1930
Заводу «Красное Сормово»
«Красное Сормово»! Отмыты пятна срама: не предана, не сорвана годичная программа! Теперь, оправясь вовремя, и третий кончить тем бы. Храни, «Красное Сормово» боевые темпы! 1930
Конкурс на лучшее предприятие
Оппортунизм в профсоюзном платьице потихоньку от конкурса пятится. Разоблачим его хитрые тонкости. Ударник! Требуй участия в конкурсе. Энергия масс – пятилетки рычаг. Путь намечен, куда направлять ее. Профсоюзники! Не у вас ли зачах конкурс на лучшее предприятие? 1931
Испанский плакат
Буржуй в пятилетку глядит с опаской: не стала б примером она для испанской! Жаром революции пятки накаляя, согнали Альфонса, на манер Николая, За ним – за границу катиться градом пришлось наиболее знатным грандам. Попы, про житье распевая райское, капитализм прикрывали ряскою. Совсем как у нас – вы только смотрите! – им перья нынче вставляют в Мадриде. В образовавшиеся в троне трещины осела немедленно пыль керенщины. Точь-в-точь повтореньем февральских времен – созрел социал-фашистский лимон. Товарищ! Гони пятилетку вверх, чтоб красным флагам плескаться – путями тех же пройденных вех – над нашей и над испанской! 1931
Первомайские лозунги
Сильней первомайские грозы гремите: фашистской не устоять пирамиде! Орудий грозой, переплетами виселиц на Первое мая буржуи окрысились. Конторы, колонии, банки и склады еще охраняют фашистов отряды… Но небо сегодня не зря голубое, и день сегодня недаром лучист, – тебе не сдержать мирового прибоя, затянутый в каску и смокинг фашист! Активист рабочих семей, дисциплину наладить сумей! Языки буржуи трут: посмотри на вольный труд. Злыдни ухают совой: вот он – семичасовой. Стань да погляди-ка: своя рука – владыка! «Купил сапоги – носить не моги. Получили ситец – обратно неситесь. Приобрел борону – ставь ее в сторону. Как был рабочий пьяница, таким навек останется. Как впал с измальства в одурь, таким и кончит лодырь»… Товарищи рабочие, наставьте им носа, тесните на обочины такие голоса. Врагов злорадных линию, злорадный хрип да вой покрепче дисциплиною охватим трудовой. Помни, товарищ: каждый прогул делу убыток, радость врагу! У Первого мая дорога прямая, тверды шаги и цель ясна: сияй на знаменах, Первое мая – коммунистическая весна! 1931
Лозунги к тринадцатой годовщине
В тринадцатый раз Красная площадь становится рупором нашей мощи. В тринадцатый раз, в тринадцатый раз нам огонь витрин накаляется красным. В тринадцатый раз победная гордость проносит знамена великого года. Но в первый, глаза электричества ширя, сияют огни на Кашире и Свири. Но в первый, огнем лемеха раскаля, колхозы всерьез запахали поля. И – в первый раз! – надежно и точно усилья миллионов к итогу свелись: в тринадцатый – невозвратимо и прочно Советы вступили в социализм! 1930
К женскому дню
Пламя домашней кухни – тухни. Взвейся, пламя фабрики-кухни! Редей, цепь очередей! Женщины, их бесконечье не длите, требуйте близкий распределитель! Довольно нашлепывать детям зады. Матери, стройте детские сады! Конец постирушке, стирке горячечной, – стираем в общественной прачечной. Не смылим жизнь на обмылки, объедки, – заставим быт служить пятилетке!.. 1931
Четвертый хлебозавод себя поглядеть зовет
В заводах привычны угрюмая хмурость, кирпичная копоть, задымленный тон. А этот – пшеничная белокурость, гравюрная ясность: стекло и бетон. Пойдем поглядим, что мы едим. Входи не горбясь – просторен корпус. Халата пола чиста и бела. Пока наполняются глотки цистерн стандартной мукой до отказа, весы неподкупно дежурят у стен, у лампочки красного глаза. Мучные ресницы – широкие взгляды, хорошие лица ударной бригады. К удивлению вашему, пока вы глаза косили, тесто уже заквашено и пущено в месильню. Квашенки на кругу кружатся на бегу. Месильный рог рвет за клоком теста клок. Потом квашни блаженные, от кружева – в бреду, в камеры брожения выстаивать идут. И тесто – удивительно! – зажатое в тиски, разрезано делителем на ровные куски. Конвейера поток неслышно вдаль потек. Перед рекой резинною не устоишь разинею. Ударная бригада, с-под белых ресниц, работая что надо, глазами плесни. Хлебцы садятся один за другим в маслом опрыснутые формы; печь обдает их дыханьем тугим, медленным жаром рассчитанной нормы. Они сидят румяней, чем барышни в романе; они растут пышнее, чем выделки пушные. Им – бережность и место, внимание и счет. Они уже не тесто, их общий жар печет. Их, сняв с печи порога, обрызгавши водицею, конвейера дорога уносит в экспедицию. Закатисто требуй, закатисто требуй, гудок твой упорно к проверке зовет. За качество хлеба! За качество хлеба! Соседний товарищ, хлебозавод! 1931
Лозунги о качестве хлеба
Товарищ! Дети рабочих просят: пожалуйста, чтоб мякиш был пышен, а корка поджариста. Хлеб – основная рабочая еда. От плохого хлеба – всем делам беда. Вынь хлеб хороший из печи, – трудящийся люд едой обеспечи. Нельзя от плохого хлеба страдать. На хлебных заводах – хлебный стандарт. Санитарный надзор! Следишь ли за выпечкой? Смотри – и в мусоре хлеба не выпачкай! Чье зренье к рабочему быту не слепо – все на борьбу за качество хлеба! 1931
Обнова
1934Чудеса
Лишь вспухнут дымки трудового денька у топок котлов, у домен грудастых – и видишь: нужна государству деньга, большая деньга нужна государству. Действительно, это нельзя описать, и вымолвить трудно, и трудно представить: растут корпуса, как во сне чудеса растут, – но в реальной, всамделишной яви. Ты знаешь, что это не чудо. Ты сам своими делами, руками, глазами притронулся к этим крутым чудесам; ты видел их вровень с землей, под лесами; ты видел, как в небо взвивалась стрела, как тешутся бревна, стругаются планки; ты видел, как кони грызут удила, как месится цемент, как фыркают танки, как аэропланы скользят на крыле и четырехмоторная движется тень их надежной защитой советской земле. И все это требует денег и денег! Банкиры, засев по квартирам уютным, не очень-то взаймы охотно дают нам. Они бы тогда отслюнили нам займы, когда, передав из полы в полу, мы б земли свои отдали им внаймы, и сами склонились бы к ним в кабалу. Но сами, храня свои земли и реки, мы денег своею братвой наскребли, и сами построили блюминг и крекинг на наши, советские рубли. Днепровской плотины широк полукруг!.. Уже выжимают днепровские шлюзы ладонями влажных, сияющих рук на них оседающие грузы. Уже отвечает заботам земля разливом пшеницы в колхозных массивах. Уже нами выпущены на поля многие тысячи тракторных сивок. Уже по буржуям бежит холодок, и бас никакой не покроет шаляпинский, – когда за гудком поднимают гудок басы: Сталинградский, Харьковский, Челябинский. Мы сложных машин разгадали секрет, мы техники пользу на ус намотали, и корпус страны зашумел, разогрет, на нефти, железе, угле и металле. Мы рук за подачками не суем, наследство ж забыли оставить нам предки. Мы сами себе отпустим заем первого года второй пятилетки. Неужто цепляться за толстых за нянь? Неужто канючить с ручкой по людям? Сами себе сумеем занять, – сами себе и выплачивать будем. Мы прочно решили стоять на своем, чтоб нам, а не толстым сиять напоследки. Вот для чего мы даем – заем первого года второй пятилетки. Товарищи! Это сказал не я, не я, советский поэт – единица, – на этом страны трудовая семья в общем гуле объединится. 1933
Читая Ленина
1 В царской России семьсот помещиков владели двадцатью миллионами десятин. Они управляли страной, из них набиралось правительство, под ихней рукою клонились к престолу русский, поляк, еврей, осетин. За ними шел, отличимый в сером народе, краснооколышный класс их благородий. Это была одна половина России. Другая – десятками миллионов, забитая и нагая, просвечивая в лохмотья, в тулупы и в армяки, фосфоресцировала, то есть светилась отблеском их сверканья? их благоденствия, их довольства, их, граненной в алмазы, руки. Победы, балы, парады… Петры и Екатерины… История их любовниц, любовников, орденов. Бугры жировые грудей, ворчанье и чавк звериный, шпицрутенов хруст зловещий и грохот Бородино. Это была история семисот феодалов, подчищенная, как баки, какие носил Александр. Другая история – в книги не попадала, она разбредалась сказками по бездорожным лесам. 2 Основаньем дворянской России была отработка и кабала. Зуб махины царизма испорченный, сотрясаясь, скрипя и хрустя, перемалывал древней испольщиной землю бар под сохою крестьян. Можно было – лишь наново вычистив, не сдаваясь день ото дня, вырвать с корнем сорняк крепостничества, на дыбы Россию подняв. Эти выкладки, вылазки, выписки, подрывная работа ума, бой с матерой усадьбой столыпинской, порох букв, начинивший тома! 3 Скучная вещь статистика, скучная вещь статистика, скучная вещь статистика, – ее кругозор не широк. Лучше сыграть в три листика, лучше сыграть в три листика, лучше сыграть в три листика, и – провести вечерок. Светились розовые абажуры, варились варенья, женились хлюсты… Кто про них знал, про эти бури, взметающие метелью листы?! Скучная вещь статистика, скучная вещь статистика, скучная вещь статистика, – цифр неприметный мирок. Лучше заняться мистикой, пододеяльник выстегать или еще – беллетристика, и – провести вечерок. Добро – подсыпать в огурцы укропу… От хрипа в грудях – перуанский бальзам… …Ленин рубил не окно в Европу: весь мир подносил вплотную к глазам. Прогорклую мудрость житейского сала, наросшую в верхних слоях, широко страниц его резкая явь разрезала наплывы набрюшников и окороков. 4 И вот обнищанье, обезлошаживанье, нужда, берущая за грудки, – и, горло труб завываньем надсаживая, взвились над Россией заводов гудки. И Ленин, пристально выщурив глаз, вымеривал в массу растущий класс. Он счетом считал дорогие ряды. Он боя грядущего линию выравнивал, идя впереди, партийною дисциплиною. Он, резкостью светового луча в работе сжигая сутки, высмеивал и разоблачал унынье и предрассудки. И класс за ним двинулся, силу доверя, как входит в проводку молния, – вразлет распахнув широкие двери Смольного. 5 Мы видим: он победил, а не та, гнилушками тлевшая темнота. Мы видим: он победил, а не те, желавшие жить в тишине, в теплоте. Не шумом оравы-орды вел массы ленинский разум, – штурмом твердынь вражеской философской базы. На штурм этот – в бой до конца, поколение, за ясность, за яркость, за яростность Ленина! 1933
О жизни
В этом месяце вечерами разгорается красный свет, и везде в кумачовой раме перемноженный жжет портрет. Перемноженный улицами, зданиями, городским бормотаньем несвязным, партизанскими восстаниями, днепропетровским энтузиазмом. Поддуваются флаги, рея. Молоды, холодны ветра… Как картинная галерея, так Москва чиста и бодра. В этом вечере, в этом городе, чтоб ни вздумалось сделать вам, ненавидите, любите, спорите по его боевым словам. И не в силах никак наглядеться на черты эти вплоть, сполна, расширяет большие, как детство, молодые глаза страна. Большерукая моя, большеногая, большеглазая, больше больших, всем, что сердце толкая и трогая, говорит ему: пой, не фальшивь. Только рот – не велик и не маленек, в самый раз, хоть моих молодей, да еще – пара тех, подкрахмаленных, подмороженных ветром грудей. Не боюсь я с тобой, хоть что хочешь, что ни сделайся, ни случись. Этим вечером, этой ночью посмотри, как наш город лучист. Не боюсь, ни предстарья, ни темени, мне не страшен ни лом, ни бой в этом месяце, в этом времени, в этом городе с этой тобой! С этой новой, не сдавшей ни разу, не кривящей, не гнущей никак, большерукой и большеглазой дочкой века – большевика. Пусть блестит в огнях Пикадили и бледнеет от света Уайт-сквер. В этом месяце мы не ходили еще ни разу с тобой по Москве. 1933
О смерти
Меня застрелит белый офицер не так – так этак. Он, целясь, – не изменится в лице: он очень меток. И на суде произнесет он речь, предельно краток, что больше нечего ему беречь, что нет здесь пряток. Что женщину я у него отбил, что самой лучшей… Что сбились здесь в обнимку три судьбы, – обычный случай. Но он не скажет, заслонив глаза, что – всех красивей – она звалась пятнадцать лет назад его Россией!.. 1932
Съезд
1 Это достойно большого запева, это обширный, внушительный жест: съезд из отдаленнейших мест – съезд командиров весеннего сева. Темой высокою, стих, овладей! В сердце, как в залу, пожалуйте, гости! В обе мои разведенные горсти высыпьтесь, зерна отборных людей! Свод еще темен. Зал еще пуст. Только качаются грузно при въезде – то ли весенние грани созвездий, то ли сверканья набухнувших люстр. В залу войдите один за одним, сядьте размеренными рядами – точно посеянное грядами, рослое поле советской родни. Просим пожаловать, милости просим, первый, нигде не слетавшийся слет! Это – земля своих первенцев шлет, это – шумят яровые и озимь, это – вредителю дуло к виску, это – движение соков подкожных, это – привез наилучший колхозник опыт и навык свой сверить в Москву. Опыт и навык… Разве не навек был он завещан от дедов-отцов? Разве не базой лабазов и лавок был он забит и закрыт на засов? 2 Дикою малиною запроволочен лес. Ели тени длинные взяли наперевес. Путь-дорога поздняя, поехал – не зевай. Конница колхозная, готова ль на сева? Сядем, командиры, за длинные столы. Залатаны ли дыры, исправны ли волы? Сберег ли, как зеницу и как жену, отборную пшеницу – зерно к зерну? Проверены ль моторы в тиши ночной? Нуждается который в починочной? И если ты со славой – в петлицу ромб! А если в деле слабый – вались в сугроб! Колючею малиною опутан лес. Ели тени длинные взяли наперевес. Пусть свет в глазах дробится, об этом речь: нам надобно пробиться к весне навстречь. Путь-до рога поздняя, поехал – не зевай. Конница колхозная, готова ль на сева? 3 Раньше – дворяне, их благородия, представляли земли плодородие. Раньше – по глади весеннего сева вместо «фордзона» катилось их чрево. Раньше – машиной мужик не «испорченный» сам за коня запрягался испольщиной. Красный околыш в полях колыша, как до них «родина» была хороша! Кант позументом посеребри, как их Россия была к ним добра! Были громкие балы, пьяные, не скучные. Гнулись прочные полы, тесаные, штучные. Как по «родине», по ней, лились реки шампаней! Пили, рук работою не моря. Мы их в шею выгнали за моря… Но прилипла собственность к бородам. Как горохом об стену: не отдам! А чего натружено, нажито? Над цыплячьей дюжиной решето?! Пред машинной станцией стал – не стой. Хорошо крестьянствовать всей землей! Хорошо хозяйствовать, став стеной, – сильною, глазастою, всей страной! 4 Новыми затеями туг амбар, станем богатеями чище бар. Сядем, командиры, за длинные столы, где дворян кружились веселые балы. По их дубовым креслам напрочно сев, обдумаем, обмыслим весенний сев. Чтобы не бояться их давней лжи, песня, опоясывай, крутись, кружи! Кто пришел со славой – в петлицу ромб! Кто на поле слабый – катись в сугроб! Путь-дорога поздняя, поехал – не зевай. Конница колхозная, готова ль на сева? Ночь. Еще пусты стульев рядыг Над головами их – гроздья созвездий. Только что, время опередив, песня моя побывала на съезде. 1933
О памяти
Мы теперь «Интервенцию» смотрим в театре на сцене, «26 комиссаров» инсценируем в фильме в кино, – время боль усмиряет, уходят в историю тени, на глазах очевидцев нарастает налет ледяной. Гримированной были не выдержать с жизнью сравненья, их последних минут объективу не отыскать. И насколько ж была величавее, проще, скромнее повседневная жизнь их и горькая гибель в песках! Даже всех их фамилий не вложишь в короткую память: Шаумян, Джапаридзе… А дальше – в архивы глядеть. Для того ли стояли они над бруствером на яме, чтоб исчезнуть из памяти им благодарных людей? Нет! Припомнишь опять – и мороз подирает по коже: как сияла звезда, как скрипела тюремная дверь… И насколько ж оно и похоже и не похоже – то, что было тогда, на то, что явилось теперь! Это ихние кости скрепили фундаменты стройки, струйкой крови из ран их впервые намечен канал, потому что они оставались упорны и стойки, потому что их взгляд этих лет перелет обгонял. И теперь, когда с горки дорогу пройденную видно, и чем дальше, тем крепче прошедшее в руки дано, при начале пути возникают они монолитно – двадцать шесть комиссаров, как цельное имя одно. И когда по Германии ловят и душат партийцев, и рабочего моря приспущенный вымпел поник, – мы наверное знаем, во что она обратится – эта кровь пролитая и прочная память о них. Возникайте же выше плечами из камня и стали, алюминием небо советских высот серебря, – вы, которых, предательски выкравши, в ночь расстреляли с девятнадцатого на двадцатое сентября! 1930
«Шарикоподшипника» подшефный полк
Фанфары, вздувайте могучую весть: пятнадцать прошло, а идущих не счесть! Сверкайте, фанфары, в шумящем шелку «Шарикоподшипника» подшефному полку! Тяжелые стены раскрыл Большой театр, четыре на сцене фанфарщика стоят… Рабочие в ложах поднялись на локтях. «Шарикоподшипник» – празднует Октябрь. И долго не молкнет сигнал боевой – приветствие шефу полка своего, и долго не молкнет ладонь о ладонь: приветствуют шефы свой полк молодой. Начполк рапортует – и крепость в лице, – что технику знают и знают прицел, что грамотен каждый, и смел, и свеж, врага не допустят шагнуть за рубеж. Стоят молодые Союза сыны, и нет им примера, и нет им цены. И в технике знает и в жизни толк «Ш арикопо дшипника» подшефный полк. А ну-ка, пилсудчик, испробуй труда на танках ползучих пробраться сюда! Французских заявок велик аппетит – руками зуавов нас мнит победить. Мы ждать вас не будем под сенью крыш, сигналы разрубят повсюду тишь. Сготовил снаряды и помнит долг «Ш арикопо дшипника» подшефный полк. И нету в Союзе, такого уголка, где б трепет фанфар не развеял шелка, где б грохот ладоней рабочих рук не отозвался б на этот звук. Отброшенный враг, погибая, кренись. Подшефные встанут у наших границ. Поднимутся всюду Союза сыны – и нет им подсчета, и нет им цены. Фанфары, трубите могучую весть: пятнадцать прошло, а грядущих не счесть! Страшись же, буржуйская тень котелка, «Шарикоподшипника» подшефного полка! 1932
Барьер
Бушует кризиса мутная пена; товары на складах ложатся пластом. А мы неуклонно, а мы постепенно, промышленность вверх поднимая, растем. Поэты надуют губки, капризясь: «У вас не найдется темы другой ли? Опять вы про кризис?» – «Опять я про кризис – в связи с монополией внешней торговли». Вы скажете: «Тем не касаясь „казенных“, в словарь наш слова эти не внесены, мы пишем об облаке, о газонах, о всем, относящемся к теме весны». Послушайте, души лирически нежные, что было бы, если б, у вас в облаках витая, Союз не сосредоточил бы внешнюю торговлю у государства в руках? Наехали бы коммерсанты шустрые, товаров своих навезли бы стога, а мы бы, свою обескровив индустрию, платили б частникам чистоган. Потом – за шерсть, за шелка, за сласти, за обработанный каучук – тихонько они подобрались бы к власти: «Позвольте, я вас управлять научу!» Они и сейчас, от бессилия ярого язык закидывая за плечо, на ввоз накладывают эмбарго, замкнуть нас пытаясь ржавым ключом. А что бы тогда?.. Но – ленинский прищур развидел их тени сквозь призрачный дым. И пусть вкруг границ они свищут и рыщут – мы щелок в торговле прогрызть не дадим. Костяк производства их от кризиса высох, а наш здоровеет, трудом разогрет. И, кризису вход преградив, на границах поставлен о внешней торговле декрет. Желаете торговать с государством? Пожалуйста: точны расплатою в срок. Но вам, господа, никогда не удастся засесть за Союз, как за сладкий пирог. Добычею мы вам не будем, не станем, – мечтанья об этом поставьте под крест. Вы видите – залито небо блистаньем: то – Днепр и Рион, то – Ивгрэс и Нигрэс! И это – сияет рабочая воля, углы захолустные светом облив, держа монополию внешней торговли в руках, нам сберегшую силы – рубли! 1933
Руанский случай
