Помоги проекту - поделись книгой:
“Зло существует, – говорит этот неустанный резонер, – человек – злобен и несчастен: все доказывает эту печальную истину. История, собственно говоря, есть лишь сборник преступлений и неудач человеческого рода. И все же временами видны пылающие примеры добродетели и счастья. Значит, присутствует смешение добра и зла морального и физического… Итак, если человек есть произведение одного единственного возвышенно доброго, возвышенно святого, возвышенно сильного начала, то как же он подвержен болезням, холоду, жаре, голоду, жажде, горестям и печалям? Как же он имеет столько дурных склонностей? Как же он совершает столько преступлений? Может ли верховная святость произвести преступное создание? Может ли верховная доброта произвести несчастное создание?”[659] Бэйль, радостный от своей антипровиденциальной декламации, думает восторжествовать заранее над всеми догматиками мира; но пока он переводит дыхание, отметьте, что он принимает смешение добра и зла, и предложите ему продолжить.
«Ориген, – говорит он, – считает, что зло идет от скверного использования свободной воли. И зачем Бог предоставил для человека столь пагубную свободную волю? Ведь всякое разумное создание, которое бы не обладало свободной волей, по словам Оригена, оставалось бы неизменным и бессмертным как Бог. Сколь жалкий довод! И кто как не прославленные души, равные Богу Святые, дабы быть предопределенными к добру, лишались того, что называется свободной волей, которая, согласно Святому Августину, есть лишь возможность зла, когда божественная милость не склоняет человека к добру?» [660]
После нескольких выпадов подобного рода, Бэйль завершает, признавая, что способ, при помощи которого зло оказывается под властью верховного существа, бесконечно доброго, бесконечно сильного, бесконечно святого, не только не изъясняем, но и не постижим[661]. В данном случае Бэйль прав; я также всегда говорил по ходу своего произведения, что постижимо или нет происхождение зла, однако, оно не могло быть раскрыто. Но вовсе не о происхождении зла здесь идет речь. Бэйль слишком хороший резонер, чтобы не почувствовать, чтобы не увидеть, что аргумент Эпикура и все декламации, которыми его обеспечил последний, накладывались не только на причину зла в себе самом, но и на его следствия, а это совсем иное дело. Эпикур просил, чтобы ему объяснили не происхождение зла, а локальное существование его следствий, иными словами, кто ему откровенно ответит, мог ли и желал ли Бог избавить мир от зла, либо помешать его проникновению в мир, поскольку он его не создавал. Когда чей-нибудь дом охвачен пламенем, найдется ли настолько безрассудный, чтобы беспокоиться о постижении сущности огня и отчего он горит вообще; скорее будут думать, почему огонь в данном случае возгорелся, а также почему, имея возможность его потушить, его не потушили. Бэйль, повторяю, был слишком хорошим логиком, чтобы не замечать этого. Данное различие являлось слишком простым для своего устранения; но, видя, что именно эта простота и скрыла различие даже от учителей христианской церкви, Бэйль обрадовался случаю упрятать его и от своих врагов, чтобы иметь изысканное и подобающее для скептика удовольствие лицезреть одних и других разбившимися о довод Эпикура: «Бог, – воскликнул он им, – если и хочет избавить от зла, то он этого не может; если он это может, то он этого не хочет; либо он не хочет и не может; либо он хочет и может. Если он это хочет, но не может, значит, он слаб, что не соответствует Богу. Если он это может, но не хочет, значит, он злой, что вовсе ему не пристало. Если он не может и не хочет, значит, он слабый и злой, что никак невозможно. Если же он это может и это хочет, тогда кто тот единственный достойный его божества, откуда исходит зло? Или почему он не избавится от зла?» [662]
Лактанций, которому Бэйль был обязан своим аргументом, думал сокрушить софизм Эпикура, сказав, что Бог, имея возможность избавиться от зла, не захотел этого, чтобы дать людям, посредством него, мудрость и добродетель[663]. Но философу-скептику не составило бы труда доказать, что этот ответ ничего не стоил и что содержавшаяся в нем доктрина являлась чудовищной, поскольку было очевидно, что Бог мог дать мудрость и добродетель без посредства зла; что он их даже давал, исходя из вероисповедания самого Лактанция, и уж точно он в них не должен был отказывать, когда человек впал во зло. Святой Василий здесь не стал удачливее Лактанция. Напрасно он утверждал, что свободная воля, откуда проистекает зло, была установлена самим Богом с намерением, чтобы это Всемогущее Существо любили и почитали свободно. Бэйль, атаковав его своим собственным убеждением, спрашивал: если Бог любим и почитаем насильно в Раю, то где же прославленные души не обладают пагубной привилегией грешить[664]? И тем же самым поразившим Святого Василия ударом, он свалил и Мальбранша, говорившего ту же самую вещь[665]. Провал Мальбранша и желание его отомстить тщетно воодушевили на усилия ряд отважных метафизиков. Одних за другими их пронзал Бэйль Эпикуровым оружием, свойства которого они не узнали, и умер в славе, сказав им высочайшую нелепость, какую только можно было сказать на подобную тему: знайте, что возможно Господь Бог, сотворив Мир, поставил перед собой иную цель, нежели делать счастливыми свои создания[666].
Смерть Бэйля не угасила пыла, вызванного его произведениями. Лейбниц, с полным основанием недовольный всем тем, что было сказано, полагал дать лучший ответ философу-скептику, и, возвысившись большой силой своего дарования к первому мгновению, когда Бог принял решение сотворить Мир, он представил Сущего из сущих, избравшего между бесконечностью Миров, целиком доступных его мысли и полностью присутствующих в ней, настоящий Мир, как наиболее соответствующий его свойствам, наиболее его достойный и Самый прекрасный, поскольку это всесовершенное Существо могло его для себя наметить[667]. Но что же эта за великолепная и достойная избравшего Божества цель, которая не только образует настоящий Мир таковым, каким он есть, но еще и представляет его в сознании, по системе Лейбница, в качестве лучшего из возможных миров? Сего философ не знает. Он говорит: «Мы не можем в это вникнуть, ибо мы слишком ограничены для этого; мы можем только делать выводы, рассуждая о просвещении, дарованном нам Богом, которое его благость, творя огромное число разумных созданий, могла себе предположить, лишь наделив их столькими познаниями, счастьем и красотой, которые только могла в них вложить Вселенная, не отступая от непреложного порядка, установленного мудростью»[668].
До сих пор система Лейбница поддерживалась и могла даже привести к относительной истине, но ее задача не была выполнена. Исходя из вопроса Эпикура, неоднократно повторенного Бэйлем, нужно было объяснить, каким образом в непреложном порядке, установленном божественной мудростью, в лучшем из миров физическое и моральное зло производит столь удручающие последствия. Вместо того, чтобы остановиться на этих последствиях, отклонив первоначальную причину, непостижимую в его исследованиях, немецкий философ еще и неверно представил, как делали все соперники Бэйля, полагая, будто физическое и моральное зло являлись необходимыми для сохранения этого непреложного порядка и входили в план этого лучшего из миров. Пагубное утверждение, которое должно было мгновенно обрушить его систему. Да и кто осмелится заявлять, что зло необходимо, и особенно необходимо как в том, что лучшее, так и в том, что возможно лучшее?
Значит, каковой бы не была первопричина Зла, я не могу и не хочу ей давать объяснения до тех пор, пока не падет тройной покров, в который Моисей облачил эту грозную мистерию; я скажу, опираясь на доктрину Пифагора и Платона, что следствия зла не являются как неизбежными, так и непреодолимыми, поскольку они не суть неизменные; и я отвечу на столь хваленый довод Эпикура: благодаря тому, что они не являются как неизбежными, так и непреодолимыми, Бог хочет и может от них избавить, и он от них избавляет.
И если отдельные ученики Бэйля, удивленные столь дерзким и столь неожиданным ответом, меня спросят, когда и как Бог совершает подобное великое благодеяние, следов которого они не замечают, я скажу им, что делает он это во времени и путем совершенствования. Время, прибавлю я затем, есть Орудие Провидения; совершенствование – замысел его дела; Естество – предмет его труда; и Добро – его результат. Вы же знаете, с чем согласен и сам Бэйль, что существует смешение зла и добра; и я вам здесь повторяю уже сказанное мной[669]; я вам толкую, что все добро проистекает от Провидения; что добро – его удел, оно заменяет в сфере, куда его перенесло Провидение, равноценную совокупность зла, которое Провидение должно обратить в добро; я вам толкую, что добро непрерывно возрастает, а соответствующее ему зло уменьшается в равной пропорции; я вам толкую, наконец, что, удалившись от абсолютного зла и достигнув той точки, где вы находитесь, вы прийдете по той же самой дороге и теми же самыми путями, то есть благодаря времени и совершенствованию, из точки, где вы находитесь, к абсолютному Добру, являющемуся венцом совершенства. Вот ответ на ваш вопрос о том, когда и как Бог избавляет от зла. Если вы возражаете, будто ничего во всем этом нет, я вам отвечу, что самим вам не дано делать вывод о слабости вашего зрения и отрицать пути Провидения, вам, ежеминутно составляющим ложные представления об одинаковых предметах по их энергии, вам, для кого так сходятся крайности, что вы не можете различить на одном и том же циферблате движение стрелки, которая проходит циферблат за столетие, и движение другой, которая его проходит менее, чем за секунду, – одна из этих стрелок вам кажется неподвижной, а другой для вас вовсе не существует[670].
Если вы отрицаете утверждаемое мной, то приведите иные доказательства вашего несогласия, нежели ваша слабость, и перестаньте из малого закутка, куда вы поместили Природу, притязать на суждение о безграничности. Если вы испытываете недостаток негативных доказательств, то подождите еще мгновение, и с моей стороны вам будут даны утвердительные доказательства. Если же, возвращаясь назад и желая поддержать лопнувший довод Эпикура, вы думаете его разрешить, говоря, что этот философ не спрашивал о случае, когда Бог мог и хотел избавить от зла, и как он от него избавлял, но почему он от него не избавил; я вам отвечу, что это различие – чистый софизм, ведь «как» имплицитно заключено в «почему», о чем я ответил, утверждая, что Бог, имея возможность и желая избавить от зла, от него избавляет. И если вы припомните уже опровергнутое мной возражение, касающееся способа, которым Бог от него избавляет, и, сделавшись судьей его путей, вы скажете, что он должен от него избавлять не в течение такого длительного и бессмысленного для вас промежутка времени, но в мгновение ока; я вам отвечу, что этот способ стал бы для вас столь же мало значимым, сколь и другой; впрочем, временной промежуток, о котором вы спрашиваете и на который пеняете, каким бы долгим не казался вам, для применяющего его Сущего из сущих – меньше мига и совершенное ничто, по сравнению с Вечностью. И отсюда я не премину воспользоваться случаем, показав вам, что зло, каким бы путем оно не проявлялось в Мире, есть некое заболевание, которое может исцелить только один Господь Бог, также ведающий об одном применимом к нему лекарстве, и это лекарство – время.
Призна́юсь, как только вы уделили внимание сказанному мной, вы должны попытаться перейти от познания лекарства к познанию болезни; но напрасно вы будете просить меня объяснения ее природы. Это объяснение вовсе не является обязательным для опровержения довода Эпикура, которое я и хотел сделать. Остальное зависит от вас, я лишь могу повторить вместе с Лисием:
34-й извод
Гиерокл, как я говорил, никак не скрывал проблему, которую содержат эти стихи, и устранил ее, показав, что от свободной воли человека зависит положить предел злу, которое он навлек на себя по собственному выбору. Его умозаключение, слившись с моим, может сводиться к нескольким словам. Единственное лекарство от зла, каковой бы не была его причина, есть время. Провидение, являющееся правительницей Всевышнего, применяет это лекарство, и, путем проистекающего из него совершенствования, все приводит к добру. Но это снадобье действует пропорционально способности больных его принимать. Время, всегда одно и то же и всегда ничто для Божества, однако, сокращается или удлиняется для людей, исходя из их Воли, совпадающей с провиденциальным действием, или отличной от него. Если они имеют лишь стремление к добру, тогда время, их утомляющее, смягчится. Но как? Если они желали всегда только зла, значит, время не окончится? Значит, злу совсем нельзя положить предел? И неужели человеческая воля настолько непреклонна, что ее нельзя обратить к добру? Воля людей, несомненно, свободна; и ее сущность, неизменная, как и Божество, от которого она исходит, не может быть изменена; но нет ничего невозможного Богу. Изменение, которое совершается в ней без всякого искажения ее непреложности, есть чудо Всемогущего. Оно – продолжение его собственной воли, что, осмелюсь сказать, имеет место в совпадении двух движений, одно из которых – побуждение, данное Провидением, указывает человеку добро; другое – его вводит в состояние, способствующее восприятию сего блага.
35-й извод
Лисий выражает этим следующее. Природа, как я уже отмечал, в однородности создающая свою сущность, учит людей видеть за пределом досягаемости их чувств, в аналогии переносит их из одной области в другую и раскрывает их идеи. Совершенствование, проявляющееся в ней путем времени, называется совершенством; ибо чем более совершенна вещь, тем более совершенной она становится. Видя это, человек поражается, и, если он размышляет, то находит истину откровенно мной выраженную, на которую Лисий только делает аллюзию из-за тайны мистерий, что был вынужден соблюдать.
Именно совершенствование, проявленное в Природе, дает обещанные мной утвердительные доказательства, касаясь способа, при помощи которого Провидение избавляет со временем от зла, поражающего людей. Это – фактические доказательства. Они могут быть опровергнуты лишь по нелепости. Я прекрасно знаю, что были люди, которые, изучая Природу в своих кабинетах и исследуя ее действия только через крайне тонкую призму своих идей, отрицали всякую способность к совершенствованию и считали Вселенную неподвижной, ибо они не видели ее движения; но разве найдется сегодня хотя бы один естествоиспытатель или натуралист, который бы, опираясь на познания Природы, не опроверг бы выводы этих мнимых знатоков и не поставил бы способность к совершенствованию в ряд наиболее строго доказанных истин.
Я не стану приводить мнения древних на тему, где их авторитет будет оспорен; я ограничусь даже, чтобы избежать длиннот, малым числом фрагментов из современных ученых. Лейбниц, который должен был меньше всякого другого признавать саму способность к совершенствованию, поскольку он основывал свою систему на существовании лучшего из возможных миров, ее, тем не менее, признавал в Природе, полагая, что все происходящие в ней изменения суть следствие одних из других; что все в ней стремится к своему усовершенствованию и, значит, настоящее уже грубо по отношению к будущему[671]. Сильно склонявшийся к атомической системе Бюффон, который должен был весьма враждебно относиться к идее совершенствования, все же не смог помешать себе заметить, что Природа, в общем, стремится больше к жизни, нежели к смерти, и кажется, будто она пытается организовать тела настолько, насколько это ей возможно[672]. Школа Канта продвинула систему совершенствования далеко вперед. Шеллинг, наиболее последовательный ученик этого выдающегося человека, наблюдал за развитием Природы силой своей мысли, быть может, превосходившей всякую цель. Он первым осмелился сказать, что Природа есть подобие Божества в зародыше, которое стремится к апофеозу, подготавливая собой существование Бога в царстве Хаоса и царстве Провидения[673]. Но тут лишь спекулятивные воззрения. Вот видение, основанное на фактах.
Естествоиспытатели говорят, что, как только взгляд исследователей касается земли, становятся видны поразительные следы катаклизмов, постигших планету в предшествующие времена[674]: «Континенты не всегда были тем, чем они являются сегодня, да и воды земного шара распределялись несколько иным образом, нежели теперь. Океан мало-помалу меняет свое русло, подтачивает земли, делит их на части, затапливает их, осушая их в других местах. Острова не всегда были островами. Перед нынешним расположением морей на земном шаре, континенты населяли живые и растительные существа»[675]. Эти наблюдения подтверждают то, о чем на сей счет учили Пифагор и древние мудрецы[676]. «Впрочем, – продолжают те же самые естествоиспытатели, – не говорит ли большинство ископаемых костей, которые можно собрать и сравнить с костями различных ныне известных видов животных, о том, что царство жизни изменилось? Нельзя отказываться в это верить»[677]. Как Естество непрерывно идет от простого к сложному, так, вероятно, и самые несовершенные животные могли быть созданы прежде появления более развитых семейств на лестнице жизни. Кажется даже, что каждый из классов животных, будто бы показывает некую остановку творческой силы, перерыв, эпоху покоя, в течение которой Природа в тишине готовила начатки жизни, что должна была раскрыться на протяжении столетий. Итак, стало возможным перечислить эпохи живой Природы, эпохи, удаленные в ночи времен, которые должны были предшествовать возникновению человеческого рода. Можно обнаружить времена, когда насекомое, ракушка, гнусная рептилия, никак не считавшиеся за основных во Вселенной, оказывались во главе организованных тел[678]. «Конечно, – добавляют естествоиспытатели, – существа более совершенные происходят от менее совершенных, которые должны были совершенствоваться на протяжении поколений. Животные стремятся к человеку; растения тянутся к животному состоянию; и минералы пытаются приблизиться к растительному… Очевидно, создав ряд растений и животных, Природа остановилась на человеке, который в высшем пределе своего развития получил от нее все жизненные свойства, распределявшиеся ей среди низших видов»[679].
Эти идеи являлись идеями Лейбница. Этот выдающийся человек говорил: “Люди смыкаются с животными, животные – с растениями, а последние – с окаменелостями. Неизбежно все природные виды образуют только единую цепь, в которой плотно скреплены все классы, как если бы они были ее звеньями”[680]. Некоторые философы разделяли идеи Лейбница[681], но никто их не выразил так, как автор статьи ПРИРОДА в
«Кто знает, – восклицает в другом месте тот же самый писатель, – кто знает, может, в вечной ночи времен скипетр мирового господства перейдет из рук Человека в руки другого более совершенного существа и более достойного им обладать? Быть может, к негроидной расе, сегодня вторичной в человеческом роде, имевшей власть над землей прежде, нежели была создана белая раса… Если природа последовательно отдавала господство видам, которые она творила все более и более совершенными, то почему она должна останавливаться на нынешнем дне? Когда-то царь животного мира Негр пал под иго Европейца; склонит ли последний, в свой черед, свою выю перед более сильной и разумной расой, когда прийдет время Природе вызвать ее существование? Когда остановится творение Природы? Кто положит пределы ее могущества? Это зависит лишь от одного Бога, ведь именно его всемогущая рука ей правит»[683].
Эти поразительные и заслужившие быть известными фрагменты, полные сильных идей, которые покажутся новыми, содержат в себе только малую толику вещей, изучавшихся в древних мистериях, что я, возможно, и покажу позднее.
36-й извод
Лисий, говоря всегда от имени Пифагора, обращается к тому из учеников этого теософа, кто достиг последней степени совершенства или автопсии, блаженства своего счастья. Я достаточно сказал по ходу Изводов о том, какой смысл вкладывался в эту последнюю степень, а посему больше не намерен возвращаться к ней. Также я не буду останавливаться на том, что касается символического учения Пифагора, повседневных и диетических законов, установленных для его учеников, воздержания, которое он им предписывал; я хотел дать им отдельное разъяснение, чтобы ничем не отягощать этот том. Хорошо известно, что все выдающиеся люди прошлого и современности, все ученые, достойные уважения за свои труды и познания, сходились во мнении, что предписания Пифагора нужно рассматривать в качестве символических, то есть образно заключающими в себе смысл, отличный от того, который они представляли буквально[684]. Это был позаимствованный Пифагором обычай египетских жрецов [685] скрывать свою доктрину в виде парабол и аллегорий[686]. В глазах жрецов Египта Мир являлся большой тайной, мистерии которой, облеченные одинаково загадочным смыслом, не должны были никогда открыто разглашаться[687]. Эти жрецы обладали тремя видами письмен и тремя способами выражать и описывать свои мысли. Первый способ писать и говорить был ясным и простым; второй – образным; третий – символическим. В первом случае они пользовались общеизвестными буквами, беря слова в своем собственном смысле; во втором, – они применяли иероглифические письмена, облачая слова скрытным и метафорическим смыслом; и, наконец, в последнем, – они употребляли фразы с двойным смыслом, исторические сюжеты, астрономические или простые аллегории[688]. Совершенством жреческого искусства считалось соединить все эти три манеры толкования, заключив в простом и ясном стиле профанический, образный и символический смыслы. Пифагор старался применить к своим предписаниям данную совершенную методу, и часто он ею овладевал; но из всех теософов, обученных в святилищах Фив и Мемфиса, дальше всего продвинул это чудесное искусство, несомненно, Моисей. Первая часть его Сефера, вульгарно называемая
37-й извод
Вот, по словам Гиерокла в заключении своих комментариев, счастливая цель всех усилий; вот, по Платону, воспламеняющая надежда, поддерживающая пыл всякого, кто сражается на пути добродетели; вот бесценное сокровище, которое его ожидает[689]. Это была великая цель мистерий и, выражаясь по-иному, великое делание посвящения[690]. Софокл говорил, что посвященный не только счастлив в течение своей земной жизни, но даже после смерти он может надеяться на вечное блаженство[691]. Его очищенная добродетелью душа, как говорит Пиндар, вознесется в счастливые пределы, где царит вечная весна[692]. Она грядет, по выражению Сократа, увлекаемая небесным элементом, имеющим огромное сходство с ее естеством, соединиться с бессмертными Богами, дабы разделить с ними их славу и их бессмертие[693]. Это обожение являлось, по Пифагору, плодом божественной любви; оно предназначалось тому, кто обретал истину в своих умозрительных качествах, добродетель в своих душевных и чистоту в своих инстинктивных началах. Эта чистота, после освобождения от своей материальной оболочки, блистала и узнавалась в форме светящегося тела, которое душа вырабатывала на протяжении своего заточения в бренном теле. Здесь, завершая свои Изводы, я не упущу случая сказать следующее: Пифагор учил, что душа имеет тело, которое дается ей в работе над своими качествами и в зависимости от ее доброго или скверного естества. Он называл это тело тонкой колесницей души, говоря, что смертное человеческое тело является только его грубой оболочкой. Он добавлял, что, “практиковать добродетель, постигать истину и отстраняться от всякой нечистой вещи необходимо для того, чтобы заботиться о душе и ее светящемся теле”[694]. Вот истинная цель предписанных им символических воздержаний, о чем, впрочем, недвусмысленно намекает Лисий в стихах, задававших тему моего предыдущего Извода, где сказано, что, здраво различая вещи, нужно избегать вещей, способных повредить развитию души.
Пифагор верил, что существуют небесные блага, соразмерные с каждой степенью добродетели, а для душ имеются различные иерархии, исходя из светящихся тел, в которые они облечены. Высшее счастье, по Пифагору, принадлежит лишь той из душ, что смогла восстановиться сама в своем внутреннем единстве с умозрением, сущность которой, видоизменив свое естество, стала полностью духовной. Нужно, чтобы она была вознесена к познанию универсальных истин и, растворясь в нем, обрела бы Начало и Конец всех вещей. Тогда, достигнув высшей степени совершенства, увлеченная в эту непреложную юдоль, где эфирный элемент больше неподвластен нисходящему движению порождений, она может слиться в своих познаниях с универсальным Всем, запечатлев во всем своем существе невыразимый свет, которым Сущий из сущих, сам Господь Бог непрерывно наполняет Беспредельность.
КОНЕЦ КНИГИ
Владимир Ткаченко-Гильдебрандт
Приложения
Пифагорейство как культ революционной Франции
Русское издание «Пифагоровых законов и нравственных правил»
Характерно, что в период Великой Французской революции к наследию Пифагора и пифагорейства обращались не только оккультисты и эзотерики, подобные Фабру д'Оливе, Савалету де Ланжу и Дому Пернети, но идеологи новой республики. Ярким примером тому служит Пьер Сильвен Марешаль (1750–1803), публицист и пламенный революционер, активный сторонник внедрения пифагорейства, как основы культа Высшего Разума, в общественно-политическую жизнь Франции. Начинал Марешаль еще в бытноть монархии в качестве сочинителя сентиментально-эротических стишков под псевдонимом «пастушок Сильвен». В начале 1788 года Марешаль издал свой «Альманах честных людей» – своеобразный календарь со «святцами», из которых были изъяты все католические святые и заменены именами «честных людей» – Пифагора, Аристотеля, Вольтера, Данте, Декарта, Кампанеллы, Спинозы и пр. (эта книга датирована первым годом царства Разума). В 1790 году Марешаль возглавил демократический еженедельник «Парижские революции» («Revolutions de Paris»). В 1793 на французской сцене успешно прошла постановка его пророчества-фарса «Страшный суд над королями», принесшая славу якобинскому театру. Во время Директории Марешаль примкнул к возглавляемому Гракхом Бабёфом движению «Во имя равенства». Являясь убежденным атеистом, Сильвен Марешаль примкнул к основанному в 1797 году революционными неопифагорейцами культу «теофилантропов» – друзей Бога и человечества. В 1798–1799 гг. он опубликовал у парижского издателя Детервиля шеститомный историко-просветительский роман «Путешествия Пифагора в Египет, Халдею, Индию, на Крит, в Спарту, на Сицилию, в Рим, Карфаген, Марсель и в Галлию» (в России издавался анонимно в 1804–1810 гг.). В 1802 году вышло в свет сочинение Марешаля «История России».
Известность Марешалю сделали и его циничные атеистические афоризмы: «Общество безбожников более совершенно, чем всякая другая организация»; «Религия – это слабость, которая чаще всего присоединяется к другим человеческим слабостям»; «Религии отличаются друг от друга только декорациями». Правда, Марешаль полагал, что быть атеистами достойны исключительно добродетельные люди, а таковыми становятся, лишь насытившись идеями древних – Пифагора и Аристотеля. Провозглашая себя крайним материалистом, ратуя за наступление на земле коммунистического благоденствия, Марешаль, вместе с тем, признавал вечное существование естества, и Бог для него являлся синонимом природы. Именно это и выдавало его изначальное пантеистическое мировоззрение, ранее обретенное в братстве вольных каменщиков. Будучи с 1780 года масоном Великого Востока Франции и членом подпольного законспирированного Ордена баварских иллюминатов, Марешаль желал видеть в новом светском символическом культе Высшего Разума очередное воплощение пифагорейства, чему и посвящал свой огромный роман «Путешествия Пифагора». Отринув всякое традиционное вероисповедание, Марешаль, возможно, и не заметил, как насаждал свою единственную религию природы, которой оставался верен с момента инициации в степень ученика. К счастью, чаяниям Марешаля не суждено было сбыться: получивший абсолютную власть Наполеон спутал все карты палладинов революции, решив строить свою империю на вечных христианских ценностях.
«Пифагоровы законы и нравственные правила» являются подборкой афоризмов, моральных изречений и сентенций из «Путешествий Пифагора» Марешаля, составленной и переведенной на русский язык известным библиографом Василием Сопиковым (1765–1818). Очевидно, что Марешаль под оболочкой мыслей и идей Пифагора проповедовал здесь не столько воззрения Гракха Бабёфа, сколько весьма идеалистическую доктрину французского революционного масонства, к которому сам принадлежал. Этот сборник, изданный Сопиковым в 1808 году в Санкт-Петербурге (тираж был отпечатан в немецкой типографии), сразу стал популярным среди русских вольных каменщиков. Особенно пришелся по духу он русским либералам, сторонникам конституционной монархии и декабристам. В 1815 году в «Опыте российской библиографии» (ч. 3) Сопиков опубликовал свой обновленный перевод «Пифагоровых законов и нравственных правил», несколько отличный от первоиздания. Ниже мы даем текст перевода, увидевшего свет в 1808 году, поскольку он, как нам представляется, не утратил ни практической, ни художественной ценности.
Пифагоровы законы и нравственные правила
Зороастр был законодатель персов,
Ликург – спартанцев,
Солон – афинян,
Нума – римлян,
Пифагор есть законодатель всего человеческого рода.
По каким знакам должно это узнавать?
По чудесам ли?
По таинствам его?
Или, наконец, по высокому и великому его уму?
Не нужно высокого ума, не нужно чудес и таинств для обнародования законов разума: довольно для этого одного здравого разума и правого сердца.
Одни издают законы для снискания славы: простим им.
Иные для приобретения великих сокровищ: пожалеем о них.
Законодатель человеков вещает истину единственно по внутреннему убеждению и из любви к ней.
Сезострис в Фивах торжественно получил великие почести за умерщвление многих тысяч людей.
Пифагор напротив того претерпел жестокие гонения за то, что ревностно желал образовать и просветить род человеческий. Такова горестная судьба благодетелей человечества!
Прежде всего научайся каждую вещь называть собственным ее именем: это самая первая и важнейшая из всех наука.
Народы! старайтесь прежде иметь добрые нравы, чем законы: нравы есть самые первые законы.
Где нравы без просвещения, или просвещение без нравов, там не возможно долго наслаждаться счастьем и свободой.
Не ищи Божества за пределами этого видимого мира. Не старайся быть благоразумнее древних волхвов: боги их состояли из огня, воздуха, земли и воды.
Юноша! приобучи себя к размышлению: оно предохранит тебя от бесполезного многословия.
Человек! не делай другим животным того, чего не хочешь, чтобы они тебе делали.
Сделай начертание твоей жизни, и следуй оному неизменно до последней минуты твоего бытия.
Прежде старайся исследовать вещи около тебя находящиеся, чем те, которые удалены от твоего зрения.
Пребудь другом истины даже до последней минуты твоей жизни; но страшись быть гонителем за нее подобных себе.
Сыщи себе верного друга. Имея его, ты можешь обойтись без богов.
Избери себе друга заблаговременно; ибо жизнь весьма скоротечна.
Избери себе друга; ты не можешь быть счастлив один: счастье есть дело двоих.
Если не можешь иметь верного друга, будь сам себе другом.
Воздух и огонь, земля и вода суть необходимые стихии для твоей жизни: верный друг не менее оных для тебя нужен.
Никому, кроме своего друга, ничем не будь обязан.
Все с особенным вниманием рассматривай, но ничего не изъясняй.
Более примечай и наблюдай, чем читай: кто читает много, тот читает худо.
Повинующийся разуму, повинуется богам.
Предоставь жрецам исследовать естество богов; ты же занимайся познанием человеческого сердца.
Юноша! Если ты желаешь себе жизни долгоденственной, то воздержи себя от пресыщения и всякого излишества.
Подобно скоротечцу веди жизнь трезвую и целомудренную, чтобы течение твое ты мог совершить со славой, не на позорище Олимпийском, но на позорище жизни.
Порядок да управляет всеми твоими делами. Последуя ему, ты будешь иметь тайну делать все с желаемым успехом.
Юноша! всем сердцем твоим возлюби порядок. Он да будет тебе вместо естественного закона. Им и для него ты существуешь.
Поделиться книгой: