Помоги проекту - поделись книгой:
Облако
О, что за облако над Русью пролетело, Какой тяжелый сон в пустующих полях!
Лето в этом году было богато грозами с тяжелыми, обложными дождями, с порывистыми ветрами, вздымавшими на реке белые пенные волны, а если выдавались сухие жаркие дни, то по вечерам на западе полыхали синие зарницы, и закаты отличались багровым мерцающим светом.
Украинский городок, куда я направлялся, был совсем небольшим, похожим более на раскидистое село, примостившееся на высоком берегу реки, с садами, огородами, кирпичными домиками и белыми, совсем сельскими, мазанками. Почти у всех его обитателей было свое небольшое хозяйство, и поэтому на центральной, грязной и обильной лужами улице можно было видеть вольготно бродивших гусей и поросят. Вообще-то городок был пустяшный, и к нему не подходила ни железная дорога, ни порядочное шоссе, и сообщение, главным образом, совершалось по реке, где регулярно курсировали небольшие пароходики. На одном из таких пароходиков, носящем гордое имя «Перемога», я и направлялся в этот городок, где у меня испокон веков жили родственники. Эта «Перемога» недолго перемогалась, плывя по течению, и, не доходя до городка, вдруг остановилась, уткнувшись носом в берег. Из машинных недр на палубу вылез, вытирая паклей грязные руки, судовой механик и объявил, что пароходик дальше не пойдет по случаю великой шкоды в механизмах.
Надо упомянуть о том, что это было время, когда на Украине громыхнула атомная электростанция и смертоносная радиоактивная мгла заволокла громадные территории Украины, Белоруссии и России. Только и было тогда на слуху это жуткое слово: Чернобыль, Чернобыль, Чернобыль. И вот, по прошествии нескольких лет, я ехал в этот городок, где тоже пролился радиоактивный дождь, и люди, живущие там, получали «гробовые» деньги на лечение и на утешение.
Я высадился с пароходика вместе со знакомой попутчицей Тоней на дорогу, идущую вдоль зоны отчуждения, на многие километры огражденную колючей проволокой. Проволока уже успела потемнеть, и над этой, ранее благословенной, а теперь проклятой землей синело такое же небо, пышным разнотравьем красовались луга, летали и пели птицы, на крышах обезлюдевших хат виднелись раскидистые гнезда, и в одном, поджав ногу, задумчиво стоял аист. На полях, где раньше волнами колыхалась пшеница и густыми рядами стояли золотистые подсолнухи, теперь все поросло бурьяном и кустарником. Над полями вились бабочки, жуки и шмели, иногда пробегала одичалая лохматая собака, в бурьяне копался целый выводок ничейных свиней, но людей не было. Все было брошено на этих полях, и знаком беды стояли заржавленный трактор, и развалившаяся полуторка, и облупившийся комбайн.
И хаты – ранее теплое, веками обжитое человеческое жилье – теперь смотрели тусклыми глазницами окон и распахнутыми дверями. Что-то незримое, но смертоносное висело над этой зоной отчуждения, и это была смерть в новой, невиданной и неслыханной доселе форме, дьявольское порождение высоких, но безбожных умов ХХ века.
Моя попутчица Тоня – молодая женщина с мучнисто-бледным лицом и пышными локонами каштановых волос, которые она постоянно поправляла тонкими пальцами. Разговаривая, она как-то по-детски виновато смотрела на меня своими большими голубыми глазами. Мы с ней познакомились еще в поезде. Она возвращалась домой, отлежав два месяца в институте радиационной медицины.
– Вот, живу-доживаю, – говорила Тоня, – наглоталась, надышалась этой заразы, и отняла она у меня жизнь и здоровье. А раньше я была красивая, цветущая, веселая. Когда громыхнуло на атомной станции, нас отселили с Припяти, но если тебя ужалила змея, то хоть отселяй, не отселяй – яд змеиный уже в тебе, с тобой и все отравляет и разрушает.
– Но ты, Тоня, и сейчас неплохо выглядишь, только бледновата, но зато кудри такие, что хоть в кино.
– Ах, так вам кудри мои понравились! Ну так – смотрите! – Тоня схватила себя за волосы и потянула вверх. Под париком обнаружился голый, обтянутый бледной кожей череп. – Я у Алексея Апухтина читала вещее, написанное в XIX веке стихотворение:
– Это над нашим городком оно пролетело и унесло не только мои волосы и здоровье, но и многие, многие жизни.
А мои родственники жили в небольшом городке вблизи тридцатикилометровой зоны отчуждения. Глава семьи был ученым лесничим, в ведении которого находились лесные угодья в районах Припяти и Десны. С седой клиновидной бородкой и чеховским пенсне на толстом носу, он выглядел старым земским деятелем, радеющим о начальных школах и сельских больницах. Жена его тоже была ему под стать: этакая полная дама с благородными манерами. Еще с ними жила сестра жены – крепкая хозяйственная старушка. После случившейся катастрофы комиссия, приехавшая в их городок, предлагала им покинуть дом и отселиться подальше от опасной зоны, но на семейном совете старики решили доживать свой век в родном гнезде. Насильственно их не выселяли, но строго-настрого наказали: огородом не пользоваться, в лесу грибы-ягоды не собирать, корову не пасти, а постоянно держать в сарае на привязи на привозном сене, колодец держать закрытым и следить, чтобы туда не затекала дождевая вода.
Рассказав мне все это, дядя мой, Сергей Иванович, повел меня в сарай, где буренка уныло в полутьме потребляла сено, а почти ослепшие куры ходили по сараю и разгребали лапами навоз. Лишь пятнистый поросенок всем был доволен и, наращивая аппетит, жадно пожирал из лохани теплое месиво.
«И нам плохо, и скотинке невесело, – вздохнув, сказал дядя. Недавно по делам службы я был в запретной зоне и сделал вывод, что атомная радиация такой силы – в нашем мире явление новое и на нее не реагируют ни животные, ни птицы, ни насекомые, хотя все они загодя прячутся, предчувствуя ураганы, землетрясения, наводнения. Генетически в них не заложено чувство опасности радиации. Следовательно, это новое явление, порожденное умом безбожных ученых. Между прочим, в Священном Писании предсказана эта катастрофа: у Иоанна Богослова в Апокалипсисе без обиняков сказано:
Итак, далее о зоне отчуждения: люди из опасной зоны ушли, но птицы, животные и насекомые продолжают там жить. Под влиянием радиации все они стали крупнее, а брошенные домашние животные одичали. Немало среди них и мутантов: я сам видел аистов с тремя ногами, двухголовых поросят, совершенно голых бесшерстных собак. Даже фрукты в два-три раза больше обычных и уродливой формы. Цыгане, которые там поселились, говорят, что ночью эти плоды слабо светятся. Да, немного людей там есть. Это обделенные судьбой бездомные бродяги. Они вселились в брошенные дома и живут там, не обращая ни на что внимания, и не верят, что здесь все отравлено. Они берут воду из колодцев, потребляют с огородов овощи, пасут коров, ловят и едят свиней. Они говорят, что надеются на Божию защиту. “Перед тем, как есть и пить, трижды перекрестим еду, призовем Божие благословение и едим. И ничего, пока живы-здоровы. А умирать все равно от чего-нибудь придется”.
Я заглядывал в брошенные дома и увидел, что там уже кто-то похозяйничал. Во-первых, конечно, здесь ходили охотники за иконами. В домах икон уже не найдешь, да и много чего пограблено, хотя жителям при отъезде брать с собой ничего не разрешали из-за радиоактивной пыли. Божиим попущением беда, случившаяся на Украине, распростерла свои черные крылья и над Белоруссией, и над Россией.
“О, что за облако над Русью пролетело?!”
Много, много юных жизней погибло, и еще многие годы в городах и селах страны будут болеть и умирать чернобыльцы. Эта особая категория людей, ликвидаторов катастрофы, положивших жизни свои за други своя. Низкий, низкий земной поклон им за их подвиг.
К сожалению, в одном из самых благословенных мест Украины в ее живое тело до скончания веков врезалась смертоносная звезда “Полынь”, которую не забыть, не избыть. И сидит она на водной артерии реки Припять, которая впадает в Днепр, питающий водой Украину».
Так сокрушенно говорил старый лесничий Сергей Иванович. Этой семьи уже нет на свете. Каждый год в течение трех лет я приезжал на похороны. Первой умерла хозяйка, потом ее сестра и последним Сергей Иванович. И во всех трех свидетельствах о смерти был проставлен один диагноз: хроническая лучевая болезнь.
У прозорливца
Жизнь моя складывалась как-то нелепо, неудачи постоянно преследовали меня, но я надеялся на время, что оно все поправит, не зная еще того, что время лукаво, быстротечно и исподволь пожирает наши годы. По простоте своей я думал: «Вот придет новый, XXI век, и все как-то переменится в лучшую, благую сторону». Но вот пришел он, этот долгожданный новый век, и заставил меня содрогнуться от ужаса, потому что сразу глянул бездонным сатанинским взглядом смерти. Нежданной, негаданной, беспощадной смерти от слепого террора. В ХХ веке, когда враг был явственно виден на своих рубежах, мы боролись и победили. И даже потом, когда мы жили в тени ядерной бомбы, тоже как-то жили, правда, с тяжестью на душе, стараясь не думать о том, что мир в одно мгновение может быть сметен с лица земли, но все же жили.
Но сейчас как жить, когда идет необъявленная война, когда нет рубежей и границ и все накатывает так неожиданно внезапной смертью. Порождение смерти – террор, ведущий ее тактику и все ее приемы, от которых нигде нет спасения: ни дома, ни на работе, ни в театре – вообще ни в одной точке земного шара. И встал роковой вопрос: как жить перед лицом смерти? И бытие наше становится пиром во время чумы. Ад открыл свои запоны, и зло огненной лавой хлынуло на грешную землю.
К сожалению, ответа на свои сетования я не находил, кроме Божиего определения, что мир лежит во зле. А раз так, то и удивляться нечего. Стало быть, современное зло приобрело такие формы, что жизнь превратилась в своеобразную лотерею. Кто вытянет счастливый билет благополучия, тот и живет, но знает, что пуля и динамит, невзирая на лица, уносят из жизни и богача-олигарха, и губернатора, и полунищую старуху, пришедшую на базар за пучком морковки, и жирующих туристов, падающих с десятикилометровой высоты на землю вместе с обломками воздушного лайнера, и даже президента страны, пораженного в череп пулей снайпера.
С такими думами я шел по мокрому кочковатому болоту, поросшему твердой острой осокой, какими-то дикими кустами, зияющими ржавыми болотными промоинами и давно настеленной подгнившей гатью. Серое, осеннее, сыплющее мелкий дождь небо низко висело над этой унылой русской равниной. Около меня рыскала, постоянно встряхиваясь, моя собака, плечо мне давила старая тульская двустволка, и за целый день хождения по этим окаянным местам мне удалось подстрелить двух увесистых уток. Уже устал я от целодневного хождения, но больше от горьких своих дум. Наконец по компасу вышел я к деревеньке Горелово, состоящей из невзрачных, мокрых от косого дождя избушек. Несколько заспанных лохматых собак вылезли из-под сараев и лениво облаяли меня. Жилых домов в деревеньке было не более пяти, в них доканчивали свой век древние старухи – вдовы прошедшей страшной войны. Остальные дома пустовали с заколоченными досками окнами. Как ни странно, в одной избушке была устроена неплохая библиотека, которой заведовала хромая девка-вековуха. Был здесь и скособоченный магазинчик, где на полках лежали окаменевшие куски хозяйственного мыла, пудра, косы-литовки, покрытые пылью стеклянные банки с маринованной свеклой, пожелтевшие пачки соли грубого помола. Сюда раз в неделю приезжал фургон, привозивший из центра буханки серого хлеба. Когда не было дождя, деревенские старухи любили сидеть на порожках магазина и ждать: вдруг что привезут. Бывает, что привезут мешок желтых ванильных сухарей или печенье к чаю.
Когда я вошел в крайнюю избу, там сидели за столом и пили чай три старухи.
– Здравствуйте, бабоньки, – сказал я.
– Здравствуй, охотничек, откуда тебя Бог принес? Нешто наше болото все прошел?
– Да, все ваше болото прошел. Вот две утки. Возьмите себе.
– Спаси тебя Бог. Раздевайся, присаживайся к столу, поешь кашки да попей с нами, старыми, чайку.
Мне наложили миску пшенной каши с подсолнечным маслом и налили большую кружку чая.
– А что, бабушки, мужиков у вас в деревне нет, что ли?
– Мужиков у нас всех война взяла, а молодые, которые подросли, все в город подались. Есть у нас, правда, один старичок пришлый, но старый очень. Сам священник-монах. Еще при Хрущеве пришел и поселился у нас в пустой избе. Его согнали с места, когда Хрущев церкви закрывал.
– А чем живет ваш старец?
– А огородик у него небольшой есть, да и мы, старухи, его подкармливаем. Кто кашки, кто супец какой, кто хлебушка принесет. Вот и живет Божий человек, за нас за всех молится. Травами тоже знает, как лечить. Помогает нам от напастей. Все мы старые, и ревматизмы совсем было одолели.
– Так вы здесь живете и не знаете, что на свете творится?
– Ну как не знаем! В библиотеку к Маньке газету привозят, но мы по слепоте читать-то уже не сильны, но больше новостей от батюшки узнаем. У него есть радио на батарейках, так он нам всегда рассказывает. Вот, как в Америке две громадные башни вместе с народом повалили, как в Москве в театре зрителей вместе с бандитами газом удушили. На базарах тоже совсем зря народ подрывают, запугивают, чтобы народ на базары не ходил. Время пошло такое – сатанинское.
– А мне, бабоньки, можно к нему пойти?
– А отчего же не можно. К нему народ ходит и из других деревень. Он всех принимает. Побеседует, совет какой-никакой даст, скорбящего утешит. Если пойдешь, то отнеси ему сумочку. Я сейчас наберу ему, что покушать. Ну там супчику, кашки, картошки. Вот бутылочку молочка, рад будет.
Двери на мой стук отворил ветхий, постного вида старец, небольшого росточка, со сквозной седой бородкой. На нем был весь посеревший от старости, закапанный воском черный подрясник, на груди на цепочке – потемневший от времени иерейский крест. Старец со словами: «Милости просим!» поклонился мне в пояс.
– Охотничек? Заходи, милый, гостем будешь. Я всех принимаю. Небось, промок на болоте, погреешься, у меня печка истоплена. Сумочку несешь от старушек? Храни их Господь, не забывают меня. А ты православный али невер?
– Я – православный.
– А отчего на иконы не молишься?
– Да я, батюшка, растерялся, не огляделся сразу. Да они у вас занавешены.
– Сейчас, родной, открою. Клади три земных поклона и говори за мной: «Боже, милостив буди мне, грешному. Создавый мя, Господи, помилуй мя. Без числа согреших, Господи, помилуй и прости мя, грешного». Сегодня у нас день не постный. Вот мы сейчас и кашки с молочком покушаем, и чайку попьем. Слава Богу, люди меня не оставляют.
Старик выставил на стол потемневшие алюминиевые миски, гнутые ложки, солонку с крупной магазинной солью, сточенный нож с деревянной ручкой. На блюдце положил пару плоских соленых огурцов.
– Ружьецо-то не держи в руках. Вот повесь его сюда на гвоздь. Собачка пусть в сенях погостит, я ей уже дал покушать. А в келье ей не положено. Старцы не велят пускать собачек, где святые иконы есть. Потому как собака – зверь нечистый. Вот настоечка ягодная. Я налью тебе стаканчик. Выпьем во славу Божию.
Старец прочел молитву перед трапезой, благословил ястие и питие, и мы приступили к еде. После еды помолились, убрали со стола. Затем опять сели за столом напротив, и старец сказал мне:
– Видел я тебя духом, как ходил ты по нашему болоту и все думал и горевал о судьбах человеческих и о том, куда зашло человечество.
– И то правда. Было такое.
– Видишь ли, родной мой, я давно живу здесь на отшибе, с тех пор как богоборец Никита согнал меня с места, а монастырь наш разрушил, и молюсь беспрерывно за весь род людской. И неоднократно было мне явление и в тонцем сне, и наяву о судьбе всего мира и о нашей России. И особенно в свете распространившегося ныне слепого террора в мире грешном и прелюбодейном, как называл его Сам Христос. То, что я тебе буду рассказывать, есть великая тайна, посланная мне Создателем через видения, и пока я не предам Богу душу, тебе надлежит молчать и хранить ее в тайне. Но как услышишь о моей кончине, можешь тогда поведать это людям. Видишь ли, родной, террор – это порождение сатаны. По совести сказать, по-настоящему он развернулся у нас в России еще в XIX веке. Нечаев – его крестный отец. По сути говоря, он у нас в России и не выводился никогда. И в царское время много достойных людей омылись своей кровью. Тогда террор был политический, и многое в стране могло бы пойти другим путем, если бы террористами не были убиты такие личности, как Государь Александр II и премьер Столыпин. Затем он принял массовый характер во время Гражданской войны и в сталинские времена.
В настоящее время у террора, в основном, арабское лицо. Сейчас на планете схлестнулись Крест и Полумесяц. Конечно, иногда это только видимость, а подспудно, может быть, большая политика. Им порой не дают спать и мерещатся ушедшие в далекое прошлое вселенские халифаты.
Чем же все это кончится?! А кончится это тем, что Господь вразумит вздорное, жестоковыйное и отпавшее от Бога человечество. Как было это перед вселенским потопом. Земля уже вопиет к Богу от беззаконий и злодеяний, которые творят на ней народы. Уже в некоторых странах наступает невыносимая жара, небо заключается и годами не дает дождя. И население начинает вымирать от жары, голода и скверной питьевой воды. Иссякли водные источники, начали погибать животные и птицы, усеивая своими костями русла пересохших рек. Уже началось и с каждым годом все усиливается бегство населения из непригодных для жизни стран в более благоприятные для жизни места планеты. Уже началось великое переселение народов мира. Здесь перед людьми встала единственная задача – выживание. И межрелигиозная вражда, террор и всякие межгосударственные неприязненные отношения перед лицом вселенской беды уйдут в прошлое и предадутся забвению.
И вот мне в этой жалкой избушке, около нашего большого унылого болота, неоднократно было видение: я был как бы поднят белыми Ангелами высоко в небо так, что мне представилась наша медленно вращающаяся Земля. И я увидел, что планета наша безнадежно больна. Голубизна океанов стала тусклой, а прежде зеленые материки оказались с серыми и красноватыми дымящимися проплешинами. И единственное место на земле, сияющее свежей сочной зеленью, – это наша Россия. И к ее границам тащится изможденное и умирающее человечество. Миллионы белых, черных и желтых народов, больных и обезумевших от жары, таборами останавливаются у ощетинившихся колючей проволокой, танками и пушками границ великой страны, в которой Бог еще сохранил возможность жизни. Пришлые народы каждый день тысячами хоронят своих мертвецов и протягивают истощенные руки в сторону России и на всех языках мира со слезами и отчаянием умоляют о помощи. В церквях и монастырях России день и ночь идут службы, к Богу возносятся молитвы о покаянии и спасении страны и всех людей. День и ночь во дворце заседает правительство страны, ища разрешения этого тяжелого и неслыханного вопроса. Как поступить с народами мира, осадившими границы нашей страны? И большинство предложений: сжечь их лазерными пушками или испепелить водородной бомбой. Министры, генералы и сам президент все в поту, они не спали несколько ночей, мундиры их расстегнуты или сброшены на пол, волосы взъерошены, стоят дыбом. Они беспрерывно курят, что-то пьют из бутылок и не могут ни на что решиться.
Но вот открываются тяжелые двери зала заседаний, и медленно с посохом входит Патриарх Всея Руси. Все взоры обращены к нему. Он останавливается посредине зала, протягивает руку и начинает речь:
– Слушайте, слушайте! Так говорит Господь!
Кто из народов мира крестится и призовет Имя Божие – спасен будет. Отведите от границ танки, увезите пушки, снимите проволочные заграждения и откройте границы. Пусть народы мира войдут в землю спасения, землю обетованную – Русь Святую, которая даст пристанище народам в последние времена. Места достанет всем, потому что в тундре и в бесплодных северных местах расцветут сады и будут произрастать пальмы. Но если вы дерзнете сжечь народы мира, стоящие у наших границ, – Господь вместе с ними сожжет и нашу страну.
Так сказал мне Господь!
Затем Ангел Господень возвратил меня опять на землю в мою жалкую избушку на твердое монашеское ложе.
– Батюшка, страшно Вас было слушать, но не поверить Вам нельзя. И слепому, и глупому видно, что все идет к тому. Я верю Вашему видению. Простите меня, грешного. Я ухожу.
– Бог простит тебя, чадо, и я прощаю.
Рассказ матушки Зинаиды
На главной улице нашего города сын гордого Кавказа Хасан Челоев имел богатый антикварный магазин. Это был толстяк небольшого роста с сальной лысиной и широкими черными усами. Он же был и главным претендентом на мою руку и сердце. Относительно меня у него был проект, связанный с его салоном, куда наведывались денежные дельцы, а главное, интуристы, и этот антикварщик уже видел меня, молодую и обольстительную, в центре своего салона, представляющую товар иностранцам на безукоризненном английском языке, который я знала в совершенстве.
Моя бабушка, старая Фатима, несколько месяцев морочила мне голову этим богатым женихом, но я ему отказала, хотя согласилась работать у него в салоне из-за высокого оклада и премиальных. С ранних лет я была круглой сиротой и воспитывалась у бабушки, которая помогла мне окончить школу и институт иностранных языков. Но возраст старушки сказывался, и она, недолго поболев, умерла, оставив меня одну на всем белом свете. Кроме меня, в салоне работали еще две продавщицы, но они не знали языков, и поэтому с иностранцами занималась только я. Старинных вещей в салон приносили много, и оценивал их сам хозяин. У него были каталоги разных иностранных фирм, где цены были проставлены в американской и английской валюте, и моя задача была показать покупателю каталог и убедить, что его здесь не собираются надуть. Кроме того, мне надо было заполнить уже готовый бланк с печатью и подписью музейного эксперта о том, что данная вещь не имеет исторической ценности. С такой справкой антикварную вещь можно было вывезти за рубеж. Хозяин за такие бланки отваливал эксперту немалую мзду. У нас на стенах салона висели картины, в основном, старых мастеров, на полках красовались серебряные самовары, фарфор, статуэтки, были старинные ковры, мебель и, конечно, иконы, которые для меня были камнем преткновения. Покупатели требовали разъяснения сюжета, просили дать им художественную и религиозную оценку, чего я не могла сделать. Хозяин посоветовал мне обратиться к нашему постоянному реставратору старых икон Герману, студенту Духовной Академии. Вообще, какая-либо религия меня не интересовала, хотя бабушка исповедовала ислам, но меня к нему не принуждала и с Кораном не знакомила. Внешне же я была типичной девой Востока и отличалась, как говорят поэты, своеобразной персидской красотой, которую воспевали Саади и Омар Хайям. Герман же, с которым я познакомилась, вполне соответствовал своему имени и был, без подделки, порождением Северной Германии – потомок немцев, переселившихся в Россию еще при императрице Екатерине Второй. Когда мы встретились и посмотрели друг на друга, то нечто захлестнуло нас по типу короткого замыкания. «Он будет моим», – мелькнуло у меня в голове. Наверное, то же случилось и с Германом. Христиане говорят, что браки заключаются на Небесах. Вероятно, так оно и было. После первой встречи мы уже не расставались. Когда мы вместе шли по улице, люди на нас обращали внимание. Слишком большой был контраст между красотой симпатичной чернушки, и мужественной нордической красотой Германа. Его предки были лютеране и в основном подвизались на военной службе в больших офицерских чинах, со временем они приняли Православие и утвердились в нем. Герман, у которого были большие способности к живописи, тем не менее с детства мечтал быть священником, и мечта привела его в Духовную Академию. Заканчивался восьмой год обучения, и он намеревался вернуться на родину предков, в Германию, чтобы нести туда Православие. Видно, и мне была судьба жить с ним в Германии. Меня не смущало, что придется покинуть родные места. Я его так любила, что сердцем принимала этот выбор: где он – там и моя родина. Как я уже говорила, с исламом я не была знакома, и душа моя, и сознание было свободно от канонов Корана, и я полюбила Христианство, может быть, вначале за то, что любила христианина. Пришло время, и я пожелала принять Православие.
– Ну, моя милая сарацинка, – сказал, улыбаясь, Герман, – это дело легко поправить.
Целый месяц он наставлял меня в православной вере, а потом повел в храм, где был устроен крестильный баптистерий, и батюшка окрестил меня с троекратным погружением, по всем правилам этого святого Таинства. Но перед этим старый сгорбленный псаломщик, кряхтя, притащил из ризницы старинную пудовую книгу в коже с медными застежками, глаголемую «Потребник», где был полный чин отречения от сарацинской веры, и водрузил ее на аналой. Батюшка предложил мне громко вслух прочесть на церковно-славянском языке текст, составленный богомудрыми отцами, наверное, в раннем средневековье. И я громко, на всю церковь, отрекалась от Мухаммеда, от всех его близких и дальних родственников, от всех его жен, от сладостного магометанского рая, от какой-то чтимой убиенной верблюдицы, от камня, на котором сидели Авраам с Сарой, от другого камня, к которому Авраам привязывал верблюда, когда поднимался в гору для приношения Исаака в жертву, от каких-то специализированных сарацинских ангелов и прочее, и прочее, что там наворотили премудрые средневековые богословы. Мне, окончившей филологический факультет, все это было интересно и занимательно, хотя в некоторых местах я едва удерживалась, чтобы не расхохотаться. Батюшка это видел и улыбался себе в бороду. Но слава Богу, что это была не та эпоха, когда составлялся этот чин отречения, а то гореть бы мне на костре или сидеть на цепи в сыром монастырском подземелье.
Но зато венчание у нас с Германом было царственным. Оно происходило на втором этаже кафедрального собора, сияющего золотом и мраморными колоннами. Когда я в подвенечном платье вышла к Герману, он просто оторопел, пораженный моей красотой, а его товарищ Федя Стороженко всплеснул руками и закричал, что это гурия, сбежавшая из мусульманского рая. Надо сказать, что после крещения мое мусульманское имя Зейнаб отринули и нарекли меня Зинаидой.
Это было время, когда советская власть легко и скоропостижно упразднилась, влиятельные коммунисты покинули чертоги обкомов и райкомов, обзавелись тяжеловесной собственностью, засели в банках и на руководящих должностях отнюдь не социалистической формации. И выехать из страны стало не труднее, чем переехать из Торжка в Старую Руссу.
Германия нас встретила благожелательно, без предвзятости, может быть потому, что Герман был этнический немец. К православному Владыке в Мюнхене мы явились вскоре после переезда. Оба мы знали немецкий язык, но, к нашему удивлению, Владыка заговорил с нами по-русски и довольно прилично, хотя был природным немцем. Он нам рассказал, что Православие в Германии стало заметно после первой волны эмиграции из революционной России. Но особенно оно усилилось в годы Второй мировой войны, когда из-за нехватки рабочей силы стали привозить с Украины и из России с оккупированных вермахтом земель остарбайтеров. Это были несчастные люди, низведенные до уровня рабочего скота. Они были измождены непосильным трудом, вечно голодные, многие из них, работая на военных заводах, погибали при авианалетах английской и американской авиации. И единственной отдушиной для них, утешением и памятью о Родине была Православная Церковь. По воскресным дням их отпускали в церковь на богослужение, и приходили тысячи молодых девушек и парней, и они молились так самозабвенно, с такой силой, и слезы катились у них по щекам. И сила молитвы их была так велика, что, безусловно, прорывая все преграды, доходила до Престола Божия.
Сейчас тоже хлынул большой поток эмигрантов после распада Союза, но это уже другого духа люди, хотя многие из них тоже тянутся к церкви, как к островку оставленной Родины, но тяга эта скорее ностальгическая, чем духовная. Особенно интересно, что даже некоторые евреи из Украины и России посещают нашу Православную церковь, которая им милее и ближе, чем синагога.
Сегодня, несмотря на воскресенье, день был темный, туманный и дождливый. Скользящие по улицам фигуры людей в плащах с капюшонами походили на шествие средневековых капуцинов. Мы с Германом взяли такси и поехали в монастырь, где Владыка должен был рукоположить Германа во пресвитера. В сан диакона Герман был посвящен еще в России.
К началу литургии народу в церкви собралось много. Это, в основном, была разношерстная публика, состоящая из эмигрантов послеперестроечной волны. Они стояли тихо, переминаясь с ноги на ногу в ожидании начала службы. В большинстве, конечно, это были женщины в шляпках и платочках. Воздух в храме был влажный, теплый, пахло ладаном и свечным воском. Царские Врата были еще закрыты, и псаломщик, стоящий за аналоем, громко и отчетливо читал Часы.
Сегодня службу совершал сам Владыка, и Герман в диаконском облачении старательно прислуживал ему. Он был бледен и, видимо, очень волновался, но ектении все же произносил без запинки. Сам чин рукоположения во пресвитера начался после Херувимской песни. И вот его, ни жива ни мертва, повели к Владыке, который благословил его, и Германа стали водить около Престола, и каждый раз Владыка благословлял его. И в алтаре собравшиеся священники запели тропарь: «Святии мученицы, иже добре страдавше и венчавше, молитеся ко Господу, спастися душам нашим. Слава Тебе, Христе Боже, апостолом похвала, и мучеником веселие, их же проповедь Троица Единосущная».
Владыка возложил руку на голову Германа и тихим проникновенным голосом произнес со слезой: «Божественная благодать, иже всегда немощная исцеляющая, и недостаточная исполняющая поставляет Германа, благоговейнаго диакона, во пресвитерство. Помолимся убо о нем, да приидет нань благодать Пресвятаго Духа».
И я, новообращенная христианка, хотя незримо, но каким-то внутренним сердечным оком чувствовала и видела, как Христова благодать священства из далеких первохристианских веков через апостолов и цепочку святителей нисходит на моего Германа. И я стояла, подавляя рыдание, и глотала слезы радости.
Потом Владыка одел на него епитрахиль и фелонь и все пели: «Аксиос! Аксиос!» – что означает: «Достоин! Достоин!»
Владыка его первого причастил Святым Телом и Кровью Христовой и поставил в ряды со священниками.
Когда мы приехали домой, Герман был так взволнован и потрясен, что не мог говорить и отказался от праздничного обеда, но только выпил бокал шампанского и ушел в сад, где до вечера просидел в беседке.
По традиции после рукоположения он всю неделю ездил в монастырь служить Божественную литургию. Владыка оставил его в Баварии и послал служить на приход в небольшой город на Дунае. Забот и хлопот в приходе оказалось выше головы. Да будет известно, что Бавария, в отличие от лютеранской Германии, является областью католической, и отцу Герману досталась давно пустующая католическая кирха, которую надо было приспособить под православный храм. Католическое начальство, сдавшее в аренду костел, парты из него убирать не разрешало, но милостиво согласилось на закрытый, по православной традиции, алтарь. Своими силами надо было соорудить иконостас с Царскими Вратами и развесить по стенам храма иконы. Но как и на что, на какие деньги делать это переустройство – было никому не ведомо. С заработной платой священнику тоже было абсолютно глухо. По германским законам государство с налогов содержало только лютеранские и католические приходы, другие же конфессии были предоставлены самим себе и как-то паслись на подножном корму.
Православных прихожан на богослужения приходило мало, да и почти все они были неимущие остарбайтеры. Нам с отцом Германом пришлось круто. Надо было срочно искать какие-то источники дохода и какую-то работу. Мы с этой целью поехали в Мюнхен; видно, благословение Божие было с нами, и мы без большого труда получили все, что хотели. Я устроилась переводчиком в одном книжном издательстве, а Герман реставратором в большом антикварном магазине. Причем работу нам доставляли из Мюнхена на дом.
По субботам, воскресеньям, а также в православные праздничные дни отец Герман совершал богослужения. На службу приходило человек десять. Это были угнетенные жизнью на чужбине бесправные люди: украинцы, русские, молдаване. Бедствуя у себя на родине, они подались в чужие края в надежде на лучшую жизнь, но здесь было еще горше. Зарабатывая себе на жизнь, они мыли посуду в ресторанах, сидели с престарелыми и больными, убирали у состоятельных немцев квартиры, выгуливали собак, красивые девчонки в кабаках показывали стриптиз, были и блудницы. Официально получить им приличную работу было крайне трудно, поэтому все они трудились незаконно за мизерную плату. Правда, среди выходцев из СНГ были и такие ловкачи, которые быстро адаптировались в новых условиях, сумели сколотить немалые денежки, открыли свое дело, а некоторые даже фирмы, но, к сожалению, таковые в церковь не ходили.
Батюшка Герман, как мог, старался благоустроить храм: обновил побелку, отремонтировал двери и рамы, по вечерам писал храмовые иконы. Служил он хорошо, истово. Евангелие читал на русском и немецком языках. Вначале в хоре я пела одна, но постепенно увеличивалось число прихожан, увеличивался и хор. В хоре появились и немцы. Известно, что баварцы – большие любители хорошего пения, и наше церковное пение им очень пришлось по душе. Я им латинскими буквами писала славянские тексты, мелодию им напою, и они успешно подхватывают.
Неожиданно какому-то католическому храму понадобилось заменить парты. Были присланы грузовые машины, которые вывезли не только парты, но вообще все, что можно было увезти. Храм стал совсем пустой и гулкий. При таких обстоятельствах поехали мы плакаться к Владыке. Он нас выслушал и обещал помочь. У него оказался знакомый – престарелый и одинокий богач, который спрашивал у Владыки совета: куда бы поместить капитал на помин души? И Владыка обещал направить его к нам.
И действительно, вскоре во двор нашей церкви въехал микроавтобус, из которого два лакея выкатили на кресле старого тучного господина, державшего в одной руке дымящуюся сигару, а другой рукой он придерживал на коленях портативный компьютер. Это и оказался наш благодетель. Опросив Германа, он прокатился вокруг церкви, осмотрел все внутренние помещения и, так как был архитектором, быстро при помощи компьютера составил объем работ и смету. Будучи скуп на слова, он попрощался и уехал. По его воле через пару дней приехала строительная бригада, и работа закипела. Отец Герман разместил в Мюнхене заказы на резной иконостас и иконы, нанял живописцев, которые расписали стены храма Евангельскими сюжетами. Через несколько месяцев церковь, как непорочная невеста, блистала красотой и благолепием.
Я отлично понимала, что без Божьего вмешательства здесь не обошлось. Все сотворилось, как в сказке. Итак, в Германии засиял еще один очаг Православия. И как в пословице молвится: «Свято место пусто не бывает». Я это говорю к тому, что через год храм был полон прихожанами. Но что еще я могу добавить к моей истории? Кажется, ничего больше. Слава Богу за все!
Башня Силоамская
Середина осени с ее месяцем жовтнем, раскрасившим осинки и клены в багряный цвет, а березки – в золотистый, застала меня на довольно глухом полустанке в Средней России перед стальной колеей рельс с их холодным тусклым блеском, уходящих в дальнюю даль яркой лесной просеки.
Солнце, из зенита переместившееся ближе к горизонту, уже едва согревало мне лицо, легкий ветерок слегка шевелил листьями, в кружении летевшими с деревьев на пожухлую, тронутую первыми заморозками траву, а поезд, которого я ожидал, должен был прибыть на этот полустанок ночью и, остановившись на две минуты, двинуться дальше. Так что до прихода его еще надо было ждать и ждать.
Ждать нужно было в помещении полустанка, включавшем в себя каморку кассира с зарешеченным оконцем, комнатку начальника и крохотный зал ожидания, в котором томилось несколько человек – ехавшие на базар сельские жители, обремененные бидонами, корзинками и плетушкой с гусаком, который высовывал из нее длинную шею, шипел и все норовил ущипнуть за ногу свою хозяйку. Кроме селян, в уголке с небольшой корзинкой примостился сельский батюшка – старичок в теплой рясе, с наперсным крестом на цепочке, в круглой бархатной шапке с меховой оторочкой. Видно, эту рясу, провисевшую все лето в шкафу, он надел впервые, так как от нее изрядно попахивало нафталином. Священник был стар, и седые пряди волос, выбивавшиеся из-под шапки, и борода отдавали в желтизну.
Вечерело, и солнце, заходившее за лес, бросало косые лучи на вспыхнувшую золотом и багрянцем листву деревьев. Подувший из-за леса вечерний ветерок понес неведомо куда множество серебристых осенних паутинок.
Я опять зашел в ожидальню и сел рядом с батюшкой, который, сняв шапку и расстегнув рясу, копался в своей корзине.
Поделиться книгой: