Помоги проекту - поделись книгой:
В день суда рано утром Туманов ушел за город, на охоту, к знакомому якуту Захару. Он нередко уходил так, в тайгу, и даже оставался ночевать в юрте Захара. Но на этот раз Лидия Николаевна почему-то ждала его к вечеру. Он не пришел, и в сумерках ею овладело страшное беспокойство. Она бродила по горнице в волнении, прислушиваясь к каждому шороху и скрипу. Она зажгла было свечи и села за пяльцы, но руки ее опустились, и мотки шелка упали на пол.
Наконец, она решилась пойти на хивринскую половину и спросить кого-нибудь о Туманове. Там тоже никого не было – ни Хиврина, ни Жмуркина. Тогда на Лидию Николаевну напал неизъяснимый страх. Забыв даже запереть дом, она бросилась к Серапионовым, откуда приходила к ней стряпуха готовить обед и убирать комнаты. По ошибке попала она в Коробановскую квартирку и наткнулась на Матрену Савельевну. Та сразу ее узнала и, несмотря на малосвязную ее речь, тотчас же поняла, что Лидия Николаевна ищет Туманова и боится, не случилось ли с ним чего.
– Не бойтесь, милая барыня. Найдется Богдан Юрьевич. Небось, домой ночевать придет. А вернее всего, он сейчас в Епанчевке. Туда весь народ пошел. И мой там, – сказала Матрена Савельевна, с любопытством рассматривая боярский наряд Лидии Николаевны.
– А мне в Епанчевку можно? – наивно спросила Лидия Николаевна, несколько успокоенная Матреною Савельевною.
Бабе стало жалко «царевну», как она ее мысленно называла, и она вызвалась проводить ее и, накинув шаль, довела до Епанчевки.
И вот в тот самый миг, когда Мяукин упомянул в своей речи о каких-то странных соблазнителях и тем всех взволновал, на пороге комнаты показалась Лидия Николаевна, до того времени никогда не появлявшаяся на собраниях. Перед нею расступились и дали ей дорогу. Она, увидев Чарушникову и узнав ее, как-то уж очень стремительно к ней бросилась, и та поспешила ей навстречу.
Появление Лидии Николаевны смутило Мяукина. Он стоял несколько мгновений, разинув рот.
Чарушникова зачем-то громогласно заявила:
– Лидия Николаевна Туманова.
– Богдана Юрьевича нету здесь? – спросила Лидия Николаевна, бросив ищущий взгляд на председательский стол, как будто только там, в центре, мог он быть.
– Его нету, нету, – захлопотала Чарушникова и неожиданно прибавила с бессмысленной улыбкой: – Зато здесь Бессонова, Ольга Андреевна.
Лидия Николаевна так и встрепенулась при этом имени и, протягивая тотчас же свою руку, сказала искренно и проникновенно:
– Представьте. Я вас именно такою и воображала… Какая вы чудесная, должно быть…
Ольга Андреевна, до той минуты рассеянная и задумчивая, вдруг оживилась. На бледном ее лице загорелся румянец.
Она вся вдруг потянулась к Лидии Николаевне. Они обнялись и нежно поцеловались. По-видимому, они сами не ожидали, что сделают это.
– Садитесь. Садитесь, – лепетала Чарушникова, подставляя стул Лидии Николаевне, – о вашем супруге не беспокойтесь. Он, я знаю, на охоту в тайгу поехал. Завтра вернется, наверное… А у нас вот здесь очень интересное собрание… Послушайте, Лидия Николаевна, как мы здесь рассуждаем… Мяукин, например, очень красноречив.
– Я его знаю, – улыбнулась Лидия Николаевна.
– Продолжайте, продолжайте, Мяукин, – трещала Чарушникова, – вы не замечаете, господа, что сегодня Мяукин в ударе, как говорится? Мне даже кажется иногда, что это и не он вовсе, а как будто кто-то в него вселился… Ха-ха-ха…
– Вниманье, товарищи. Мяукин продолжает свою речь, – сказал Вереев.
– Да, я продолжаю, господа, – воскликнул Мяукин, вытаскивая из бокового кармана конверт.
На конверт тотчас же все обратили внимание, предчувствуя, что это и есть тот документ, о котором все говорили так много и так многозначительно.
– Да, я продолжаю, господа. Мне кажется, что в этом ускользающем и, однако, реальном настроении умов было нечто соблазнительное. Моральной партийной дисциплине противополагался странный имморализм. Ничего прямо не утверждалось, но намекали на какой-то новый любовный опыт, который будто бы возможен и в наши дни, а в пределах этого опыта будто бы «все позволено». Господа! Это уже не Ницше, а нечто более опасное, потому что опорою этого учения или этой проповеди служило особое психическое воздействие, внушение… Слабые подчинялись этим соблазнителям, этим провокаторам, господа. Заметьте, пожалуйста, что здесь, разумеется, речь идет пока не о политической провокации, а об иной форме этого… этого… Я затрудняюсь найти подходящее выражение… Ну, все равно. Вы, надеюсь, понимаете меня. А вы, господин председатель, надеюсь, простите мне эту единственную аллегорию, которою я рискнул воспользоваться для выяснения моей мысли. Итак, товарищи, я полагаю, что и Хиврин, и Коробанов, и другие лица, чье поведение бросает тень на колонию политических, суть жертвы своеобразной провокации.
В собрании произошло заметное движение.
– К сожалению, есть также повод для подозрения одного из наших товарищей в косвенном содействии провокации другого рода. А именно, мне известно, что одна особа, зная о провокаторской деятельности некоего мнимого революционера, не сочла нужным сообщить об этом партии. На этот раз я говорю точно, без аллегории.
– Как! Что?
– Повторите, что вы сказали.
– Позор! Позор!..
Собрание было в смятении и ужасе. Все говорили разом, размахивая руками. Кто-то забрался на стол и, потрясая кулаками, неистово кричал:
– Доказательств! Доказательств, товарищ Мяукин!
– Вот последний список провокаторов, присланный мне из Женевы, – продолжал самодовольно Мяукин. – Я не стану пока читать весь этот длинный перечень предателей… Одних Петровых семьдесят два… Я отмечу только, что среди агентов охранки значится имя Валерия Семеновича Вербовского…
Едва Мяукин произнес эту фразу, как Ольга Андреевна вскочила со стула и сделала шаг к столу. Ее движение было так судорожно, и глаза ее так странно вспыхнули, что Мяукин невольно сделал шаг назад.
– Что с вами, Ольга Андреевна? – спросил Вереев. – Вы знали этого Вербовского?
– Да… Знала, – сказала глухо Бессонова, улыбаясь болезненно и горько.
– А вы не были с ним в близких отношениях? – с невинным видом и нарочитой небрежностью обратился к ней Мяукин.
– Вербовский был моим любовником, – молвила тихо, но внятно Ольга Андреевна, и казалось, что она говорит сама с собою, а не отвечает Мяукину.
– Так вот оно что, – протянул Мяукин, извиваясь и трепеща, – однако, товарищи, кажется, пора мне замолчать. Мне больше нечего сказать… довольно…
– Нет, не довольно… Не довольно, – крикнул вдруг Крушинский, который успел пробраться к столу, – вы, господин Мяукин, сказали, между прочим, в вашей речи, что «одна особа, зная о провокаторской деятельности некоего мнимого революционера, не сочла нужным сообщить об этом партии». Я требую, господин Мяукин, чтобы вы назвали имя этой особы…
– Нет уж, товарищ, – воскликнул Мяукин, делая рукою театральный жест, – позвольте мне пока не называть этого имени… Да и лишнее это…
– Негодяй! – крикнул Крушинский и, неожиданно схватив забытый Жмуркиным том Маркса, ударил им изо всей силы по лицу Мяукина.
Том «Капитала», в твердом переплете, с кожаным корешком и углами, был весьма тяжел, и Мяукин, оглушенный ударом, нелепо и жалко покачнулся.
– Зачем! Зачем! – простонала в отчаянии Ольга Андреевна. – Вербовский негодяй. Я знала, что он негодяй…
Едва она успела произнести эту фразу, как тотчас же раздался непонятный треск, довольно глухой, и слегка запахло паленым. В дальнем углу комнаты, где стоял Прилуцкий, началась странная суматоха. Теперь уже никто не смотрел ни на оскорбленного Мяукина, который плакал и сморкался, ни на Бессонову, которая в отчаянии ломала руки… Волков, Зонов и еще кто-то взяли тело Прилуцкого и понесли в другую комнату, где была кровать. Никто почему-то не догадался поддержать голову самоубийцы, и она, запрокинутая назад, с открытыми мертвыми глазами, испугала ужасно и без того трепетавшую Лидию Николаевну.
Она вдруг всплеснула руками и заговорила торопливо, обращаясь почему-то к Верееву, как будто бы он именно все мог предвидеть и предупредить несчастие…
– Убился! Убился! – лепетала Лидия Николаевна, странно ловя пальцами воздух, точно желая разорвать какую-то паутину, мешавшую ей видеть все вокруг. – Убился! Господи! Мальчик ведь совсем… Значит, он влюблен был в нее… Не мог ей простить и себя не пощадил А ведь она… Она…
– Очаровательница, – нашла за нее слово Чарушникова.
– Да… Да… Она дивная. Я знаю. Я верю. Быть того не может, чтобы она знала про эти темные, позорные делишки.
– Это все равно, что не знала. Я знала вообще, что Вербовский – негодяй и все-таки жила с ним, – сказала Бессонова, которая уже опять владела собою и даже как-то загадочно улыбалась, хотя на глазах у нее были слезы.
– Ну, зачем на себя клеветать? Зачем? – обратилась к ней Лидия Николаевна и тотчас отвернулась, опять простирая руки к Верееву. – Вы такой умный, такой ученый, такой смелый. Зачем вы им позволили это? Ведь они все тут лучшие люди России нашей. Я, хотя неразумная, но я очень понимаю, что, может быть, лучше их нет никого. Ведь я знаю, что они смерти не боятся и за наш народ всегда умереть готовы. Зачем же так слепо ненавидеть друг друга? А этот Мяукин… Ведь он даже очень неглупый, должно быть. Почему же он так извивается, как барыня в истерике?
В это время в комнату вошел Туманов. Заметив суматоху и смятение и услышав последние фразы Лидии Николаевны, он остановился, недоумевая. К нему тотчас же подошла Чарушникова и шепотом стала рассказывать о том, что случилось.
– Так, значит, я опоздал, – тихо проговорил Туманов, подходя к столу и здороваясь с Вереевым, – но все-таки мне надо сообщить о том, что я знаю.
– Мы вас слушаем, Богдан Юрьевич, – сказал Вереев.
Все тесно окружили Туманова, заглядывая ему в лицо.
– Господа! – начал он. – К сожалению, я опоздал. Я заблудился в тайге. Да и не ожидал я, по правде сказать, что дело Хиврина будет лишь предлогом для обсуждения иных дел. Если бы я знал это, то и вам не пришлось бы выслушать здесь ложного сообщения о том, что Вербовский провокатор. У меня есть письмо из Парижа. Выяснилось, что это печальное недоразумение. Уличен в провокации вовсе не Валерий Семенович Вербовский, а Валериан Степанович Вердовский. Это совсем иное лицо. Мне, господа, тяжело здесь оставаться. Товарищ Вереев прочтет вам письмо. Вот оно. А я ухожу. Лидия Николаевна, нам с вами домой пора…
– Господа! – пронзительно крикнула Чарушникова. – Мяукину дурно. Помогите ему…
В самом деле Мяукин соскользнул со стула, упал и тупо стукнулся затылком.
В России совершалась революция, а здесь, в этом городишке, заброшенном на край света, среди пустынной тайги, творилось что-то неладное… Как известно, в эпохи мятежные утомляется не тот, кто участвует в борьбе, а тот, кто бездействуя, созерцает жизнь. И в нашем городе все эти Вереевы, Мяукины, Зоновы и многие иные пленники устали смертельно, наблюдая издали за ходом событий. Судьба как бы издевалась над ними. Когда-то самоотверженно боровшиеся за свободу, они теперь вдруг стали ревновать друг друга к прошлому и к будущему. Врач-психиатр, быть может, не без основания заметил бы признаки душевного расстройства у того или иного участника последней, например, драмы. Но, с другой стороны, следует ли все объяснять болезненностью нашей психики? Не вторичное ли это явление? Не стоит ли нечто незримое за внешними поступками нашими? Такие вопросы задавал себе Туманов. А загадочная Анастасия Дасиевна Чарушникова высказала однажды, в разговоре с Тумановым, предположения почти фантастические, которые он выслушал, однако, с большим вниманием и не улыбнулся, хотя его собеседница по свойственной ей привычке чрезвычайно кривлялась, сообщая ему эти свои идеи. Правда, идеи эти были не новы, но в ее устах они приобретали какое-то новое значение. Анастасия Дасиевна не то серьезно, не то ради балагурства и шутки призналась Туманову, что она будто бы верит в какие-то таинственные силы, которые возникают, так сказать, параллельно нашей психической энергии. И будто бы эти силы действуют самостоятельно, как некие демоны. Во время войны или народного движения появляется множество таких незримых существ. Они принимают деятельное участие во всем, заинтересованные, по-видимому, очень определенно в исходе событий. Свое влияние они простирают повсюду. И наш город – заключила Анастасия Дасиевна – попал, разумеется, в круг этих опасных влияний.
Конечно, такие идеи можно принимать по-разному: иной увидит в этом лишь аллегорию; другой истолкует это в том смысле, что демоны суть обратное и опрокинутое отображение нашей души; третий, наконец, поймет все буквально.
Туманов колебался в своем отношении к этой теме. В одном он, впрочем, не сомневался. А именно в том, что все случилось неспроста: старик Коробанов, влюбившийся в Матрену Хиврину; сам Хиврин, с браунингом в руках, бравший приступом публичный дом; Мяукин, обманувшийся так жестоко и так неосторожно бросивший в лицо Бессоновой ужасное обвинение; Бессонова, признавшаяся публично в том, что она была любовницей негодяя Вербовского; и, наконец, этот несчастный юноша Прилуцкий, торопливо убивший себя и своей кровью запечатлевший все эти странные события… Доктор Туманов верил, что в этом кошмаре есть свой особенный смысл. Ему хотелось разгадать иероглифы, которые жизнь перед ним начертала, но пока он не находил еще ключа к этим таинственным знакам. Он знал, впрочем, что самое страшное и ответственное впереди и что это страшное связано как-то с Бессоновой. До других ему в сущности теперь уж не было дела. Он даже сомневался, что ему придется в жизни с ними встретиться. Вот разве Мяукин – думал Богдан Юрьевич – придет еще, быть может, поговорить о здешнем боге или Чарушникова прилетит на своих черных крыльях и своими совиными ночными глазами пристально посмотрит в его утомленные глаза.
Похоронили Прилуцкого. И стало тихо в колонии. Многие как будто стыдились чего-то. Даже Мяукин нигде не появлялся. Через неделю новое происшествие удивило всех чрезвычайно: Матрена Савельевна, утомленная беспокойною и непонятною любовью Коробанова, вернулась к Хиврину, а на другой день в серапионовской мастерской, где стояла паровая машина, нашли труп повесившегося Коробанова, который накануне многим рассказывал о задуманном им побеге и о будущих своих революционных планах.
Так не прошло и десяти дней, а уже вокруг новой могилы собрались ссыльные молчаливо и угрюмо.
Две эти смерти повлияли на многих и особенно на Лидию Николаевну. Но не только эти смерти волновали ее. Изменились ее отношения с Богданом Юрьевичем. В эти дни произошло что-то, что напоминало ей то время, когда она впервые встретилась с Тумановым. Он опять в глазах ее стал страшным и загадочным, и она изнемогала в мучительных и странных предчувствиях.
И Бессонова чувствовала, что она в плену. Она сама не знала, влюблена она или нет. Да и при тогдашних обстоятельствах вряд ли она могла решить этот вопрос. В ту тревожную пору все больше думали о смерти, чем о любви. И сама любовь стала похожа на смерть.
По-видимому, неслучайно встретились в этом городе Туманов, Лидия Николаевна и Бессонова. Их примечательные характеры заключали в себе некоторые общие черты, но в то же время во многом эти характеры решительно не совпадали. Напрасно, между прочим, иные считали Лидию Николаевну чуть ли не идиоткою. Порою она обнаруживала особую проницательность и, пожалуй, даже остроту ума. Правда, некоторые вещи, очень простые и для всех ясные, казались ей непонятными и сложными и она совершенно не могла в них разобраться, подобно тому, как не могла она, будучи в пансионе, решать задачи по алгебре. Зато в других случаях она обладала даром почти ясновидения, но это свойство было теперь для нее нерадостно, потому что она, благодаря ему, знала то, что пугало ее ужасно. Вряд ли Лидия Николаевна могла бы объяснить точно, чего она боится. Однако, это неизъяснимое было страшнее самых страшных житейских несчастий.
Анастасия Дасиевна Чарушникова, которая, кстати сказать, довольно часто бывала теперь у Тумановых, однажды высказала довольно странную и загадочную мысль относительно Лидии Николаевны. А именно, будто бы она является воплощением России, то есть, конечно, в условном и ограниченном смысле. Чарушникова, вероятно, намекала на то, что в характере Лидии Николаевны есть что-то роковое, какая-то обреченность, осветленная, впрочем, очень твердою верою. В душе Лидии Николаевны столкнулись противоречия, на первый взгляд, совсем непонятные, но с которыми впоследствии невольно всякий примирялся, не отдавая себе отчета в том, почему он принимает их. Лидия Николаевна казалась несколько боязливою и как бы косною, однако она, при известных обстоятельствах, легко могла бы собою пожертвовать, чему и было доказательство.
Иного склада был характер Ольги Андреевны Бессоновой; правда, и в ней, как в Тумановой, была какая-то обреченность, но уже ничем не оправданная. И еще в ней была одна черта, очень ее определяющая – это свойственная ей ирония, чего совсем не было в душе Лидии Николаевны.
Темное было сердце у Бессоновой.
Чем более думал Туманов об Ольге Андреевне тем очевиднее было для него, что он чем-то с нею связан, но чем – вот вопрос, который его мучил и волновал. Он знал, что эта связь не к добру, но, как привороженный, каждый день шел на свидание. Ольга Андреевна не скрывала того, что Туманов ей нужен зачем-то, но, может быть, еще сама не знала, как важна для нее его близость.
Однажды, разговаривая с Бессоновой о последних событиях, Туманов сказал, что все люди представляются ему теперь лишь куклами-актерами игрушечного театра, а он сам себе кажется смешным и жалким режиссером этой мертвой сцены.
– Разве не я вызвал Мяукина из мрака? – серьезно говорил Туманов, уверенный, что и это примет Ольга Андреевна и даже не очень удивится. – Разве он живет так, сам по себе? Или этот Жмуркин? Или Пуговкина? Это все персонажи моего кукольного театра, дорогая Ольга Андреевна…
– И я хочу быть вашею куклою, – неожиданно проговорила Бессонова, касаясь пальцами его руки, – я кукла… Я кукла…
– Не надо, не надо, – нахмурился тогда Туманов и торопливо стал прощаться.
Каждый вечер уходил Туманов из дома и, когда возвращался, видел свечу в комнате Лидии Николаевны и там, в постели, находил ее, бледную и смущенную, с маленьким томиком в руке. Это было французское издание – L’imitation de Iésus-Christ – книжка, которую она любила.
– Вы еще не спите, Лидия Николаевна?
– Нет еще, Богдан Юрьевич.
– Прежде вы раньше засыпали… Вам нездоровится, Лидия Николаевна?
– Нет, я здорова совсем. А как она? Как она чувствует себя?
– О ком вы говорите, Лидия Николаевна?
– Об Ольге Андреевне Бессоновой. Разве не догадались вы, о ком я говорю?
– Почему вы спрашиваете именно о ней?
– А у меня такое чувство, Богдан Юрьевич, что и никого сейчас в мире нет – только мы, трое.
– Странно.
– Я все лежу и думаю. Вот вы приходите к ней. Какое у нее лицо, думаю я. Потом думаю, холодные у нее руки или горячие. О чем вы говорите с нею? Как звучит ее голос? И что у нее в глазах тогда? Я думаю только о ней, только о ней… Больше ни о ком.
– Напрасно это, Лидия Николаевна.
– Не знаю. Может быть. А вы целовали ее, Богдан Юрьевич?
– Зачем вы так говорите?
– Я сама не рада, что так говорю… Только мне все мерещится, представляется… Вот я и не сплю от этого.
– Представляется?
– Да, представляется – все, все… Так, что я даже вот этих стен не вижу и ничего не вижу, только ее да вас… А, впрочем, иногда и комнату вижу, не эту, а другую комнату.
– Какую комнату?
– Как вам сказать? Не очень большую. Лари в стене, сундуки есть… Комод красный… На комоде зеркало круглое…
– Зеркало круглое? Вы разве были там, у Ольги Андреевны?
– Нет, не была… А вы целовали ее, Богдан Юрьевич?
– Молчите, молчите, – твердил Туманов невнятно.
Однажды, после такой ночной беседы, он стал на колени у постели Лидии Николаевны и начал бессвязно умолять ее, чтобы она не думала больше об этих свиданиях его с Бессоновой, «что все это так только», что «это пройдет»…
Лидия Николаевна неожиданно села на постели, спустив на пол босые ноги, и зарыдала. Как-то сразу припухли ее губы, и покраснели глаза, и пальцы рук стали влажными от слез. Туманов целовал эти мокрые пальцы в отчаянии и ужасе.
– Уедем. Уедем отсюда, – твердила она, заглядывая ему в глаза.
На другой день Туманов попросил губернатора назначить его на один из врачебных пунктов в тайге. А через три дня он уже уехал в улус и стал жить в глубине Амгинско-Ленского плоскогорья, где спит черная тайга, где распростерлись безмолвные озера и где бродят по диким лугам со своими стадами непонятные якуты.
Туманов поселился в тайге. Жаркая и пустынная глушь раскинулась теперь вокруг его юрты на много верст вокруг. Он был рад уединению. События недавних дней казались ему теперь далеким прошлым. Наконец-то поймет он, зачем он пришел в этот мир. То, что было в городе, это все злые сны.
Поделиться книгой: