Помоги проекту - поделись книгой:
Эту весточку от архиепископа Аверкия (Кедрова) из башкирской ссылки Татьяна получила утром и не успела ещё прочесть. Сегодня она дежурила на раздаче лекарств. Как выдалась свободная минута, начала читать, но тут в коридоре раздались крики. Звали врача, сестёр.
Татьяна вбежала в палату первой и успела застать последнее мгновенье судорожной агонии умирающего. На глазах у неё он испустил дух, вытянулся на постели. С других кроватей на покойника глядели лежачие больные. Ходячие сгрудились позади Татьяны.
– Пропустите! – это голос заведующей отделением.
Татьяна неторопливо, даже немного торжественно, перекрестила умершего. Накануне по его просьбе сама же надела ему на грудь деревянный крестик.
– Ну знаете! – услышала она позади гневное шипение докторши. – Это уже ни в какие ворота не лезет! Выйдите из палаты немедленно, товарищ Гримблит!
Татьяна, беззвучно молясь об отлетевшей душе, протиснулась мимо больных, сбежавшихся медсестёр и вернулась на дежурный пост. Чуть позже достала из кармана халата письмо владыки Аверкия и дочитала.
«Не длинен ещё пройденный путь Вашей благословенной от Господа жизни, а между тем сколько бурь пронеслось над Вашей главой. И не только над головой: как острое оружие они прошли и через Ваше сердце. Но не поколебали его и не сдвинули его с краеугольного камня – скалы, на которой оно покоится, – я разумею Христа Спасителя. Не погасили эти штормы в Вашем милом сердце ярко горящий и пламенеющий огонь веры святой. Слава Богу – радуюсь сему и преклоняюсь пред Вашим этим подвигом непоколебимой преданности Творцу, пред теми болезненными скорбями, испытаниями, страданиями нравственными, через которые лежал Ваш путь к этой победе в Вашей душе Христа над Велиаром, неба над землёй, света над тьмой. Спаси Вас Христос и сохрани, помоги Вам и впредь неустрашимо и непоколебимо стоять на божественной страже своего святого святых…»
В тот же день её снова вызвал главврач. В кабинете находилась и заведующая отделением, выгнавшая её сегодня из палаты. Она стояла, сложив руки на груди, и сердито-высокомерно смотрела на вошедшую лаборантку.
– Что же это, Татьяна Николаевна, получается? – тихим голосом начал разговор врач. Тихость эта ничего доброго не сулила. – Вы в присутствии больных и медперсонала, нисколько не стесняясь, демонстративно, можно сказать, совершаете над умершим советским человеком религиозный обряд. Вы понимаете, что занимаетесь вредительством? Вы вредите моральному здоровью пациентов, агитируете, так сказать, за бога…
– Я никого не агитирую…
– Вы агитируете! – внезапным криком перебил её врач. – Ведёте антисоветский образ жизни, прогуливаете работу ради хождения в церковь… Да-да, мне известно о ваших отлучках в церковные праздники! И не смейте возражать! Вы саботируете политику советской власти и лично товарища Сталина!..
– И ещё неизвестно, не она ли отравила пациента, – зловеще процедила завотделением. – Вскрытие покажет, от чего он так внезапно умер.
Во взгляде врача мелькнуло затравленное выражение.
– Значит, так, Татьяна Николаевна. Или вы сейчас, прямо при мне и товарище Ивановой, снимете с себя крест и пообещаете…
– Я не сделаю этого, – спокойно сказала Татьяна. – И пока я жива, никто не снимет с меня крест. А если попытается, то снимет его только вместе с моей головой.
– Что вы с ней сюсюкаете, Иван Петрович? – с ненавистью проговорила докторша. – Это же враг!
– Значит, товарищ Гримблит больше не будет работать у нас, – подытожил врач, – как только найдётся ей замена.
Но замена не нашлась ни через месяц, ни через полгода. Персонала в больнице не хватало, и Татьяну на время оставили в покое.
Летом, взяв отпуск, она провела дивных полтора месяца в Дивееве. Она и в прежние годы бывала у своего духовника протоиерея Павла Перуанского, служившего в дивеевском Казанском храме. Как же хорошо там! Кажется, что и в раю нет больше любви, чем та, которой одаривают дивеевские сёстры, после закрытия монастыря живущие по окрестным деревням. Татьяну тянуло туда всё сильнее. Желала б и поселиться там насовсем, может, даже тайно принять монашество. Но никто из священства не давал ей на это благословения. Её труды нужны были в миру.
Серафимо-Дивеевский монастырь. Начало XX в.
Вернулась в Константиново к Преображенью.
– Что это ты, Татьяна, не успела на работу после отпуска выйти, а уже опять на два часа опоздала? – выговаривала ей медсестра Галя.
– А день-то сегодня какой – Преображенье Господне! – сказала Татьяна. – Грех в храме не быть.
– Малахольная ты, – пожала плечами Галя. – Ты бы перед советской властью грехи не копила да перед начальством. Или думаешь, что ты святее всего нашего народа, который от бога отказался?
– Теперь народ стал как стадо, – вздохнула Татьяна. – Просто как скот, который ведут куда-то. Помню, раньше, когда в гимназии училась: сходишь на праздник в церковь, отдохнёшь душой, потом и работа лучше спорится. А сейчас и в праздники работают как угорелые, душу свою к свету не тянут.
Галя в испуге оглянулась на дверь – не слышит ли кто крамольные речи. А в коридоре и впрямь начался переполох: крики, детский плач.
В лабораторию ворвалась другая медсестра. За руку она тащила плачущую навзрыд девочку – младшую школьницу.
– Что ж это делается! – в ярости набросилась женщина на Татьяну. – Чужих детей приучаешь к поповскому опиуму? Дочку мою креститься научила! Своих-то детей нет, чтоб им головы забивать, сама по тюрьмам-лагерям истаскалась! Чему ты невинное дитя научить можешь, кроме дурного?! Забери свои подарочки. – Она швырнула на стол три леденца в обёртках. – И не смей больше мою дочерь приваживать!..
Медсестра выскочила из комнаты, волоча за собой напуганную и всхлипывающую девочку. Помолчав с минуту, ровным голосом Татьяна произнесла:
– А что хорошего можно ожидать от теперешних детей в будущем, когда их родители сами не веруют и детям запрещают? Как бы вы от Бога ни отворачивались, рано или поздно Он за всё спросит.
Но Галя тоже не хотела больше слушать её и выбежала из лаборатории, от антисоветского греха подальше.
«Добровольно путь страданья пройден мной…»
Через пару недель Татьяну пришли арестовывать. Она писала в этот час письма, её прервали на полуслове. Сотрудники НКВД[5] переворошили все вещи в съёмной комнате, изъяли пачку писем. Разрешили ей написать записку для подруги с указанием, как распорядиться вещами. Постельное бельё и оставшуюся одежду следовало переслать матери, уведомив о новом аресте дочери. «Ну, всех крепко целую, – говорилось в конце записки. – За всё всех благодарю. Простите. Я знала, надев крест, тот, что на мне: опять пойду. За Бога не только в тюрьму, хоть в могилу пойду с радостью».
Несколько дней замначальника Константиновского отделения НКВД допрашивал свидетелей по делу – врачей, медсестёр, прочих сотрудников больницы.
– Как-то раз Гримблит по своей воле сидела в палате с больным, – рассказывал врач. – Никто не назначал её дежурить у постели этого пациента. На следующее утро больной жаловался мне, что ему всю ночь снились монастыри, подвалы, монахи и тому подобное. Я сразу подумал тогда, что Гримблит накануне морочила ему голову религиозными разговорами.
– В больнице было общее собрание, – вспоминала докторша. – Мы обсуждали подписку на новый государственный заём. Гримблит равнодушно отмалчивалась, ни за, ни против не высказалась. Но голосовать за облигации не стала.
– Как объяснила свой отказ? – уточнил следователь.
– Никак не объяснила. Встала и ушла.
– И вот ещё однажды что было, – говорил следующий свидетель. – Зашёл разговор-то у нас случаем про тюрьмы. Ну, про тех, значит, кого советская власть перевоспитывает. А она-то, Татьяна, возьми и брякни: при советской, мол, власти безобразий по этой части, по тюремной, значит, никак не меньше, чем при царской.
– Религию она ставит выше всего, – докладывал другой. – Без дозволения начальства уходила со службы в церковь для совершения религиозных обрядов. Служебное положение использовала – распространяла среди стационарных больных церковные идеи.
– Подробнее. Как распространяла? Разговоры тайком, подпольная литература?
– О запрещённой литературе мне ничего не известно. А на дежурстве она всегда, когда раздавала больным лекарства, поминала Бога. «С Господом Богом!» – говорила. Или «спаси Христос». И тяжёлым лежачим надевала на шею нательный крест.
– Пришёл к ней как-то в больницу человек незнакомый, неместный, – делилась знанием бухгалтер. – А я мимо проходила да услыхала разговор. Они негромко говорили, да у меня слух острый. Он, говорит, освободился из Дмитровского лагеря, домой едет и просит переночевать. Татьяна и спрашивает, по какой, мол, статье сидел. По пятьдесят восьмой[6], отвечает. А она и обрадовалась. Кто по этой статье, говорит, тем я всегда с удовольствием хоть чем помогу. Уступлю вам, говорит, свою комнату на ночь. А сама у подруги, выходит, ночевала, у Ольги.
Всё припомнили сослуживцы: и резкие высказывания Татьяны, и «угрозы», что Бог за всё спросит, и то, что научила девочку креститься, и все поступки, выбивающиеся из строя советской жизни. И даже то, что она слишком бедно одевалась.
После допроса свидетелей следователь вызвал арестованную. Когда она вошла и села на стул, он долго разглядывал её. Переводил глаза с допросных листов на эту казавшуюся странной женщину тридцати трёх лет с сильным, упрямым подбородком, с твёрдым взглядом, в грубой, совсем не дамской рубахе. В её доме при обыске было найдено очень мало обиходных вещей и ещё меньше одежды.
Следователь не выдержал, зачитал вслух показания свидетелей:
– Отвечая на вопросы о том, почему она ведёт скудную жизнь, Гримблит говорила: «Вы тратите деньги на вино и кино, а я на помощь заключённым и церковь». – Он опять посмотрел на неё. – Почему вы не тратили заработанные средства на себя? Вы выражали этим протест против советской власти? Это такая форма антисоветской агитации?
– Никакой антисоветской агитации я никогда и нигде не вела. Когда меня жалеют и говорят вот так: «Вы бы получше оделись и поели, чем посылать кому-то деньги», я и вам, и всем отвечаю: вы можете тратить деньги на красивую одежду и на сладкий кусок, я же предпочитаю похуже одеться и поменьше есть, а сэкономленные деньги послать нуждающимся в них.
– Вы считаете, что народная советская власть не обеспечивает всем необходимым своих граждан, даже если эти граждане провинились перед ней? Вот я, к примеру, так не считаю, гражданка Гримблит. И никто из честных советских людей так не считает. Или, может, вы думаете, что советская власть как-то особенно жестоко обходится с политическими заключёнными? Почему вы помогали исключительно политическим?
– Как верующая я и помогала в основном верующим. Со многими из них я познакомилась на этапах и в заключении, а выйдя на свободу, переписывалась с ними. С другими политзаключёнными я не имела никогда никакой связи.
– Состоите ли вы в какой-либо организации, которая ставила бы целью помощь политзаключённым и внедрение религии в массы?
– Нет, не состою и таких организаций не знаю. Внедрением религии никогда не занималась, но и своих христианских взглядов никогда не скрывала.
– Может, вы состоите в какой-нибудь религиозной секте?
– Откуда вы это взяли? – удивилась Татьяна.
– У вас фанатичное выражение глаз. Да и эта нарочитая бедность…
– А вы в глаза заведующей отделением Ивановой не заглядывали?
Следователь кхекнул в кулак.
– И всё-таки?
– Ни в какой секте я не состою.
– Ваше отношение как верующей к советской власти и советскому народу? – быстро спросил следователь.
– К советской власти я отношусь лояльно, а к моему народу – с любовью и состраданием. Перед властью и с окружающими я старалась быть честным человеком, добросовестным работником. Я пыталась доказать, что и христианин в наше время может быть полезным членом общества. Но, видимо, мне это не удалось…
Через несколько дней Татьяну перевезли в тюрьму Загорска, бывшего Сергиева Посада. Близость древних радонежских святынь и мощей преподобного Сергия, молитвенника земли русской, придала ей сил. Дух бодрствовал в камере. Она молилась, размышляла. Теперь она точно знала, что это – конец. Она перебирала события своей недолгой жизни и ни о чём не сожалела. Разве только о том, что письмо владыке Аверкию осталось недописанным, неотправленным. Как-то он там в ссылке поживает, давно не было от него известий.
Да ещё о том жалела, что так и не научилась смирению. Не отвыкла от обличительных мыслей о пороках общества, государства. Судила в уме безбожную, злую к человеку, топчущую душу народа власть. За собственные страданья никого не винила, но за других, за сотни тысяч убитых, за погубленных в лагерях, за гонимую, оскорбляемую Церковь, за поруганные святыни…
Нет, надо унять сердце, вновь от этих дум гневно затрепыхавшее в груди. «Берегись, моё сердце…»
Господь попустил всё это, Он же и исцелит, исправит, когда придёт время. «Прости им, Боже, ибо они не ведают…»
Двадцать первого сентября, в праздник Рождества Богородицы, Татьяну ознакомили с обвинительным заключением.
– Вы обвиняетесь в антисоветской агитации. Признаёте свою вину?
– Нет.
– Вы также обвиняетесь во вредительстве, в том, что посредством аптечных препаратов умерщвляли больных константиновской больницы. Признаёте это?
– Я никого не умерщвляла и никому не вредила.
Через день её отправили в Москву. В Бутырской тюрьме она провела несколько последних часов жизни. Смертный приговор уже был подписан «тройкой» НКВД[7].
Двадцать третьего сентября 1937 года Татьяну Гримблит расстреляли на Бутовском полигоне под Москвой. Вместе с ней в тот день в длинный глубокий могильный ров легли ещё 366 человек. Вечером бульдозер присыпал тела тонким слоем земли, оставив место для следующей партии приговорённых.
В 2002 году Татьяна Гримблит была причислена к лику святых. Её имя вписано в Собор новомучеников и исповедников Церкви Русской и Собор новомучеников, в Бутове пострадавших. Память святой Татьяны отмечается 10/23 сентября.
Храм новомучеников и исповедников Российских в Бутове. Современный вид
Тропарь мученице Татиане Гримблит
Глас 3
Мироносицам женам в добродетелех подражающи,/ в темницах и узах сущим усердно послужила еси́/ и, образ евангельскаго милосердия нам показавши,/ за Христа мученическую смерть прияла еси́,/ Татиа́но преславная./ Ныне, престолу Божию предстоящи,/ моли спастися душам нашим.
Кондак мученице Татиане Гримблит
Глас 2
Слово Божие сердцем твоим восприе́мши,/ миру распя́лася еси́,/ святая му́ченице Татиано,/ и, в служении страждущим Богу угодивши,/ плод добродетелей обилен пожала еси́./ Сего ради бу́ди нам хода́таица/ и умоли Создателя всех/ бесплодие сердец наших исцели́ти,/ да принесем Ему плоды покаяния,/ любовь, милосердие и смирение.
Молитва мученице Татиане Гримблит
О, святая мученице Христова, Татиано! Агнца Божия непорочная а́гнице, целомудрия голуби́це, неве́сто Христа, Жениха твоего!
Ты, во дни жития твоего мирски́я похоти презре́вши, па́че земных благ Господа возлюбила еси́ и во страданиих обрела еси́ небесный покой. При́зри ныне с Небесе́ и виждь, я́ко погибаем во обстоя́ниих и скорбех наших. К тебе прибегаем и твоея́ милости просим, не отве́ржи нас, убогих чад твоих, не имущих еле́я добрых дел, и на путь покаяния наста́ви. Помяни старцы и юныя, сироты и вдовицы, нищия и убогия, в темницах и заточении су́щия, неду́гующия и скорбящия, изряднее же, гонимыя веры ради Православныя. Нас же, ю́зами греха связанныя, разреши и ко спасению скоро направи, тебе бо даде́ся благодать моли́тися за ны. Да, твоим предстательством огражда́еми, достигнем Царствия Небеснаго, иде́же вси святи́и пребывают, прославляюще Имя Пресвяты́я Троицы, Отца и Сына и Свята́го Духа во веки веков. Аминь.
Поделиться книгой: