Помоги проекту - поделись книгой:
– Пора бы уже закусить, не желаете? – обратился он ко мне. – Ох уж эта матушка, припасла мне еды, как на Маланьину свадьбу.
Он вывернул на расстеленную салфетку жареную курицу, крутые яйца, пироги, хлеб и бутыль с клюквенным квасом.
– Экая благодать, – сказал я, – и отказываться просто грех.
Мы познакомились. Батюшку звали отец Никодим. Прочитав молитву перед ужином, он благословил трапезу, и мы приступили.
За трапезой батюшка рассказал, что едет в областной город к Владыке хлопотать о пособии на ремонт храма. С перрона в дверь пролез кудлатый, весь в приставших репейниках, пес. Помахивая хвостом, он стал обходить пассажиров, смотря на них просящими глазами. Батюшка предложил ему кусок пирога.
– Блажен иже и скоти милуяй, – сказал, улыбаясь, он, бросая попрошайке еще и куриные косточки.
За решетчатым окном завозилась кассирша, хлопнула, открывая в окошечке дверцу. И ожидающие поднялись с лавок и встали в очередь за билетами. Высунувшийся из своей комнаты с заспанным лицом начальник шуганул приблудного пса и вышел на перрон, по которому ходили одни озабоченные вороны, как будто они тоже ожидали поезда. Получив билеты, все успокоились и опять уселись на лавки. Я достал транзисторный приемник и стал слушать последние известия радиостанции, у которой музыкальная заставка похожа на переполох в деревенском курятнике. И первое сообщение было о потерпевшем катастрофу где-то под Тулой пассажирском самолете.
– Место катастрофы представляет ужасающее зрелище, – говорил диктор, – среди обломков громадного лайнера фрагменты человеческих тел, их вещи и запах гари. Погибли все сто сорок находившихся на борту пассажиров и экипаж самолета.
Услышав это сообщение, отец Никодим перекрестился и поник головой. Сидевшая рядом старуха, посмотрев на него, сказала:
– Наверное, Бог наказал по грехам их, вот и убились. Господи, наверное, страшно было падать с такой высоты.
– Нет, – повернулся к ней батюшка, – вспомни-ка, в Евангелии написано, что когда Силоамская башня упала и задавила восемнадцать человек, многие в Иерусалиме тоже, как и ты, матушка, говорили, что Бог наказал погибших за грехи. Но Христос сказал им:
Батюшка взволновался. Он уже обращался ко всем сидящем в зале: «Братья и сестры, вот мы ныне услыхали горестную весть о гибели наших соотечественников. И вот эта женщина, что сидит подле меня, сразу осудила погибших и сделала вывод, что погибли они за грехи свои. Но уверяю вас, по слову Христову, что были они не грешнее нас с вами. Если взять к примеру: каждый человек – как малый островок, и все люди составляют как бы единый архипелаг – единую нацию. Но и каждый человек есть носитель своего греха, и тогда грехи всех сливаются в один великий грех, который своей тяжестью ложится на всю нацию, на все государство, и от этой немыслимой тяжести нация начинает уходить в небытие.
Господь Иисус Христос еще две тысячи лет тому назад призывал:
Но слишком тяжкие и застарелые наши грехи и беззаконие отвлекали нас от покаяния. И не слыша этот призыв Христов, мы продолжаем мучиться от порожденных грехом болезней и безвременно умираем. Сами грешные, мы не наставили молодое поколение в Законе Божием, и поэтому молодежь наша пребывает в раннем разврате, наркотической отраве и западной демонической рок-культуре. Предшествующие поколения после октябрьского переворота отреклись от Христа и начали делать неугодное Богу: они разрушали храмы Божии, разбивали иконы, сжигали святые книги. Совсем озверев, расстреляли царскую династию, опутали Россию колючей проволокой и залили землю кровью праведников, монахов и священников.
Страшно даже подумать, что в настоящее время население России сокращается каждый год на один миллион человек. Радуется и торжествует сатана, что в его адские угодья валом валит такая прорва народа. Миллионы наших женщин не хотят рожать, а идут на аборты, убивая своих собственных детей. Но Бог видит, какой великий грех делают эти женщины. Да будет им известно, что в Священном Писании сказано, что бесплодную смоковницу срубают и в огонь бросают. И они после абортов болеют телесно и душевно, а многим убиенные дети являются во сне с горьким плачем и обличением, что у них отняли жизнь.
Вот азиатские женщины, имея страх Божий, не делают аборты, а с радостью рожают детей и много рожают. И поэтому азиатский мир умножается, а европейский мир – умаляется и уходит в небытие.
Вот эти люди, погибшие ныне в авиакатастрофе, – наши братья, которые не грешнее нас, – показывают и дают нам увещевание, что если мы не покаемся, то погибнем. Погибнем, как и они сегодня погибли. Погибель на нас уже накатывает. Она идет через повальное пьянство, миллионные аборты, смертельный СПИД и не менее смертельные наркотики. Все это настолько явно, что даже видно и слепым, но у народа пропало чувство трезвения, и он продолжает безумствовать, и это напоминает средневековые сказания о пире во время чумы.
Свет Христов пришел с Востока, а разврат, гибель души и тела идет с Запада. Много нам было знамений и увещеваний к покаянию: и Чернобыль, и катастрофа подводной лодки “Курск”, и авиакатастрофы, и землетрясения, и наводнения, и ураганы, и ужасающие лесные пожары. Но не внимают этому люди, беспечно отмахиваясь от этих бедствий. Они хоронят своих мертвецов и далее продолжают жить в тяжких грехах и разврате, не думая, что скоро и к ним придет погибель.
Братья и сестры, покайтесь и живите по заповедям Христовым, и Господь сохранит и приумножит вас. И напоминание о башне Силоамской, которая упала две тысячи лет назад около Иерусалима, было, по слову Христову, увещеванием к покаянию народа, ибо в противном случае народ будет обречен и исчезнет с лица земли».
Отец Никодим вынул платок и вытер потный лоб.
– Эк, как я разошелся, целую проповедь вам закатил. Жаль, что мало слушавших, но Господь так устроит, что ее услышат многие тысячи.
Дверь, заскрипев, отворилась, и начальник сообщил, что поезд скоро прибудет. Все засобирались и вышли на платформу. На черном небе блестели, перемигиваясь, мириады звезд, и стояла первозданная тишина. Но вот вдали прозвучал басовитый гудок тепловоза, и вскоре темноту прорезали его огненные прожектора. Наконец долгожданный поезд остановился у платформы.
Конечно, все это не ново, что сказал отец Никодим, но очень серьезно и побуждает к размышлению.
Да, Силоамская башня, убившая восемнадцать человек, не простой случай, а Божий знак к увещеванию заблудшего народа, чтобы он не погиб, но обратился ко Христу и тогда – жив будет. Россия, Русская земля, живи вовеки!
Одичание
В середине ХХ века в средней Картли, ближе к Большому Кавказскому хребту, в осетинских селениях, можно было еще встретить эти древние дома, сложенные из кусков горных пород или речных булыжников. Этот дом был просторный, в два этажа. Верхний этаж не отапливался и в теплое время года предназначался для молодых. А в нижнем этаже постоянно жили старики-родители, но на зиму и молодые спускались туда, и там же жили и резвились внуки. Внизу было интересно и весело. Целый день здесь горел очаг и булькали подвешенные на крюках котлы, в которых варилась пища для людей и для скота. Тащить варево для животных далеко не приходилось. Они все были здесь, только отделены были от людей невысокой, по пояс, деревянной перегородкой. Как в Ноевом ковчеге, здесь были и круторогие волы, и мелкие горные коровы, и лошадь, и овцы с козлом-предводителем, на шестах сидели красавец петух со своим гаремом красношеих кур, а в закутке обитали гордые и нервные индюшки. Положив голову на перегородку и меланхолично пережевывая жвачку, волы и коровы большими добрыми глазами смотрели на людей и в нетерпении стукали копытами в перегородку и мычали, требуя себе корм. На волю они выходили через комнату, направляясь через единственную дверь, ведущую во двор, и старуха-хозяйка с криком подгоняла их хворостиной, чтобы они в комнате не успели положить лепешку. Зимой, когда на дворе стоял мороз и в горах наваливало по шейку снегу, в нижнем помещении дома от скота шло густое животное тепло с крутым запахом навоза. Хозяин дома Григор, с вывернутыми от старости красными слезящимися веками, всегда говорил, что с животными жить полезно для здоровья, а к запаху можно привыкнуть, тем более что навоз дает животворящую силу земле и ничего плохого в нем нет, кроме пользы. В нос он шибает, когда входишь с улицы, а потом принюхаешься и не замечаешь, зато на душе спокойно и знаешь, что скот на месте и ворам его не увести.
В долгие зимние вечера что-то томило старую душу Григора. Был он и сыт, и пьян, сидел в тепле, и любимый скот перед глазами, но душа томилась и хотела чего-то, но он не понимал, что душа хотела общения с Богом, и некому было это разъяснить, потому что по всей области не было ни одной действующей церкви и ни одного священника. И так было уже 70 лет.
Все долгие годы советской власти повседневная житейская суета: возня со скотом, обработка кукурузного поля и виноградника, поездки на волах в лес за дровами – отнимали у Григора все свободное время, и некогда было подумать о душе и о Боге. И вся православная премудрость, которую он узнал в детстве, постепенно забылась, и не только им, но и всем осетинским народом, жившим в пределах Грузии, а все потому, что еще в первые годы советской власти по всей области были закрыты церкви, а священники изгнаны или сидели в лагерях. В селении Цнелиси, где с семьей жил Григор, была старая полуразрушенная часовня без дверей и оконных рам, куда в непогоду забредал скот, пасущийся рядом, спасаясь от холодного дождя и ветра, и там, кроме навоза, ничего больше не было. В определенный день, один раз в году, Григор доставал с полки деревянную шкатулку, где в вате лежали разноцветные, красивые, обточенные рекой камешки, доставшиеся ему от предков. Он раскрывал шкатулку и смотрел на камни, молился над ними, прося у этих камней помощи и защиты. Он просил для семьи и скота здоровья, для кукурузного поля и виноградника защиты от града. Он считал, что эти камни обладают таинственной силой отгонять демонов, которые наводят порчу на людей и на скот.
В этом селении народ не праздновал ни Рождество, ни Пасху. Не праздновал он также и советские праздники. У них был только один праздник в году – «Швид Маиси», или двадцатое мая. А что они праздновали, они и сами не знали и не могли мне объяснить, только и говорили: «У нас так знают». Праздник считался большим. И женщины загодя расстилали во дворе брезент и сушили на нем ячмень, затем в больших котлах на костре варили отличное осетинское пиво – «Ирон баганы», которое потом держали во вкопанных в землю громадных глиняных кувшинах и пили его все лето. В честь этого праздника расставалось с жизнью много индюшек, телят и баранов, из мяса которых приготовляли с различными приправами острые кавказские блюда. Праздник справляли весело. Играли на гармошках однообразную тягучую мелодию, дудели на гнусавой зурне, бренчали на пандури. Все от мала до велика ходили пошатываясь, одурев от пива и обильной мясной еды. Женщины в этот день обязательно посещали часовню с ее унавоженным полом и три раза обходили ее кругом, целуя все четыре угла, и просили здоровья для семьи и скота. А кого просили, толком и сами не ведали. Впоследствии я, посмотрев в святцы, обнаружил, что 20-го мая празднуется Собор Грузинских святых, но народ этого не знал, и получилось прямо по слову Божию:
Выслуживаясь перед высшими властями, осетинский обком КПСС перестарался и упразднил все храмы, изгнал всех священников из области и с гордостью рапортовал об этом в Москву, а народ тем временем в религиозном отношении одичал и скатился к язычеству во всех отношениях и даже в своем отношении к медицине. Однажды меня соседи одного дома, где была больная коклюшем девочка, просили прийти и осмотреть больную. Я думал: почему позвали соседи, но когда я пришел к больной, то все стало ясно. Во-первых, войдя в дом, я ничего не мог разглядеть из-за едкого синего дыма. Наконец я присмотрелся и увидел, что посреди комнаты стоит топчан, на котором лежала, задыхаясь от кашля, семилетняя девочка. Около нее одна старуха играла на пандури, другая жгла на сковороде грецкие орехи, а еще пять старух с ветками в руках весело скакали в пляске вокруг топчана с кашляющей больной. Когда я остановил эту оргию, старухи мне объяснили, что коклюш – «болезнь божественная» и «боги не потерпят вмешательство врача». А лечат эту болезнь дымом от грецких орехов и веселят ребенка пляской и бренчанием на пандури. Но девочке было не до веселья, она была синюшная и задыхалась. Я послушал ей спинку и нашел обширное воспаление легких. Я сказал старухам, что ребенка надо срочно в больницу, но старые ведьмы замахали на меня руками, загалдели и закричали, что если больную начнет лечить врач, то ночью ее задавит хайрак (осетинский черт). Мне пришлось отыскать отца девочки, объяснить насколько тяжелое состояние ребенка, и он понял, разогнал старух и отнес на руках девочку в больницу, где мне пришлось с ней много повозиться, чтобы она осталась жива.
Существует предание, что давным-давно осетины пришли с Северного Кавказа в Грузию по приглашению царицы Тамары, которая была замужем за осетинским князем красавцем Сосланом, и поселились в Карталинии между Гори и Хашури у Большого Кавказского хребта. Осетины – стойкие и смелые воины – влились в Грузинское войско и, будучи православными христианами, вместе с грузинами участвовали во всех войнах против агарян, осадивших Грузинское царство со всех сторон. Осетины принадлежат к иранской группе народов и называют себя «Ирон». Чистокровные осетины отличаются белой кожей, русыми волосами и голубыми глазами, хотя встречаются и черноглазые. А осетинские девушки часто были не лишены грации и красоты. Когда-то это был большой народ, расположившийся в предгорьях Северного Кавказа и по течению реки Дон. Дон – слово осетинское и означает «вода». Страна их называлась Алания и процветала, пока не была разгромлена полчищами гуннов под предводительством царя Атиллы. Осетины – народ, в большинстве своем принявший Православие и сохранявший его до времен коммунистического правления, но за 70 лет атеизма и гонения на Церковь этот народ, как и многие другие народы СССР, опять склонился к язычеству.
Моления к Богу у осетин было тесно связано с жертвоприношением. Если кто в семье заболевал, то какой-нибудь баран или индюшка должны были расстаться с жизнью. Обычно их резали около закрытой полуразрушенной церкви и здесь же варили, жарили и съедали, запивая мясо вином, а шкуру или перья вешали на ближайшее дерево, чтобы Бог, посмотрев на шкуру, не забывал о своей обязанности исцелить больного, так как баран или индюшка были съедены в расчете на Его милость. Я спрашивал этих едоков: «Какой прок Богу от того, что вы зарезали и съели барана?» На что они стереотипно отвечали: «У нас так знают». Если больной после жертвоприношения все же не поправлялся, они опять шли к дереву, что у часовни, и привязывали к ветке яркую тряпицу, чтобы она полоскалась на ветру и напоминала Богу, что за Ним – недоимка, так как баран пострадал и съеден, а больной все еще не встает с постели. И странное это было дерево, все покрытое разноцветными тряпицами и лентами, трепетавшими на ветру. Ожоги здесь почему-то было принято лечить чернилами, глисты – выводить керосином. Однажды мне в больницу привезли ошпаренного карапуза, всего облитого чернилами, и я негодовал, потому что к термическому ожогу присоединился и химический. Трудно, трудно было изживать эти вредные, иногда просто гибельные обычаи. Дети здесь росли некрещеные, браки были невенчаные, покойники погребались без отпевания, но зато устраивалась богатая языческая тризна, которая часто разоряла семью. И такая тризна устраивалась на протяжении одного года три раза: после погребения, на сороковой день и в годовщину. Большая честь оказывалась покойнику. Ради какой-нибудь утлой старушки, которую при жизни и не замечали, устраивались царские похороны. Обычно после кончины кого-либо собирались несколько самых мудрых в селении стариков, которые судили и рядили: сколько может на данные похороны прийти людей, сколько надо закупить вина, сколько зарезать голов скота, сколько напечь хлеба, купить зелени и проч.
Первым делом во дворе строили из досок столы и скамейки, которые со двора тянулись на улицу, так как на похороны со всей Осетии приходило от 500 до 3 000 человек. В громадных котлах варили говядину, или по-осетински – хашламу, в ряд стояли бочки с натуральным вином, закупленным в Имеретии. Каждый осетин имел у себя дома толстую тетрадь, где были записаны все люди, которые когда-то были на похоронах в его доме. И если в доме у этих людей кто-то умирал, то и он шел к ним на похороны. Покойник лежал до тех пор, пока не приедут все родственники из отдаленных мест. Около его головы клали и летние, и зимние шапки, и различные фуражки. Вероятно, полагали, что они ему там пригодятся. Наконец в назначенный день собирались все, кто считал нужным прийти и проводить покойника в последний путь. После кладбища все приходили к дому покойного и садились за стол. Съедали несколько быков и выпивали море вина. Несколько человек с мешком обходили длинные ряды столов, собирая деньги на помощь семье покойного. На второй и третьей тризне деньги уже не собирали. После поминок все мирно расходились по домам, пошатываясь, будучи в изрядном подпитии. Осетины очень мирный народ, и во время такого обильного винопития никогда никаких драк и разных эксцессов не возникало.
У моей больничной медсестры Сони Табатадзе в областном центре Цхинвали жил отец – старый Симон. Однажды летом мне пришлось ехать в областной центр, и я решил остановиться у Симона. Весь город тогда утопал в садах и был тихий и приятный. Только центр был застроен невысокими административными зданиями и магазинами, а остальные районы города состояли из частных домов с садами и огородами. Я нашел искомую улицу, с обеих сторон засаженную деревьями. Улица была чистая, малолюдная и тихая. Наконец, я остановился у дома старого Симона, в удивлении смотря на необыкновенное сооружение у дороги напротив дома. Это была сделанная из новых неокрашенных досок самая настоящая православная часовня. Я подошел и подергал дверь, и она открылась. Внутри было светло от большого окна. В восточной стороне часовни была сделана небольшая абсида, где стоял Престол с лежавшими на нем Евангелием, целовальным крестом и стоявшим подсвечником. По бокам абсиды на стенах висели иконы, написанные масляной краской на оборотной стороне клеенки и заключенные в рамки. Иконы были хорошо написаны, видно, живописцем-профессионалом и, конечно, грузином, потому что Божия Матерь была типичная грузинка с большими персидскими глазами. Было там поясное изображение Иисуса Христа с Евангелием, Никола Чудотворец, св. великомученик Георгий и св. равноапостольная Нина, просветительница Грузии. Это было просто чудо. Такая замечательная, стоящая под крестом, православная часовня в одичавшей от безбожия области. Я помолился, приложился к иконам и вышел с легким сердцем и просветленной душой. Тяжело было жить в языческой Осетии. Для церковного окормления мне приходилось раза четыре в год ездить в Тбилиси на междугородном автобусе в собор св. Александра Невского к старцам из Глинской пустыни и митрополиту Зиновию. Там был настоящий оазис Православия в пустыне безверия.
Когда я вошел в дом, старый Симон Табатадзе садился ужинать. Я поклонился ему и приветствовал: «Гамарджоба!» Он мне ответил: «Гагиморджос» – и пригласил меня к столу. На столе уже стоял кувшин с холодным белым вином, и старуха поставила второй стакан. Мы со стариком выпили за встречу, скоро и старуха подала горячее лобио – фасоль по-грузински с приправами – и суп харчо. Я спросил у старика:
– Генацвале, что это за чудо около твоего дома и кто построил и украсил иконами эту благодать?
Старик как-то замялся и принялся работать ложкой, набивая себе рот фасолью, но старуха, которая слышала вопрос, сказала:
– Это все дело рук Симона, а иконы писал художник Валико. Симон приходит в часовню и читает там вслух грузинскую Псалтирь, Евангелие, и со всей улицы собирается народ слушать Слово Божие, а один раз в месяц из Гори приезжает священник и служит литургию и молебен. Так сюда приходят люди со всего города и стоят на улице, потому что в часовне уже места не хватает.
– А власти не запрещают? – спросил я.
– Да один раз пришла милиция, но из домов вышли все жители и в два кольца окружили часовню, некоторые даже вынесли ружья. Их начальник посмотрел, махнул рукой и увел свою команду, и больше они не приходили. Люди любят эту часовню. Ведь в нашей области нет ни одной открытой церкви, ни одного священника, и народ совсем одичал в безбожии и впал в язычество. Семьдесят лет народ жил без церковного окормления, а семьдесят лет – роковая цифра. Как за семьдесят лет ветхозаветные евреи в вавилонском плену забыли свой язык и стали говорить на чужом языке, так и у нас в области за 70 лет пленения народа коммунистами народ позабыл свою веру и приклонился к язычеству. Но слава Богу, в стране начались большие перемены и Церковь опять восторжествует, – и старый Симон перекрестился.
Прошли годы, и давно я не был в Южной Осетии, которая за это время пережила братоубийственную войну с грузинами. У грузин тоже за время советской власти было большое отступление от веры, и на первое место вышла погоня за материальным достатком и ненасытное приобретательство. И отступление этих народов от Христианства помутило их разум, озлобило души, что и послужило, на радость сатане, поводом к принятию очень неразумных решений и последующей братоубийственной войне. Сейчас, слава Богу, страсти утихли и наступил мир, и о войне напоминают только сожженные и разрушенные осетинские села да много свежих могил с обеих сторон.
Через верных людей я узнал, что религиозная жизнь в Южной Осетии вновь наладилась, открылись православные церкви, пришли священники, и народ умиротворился. И да живут вечно в мире и согласии осетинский и грузинский народы! А сегодня, 11-го апреля 2000 года, я услышал по радио, что Патриарх Всея Руси Алексий II наградил высшим церковным орденом Президента Северной Осетии Дзасохова за возрождение и содействие в распространении Православия на Северном Кавказе.
Вдова
Я была еще совсем молодой женщиной, когда в автокатастрофе погиб мой муж. Он был грузин – своенравный и горячий человек и, возвращаясь ночью с дружеской пирушки, будучи в изрядном подпитии, налетел своей машиной на стоящий на обочине дороги бульдозер. Машина сложилась в гармошку – и смерть была мгновенной. Его смогли извлечь только утром, распилив машину и вытащив нечто плоское и кровавое – все, что осталось от здоровенного и жизнерадостного мужчины.
У нас в Грузии похороны такие, что не дай Бог, лучше не умирать. В нашем маленьком городке есть такие люди, которые, как вороны, слетаются к дому, где есть покойник. Беда случилась летом, и они первым делом принесли ящик, оцинкованный внутри, натащили туда льда и на лед положили покойника. Ящик поставили посреди большой комнаты, накрыли ковром и кругом посадили шесть музыкантов с дудуки. Это особая грузинская флейта, издающая громкий, жалобный и гнусавый звук. Музыканты выпили по стакану вина, надули щеки и заиграли. Играть они должны были посменно и без перерыва день и ночь. Приходили родственники, знакомые, друзья. Они стояли у одра, вопили и оплакивали погибшего. Мужчины рвали на себе рубашку, били себя по голове, женщины кричали хриплыми и визгливыми голосами, вырывали пряди волос и царапали себе щеки. Покойника на льду держали две недели, пока со всех концов страны не съехались родственники. Муж двоюродной сестры, дядя Васо, прилетел даже с Камчатки, где был директором консервного завода. Наконец, когда все родственники были в сборе, покойника сняли со льда, одели в костюм и положили в гроб. Не знаю, как где, а у нас отпевания не знают и гроб в церковь не несут. Все делается проще. Я послала мальчика в церковь, там священник, прочитав молитву над солью, совком зачерпнул из мешка, насыпал ему соли в кулек. Этой солью должна быть осолена вся пища на поминках. Вот и все отпевание по-кахетински. Надо сказать, что жили мы тогда в хорошем каменном доме с большим приусадебным участком. Покойный муж был заядлый охотник, и во дворе в сарае стояла отличная лошадь, ходившая под седлом, и было несколько охотничьих собак чисто грузинской породы, черных гладкошерстных с желтыми подпалинами, которые, чувствуя смерть хозяина, день и ночь подвывали под звуки надгробной зурны. В день погребения перед домом народу собралось, как на демонстрацию. На фасаде уже был прикреплен большой портрет покойного в черной раме, с датами рождения и смерти. Поскольку покойник пользовался в городе большим уважением и был хлебосольным человеком, гроб к кладбищу несли на вытянутых руках, а когда руки устали, то понесли открытый гроб с опущенным ножным концом. И создавалось впечатление, как будто покойник сам идет к своей могиле, немного завалившись назад. За гробом вели оседланного коня, покрытого черной попоной. За конем шли музыканты, зурначи, и, надувая щеки, выделывали жалобную погребальную мелодию. За ними шли друзья покойного Шалико и на сворках вели его охотничьих собак. За ними – охотники с ружьями. А сзади – вопящие женщины и прочий народ. Когда опускали гроб в могилу, охотники беспорядочно палили из ружей вверх, окутываясь дымом; женщины визгливо кричали и били себя по щекам; возбужденные собаки выли и лаяли, а испуганный конь – брыкался.
Детей у нас с мужем не было, и я, вернувшись с похорон в опустевший дом, села у окна и стала смотреть во двор, где были наскоро сбиты из досок столы и скамейки, на которых сидел народ, справляя келехи, а по-нашему – поминки. Справлявших было не менее тысячи человек, и посему было зарезано и сварено в котлах несколько молодых бычков и закуплено в бочках белое виноградное вино. Расходы на поминки были большие, но, по местному обычаю, они окупались сидящими за столами, среди которых с большой сумкой ходили двое мужчин и собирали добровольное пожертвование в пользу вдовы. Через сорок дней были вторые поминки, и я раздарила его друзьям собак, ружья и капканы, а лошадь оставила себе, чтобы на двуколке ездить на базар и в церковь. Сама я была русской, но родилась и выросла в Грузии. Была я еще хороша собой, к тому же я была блондинкой, что особенно ценилось здесь.
Прошел первый год моей вдовьей жизни. Конечно, скучать я скучала, но хозяйственные дела, слава Богу, отнимали много времени. Через год начали ко мне свататься женихи, но я всем отказывала, потому что все во мне противилось, когда я представляла себе жизнь с другим мужем. Во мне зрело твердое убеждение, что раз Бог взял от меня мужа, значит, я должна жить одна. Стала я подумывать: не принять ли мне монашество? Но батюшка в храме не благословил, сказав, что монашество не в черном одеянии и обетах, а в милосердных делах, которые можно делать и в миру. Еще молись, постись и будь смиренной – вот тебе и монашество. Отрадой и утешением было для меня чтение Нового Завета. Это была книга еще синодального, дореволюционного издания, она досталась мне от моей бабушки. Книга была на русском языке, и я читала ее каждый день по главе. Очень легли мне на сердце слова Христа:
По вечерам я стала выходить на дорогу и вглядываться в прохожих. И Господь сразу послал мне ветхого старичка, подпиравшегося на ходу клюкой, одетого в подрясник и с сумой на боку.
– Дедушка, – сказала я ему по-грузински, – ты устал, уже вечер, заходи в мой дом отдохнуть.
Он улыбнулся и сказал по-русски:
– Хотя я по-грузински не знаю, но все понял, что ты сказала, доченька.
В доме я ему дала таз, чтобы помыл уставшие ноги. Помывшись, он долго молился на медный складень, который достал из торбы. Надо сказать, что в грузинских домах икон нет, хотя Бога призывают ежеминутно и верующие, и неверующие. Иконы есть только в храмах и часовнях. Пока старичок молился, я приготовила ужин и накрыла стол. Там был пури – грузинский хлеб, соленый сыр – сулугуни, отварная фасоль – лобио – с орехами и травами, пучок зеленого лука и кувшинчик белого кахетинского вина. Старичок благословил ястие и питие и принялся за еду. Я сидела напротив и вязала носки. После еды я спросила его, откуда он идет. Он мне рассказал, что всегда жил в Карелии, и в 1939 году родители его благословили потрудиться послушником в монастыре на острове Валааме. Ему было тогда 16 лет, и те места, где он жил, принадлежали Финляндии.
«Я приехал в городок Сердоболь, – продолжал он, – сейчас он называется Сортавала, и на монастырском пароходе поплыл к Валааму. Погода была неспокойная, волны так и били в железные борта, и паломники все время пели акафист святителю Николе и его тропарь. Но, слава Богу, все же благополучно подплыли к скалистым, обрывистым берегам острова, поросшим соснами, и вошли в тихую монастырскую бухту. Нас приветствовали колокольным звоном и пением тропаря Преображению Господню.
На пристани я впервые увидел тощих валаамских монахов-постников и позднее понял, что здесь место, где дух преобладает над плотью, и на этом архипелаге если совсем и не изгнан князь мира сего, то во всяком случае попираем и находится в небрежении. Я вдохнул здешний воздух, ступил на эту бедную скалистую землю и кожей почувствовал, что все здесь свято: и воздух, и земля, и прозрачные воды Ладоги. Благодать так и входила в меня пудами. Вот тебе здесь и Рим, и Иерусалим, и святой Афон. Гостинник, отец Лука, сухонький, небольшого росточка старичок, повел меня к настоятелю монастыря игумену Харитону. Игумен спросил, надолго ли я отпущен родителями. “На год” – ответил я.
Послушание он мне назначил в трапезную и для духовного окормления приставил к гостиннику Луке. Так началась моя жизнь на Валааме. Но это благополучие длилось только до осени. Осенью 1939 года началась война между Советской Россией и Финляндией. На Валаам прибыли финские солдаты и установили неподалеку от монастыря зенитную батарею. Вскоре начались налеты советской авиации. Громадные самолеты с красными звездами на крыльях проплывали над Валаамом, сбрасывая бомбы. Мощные смертоносные бомбы на этот тихий, святой Валаам. В монастыре были разрушены два храма и сгорел больничный корпус. Игумену Харитону от финского командования пришел приказ: срочно подготовиться к эвакуации монастыря в глубь Финляндии. Стон и плач стоял над архипелагом. Горько было монахам расставаться со святым Валаамом. Когда переправлялись через Ладогу, я простудился, и отец игумен оставил меня, больного, в монастырском подворье в Сердоболе. Пока я болел и поправлялся, Сердоболь заняли советские войска, и мне ходу в Финляндию уже не было. После прибился я к православному храму и стал служить там псаломщиком. Пережил одну войну, а затем вторую. Принял монашеский постриг. Так и жизнь прошла. А сейчас, на старости лет, хожу по святым местам. Вот иду на поклонение мощам святой равноапостольной Нины».
Утром я проводила старого монаха, и он, уходя, все оборачивался и крестил мой дом, а я помахала ему рукой. На другой вечер я привела с дороги молодую усталую женщину. Ею был дан обет молчания, и по благословению своего духовника она из Рязани шла на поклонение к святой Нине. У гроба святой обет молчания разрешится, и она будет отмаливать свои грехи. Все это она мне написала на листочке, и что имя ее Нина, что она большая грешница перед Богом тем, что за свою недолгую жизнь сделала три аборта. Погубленные дети теперь не дают ей покоя и являются с укоризной во сне. И она надеется, что у мощей святой Нины вымолит себе прощение.
На следующий вечер я привела с дороги трех грузинских детей – двух мальчиков лет двенадцати и девочку десяти лет. Они жаловались, что в Тбилиси голодно, жизнь стала плохая и мать их направила к бабушке в деревню. Они шли пешком, потому что на дорогу у матери не было денег. Иногда их подбирали попутные машины, но все же больше шли пешком. Отца у них не было, его убили в войне с Абхазией.
На Преображение Господне я была в церкви и исповедовалась у батюшки Афанасия. Он спросил меня: а делаю ли я добро людям? Я ответила, что принимаю в свой дом странников.
После церковной службы он принес мне выписку из книги «Пролог» за 28-е июня. Вот что там было сказано: «Не укоряйте странных и пришельцев, но принимайте их в дом свой. Вспоминайте Господа Иисуса Христа, сделавшегося странным нас ради, и не стыдитесь омывать ноги странников, чтобы иначе не лишиться награды праведных.
Вы знаете, что сделал Авраам, когда он сидел под сенью дуба мамрийского в полдень и увидел трех мужей, мимо него шедших. Он, вставши, вышел в сретение их и поклонился им до земли, говоря:
Так же и Лот упросил двоих странников ночевать у него, и за то они (Ангелы) извели его из Содома, чтобы не погиб с беззаконниками.
Так же и Товия, будучи слепым, принял Ангела в образе странника, и сей даровал ему зрение.
Этому же учит нас и Господь, говоря:
Посему, братие, странников любите и общниками их своей трапезы делайте, чтобы и вам услыхать Господа, глаголющего:
Вечер на Ивановом Погосте
Зимой на Северо-Западе России дни стоят короткие, с воробьиный нос, а ночи длинные, темные и морозные, наводящие тяжелую русскую тоску и уныние, особенно в лесных деревнях, где в основном остались старики и старухи, доживающие свой советский век. Несмотря на то что в космосе летают спутники и космические корабли и весь мир опутан компьютерной интернетной паутиной, здесь – сонное царство. Спит лес, засыпанный снегами, спят реки, покрытые толстым льдом, спят деревеньки, по самые окна погрузившиеся в сугробы. На проводах вдоль шоссе висит бахрома сверкающего инея, на деревянных столбах – снежные шапки. А приложишь ухо к столбу – он гудит, гудит напряженно и безостановочно. А что он гудит и чего там гудеть сюда, в глушь? Кто его знает?! Дед Матвей, что пасет деревенское стадо, говорит:
– Это начальство гудёт из области по обязанности, за что и хорошее жалование берет, да кто его здесь слышит? Разве что лоси, кабаны да волки.
И вот в эту глухую пору, да еще под вечер, пришлось мне ехать здесь на своей машине из гостей от свата, пригласившего меня на охоту. Сват жил в собственном доме в небольшом поселке при лесокомбинате. Я пробыл у него неделю и вот в самые сретенские морозы возвращался назад по пустынному, плохо очищенному от снега шоссе. Справа сплошной угрюмой стеной стоит еловый лес, над ним висит большой багровый диск заходящего солнца, и ни души. Как только солнце зашло за лес, сразу стало темнеть, на небе появились бледные звезды. Я включил фары, и дальний свет выхватывал то стройную, обложенную снегом, как ватой, ель, то какое-то корявое придорожное дерево, то скачущего в свете фар бестолкового зайца. В машине что-то подозрительно стало стучать. Я подумал: «Еще этого в такой мороз мне не хватало». Машина плохо стала тянуть, пошла рывками, наконец в моторе что-то затарахтело и она остановилась на обочине. Я вышел из машины, и сразу лютый мороз перехватил дыхание и защипал лицо. Я представил, что меня ожидает: ночь, мороз, волки, и нет надежды, что кто-нибудь проедет и возьмет на буксир. Все мои попытки наладить машину ни к чему не привели.
Как-то, с Божией помощью, надо продержаться до утра, а утром авось кто-нибудь да проедет мимо. У меня в багажнике был топор, которым я нарубил кучу веток и повалил небольшое сухое дерево. В сторонке от машины при помощи бензина я разжег большой костер и стоя грелся у него. На случай волков, которых здесь развелась прорва, я надел на пояс патронташ и закинул за спину ружье. Присев на корточки, я шевелил палкой в костре. В мороз огонь особенно прожорлив, только и успевай подбрасывать в него ветки. Я вспомнил, как на фронте зимой мы ночевали в лесу, соорудив нодью. Это два бревна, положенные друг на друга, укрепленные колышками, а между ними мы просовывали сухие сучья и мох. Зажигали – и эти бревна медленно горели всю ночь, обогревая лежащих вповалку солдат. Мне одному, конечно, нодью не соорудить. Просто сил не хватит ворочать бревна. Ну ладно, буду поддерживать костер и пойду нарублю еще веток… Стало совсем темно, ветра не было, и на черном небе дрожащим холодным светом ярко горели звезды. Было тихо, только иногда в лесу раздавался громкий треск – это крепкий мороз рвал древесину. Так прошло часа два, и пока никаких изменений не предвиделось. От этих хлопот и суеты я почувствовал усталость, да и ноги стали болеть. Да еще и мысль о волках не оставляла меня. Не дай Бог, волки наскочат. В такой мороз они делаются от голода наглые и бесстрашные. Ну да ладно, как-нибудь отобьюсь да в машине отсижусь, если не замерзну.
Внезапно я вздрогнул и сорвал со спины ружье, нацелив его на выскочившего из темноты зверя. Это оказалась крупная черно-белая лайка. Она подошла ко мне, обнюхала ноги и, насторожив острые уши, уставилась в сторону леса. Пока никого не было, но вот послышался кашель и скрип снега под лыжами. На свет вышел старик. Он прищурился на огонь и сказал:
– Бедуешь здесь?!
– Бедую.
За спиной у старика виднелось ружье и еще пара лыж, которые он снял и положил рядом со мной.
– С машиной что? Крах?
– Надо в мастерскую.
– Это уже до завтра, а сейчас пошли ко мне. Негоже тебе в такой морозище на ночь оставаться. Да еще у нас волки балуют.
– А ты как, дедушка, здесь оказался?
– А здесь рядом наша деревушка: Иванов Погост. Увидел я на дороге костер и думаю: надо пойти посмотреть, кто там бедует.
– Как вас, дедушка, звать-величать?
– Матвеем Ивановичем зовемся.
Перед тем как идти, я написал записку и налепил на лобовое стекло машины, чтобы, кто может, взял ее на буксир, погудел мне – и я выйду на дорогу с Иванова Погоста.
– Услышу ли от дороги? – спросил я деда.
– Как не услышишь? Обязательно услышишь. Тут близко.
Я встал на лыжи и пошел вслед за стариком. Идти пришлось недолго, и мы вышли на деревенскую улицу, освещенную светом, падавшим из окон. Деревенька оказалась маленькой, всего-то домов десять-двенадцать. Я ее с дороги не видел потому, что она прикрыта лесным урочищем. Впереди, все обнюхивая, бежала собака, приведшая нас ко двору. Мы прошли через темные холодные сени и вошли в избу. Она состояла из одной большой комнаты, на пороге которой сидел самодовольный рыжий кот и вылизывал когтистую лапу. Справа от двери, занимая треть помещения, стояла большая русская печь со множеством удобных и полезных приспособлений. Тут была и большая топка, прикрытая железной заслонкой, и вмазанный чугунный казан с постоянно горячей водой, и ниши для сушения валенок, и обширная лежанка, где могли устроиться и спать в тепле сразу пять человек. Под стенами стояли широкие лавки. Посреди – большой скособоченный стол с керосиновой лампой. В красном углу теплилась лампадка под хорошего письма иконами. Рядом – лубочная старинная картина: развеселые пьяные грешники с гармошками в обнимку с блудницами идут широким путем и в конце его валятся в огненную преисподнюю. На другой половине картины изображены сухие постные старцы с котомками и торбами, лезущие в гору узким путем прямо в Царство Небесное, у врат которого стоит с ключом гостеприимный апостол Петр.
Все в избе было просто, без всяких городских украшательств, без традиционных обоев, столь любимых тараканами и клопами, без пахучего линолеума и прочего. С другой стороны красного угла было много фотографий, к которым особенно питают пристрастие деревенские жители. В рамочках под стеклом красовались молодые солдаты времен Первой мировой войны с выпученными глазами и каменными лицами. Они сидели под фотоательевскими пальмами на тонких венских стульях и старались щегольнуть начищенными сапогами и громадными саблями. На других фотках они же, в остроконечных буденовках со звездою, сидят около пулемета «Максим» под знаменем с надписью «Смерть мировому капиталу!» Были здесь и колхозные стахановки с граблями и косами, и дорогие покойники во гробах, и счастливые молодожены, и солдаты Отечественной войны с медалями и костылями.
За столом при свете керосиновой лампы сидели и делали уроки мальчик лет десяти и девочка лет восьми со светлыми льняными волосами.
– Это мои внуки. Круглые сироты, – сказал Матвей Иванович. – Родители их погибли на дороге в аварии. Уж такое Господь возложил на меня послушание – воспитывать их. Так и живем втроем. Есть у нас и хозяйство: коровушка, поросенок, несколько овец, куры, огород. Пенсию получаем. Слава Богу, так и живем. Не голодаем. Жаль вот только света нет. Сгорел трансформатор, а новый все не поставят. Ну, да и без электричества обходимся. Меньше искушений и соблазнов. Вот и телевизор поэтому не заводим. В Писании сказано: «Не всякого впускай в дом свой». А с телевизором дом не дом, а проходной двор. С ним-то в дом входят и воры, и убивцы, и блудницы, и всякие колдуны и звездочеты, и черти, и дьяволы, и сам сатана. Тьфу, не к ночи будь помянут проклятик.
– Дедушка, а я от мальчишек в школе слышал стишок про телевизор, – сказал Вася.
– А ну-ка, Васенька, скажи, а мы послушаем.
– Ха-ха-ха, ну и стишок! Прямо не в бровь, а в глаз лукавому!
– Время ужинать. Накрывай, Маша, на стол. А ты, Вася, поди подбрось сена животинам, им тоже надо на ночь подкормиться.
Поделиться книгой: