Помоги проекту - поделись книгой:
Я предчувствовал, что она влюблена в кого-то, но, по правде сказать, не ревновал. Мне ничего не надо было, кроме томления моего, кроме сладостной пытки и благоговения.
Исаакий Смарагдович звал меня в экспедицию.
– Ты еще мальчишка, – говорил он мне сердито: – но пройдет два-три года, и ты превратишься в жалкого обывателя. Будь смелым и вольным, и ты увидишь новую землю и новое небо. Чего ты боишься? Смерти? Но мы все равно умрем рано или поздно. Разве не великое счастье ломать и крушить лед и, наконец, завоевать Полюс? Я знаю, ты влюбился в эту актерку. Но все актерки и все женщины – вздор, выдумка и миф. Я в них не верю. Когда мужчина влюбляется, его дама кажется ему божественной и бессмертной. Но согласись – это чепуха. Дама сгниет так же, как и мы с тобой. Но мы, по крайней мере, увидим северное сияние, убьем не один десяток моржей и белых медведей. А если нам придется замерзнуть, мы умрем, улыбаясь, – неправда ли, мой друг? Надо быть джентльмэном, а если уж хочешь, женись на ней, и пусть она едет с нами и подарит своих змеенышей Игорю Петровичу на-память.
– Жениться на ней? Вы смеетесь, Исаакий Смарагдович. Я заговорить с ней боюсь, а не то, что жениться.
Наступило лето. Лена почернела, и казалось, что она подымается и скоро выйдет из русла и затопит острова, город и далекую тайгу.
Будет новый потоп, и на темных водах поплывет новый ковчег.
Я воображал почему-то, что уцелеет Исаакий Смарагдович, Дама со змеей и я. Мне нравилось, что все обыватели погибнут. Пусть!
Как радостно плыть по волнам в неизвестную даль, – встречать и провожать солнце молчанием, – умереть на глазах Дамы со змеей…
Иногда я уходил из города. Шел, куда глаза глядят, мимо бесконечной городьбы, открывая и вновь закрывая размашистые ворота из жердей; и казалось непонятным, кто это перегородил пустынные поля: лишь изредка попадались коровы и быки, а людей совсем не было видно.
А если, наконец, встретишь человека, и сам удивишься, и его удивишь.
С изумлением лает собака; с изумлением смотрит на тебя якут и бормочет свое приветствие-вопрос:
– Капсе!
А если набредешь на заимку, не веришь своим глазам: сидит на крыльце Юлия Антоновна. Как попала сюда в тайгу российская баба?
Кланяешься ей, как чужому идолу.
А она зовет тебя попить чайку.
– Говорят, вы влюблены в Даму со змеей.
– Ах, оставьте, Юлия Антоновна.
– Нет, не оставьте, а вы мне, миленький, расскажите, какая она из себя, на каком языке говорит.
– Она, Юлия Антоновна, на вас не похожа. Она не умеет говорить на вашем языке.
– Вы все, юноша, врете. Расскажите мне по порядку. Только поскромнее.
– Прощайте, Юлия Антоновна.
Вот уж вижу, машет платочком глупая баба. Стоит на крылечке, насмехаясь надо мной.
А кругом дышит святая тайга.
– Господи, – думаю: – увидеть бы тебя, хоть на мгновение, прижаться к руке твоей, невеста моя прекрасная. Пусть ужалит меня змея твоя. Пусть!
Ночи стали темные, и уж нельзя было уходить за город.
И по улицам то ходить страшно. Ночью все ворота на запоре. Темь: глаза выколоть можно. Высокие мертвые пали задушили город.
Пошел я как-то в гости к Гудалову.
Сидели мы за самоваром молча. Мой приятель вздыхал и бренчал на гитаре. Кот сибирский пушистый терся у ног его, мурлыкал что-то свое мудрое кошачье.
Но тревожно было у меня на сердце. Простился я с Гудаловым и пошел домой.
Точно сговорившись, встречали меня на всех перекрестках злые сибирские псы, заливались голодным осенним лаем.
Выскакивали из тьмы с горящими глазами. Я шел посреди улицы и с трудом отбивался от них палкой.
Увидев огонь в окнах Игоря Петровича, хотел я к нему зайти, но что-то толкнуло меня заглянуть в окно: занавеска была не плотно задернута.
Ноги мои подкосились от ужаса.
Моя чудесная, моя таинственная Дама стояла на коленях перед Игорем Петровичем и нежно, и жадно целовала его руку…
Я не ревновал, не завидовал: мне только было страшно, как будто погибла последняя надежда на Бога, на чудо, на святость…
Я побежал к Исаакию Смарагдовичу, едва достучался и, ворвавшись к нему в комнату, закричал:
– Я еду с вами в экспедицию, еду. Жаль только что до весны надо ждать. Но все равно: мы умрем, улыбаясь, неправда-ли, мой учитель, мой друг?
В плену
– Милая Ургэль! Ты обещала рассказать мне что-то. Я слушаю тебя.
– Хорошо, мой господин, я расскажу тебе, но зачем же ты так больно жмешь мне руку?
– Прости меня, дорогая; я задумался и без намерения сделал тебе больно.
– Но о чем же ты задумался, господин мой? Ты все думаешь о твоей невесте, которая осталась по ту сторону Лены?
– О, нет! Я не думаю о ней. И зачем мне в самом деле думать об этой девушке? У нее своя дорога, у меня – своя. И ты вот сейчас сидишь у меня на коленях. Разве я не счастлив, когда ты так обнимаешь меня и рассказываешь мне? Но что же ты молчишь, моя милая? Расскажи мне что-нибудь-сказку или быль.
– Ну, хорошо, слушай, господин мой. Это было очень давно, и жил в то время князь Доюдус. Ты слушаешь меня?
– О, конечно, моя милая.
– Ну, ладно. Жил князь Доюдус, тойон улахан. Каждое лето он праздновал ысэх, и много гостей съезжалось к нему со всех сторон. Гордый был человек тойон Доюдус, и все, бывало, слушались его. Вот напоит он всех кумысом. А потом, бывало, все пляшут под бубны, в чем мать родила. А если у кого после рожались дети, то они не знали отцов: это сам Тангара сходил с неба.
– Это хорошо, что Тангара сходил с неба, – говорю я.
– Да, это так, – говорит Ургэль: – и вот захотел Доюдус жениться на дочери Абасы. Но Абасы, ты знаешь, живет на небе, – как его достать? Призвали шаманов – так и так, но шаманы ничего не могут. А Доюдус на земных женщин не смотрит: «хочу – говорит – чтобы сошла ко мне с неба дочь Абасы». Ай, ай! Что делать? Призвали шаманку Бэдэрдэх. Она с четырнадцати лет взяла в руки бубен. Стала Бэдэрдэх шаманить и говорит: «будет у тебя Абасы Кыса на восьмом месяце в полнолуние».
– Милая моя Ургэль, – говорю я с необыкновенной горячностью: – это все неправда. Дочь Абасы никогда не приходит на землю. Поверь мне, Ургэль, я то уж знаю наверное.
– Нет, приходит, – говорит задумчиво Ургэль: – приходит, но редко.
Но я продолжаю стоять на своем.
– Нет, не приходит, уверяю тебя. В нашей стране по ту сторону Лены был один очень мудрый человек и очень хотел увидеть дочь Абасы. И она звала его к себе, и вот однажды, в пустыне, он увидел ее лицо, но всю ее ему не удалось увидеть. И лицо он видел всего только какую-нибудь минуту.
Но Ургэль уверенно говорит:
– Это потому, что он не умел шаманить.
Мне не хочется спорить, и я прошу Ургэль рассказать, что было дальше. И Ургэль рассказывает:
– Вот на восьмом месяце, в полнолуние, пришла Бэдэрдэх к Доюдусу. Стала шаманить. Набросила на плечи Доюдусу рысью доху, и видит тойон: у коновязного столба неземной огонь. Дышит дочь Абасы неземным огнем. Как закричит большеголовый якут: «страшно мне! Страшно! Отпусти меня! Ты слитком для меня горяча!»
Ургэль молчит и смотрит куда-то вдаль.
– Что же дальше?
– Да ничего, – говорит Ургэль: – не стало больше Доюдуса: сгорел, испепелился…
– Мне нравится то, что ты рассказала, – говорю я, – но не хочешь ли, Ургэль, пойти со мной на реку. Сегодня ведь, у нас весна.
– Пойдем, господин мой.
На реке шуршит лед, и какие-то серые птицы с громким плачем носятся над водой.
Вот чернеет среди льдин маленькая якутская лодка. Ее несет по течению Бог знает куда.
Эта весенняя прозрачность, это серебряное томление и близость Ургэль, моей таежной подруги – все меня волнует и куда-то зовет. Но куда?
Какие странные движения у этой Ургэль: как будто маленькая дикарка всегда танцует. Она поднимает над весенней водой свои темные руки, как будто бросает в волны семена любви.
Пусть вырастет где-нибудь на берегу еще неведомый цветок Ургэль, подобно тому, как он расцветает в небе: Ургэль значит Плеяды.
Я опускаюсь на влажный берег, и Ургэль кладет мне на грудь голову и обвивает мою шею своими беспокойными руками: тогда мне кажется, что пушистый зверек щекочет меня своей электрической шерстью.
– А глаза у твоей невесты блестят так же, как у меня? – спрашивает Ургэль.
– Зачем, Ургэль, ты опять спрашиваешь о моей невесте? Доктор, вероятно, что-нибудь напутал. Ему в городе сказали неправду, будто она едет ко мне с первым пароходом. И зачем ей ехать в такую глушь. Подумать только: три тысячи верст от железной дороги, да еще от города по тайге около четырехсот верст. Милая Ургэль! Моей невесте нельзя сюда ехать. Она жила раньше на юге. Там никогда не бывает снега и теплое море вечно шепчет о легкой и вольной любви. А здесь, в пустыне, Бог знает, какая любовь. Я и сам теперь ничего не знаю. Она, конечно, не приедет, но если бы она приехала, что я ей скажу? Вот – Ургэль, – скажу я – мы ставили с ней силки и капканы, мы ездили с ней в Чурапчу, и там наши ссыльные угощали ее сахаром и водкой. Кожа Ургэль похожа на темную бронзу; эта девушка – скажу я – не умеет читать. И вообще что она умеет? Разве только ударять в бубен и мерно кружиться перед священным огнем.
– Перед священным огнем, – повторяет, как эхо, Ургэль и смотрит на меня печально.
– И что еще я скажу моей невесте?
– А как ее зовут? – перебивает меня Ургэль.
– Людмилой.
– Но шаманить она все таки не умеет? – с беспокойством спрашивает Ургэль.
– Нет, не умеет.
– Так. Но, может быть, она умеет рассказывать сказки о серебряной горе, о мудрой гагаре, о князе Доюдусе?
– Нет. Она не умеет рассказывать сказки.
– А, ведь, я умею также готовить кумыс, ездить на быках и оленях, косить и ловить рыбу.
– Да, ты права. Ты многое умеешь, милая Ургэль.
– Что же? Ты скажешь, что я не слишком красива? – говорит Ургэль задумчиво.
Вот она, гибкая и темная, стоит над пустынной рекой в своем весеннем томлении. И в линиях ее лица, и в диком блеске глаз, и в губах темно-красных и едва влажных – во всем дышит таежная молодость. И как будто дурманное зелье тихо журчит в сердце, как тайный родник весеннего напитка.
– Нет, ты великолепна, моя Ургэль, – говорю я и твердо верю в ее чудесную красоту.
Хлынули весенние дожди. Дорогу в город размыло. В иных местах гать взбухла и поднялась горбом, в иных осела и покрылась водой.
Кое-где выползали якуты править дорогу, но разве поспоришь с Богом?
Над озерами висели большие серебряные сети, как будто кто-то сверху спускал их, чтобы ловить птиц в воздухе, как люди в воде ловят рыб.
Был и град однажды, и многие птицы попадали замертво. Распустились березы и зазеленел орешник. И такой запах пошел по тайге, что голова кружилась. И хотелось перекричать шум дождя. Я бродил по лесу под дождем…
Знаю, что лето будет короткое и сухое. Дожди в тайге идут редко. Может быть, за все лето не выпадет ни капли влаги. Но зачем она, когда под почвой вечный ледяной пласт? Дальше аршина копать не придется: там – лед.
Сверху яростное солнце, снизу лед, и взойдут злаки, быстро созреют. Но здесь мало кто сеет, разве хлысты-поселенцы в тридцати верстах от нас: у якутов – луга и лес. Пахать землю охотнику и скотоводу небольшая радость.
Ургэль целый день бродит под солнцем, по лужам, подобрав высоко и без того короткую юбку.
Какие у нее милые стройные ноги. И что за беда, что они такого же цвета, как эта земля, размытая весенней водой.
И охота доктору ездить в город в такую распутицу. Сумасшедший человек! Переправлялся через Лену в такое время, когда и почта не ходит. Вообще он чудак и охотно верит всяким слухам: кто-то писал из Иркутска, что там моя невеста, и она должна приехать с первым пароходом. И доктор готов этому верить.
А я вчера снял с пальца кольцо и повесил его на шнурок вместе с крестом.
Не понимаю этих странных женщин, которые воображают, что их долг разделять участь возлюбленных. Слава Богу, моя невеста достаточно благоразумна и не поедет за мной в эту дикую страну. Только такой чудак, как доктор, может поверить этим вздорным слухам. Я не люблю таинственности и этих женских предчувствий. Бог с ними. В ту ночь, когда я обручился с Людмилой, умер ее отец. Я не придаю значения этому совпадению. Но ей кажется, что в этом есть какая-то тайна. Я помню покойного. Какие медленные и уверенные жесты были у этого седобородого человека.
И Людмила похожа на отца. Она такая же высокая, и ее движения так же надменны. Зачем она едет в тайгу?
Пока я не узнал таежной пустыни, я был в плену этой высокой женщины.
Но, право, я теперь волен, как чайка. У Людмилы маленькие руки и золотая коса. Ее девственное тело нежно и стройно. Но у нее холодная улыбка, и я не хочу касаться этих холодных матовых плеч. Мне страшно смотреть в ее русалочьи глаза.
– Ургэль! – кричу я: – Ургэль! Пойдем в тайгу.
Поделиться книгой: