Помоги проекту - поделись книгой:
– Зачем вы начинаете опять, Валентин Александрович, этот напрасный разговор! Поймите вы, наконец, что я не могу любить… Вообще не могу… Я не жива и не могу быть живой… Нет, нет…
– Вы враждебно ко мне относитесь?
– Совсем не враждебно… Но вы не знаете, какая я. Я хуже, чем вы думаете.
– Я не хочу, чтобы вы были иною.
– Вы не сказали бы этого, если б лучше меня знали… Прощайте…
– Я не хочу, я не могу, – пробормотал он, когда косоглазая якутка-подросток отперла дверь и Бессонова уже стояла на пороге.
Ольга Андреевна медлила войти в дом, держась за ручку двери.
И Крушинский не спешил уходит. Его высокая фигура казалась плоскою, как будто картонною. А лицо, зеленовато-белое от луны, похоже было на мертвую маску.
Нахмурив свои тонкие брови, несколько мгновений Ольга Андреевна разглядывала лицо юноши и, наконец, улыбнулась странно и еще раз внятно сказала:
– Прощайте!
Босоногая девчонка-якутка провела Ольгу Андреевну в ее комнату. Там много было ларей, и нагромождены были какие-то сундуки в углу; натоплено было жарко; перед образом Николая Чудотворца горела лампадка; на красном комоде стояло круглое зеркало.
Ольга Андреевна заперла дверь. Сквозь неплотную штору проникал в комнату лунный свет, всегда тревоживший Ольгу Андреевну. Она стала на стул и занавесила окно платком, но наверху все-таки оставалась щель и оттуда лучился этот призрачный и мучительный свет. Она чувствовала, что уже не в силах бороться с ним.
– Как я устала, Господи! – прошептала Ольга Андреевна, ложась в постель и закрывая глаза.
И тотчас же она почувствовала, что, несмотря на усталость, ей не придется заснуть в эту ночь. Луна и смутные мысли волновали ее. «Что такое – вся эта странная жизнь, здесь, посреди таежных дебрей, на этих пустынных берегах? – думала Ольга Андреевна, изнемогая в какой-то непонятной тоске. – И кто эти люди вокруг меня? Зачем я не говорю правды Крушинскому? Я говорю ему: нет, нет… Но он не верит и надеется…»
Ольга Андреевна почувствовала, что ей холодно. Она поднялась с постели и хотела подойти к сундуку, на котором лежала шуба, чтобы накрыться ею, но неожиданно для себя пошатнулась и прошептала в испуге:
– Господи! У меня лихорадка.
Лежа в постели под одеялом и шубой, она продолжала дрожать. Ноги у нее стали тяжелыми, как будто к ним привязали гири.
– Алдан… Алдан… Экспедиция на Алдан, – бредила Ольга Андреевна и, сознавая, что бредит, старалась не повторять этих ненужных ей слов, но язык и губы не слушались ее:
– Алдан… Алдан…
От лампадки, мерцавшей тихо, поплыли круги и кольца, красные и золотые. Все заволоклось легким туманом.
Но время от времени из тумана возникали чьи-то лица, плоские, как будто нарисованные на картоне, Ольга Андреевна вглядывалась в них, стараясь угадать, кто это.
Закивал длинный белый нос в пенсне, и теноришко замяукал что-то о богоподобном пролетарии; плоский, как будто вырезанный из картона, Крушинский беззвучно шевелил своими картонными губами; дрожала тут же красная бороденка Волкова…
– Ах, ноги тяжелые какие, – пробормотала Ольга Андреевна и попыталась поднять голову с подушки.
В постели, на ногах ее, сидела черная птица – Анастасия Дасиевна Чарушникова. Потом она стала расти, пухнуть и покрыла Ольгу Андреевну своими черными крыльями.
– Не хочу, не хочу! – простонала Ольга Андреевна.
Теперь кто-то иной подошел к ней и наклонился низко.
– Кто это? – спросила она тихо, предчувствуя, что это Валерий Вербовский.
Это был он – такой же рот красный, наглая улыбка и тайный страх в глазах – все как тогда, четыре года тому назад.
«А он зачем здесь?» – подумала она в ужасе и хотела крикнуть, чтобы он ушел.
А Валерий Вербовский стоял молча, но Ольга Андреевна знала, о чем он думает. Его мысли казались ей маленькими розовыми червяками. Они шевелились и скручивались, и она как-то понимала, что это значит. Словами это было трудно выразить, но приблизительно выходило, что он думает так: я доволен, потому что Ольга лежит в постели и летучая мышь огромная покрыла ее крыльями. Пусть Ольга лежит недвижно. Это хорошо. Пусть, пусть…
Ольга Андреевна сделала усилие и спустила ноги с кровати. Черная мышь-птица, Анастасия Дасиевна, соскользнула с постели и черным клубком покатилась в угол. Красный рот Вербовского поплыл назад к стене.
– Ты и теперь меня боишься? – спросила Ольга Андреевна, улыбаясь.
Он быстро нагнулся и куда-то исчез.
«Я больна! У меня бред!» – хотела крикнуть Ольга Андреевна, и упала опять в постель.
В то время, когда Бессонова так тяжело и мучительно бредила в своей комнате, Анастасия Дасиевна Чарушникова спешила по темным горбатым улицам к себе домой. Она вздрогнула и насторожилась, как зверок, когда услышала позади себя торопливые шаги и чей-то тревожный голос, называвший ее по имени.
Это был Станислав Казимирович Прилуцкий.
– Как я рад, что догнал вас, Анастасия Дасиевна, – пробормотал Прилуцкий, по-видимому, взволнованный чем-то.
– Что случилось? – изумилась горбунья, останавливаясь и стараясь разглядеть своими совиными круглыми глазами лицо Прилуцкого, изменившееся теперь при неверном свете луны.
– Ничего не случилось. Простите меня, – смутился на мгновение Прилуцкий, но тотчас же овладел собою и, стараясь казаться спокойным, проговорил неспешно: – Я просто хотел проводить вас. Нам по дороге.
Чарушникова лукаво засмеялась:
– Я хитрая, товарищ. Говорите откровенно, в чем дело. Зачем я вам нужна?
– Извольте. Я скажу, пожалуй. Я вот целый день сегодня смотрел на вашу Бессонову. Ее зовут Ольгой Андреевной?
– Да.
– Так вот я целый день смотрел на нее. Какое удивительное лицо! Я не видал подобных лиц. Признаюсь, она меня заинтересовала чрезвычайно.
– Да… Да… Это понятно… Но я-то при чем здесь?
– Ах, вы мне ужасно нужны, – сказал Прилуцкий и взял Чарушникову за руки, – вы мне ужасно нужны. Вы знали ее в Петербурге. Вы можете рассказать о ней то, чего я не знаю. Я слышал кое-что. Но я хочу все знать, все…
– Ну, нет, молодой человек, я вам ничего не скажу… Пусть она вам сама говорит, если захочет, а я не скажу… Да и спать мне надо…
– Нет, нет… Я пойду к вам сейчас…
– Вы? Ко мне? – удивилась горбунья. – Ведь ночь сейчас… Моя хозяйка с ума сойдет… Нет уж, товарище, прощайте.
– Тогда идемте ко мне, – волновался Прилуцкий, все еще удерживая Чарушникову, – и, знаете, мы побеседуем и… и… выпьем, пожалуй… У меня коньяк есть…
Чарушникова рассмеялась.
– Ну, хорошо. Идемте. Только не надейтесь на меня. Я вам ничего не скажу. Да и нечего в сущности мне рассказать… Сама я ничего не знаю.
– Скорее, скорее, – торопил свою спутницу Прилуцкий.
Он жил поблизости. В его комнате стены до потолка были уставлены полками с книгами. На столе стоял снимок с Лукреции Кривелли, и под стеклом старинной рамки хранилась засушенная роза.
– У вас хорошо здесь, – сказала Чарушникова, усаживаясь в кресло, – и непохоже на квартиры товарищей: у них ведь все Маркс и Чернышевский, пришпиленные к обоям, а на столе брошюрки на папиросной бумаге… Да вы не волнуйтесь…
– Вот коньяк, – проговорил Прилуцкий, дрожащей рукой наливая рюмку.
Чарушникова взяла рюмку и выпила решительно, по-мужски.
– Лимончика нет ли?
– Есть, есть, – заторопился Прилуцкий.
– А вы что ж не пьете?
– О, я тоже буду пить – улыбнулся Прилуцкий, – но не мучайте меня, Анастасия Дасиевна. Я, признаюсь, хочу узнать правду, очень хочу…
– Какую правду? Что такое? – нахмурилась Чарушникова.
– Правду о Бессоновой…
– Вы хотите знать правду о ней? Извольте, Станислав Казимирович, я вам скажу… Только ведь вы мне не поверите все равно.
– Поверю.
Черная маленькая фигурка Чарушниковой затряслась, задрожала от смеха, и расплескался в рюмке коньяк.
– Кто же она? – нетерпеливо спросил Прилуцкий, наливая снова коньяк развеселившейся горбунье.
– Она – как я! Правда, она – очаровательница, а я – уродец! Но, в сущности, она похожа на меня, уверяю вас. Мы обе живем, как во сне живут. Мы все настоящее вспомнить хотим, а здесь, в ссылке, мы только так себе, для бессмысленности.
– Что это значит? «Для бессмысленности»?
– А вот, если вы с нею познакомитесь, она вам объяснит, что это значит, – хохотала Чарушникова.
– Не смейтесь. Не надо! Еще одно слово, одно слово: что вы знаете про Вербовского, про Валерия Вербовского?
– Вы спрашиваете про этого негодяя! – крикнула Чарушникова и, вскочив с кресла, бросилась в угол, где висело ее пальто.
Но Прилуцкий загородил дверь.
– Не уходите! Не уходите! – умолял он.
Анастасия Дасиевна остановилась, как бы колеблясь:
– Пьяна я. Лишнее наговорить боюсь.
– Ах, мне все можно, – лепетал Прилуцкий, дрожа от страха, что Чарушникова уйдет от него сейчас.
– Пьяная, – повторила странная гостья, оглядываясь, – пьяна я, а у вас темно. Я люблю, чтобы огней много было, если уж коньяк на столе.
Прилуцкий подошел к столу и вытащил две пачки свечей.
– У нас будут огни, – твердил он, торопливо расставляя по углам – в подсвечниках, бутылках и стаканах – стеариновые свечи.
Чарушникова бросила пальто. В непонятном восторге она хлопала в ладоши и смеялась, радуясь огням, вспыхнувшим на недолгий срок.
– Милый вы, Прилуцкий, – крикнула Анастасия Дасиевна, воодушевляясь.
Она схватила свечку и поднесла ее к лицу Прилуцкого.
– Глаза у вас дивные! Что-то в них томное, женственное, польское! Я вас поцелую!.. Можно?
И, став на цыпочки, она неожиданно притянула к себе голову Прилуцкого и нежно поцеловала его в лоб. Смеясь, совсем пьяная, она упала в кресло.
– Ну, слушайте… У этого Вербовского – губы красные, наглые, бесстыдные, а в глазах – рабский страх. Вот он какой Вербовский. Бессонова не могла такого любить. Он за нею два года ходил. Но вы знаете, какой у нее характер? Ей погибнуть хочется. Это, знаете, совсем по-русски, или, может быть, вообще… по-славянски. Она давно уже решила, что ей один путь – с высоты вниз. Если у нее что-нибудь с Вербовским и было, то для бессмысленности.
– А было все-таки?
Но Чарушникова не удостоила его ответом.
– Мало ли что говорят! Было не было – все равно. Идти на свидание, презирая; отдаваться с ненавистью; она способна на все… Что я говорю? Повторите мои слова, Прилуцкий…
– Способна на все…
– Я так сказала? Вздор! Вздор! Я не могла этого сказать.
– Правда, что он стрелял в нее?
– Стрелял и промахнулся. Рука дрогнула…
– А вы знаете, что я слышал про этого Вербовского? Я не хочу верить, Анастасия Дасиевна… Но если это правда, тогда… Тогда… Что же делать тогда, Анастасия Дасиевна?
– Какой вы еще молодой! – улыбнулась Чарушникова. – Почему вы волнуетесь? И что вы могли слышать… Скучное что-нибудь и неважное. Вы о нем, пожалуйста, не говорите и меня не расстраивайте. Я рассержусь, право.
– Я-то ничего не буду говорить. Боюсь, что другие заговорят. Но что бы не случилось, она чище всех и прекраснее всех!
– Прекраснее… Прекраснее, – бормотала Анастасия Дасиевна, засыпая в кресле.
– Проснитесь! Анастасия Дасиевна! Проснитесь! – тщетно умолял Прилуцкий.
Она бормотала во сне, усмехаясь:
Поделиться книгой: