

В этот день Шугаев тоже проводил планерку. С потоком свежих овощей и фруктов, наводнивших город, участились случаи дизентерии, и нужно было размещать куда-то больных, а мест в изоляторе не хватало; в отделе «Соки-воды» гастронома устроили распивочную; в горячих цехах машиностроительного завода, спасаясь от жары, настежь открывали окна и двери, и сквозняки приводили к массовым простудным заболеваниям; строители комбината и их заказчики, поджимаемые сроками планов, пытались обходным маневром сдать-принять цехи и жилые дома со всякого рода недоделками и браком: от санитарных узлов и душевых до очистных сооружений — эти и многие другие подобные вопросы надлежало решать, и Шугаев решал их, как мог. Вдруг зазвонил телефон, Шугаев вздрогнул. Аппарат звонил длинными очередями, так звонят с междугородной. Он поднял трубку.

— Але-е! Это санэпидстанция?.. С вами будут говорить. — Голос был женский и, кажется, даже знакомый.

— Это главный врач? — тотчас зарокотала трубка начальственным баритоном, и сердце Шугаева екнуло.

— Главврач в отпуске. Шугаев вас слушает.

— Ага, это вы?.. Тем лучше. Здравствуйте. Гребенщиков говорит, — проворчал управляющий. — Кому-то из ваших людей взбрело вдруг в голову опечатать цементный завод! Вы в курсе?

— Завод опечатал я, — сказал Шугаев. — Ведь вы не выполнили предписания…

— Вы что, хотите сорвать строительство комбината?! — Голос давил на барабанную перепонку, и Шугаев отвел телефонную трубку подальше от уха. — Если вы немедленно не снимете пломбы, пеняйте на себя!

Четкие, продуманные возражения, которые Шугаев хотел высказать Гребенщикову, вдруг застряли в его горле — грубость всегда действовала на него угнетающе, — но в следующий момент он овладел собой.

— Видите ли, — начал он сдержанным тоном, — могу только посочувствовать, но снять пломбы я не вправе…

— Послушайте, — перебил его Гребенщиков, — вы член партии?

— Да…

— Вот и хорошо, — вдруг успокоенно проговорил Гребенщиков, но в этой успокоенности ничего хорошего для себя Шугаев не почувствовал, — Будьте здоровы!

«Ну, вот и началось», — вздохнул Шугаев. Его рука, лежащая на аппарате, подрагивала. Пока он говорил по телефону, он не видел своих притихших сотрудниц. Помедлив, он поднял глаза и встретился с десятком пар женских глаз, смотревших на него с тревогой, участием, надеждой, а кое-кто и с дружеской усмешкой. Небольшой коллектив санэпидстанции — по преимуществу здесь работали женщины — жил на редкость дружно, одной семьей, и в этой семье любили Шугаева, но в успех того, что он затеял, никто не верил. «Плетью обуха не перешибешь», — отговаривали его сотрудницы, узнав, что он собрался закрыть завод. «Да и стоит ли на рожон лезть, Дмитрий Яковлевич? У вас ведь семья». Но Шугаев всякий раз отшучивался, думая про себя, что и в одиночку можно сделать кое-что, если дело, за которое берешься, считать делом своей жизни.

— Ну, что притихли? — Шугаев улыбнулся. — Мы ведь не на поминках. Звонил Гребенщиков… Ничего, я думаю, все обойдется. Продолжим?

Когда, закончив совещание, он отпустил коллег, врач-пищевик Тая Чалова, за свою настырность прозванная в пищеторге Банным листом, проходя мимо стола Шугаева, спросила.

— Кажется, вы все еще надеетесь одолеть Гребенщикова?

Шугаев усмехнулся:

— Грешен, Таисия Степановна, надеюсь…

— Ну-ну. — Она посмотрела на него, как смотрят на изобретателей вечного двигателя, и пошла к дверям, резво стуча каблучками…

Ответить Чаловой «надеюсь», внушить себе, что он готов к каким-то исключительным, действенным поступкам, было просто, но искать путей, ведущих к верному успеху, и чувствовать себя беспомощным перед слепыми силами обстоятельств — это было мучительно…

Он посидел, немного успокоился и стал подписывать бумаги. Подписал, выключил вентилятор и, захватив папку с документами, вышел.

В приемной, близоруко щуря глаза, шлепала на машинке Вика. Шугаев по привычке ласково улыбнулся ей, отдавая папку, сказал:

— Я на цементный. — И обычным своим неспешным шагом пошел по коридору, где запах конторы перебивался запахом больницы, а на белых дверях мелькали таблички: «Лаборатория», «Без халата не входить», номера кабинетов…

Улица дохнула на Шугаева жарой, ослепила синью раскаленного неба, жирным блеском асфальта. Город задыхался от жары. Асфальт тротуара плыл под ногой. Листья акаций и тополей съежились от зноя, тень от них пепельно-жидкая, не тень, а призрак.

«Не забыть позвонить в горкомхоз, — подумал Шугаев. — Опять не поливают…»

На трамвайной остановке несколько осовелых от жары пассажиров смотрели влево, откуда, сверкая стеклами и красно-желтым лаком вагонов, выворачивал из-за угла трамвай. Сухо шипя дугой, он подполз, пахнув на людей нагретым железом и краской, со стуком распахнул двери. Но и внутри, хоть было и малолюдно, держалась такая же духота. Левый ряд скамеек был накрыт слабой, дымчатой тенью. Шугаев сел в этой тени и стал смотреть в окно на мелькание встречных машин, на облитые солнцем фасады монотонно-панельных домов, проплывающих мимо, смотреть и думать все о том же…

Цементный находился на окраине, за поселком «самстрой», в пяти-шести минутах ходьбы по каменно усохшей тропе, пересекающей чахлый, безлиственный березняк. Но сейчас, пока Шугаев с чувством какого-то смутного беспокойства шел по свинцово блестевшей на солнце тропе, несколько этих минут показались ему бесконечными, и он все ускорял и ускорял шаги и на пригорок, за которым открывался цемзавод, почти взбежал. То, что он увидел, ошеломило его: завод, окутанный облаком пыли, работал!

— Проклятье! — вырвалось у Шугаева, и он припустил трусцой. Зачем он бежит и что собирается сделать, он не знал, но продолжал бежать, и в такт его спотыкающейся побежке в правом кармане пиджака звенела мелочь.

Начальника цементного он приметил издали, у траншеи с песком, где, задирая вверх тяжелый кузов, противно выл мотором тупорылый МАЗ. Примостясь к его крутому крылу, начальник заполнял шоферу путевку.

— Что же вы делаете?! — хриплым, задыхающимся голосом закричал Шугаев, но слова его потонули в реве мотора.

Глаза Шугаева в нетерпении забегали от начальника, за писанием не замечавшего его, к медленно опрокидывающемуся кузову самосвала. Он видел острое, костлявое плечо, обтянутое пропыленным пиджаком, кудлатые, насупленные брови, все его небритое, усталое лицо и, внутренне остывая, чувствовал, что излиться возмущением не сможет перед этим человеком. И когда, вслед за ухнувшей лавой песка, оборвался рев самосвала, он уже совсем не так, как собирался, сказал с деликатной укоризной:

— Как же это, а? Кто же позволил?

Начальник сердито оглянулся, но, встретившись со взглядом Шугаева, промолчал.

Повторить вопрос Шугаеву помешал шофер, нескладный, краснолицый парень, выскочивший из кабины. Залихватским жестом сдвинув кепку на затылок, он наигранно-весело сказал:

— Як Петрович, прибавь пару рейсиков!

— Сейчас разбегусь, — буркнул Яков Петрович, отстраняясь от крыла, и протянул ему путевку.

— Да ты глянь, по скольку я вожу, — просительно-нагловато тянул шофер. — Я же по пять ковшей вожу вместо четырех!

— А сколько раз недогруз привозил? — прищурил глаз Яков Петрович.

— А что, я виноват? Экскаваторщики халтурят…

— Не морочь голову. Возьми путевку.

— Ну прибавь хоть один, — все не унимался шофер.

— Да что ты пристал-то? Девка я тебе, что ли! — Начальник бросил путевку на крыло и пошел прочь.

Парень матюкнулся сквозь зубы и, схватив путевку, прыгнул в кабину, яростно блеснув глазами. С треском бахнула дверца, взвыл мотор, и самосвал укатил, подпрыгивая на колдобинах.

Шугаев побрел за Яковом Петровичем, который, словно позабыв о нем, шел без оглядки, мелькая рыжими рассохшимися сапогами. Войдя в косую тень транспортерной галереи, он вдруг остановился и с резкостью, с которой отвечал шоферу, кинул:

— Мне приказали снять пломбы — я снял! — Он выхватил из кармана пиджака скомканный нечистый платок и, горько морщась, стал утирать усеянное потным бисером лицо и жилистую шею. — Ну и штрафуй! Штрафуй меня! — выговорил он с ожесточением, пытаясь сунуть платок куда-то мимо кармана. Запихнув его, наконец-то, в карман, он достал пачку «Беломора», чиркнул спичкой и тяжело задымил. — Думаешь, я молчал?.. Да только начальству доказывать — все равно что против ветра… плевать! А была бы моя воля, — он исподлобья покосился на грохочущий в пыльном тумане завод, — давно бы бульдозером снес эту рухлядь к чертям собачьим!..

Шугаев удрученно молчал.

Грохот цементного вдруг оборвался. Слышно стало тишину, приглушенные голоса людей, поспешный топот ног в дощатой галерее, и скоро из мутных прямоугольников дверей потянулись рабочие. Щуря на свету глаза, они отряхивались от пыли и двигались к низенькой пристройке, по-видимому буфету. Но вот они замедлили шаги, переглянулись и гурьбой подались к начальнику.

— Як Петрович, — выходя вперед, спросила женщина в дырявом комбинезоне, — этот самый, что ли, доктор-то санитарный? — Она раскрутила с головы видавший виды платок и хлестнула им по тощему бедру, выбивая цемент.

— Не доктор, Букина, а врач, — поправил Яков Петрович и обвел выжидательным взглядом рабочих.

Они подходили и, тесня друг друга, останавливались перед Яковом Петровичем и Шугаевым молчаливой стеной. При виде этих запудренных пылью фигур с вислыми плечами, Шугаева вдруг охватило то чувство смутного стыда и собственной вины, которые он всегда испытывал, встречая рабочих грязных цехов, потому что слишком уж разительным казалось ему внешнее отличие этих людей от него самого, с его безопасной и чистой работой.

— Так чё, товарищ санитарный врач? — На длинном лице Букиной отпечатался пыльный квадрат, охвативший нос и глаза. — Верно, что ли, болтают, будто вы цементный на излом добиваетесь пустить?

Отрывистые голоса подхватили:

— Цементный на излом, а нас? В подсобники?!

— Вы, что ли, нам платить будете?!

— Ну и пусть ломают! Сдыхать в этой пыли…

— Полсмены нынче просидели, покуда пломбы не сорвали!

— Вентиляторов пущай добавят. Об чем начальство думает?!.

Особенно волновались женщины и здоровенный парень в грязно-синем бушлате, распахнутом на голой груди, на которой сквозь цементную пыль голубела жирная татуировка. В его нацеленных в Шугаева темных глазах читались вызов и молчаливая враждебность. Этот взгляд и отрывистые голоса угнетали Шугаева. И захотелось успокоить взволнованных людей, сказать им что-то веское и убеждающее, он искал и никак не находил этих веских, убедительных слов.

— Ну, хватит базарить, — насупился Яков Петрович, медленно потягивая папиросу. — Для вас же человек старается. Понимать должны: силикоз — не насморк… Рыжову вон с Антиповым в больницу положили…

— А начхать я хотел на этот силикоз! — шагнул вперед парень в распахнутом бушлате, — Мне «валюта» нужна. О как! — Он сделал быстрое движение ребром ладони по горлу.

— Не волнуйтесь: закроют завод, работа каждому найдется, — сдержанно глянул на него начальник.

— На мельнице я зашибаю две бумаги, понял? А прикроют завод — опять копейки получать?! — Он говорил Якову Петровичу, но дерзкие, горячие глаза его косились на Шугаева.

На сухих, морщинистых губах начальника неожиданно мелькнула добродушная улыбка. Он потянулся к парню в бушлате и, хлопнув его по плечу, сказал:

— С такой комплекцией, Жернох, ты на любой работе две бумаги зашибешь! Разнюнился…

Женщины прыснули. Жернох оторопело оглянулся, увидел усмешки товарищей и, отпихнув какого-то парня, подался к буфету. Рабочие, посмеиваясь в его сторону, стали расходиться.

— Вот так-то и живем, — не то шутя, не то серьезно пожаловался Яков Петрович. — Сверху начальство жмет, снизу — рабочие. А придешь домой — жена начинает пилить: с детьми не занимаешься. А когда? На газеты и то не хватает времени. А книжку уж и не помню когда в руки брал. То собрания, то совещания, то аварии, а они у нас, при разбитом-то оборудовании, считай, что каждый день…

Со стороны песчаной траншеи донесся рев подъехавшего МАЗа. Требовательно зазвучал могучий сигнал.

— Эх, жизнь! — Яков Петрович швырнул окурок под ноги и заспешил к траншее трудной походкой измученного человека.

Шугаев вдруг почувствовал, как затылок его словно сжали пятерней. Он стал растирать заломивший затылок, но боль не стихала. Он добрел до трамвайной остановки, сел в вагон и попытался успокоиться, прикрыть глаза и ни о чем не думать.

V

Ася Букина, так смело наседавшая на санитарного врача, пришла на цементный почти девчонкой, в сорок третьем, когда его только что построили солдаты. Цемент был нужен для строительства завода, откуда, едва только стоны поднялись, пошел поток снарядов за Волгу, и Ася гордилась, что в победу над фашистами вложила и свою долю труда.

Эта пыльная времянка, холодная зимой и душная летом, наполненная лязгом и грохотом грубых машин, стала так же неотделима от ее жизни, как петлявшая в березняке тропинка, по которой Ася много лет проходила с работы и на работу, как выросший после войны поселок «самстрой», где стоял ее дом, как сам этот дом, добротные стены которого скреплял изготовленный ею цемент. На заводе она знала все, каждый закуток в лабиринте всевозможных пристроек, каждую доску пола в транспортерной галерее, который ей приходилось подметать после каждой смены. Она была мотористкой, и в ее больших, мозолистых руках перебывали рычаги и кнопки пускателей всех механизмов, за исключением, быть может, мельниц: их доверяли самым сильным рабочим, таким, как муж ее Родион…

Нельзя сказать, чтобы Ася привыкла к раздражающему действию пыли, просто она забывала о ней за работой, как забывала о грохоте машин, которыми управляла. Но когда ей случалось бывать в соседних цехах, в столярном например, с его неохватными просторами, обилием света, льющегося из высоких окон, и запахом свежих стружек, или в новом газобетонном, где, как в предбаннике, пахло парком, а бетонщицы щеголяли в белых косынках, ее разбирала досада за свой цементный, и на собрании с острого ее языка срывались резкие слова по адресу начальства. Обыкновенно дело все кончалось тем, что ставили еще два-три вентилятора, меняли стертые, полуразбитые кожуха шнеков и элеваторов, и все шло по-старому, потому что средство от пыли было одно: выстроить новый цех. Но его почему-то не строили, а все только обещали из года в год…