И подошел Он к юноше, и прикоснулся к его локонам, и спросил: «Почему ты плачешь?»
И обернулся юноша, и узнал Его, и ответил: «Некогда я был мертв, а ты воскресил меня. Что еще мне остается, кроме скорби и рыданий?»
Ученик
После смерти Нарцисса пруд наслаждений превратился из чаши сладостных вод в чашу соленых слез, и плачущие ореады[20] вышли из рощ, чтобы спеть песни для пруда и дать ему утешение.
Когда они увидели, что пруд превратился из чаши сладостных вод в чашу соленых слез, то распустили зеленые пряди своих волос, и воззвали к нему, и сказали: «Мы не дивимся, что ты оплакиваешь Нарцисса, ведь он был так прекрасен».
«Но разве Нарцисс был прекрасен?» — спросил пруд.
«Кто может знать лучше тебя? — отозвались ореады. — Мимо нас он всегда проходил, не замечая, но к тебе он всегда стремился. Он лежал на твоем берегу, всматривался в тебя и в зеркале твоих вод видел отражение своей красоты».
И ответил пруд: «Но я любил Нарцисса потому, что, когда он лежал на моем берегу и всматривался в меня, в зеркале его глаз я видел отражение моей собственной красоты».
Учитель
Когда землю объяла тьма, Иосиф Аримафейский зажег кедровый факел и спустился с холма в долину, ибо у него оставалось дело в своем доме.
Проходя по кремнистым камням Долины Запустения, он увидел обнаженного плачущего юношу. Его волосы были цвета меда, а тело подобно белому цветку, но он ранил свое тело колючками и осыпал волосы пеплом.
Тогда Иосиф, обладавший великими богатствами, обратился к плачущему обнаженному юноше и сказал: «Неудивительно, что ты так сильно скорбишь, ибо Он, несомненно, был праведным человеком».
И ответил юноша: «Я плачу не о Нем, а о себе. Я тоже превращал воду в вино, исцелял прокаженных и возвращал зрение слепым. Я ходил по воде и изгонял бесов из обитателей гробниц. Я кормил голодных в бесплодной пустыне и поднимал мертвецов из их тесных жилищ. По моему велению перед огромным скоплением народа бесплодное фиговое дерево завяло и умерло. Я совершал все, что совершал этот человек, однако они не распяли меня».
Чертог Суда
В Чертоге Суда царило безмолвие, и человек предстал нагим перед Богом.
И открыл Бог Книгу Жизни, и сказал человеку: «Ты жил дурной жизнью, был безжалостен к тем, кто нуждался в поддержке, суров и жестокосерден к беспомощным. Обездоленные взывали к тебе, но ты не слушал, и слух твой был закрыт для воплей несчастных и обиженных. Ты забирал себе наследство тех, кто остался без отца, и запускал лисиц на соседский виноградник. Ты брал хлеб у детей и бросал его на корм собакам. Моих прокаженных, которые мирно жили на болотах и славили Меня, ты выдворил скитаться по дорогам. На Моей земле, из которой Я создал тебя, ты проливал кровь невинных».
И ответил человек: «Именно так я и поступал».
И снова открыл Бог Книгу Жизни, и сказал человеку: «Ты жил дурной жизнью; красота, которую Я показал тебе, осталась незамеченной, а добро, которое Я скрыл в тебе, осталось нераскрытым. Стены твоего чертога были расписаны образами, и ты поднимался с ложа своих гнусных прегрешений под звуки флейт. Ты воздвиг семь алтарей в честь грехов, которые Я воспретил, употреблял пищу, к которой нельзя прикасаться, и на пурпуре твоих одежд были вышиты три позорных знака. Твои кумиры были не из золота или серебра, что неподвластны тлению, но из бренной плоти. Ты пачкал их волосы благовониями и вкладывал им в руки плоды граната. Ты пятнал их ноги шафраном и расстилал перед ними ковры. Ты марал их веки сурьмой и умащал их тела миррой. Ты склонялся перед ними до земли, и троны твоих кумиров были выставлены на солнце. Ты являл солнцу свой позор и являл луне свое безумие».
И ответил человек: «Именно так я и поступал».
И открыл Бог Книгу Жизни в третий раз, и сказал человеку: «Ты жил дурной жизнью и отвечал на добро злом, а на учтивость грубостью. Ты ранил руки, что кормили тебя, и презирал грудь, которую сосал. Тот, кто пришел к тебе с водой, ушел, страдая от жажды, и ты еще до рассвета предал изгоев, спрятавших тебя в своих шатрах ночью. Врага, который пощадил тебя, ты заманил в ловушку, а друга, который ходил с тобой, ты продал за деньги. Тем же, кто принес тебе любовь, ты отплачивал похотью».
И ответил человек: «Именно так я и поступал».
И закрыл Бог Книгу Жизни, и сказал: «Несомненно, ты отправишься в ад. Именно в ад я отправлю тебя».
«Ты не можешь этого сделать!» — воскликнул человек.
И спросил Бог человека: «Почему Я не могу отправить тебя в ад и по какой причине?»
«Потому что я всегда жил в аду», — ответил человек.
И воцарилось безмолвие в Чертоге Суда.
Наконец Бог заговорил и сказал человеку: «Рассудив, что нельзя отправить тебя в ад, Я отправлю тебя в рай. Именно в рай Я отправлю тебя».
«Ты не можешь этого сделать!» — воскликнул человек.
И спросил Бог человека: «Почему Я не могу отправить тебя в рай и по какой причине?»
«Потому что я никогда и нигде не мог представить себе такого места», — ответил человек.
И воцарилось безмолвие в Чертоге Суда.
Учитель мудрости
С самого детства он обладал совершенным знанием о Боге, и даже когда он был еще подростком, многие святые, а также праведные женщины, жившие в его родном городе, были безмерно удивлены степенной мудростью его ответов.
Когда родители вручили ему одеяние и кольцо совершеннолетия, он поцеловал их и вышел в мир, чтобы поведать мирянам о Боге. Ибо в то время было много людей, либо вообще не знавших о Боге, либо обладавших неполным знанием о Боге, либо почитавших ложных богов, которые живут в древесных рощах и не обращают внимания на своих почитателей.
И обратился он лицом к солнцу, и странствовал, ходя без сандалий, как ходят святые, и носил у пояса кожаный кошель и бутылочку для воды из обожженной глины.
Проходя по большой дороге, он был полон радости, происходившей от совершенного знания о Боге, и непрестанно возносил хвалы Богу. Спустя некоторое время он достиг незнакомой земли с множеством городов.
И прошел он через одиннадцать городов. Некоторые из этих городов находились в долинах, другие раскинулись по берегам широких рек, а третьи стояли на холмах. В каждом городе он находил ученика, который любил и сопровождал его, и великое множество простого народа следовало за ним из каждого города. Знание о Боге распространялось по всей земле, и многие правители обратились в истинную веру. Жрецы из храмов, где стояли идолы, утратили половину своей выручки, и когда они били в полдень в свои барабаны, то лишь несколько человек приходили с фазанами и другими съедобными подношениями, как было заведено в этой земле до его прихода.
Однако чем больше людей следовало за ним и чем многочисленнее становились его ученики, тем сильнее становилась его печаль. Он не знал, почему его скорбь так велика — ведь он всегда говорил о Боге и о полноте совершенного знания, которое сам Бог даровал ему.
Однажды вечером он вышел из одиннадцатого города, который находился в Армении, вместе со своими учениками и большой толпой людей, последовавших за ним. Он поднялся на вершину горы, сел на камень, и ученики встали вокруг него, а остальные люди преклонили колени в долине.
Тогда он опустил голову на руки, заплакал и обратился к своей Душе: «Почему я полон скорби и страха и почему мне кажется, что каждый из моих учеников — это враг, подстерегающий меня?»
И ответила Душа: «Бог наполнил тебя совершенным знанием о Себе, а ты раздал это знание другим. Ты разделил драгоценную жемчужину и разорвал на части одеяние, не имевшее швов. Тот, кто делится мудростью, обворовывает сам себя. Он подобен человеку, отдающему свои сокровища разбойнику. Разве Бог не мудрее тебя? Кто ты такой, чтобы делиться тайной, полученной от Бога? Некогда я была богата, а ты сделал меня бедной. Некогда я прозревала Бога, а теперь ты скрыл Его от меня».
Тогда он снова заплакал, ибо понял, что Душа сказала правду, и что он отдал другим совершенное знание о Боге, нарушил божественный промысел, и теперь вера покидает его из-за множества тех, кто уверовал в него.
И сказал он себе: «Я больше не буду говорить о Боге. Тот, кто делится мудростью, ворует у самого себя».
Спустя некоторое время ученики подошли к нему, поклонились до земли и сказали: «Учитель, поговори с нами о Боге, ибо ты обладаешь совершенным знанием Бога и ни один человек, кроме тебя, не имеет такого знания».
Тогда он ответил им и сказал: «Я буду говорить с вами о любых других вещах на земле и на небе, но больше не буду говорить о Боге. Ни сейчас и ни в какое другое время я не буду говорить с вами о Боге».
И разгневались на него ученики, и сказали: «Ты вывел нас в пустыню, чтобы мы внимали тебе. Отошлешь ли ты нас прочь голодными вместе с великим множеством тех, кого заставил последовать за тобой?»
И он ответил им и сказал: «Я не буду говорить с вами о Боге».
Тогда люди во множестве возроптали против него и сказали: «Ты привел нас в пустыню и не дал нам никакой еды. Говори с нами о Боге, и этого будет достаточно».
Но не промолвил ни слова в ответ, ибо знал, что если заговорит с ними о Боге, то отдаст свое сокровище.
Тогда его ученики разошлись в великой печали, и толпы людей вернулись домой, но многие умерли по пути.
Когда он остался один, то встал, обратился лицом к луне и странствовал семь лунных месяцев, не разговаривая ни с одним человеком и не давая никаких ответов. По окончании седьмого лунного месяца он достиг края пустыни, которая называется пустыней Великой Реки. Там он нашел пещеру, где некогда жил кентавр, и устроил в пещере свою обитель. Он сплел тростниковую циновку для сна и стал отшельником. Ежечасно Отшельник славил Бога за то, что Он позволил ему сохранить частицу знания о Себе и Своем чудесном величии.
Однажды вечером, когда Отшельник сидел перед пещерой, которая стала его обителью, он увидел юношу со злым и красивым лицом, который прошел мимо в жалком рубище и с пустыми руками. С тех пор юноша каждый вечер проходил мимо с пустыми руками и каждое утро возвращался с пурпуром и жемчугами в руках, ибо он был Разбойником и грабил торговые караваны.
Отшельник смотрел на юношу и жалел его, но не говорил ни слова, ибо знал, что говорящий утрачивает свою веру.
Однажды утром, когда юноша возвращался с пурпуром и жемчугами, он остановился, нахмурился, топнул ногой по песку и обратился к Отшельнику: «Почему ты так смотришь на меня каждый раз, когда я прохожу мимо? Что я вижу в твоих глазах? Ни один человек раньше так не смотрел на меня. Твой взгляд причиняет мне беспокойство и ранит как заноза».
Тогда Отшельник ответил ему и сказал: «Ты видишь жалость в моем взгляде. Жалость смотрит на тебя из моих глаз».
Юноша презрительно рассмеялся и надменно сказал Отшельнику: «Я держу в руках пурпур и жемчуг, а у тебя есть лишь жалкая тростниковая циновка. Как ты можешь жалеть меня и по какой причине?»
«Я жалею тебя, потом что у тебя нет знания о Боге», — ответил Отшельник.
«Разве знание о Боге — такая драгоценность?» — спросил юноша и подошел ближе к входу в пещеру.
«Оно более драгоценно, чем весь пурпур и жемчуга на свете», — ответил Отшельник.
«И у тебя оно есть?» — спросил молодой Разбойник, подойдя еще ближе.
«Когда-то было, — ответил Отшельник. — Я обладал совершенным знанием о Боге, но в безрассудстве своем стал делиться им и раздавать другим. Однако даже теперь то знание, которое у меня остается, более драгоценно, чем пурпур или жемчуга».
Когда молодой Разбойник услышал эти слова, он бросил пурпур и жемчуг, которые нес в руках, обнажил острый изогнутый клинок и обратился к Отшельнику: «Тогда поделись со мной знанием о Боге, которым ты обладаешь, иначе я убью тебя! Почему бы мне не убить того, кто обладает сокровищем, более великим, чем мои богатства?»
Тогда Отшельник развел руками и сказал: «Разве для меня будет не лучше вознестись во владения Бога и славить Его, чем жить в мире и не иметь знания о Нем? Убей меня, если таково твое желание, но я не поделюсь своим знанием о Боге».
Тогда молодой Разбойник опустился перед ним на колени и стал умолять его, но Отшельник отказЯдся говорить с ним о Боге и отдать ему свое сокровище. И встал Разбойник, и сказал Отшельнику: «Будь по-твоему. Я же пойду в Город Семи Грехов, что находится в трех днях пути отсюда, и получу наслаждение за свой пурпур и радость за свои жемчуга». И взял он пурпур и жемчуга, и поспешил прочь.
Тогда Отшельник издал громкий крик, последовал за ним и стал уговаривать его. Три дня он шел за молодым Разбойником и умолял его вернуться и не входить в Город Семи Грехов.
Время от времени молодой Разбойник оглядывался на Отшельника и говорил ему: «Поделишься ли ты со мной знанием о Боге, более драгоценным, чем пурпур и жемчуга? Если ты дашь мне это знание, я не войду в город».
И Отшельник каждый раз отвечал: «Я готов отдать тебе все, что имею, кроме одного этого, ибо я не имею права делиться знанием о Боге».
На третий день в сумерках они приблизились к огромным алым вратам Города Семи Грехов. Из-за стен города доносились звуки громкого смеха.
Молодой Разбойник засмеялся в ответ и подошел к воротам, чтобы постучаться в них. Тогда Отшельник выбежал вперед, схватил его за полу одеяния и обратился к нему со словами: «Протяни руки, обними меня за шею и приложи ухо к моим губам. Тогда я поделюсь с тобой остатками своего знания о Боге». При этих словах молодой Разбойник остановился.
И когда Отшельник поделился своим последним знанием о Боге, то рухнул на землю и зарыдал, и великая тьма объяла его и скрыла город и молодого Разбойника, так что он больше не видел ни того, ни другого.
И когда он лежал и плакал, то ощутил присутствие Того, кто стоял рядом с ним. Ноги Того, кто стоял рядом с ним, были подобны медным столбам, а волосы Его были подобны тонкому руну. Он поднял Отшельника и сказал ему: «До сих пор ты обладал совершенным знанием о Боге. Теперь ты обладаешь Его совершенной любовью. Почему же ты плачешь?» И Он поцеловал его.
Поэмы
Сфинкс
Марселю Швобу,
дружески и восхищенно
В глухом углу, сквозь мрак неясный Угрюмой комнаты моей, Следит за мной так много дней Сфинкс молчаливый и прекрасный. Не шевелится, не встает, Недвижный, неприкосновенный, Ему ничто - луны изменной И солнц вращающихся ход. Глубь серую сменяя красной, Лучи луны придут, уйдут, Но он и ночью будет тут, И утром гнать его напрасно. Заря сменяется зарей, И старше делаются ночи, А эта кошка смотрит,- очи Каймой обвиты золотой. Она лежит на мате пестром И смотрит пристально на всех, На смуглой шее вьется мех, К ее ушам струится острым. Ну что же, выступи теперь Вперед, мой сенешаль чудесный! Вперед, вперед, гротеск прелестный, Полужена и полузверь. Сфинкс восхитительный и томный, Иди, у ног моих ложись, Я буду гладить, точно рысь Твой мех пятнистый, мягкий, темный. И я коснусь твоих когтей, И я сожму твой хвост проворный, Что обвился, как аспид черный, Вкруг лапы бархатной твоей. __________ Столетий счет тебе был велен, Меж тем как я едва видал, Как двадцать раз мой сад менял На золотые ризы зелень. Но пред тобою обелиск Открыл свои иероглифы, С тобой играли гиппогрифы И вел беседы василиск. Видала ль ты, как, беспокоясь, Изида к Озирису шла? Как Египтянка сорвала Перед Антонием свой пояс И жемчуг выпила, на стол В притворном ужасе склоняясь, Пока проконсул, насыщаясь Соленой скумброй, пил рассол? И как оплакан Афродитой Был Адониса катафалк? Вел не тебя ли Аменалк, Бог, в Гелиополисе скрытый? Ты знала ль Тота грозный вид, Плач Ио у зеленых склонов, Покрытых краской фараонов Во тьме высоких пирамид? __________ Чти ж, устремляя глаз сиянье Атласное в окрестный мрак, Иди, у ног моих приляг И пой свои воспоминанья, Как со Святым Младенцем шла С равнины Дева назаретской; Ведь ты хранила сон их детский И по пустыням их вела. Пой мне о вечере багряном, Том душном вечере, когда Смех Антиноя, как вода, Звенел в ладье пред Адрианом. А ты была тогда одна И так достать его хотела, Раба, чей красен рот, а тело Слоновой кости белизна. О Лабиринте, где упрямо Бык угрожал из темноты; О ночи, как пробралась ты Через гранитный плинтус храма, Когда сквозь пышный коридор Летел багровый ибис с криком И темный пот стекал по ликам Поющих в страхе мандрагор, И плакал в вязком водоеме Огромный, сонный крокодил И, сбросив ожерелья, в Нил Вернулся в тягостной истоме. Не внемля жреческим псалмам, Их змея смела ты похитить И ускользнуть, и страсть насытить У содрогающихся пальм. __________ Твои любовники... за счастье Владеть тобой дрались они? Кто проводил с тобой все дни? Кто был сосудом сладострастья? Перед тобою в тростниках Гигантский ящер пресмыкался, Иль на тебя, как вихрь, бросался Гриффон с металлом на боках? Иль брел к тебе неумолимый Гиппопотам, открывши пасть, Или в драконах пела страсть, Когда ты проходила мимо? Иль из разрушенных гробов Химера выбежала в гневе, Чтобы в твоем несытом чреве Зачать чудовищ и богов? __________ Иль были у тебя ночами Желанья тайные, и в плен Заманивала ты сирен И нимф с хрустальными плечами? Иль ты бежала в пене вод К сидонцу смуглому, заранье Услышать о Левиафане, О том, что близок Бегемот? Иль ты, когда уж солнце село, Прокрадывалась в мрак трущоб, Где б отдал ласкам эфиоп Свое агатовое тело? Иль ты в тот час, когда плоты Стремятся вниз по Нилу тише, Когда полет летучей мыши Чуть виден в море темноты, Ползла но краю загражденья, Переплывала реку, в склеп Входила, делала вертеп Из пирамиды, царства тленья, Пока, покорствуя судьбе, Вставал мертвец из саркофага? Иль ты манила трагелага Прекраснорогого к себе? Иль влек тебя бог мух, грозящий Евреям бог, который был Вином обрызган? Иль берилл, В глазах богини Пашт горящий? Иль влюбчивый, как голубок Астарты, юный бог тирийский? Скажи, не бог ли ассирийский Владеть тобой хотел и мог? Чьи крылья вились над бесстрастным, Как бы у ястреба, челом И отливали серебром, А кое-где горели красным? Иль Апис нес к твоим ногам, Свернув с назначенных тропинок, Медово-золотых кувшинок Медово-сладкий фимиам? __________ Как! Ты смеешься! Не любила, Скажи, ты никого досель? Нет, знаю я, Аммон постель Делил с тобою возле Нила. Его заслыша в тьме ночной, Ручные кони ржали в тине, Он пахнул гальбаном пустыни, Мидийским нардом и смолой. Как оснащенная галера, Он шел вдоль берега реки, И волны делались легки, И сумрак прятала пещера. Так он пришел к долине той, Где ты лежала ряд столетий, И долго ждал, а на рассвете Агат грудей нажал рукой. И стал твоим он, бог двурогий, Уста устами ты сожгла, Ты тайным именем звала Его и с ним была в чертоге. Шептала ты ушам царя Чудовищные прорицанья, Чудовищные волхвованья В крови тельцов и коз творя. Да, ты была женой Аммона В той спальне, словно дымный Нил, Встречая страсти дикий пыл Улыбкой древней, негой стона. __________ Он маслом умащал волну Бровей, и мраморные члены Пугали солнце, точно стоны, И бледной делали луну. Спускались волосы до стана, Желтей тех редкостных камней, Что под одеждою своей Несут купцы из Курдистана. Лицо цвело, как куст вина, Недавно сделанного в чанах, Синее влаги в океанах Синела взоров глубина. А шея, плечи, на которых Свет жил, казалось, голубой, И жемчуг искрился росой На шелковых его уборах. __________ Поставленный на пьедестал, Он весь горел,- и слеп глядящий, Затем, что изумруд горящий На мраморной груди сиял, Тот страшный камень, полнолунье В себе сокрывший (водолаз, Найдя его в Колхиде, раз Колхидской подарил колдунье). Бежали на его пути Увенчанные корибанты, Суровые слоны-гиганты Склонялись, чтоб его везти. Нубийцы смуглые рядами Несли носилки, чтоб он мог Смотреть в простор больших дорог Под радужными веерами. Ему янтарь и стеатит Стремил корабль, хитро раскрашен, Его ничтожнейшие чаши Нежнейший были хризолит. Ему везли ларцы из кедра С одеждой пышною купцы. Носили шлейф за ним жрецы, Им принцы одарялись щедро. Пятьсот жрецов хранили дверь, Пятьсот других молились, стоя Пред алтарем его покоя Гранитного,- и вот, теперь Ехидны ползают открыто Среди поверженных колонн, А дом разрушен, и склонен Надменный мрамор монолита. Онагр приходит и шакал Дремать в разрушенных воротах, Сатиры самок ищут в гротах, Звеня в зазубренный цимбал. И тихо на высокой крыше Мартышка Горура средь мглы Бормочет, слыша, как стволы Растут, сквозь мрамор, выше, выше. __________ А бог разбросан здесь и там: Я видел каменную руку, Все сжатую еще, на муку Сыпучим данную пескам. И часто, часто перед нею Дрожала гордых негров рать И тщетно думала поднять Неслыханно большую шею. И бородатый бедуин, Бурнус откидывая пестрый, Глядит часы на профиль острый Того, кто был твой паладин. __________ Иди, ищи обломки бога, Омой их вечером в росе, Один с одним, сложи их все И призывай их к жизни строго. Иди, ищи их, где они Лежат, составь из них Аммона И в исковерканное лоно Безумье прежнее вдохни. Дразни словами потайными; Тебя любил он, доброй будь! Возлей на кудри нард, а грудь Обвей полотнами тугими. Вложи в ладони царский жезл И выкрась губы соком ягод, Пусть ткани пурпурные лягут Вокруг его бесплодных чресл. __________ В Египет! Не страшна утрата! Один лишь Бог сходил во тьму, Пронзило бок лишь одному Копье сурового солдата. А эти? Нет, они живут! Анубис все сидит в воротах, Набрал он лотосов в болотах, Они хребет твой обовьют. И, на порфировое ложе Облокотясь, глядит Мемнон; И каждым желтым утром он Тебе поет одно и то же. Нил с рогом сломанным все ждет В постели тинистой, во мраке, И на засохнувшие злаки Не разливает мутных вод. Никто из них не умер; быстро Сбегутся все они, любя, И будут целовать тебя Под звон тимпана или систра. Поставь же парус у ладьи, Коней - у черной колесницы, А если древние гробницы Уже скучны тебе, иди По следу льва, к его вертепам, Поймай его средь диких скал И умоляй, чтобы он стал Твоим любовником свирепым. С ним рядом ляг у тростника И укуси укусом змея, Когда ж он захрипит, слабея, Ударь хвостом свои бока. И тигра вымани из грота, Своим супругом называй И на спине его въезжай Через Фиванские ворота. Терзай его в пылу любви, А если он кусаться будет, Свали его ударом груди И тяжкой лапой раздави. __________ Зачем ты медлишь? Прочь отсюда! Ты мне ужасна с давних пор, Меня томит твой долгий взор, О, вечно дремлющее чудо. Ты задуваешь свет свечей Своим дыханием протяжным, И лоб мой делается влажным От гибельной росы ночей. Твои глаза страшны, как луны, Дрожащие на дне ручья, Язык твой красен, как змея, Которую тревожат струны. Твой рот, как черная дыра, Что факел или уголь красный Прожег на пестроте прекрасной Месопотамского ковра. Прочь! Небо более не звездно. Луна в восточные врата Спешит, ее ладья пуста... Прочь! Или будет слишком поздно. Смотри, заря спугнула тень Высоких башен, дождь струями Вдоль окон льется и слезами Туманный омрачает день. Какая фурия в веселье Тебя сквозь беспокойный мрак, В питье царицы всыпав мак, В студенческой забыла келье? __________ Какой нездешний грешный дух Принес мне гибельный подарок? О, если б свет мой был не ярок И не приманивал вас двух! Иль не осталось под луною Проклятых более, чем я? Абаны, Тарфара струя Иссякла ль, что ты здесь, со мною? О, тайна, мерзкая вдвойне, Пес ненавистный, прочь отсюда! Ты пробуждаешь с жаждой чуда Все мысли скотские во мне. Ты называешь веру нищей, Ты вносишь чувственность в мой дом, И Аттис с поднятым ножом Меня, смущенного, был чище. Злой Сфинкс! Злой Сфинкс! Уже с веслом Старик Харон стоит в надежде И ждет, но ты плыви с ним прежде, А я останусь пред крестом, Где слезы льются незаметно Из утомленных скорбью глаз, Они оплакивают нас И всех оплакивают тщетно. Баллада Редингской тюрьмы
(перевод Константина Бальмонта)
1
Он не был больше в ярко-красном, Вино и кровь он слил, Рука в крови была, когда он С умершей найден был, Кого любил — и, ослепленный, В постели он убил. И вот он шел меж подсудимых, Весь в серое одет. Была легка его походка, Он не был грустен, нет, Но не видал я, чтоб глядели Так пристально на свет. Я никогда не знал, что может Так пристальным быть взор, Впиваясь в узкую полоску, В тот голубой узор, Что, узники, зовем мы небом И в чем наш весь простор. С другими душами чистилищ, В другом кольце, вперед, Я шел и думал, что он сделал, Что совершил вон тот, — Вдруг кто-то прошептал за мною: «Его веревка ждет». О, боже мой! Глухие стены Шатнулись предо мной, И небо стало раскаленным, Как печь, над головой, И пусть я шел в жестокой пытке, — Забыл я ужас свой. Я только знал, какою мыслью Ему судьба — гореть. И почему на свет дневной он Не может не смотреть, — Убил он ту, кого любил он, И должен умереть. Но убивают все любимых, — Пусть знают все о том, — Один убьет жестоким взглядом, Другой — обманным сном, Трусливый — лживым поцелуем, И тот, кто смел, — мечом! Один убьет любовь в расцвете, Другой — на склоне лет, Один удушит в сладострастьи. Другой — под звон монет, Добрейший — нож берет: кто умер, В том муки больше нет. Кто слишком скор, кто слишком долог, Кто купит, кто продаст, Кто плачет долго, кто — спокойный — И вздоха не издаст, Но убивают все любимых, — Не всем палач воздаст. Он не умрет позорной смертью, Он не умрет — другой, Не ощутит вкруг шеи петлю И холст над головой, Сквозь пол он не уронит ноги Над страшной пустотой. Молчащими не будет ночью И днем он окружен, Что все следят, когда заплачет, Когда издаст он стон, — Следят, чтоб у тюрьмы не отнял Тюремной жертвы он. Он не увидит на рассвете, Что вот пришла Беда, Пришел, дрожа, священник в белом, Как ужас навсегда, Шериф и комендант, весь в черном, Чей образ — лик Суда. Он не наденет торопливо Свой каторжный наряд, Меж тем как грубый доктор смотрит, Чем новым вспыхнул взгляд, — Держа часы, где осужденья Звучат, стучат, стучат. Он не узнает тяжкой жажды, Что в горле — как песок, Пред тем, когда палач в перчатках Прильнет на краткий срок И узника скрутит ремнями, Чтоб жаждать он не мог. Слова молитв заупокойных Не примет он, как гнет, И, между тем как ужас в сердце Кричит, что он живет, Он не войдет, касаясь гроба, Под страшный низкий свод. Не глянет он на вышний воздух Сквозь узкий круг стекла, Молясь землистыми губами, Чтоб боль скорей прошла, Не вздрогнет он от губ Кайафы, Стирая пот с чела. 2
Уж шесть недель гулял солдат наш, Весь в серое одет, Была легка его походка, Он не был грустен, нет, Но не видал я, чтоб глядели Так пристально на свет. Я никогда не знал, что может Так пристальным быть взор, Впиваясь в узкую полоску, В тот голубой узор, Что, узники, зовем мы небом И в чем наш весь простор. Он не ломал с тоскою руки, Как те, в ком мало сил И кто в Отчаяньи Надежду Безумно оживил, — Нет, только он глядел на солнце И жадно воздух пил. Не плакал он, ломая руки, О том, что суждено, Но только утро пил, как будто Целительно оно. О, жадно, жадно пил он солнце, Как светлое вино! С другими душами чистилищ, В другом кольце, вперед, Я шел, — и каждый, кто терзался, Про свой не помнил гнет, Но мы за тем следили тупо, Кого веревка ждет. И странно было знать, что мог он Так весело шагать, И странно было, что глазами Он должен свет впивать, И странно было знать, что должен Такой он долг отдать. Цветут и дуб и вяз роскошно Весеннею порой. Но страшно видеть столб позорный, Что перевит змеей, — И, стар иль юн, но кто-то должен Предел не выждать свой! Высок престол, и счастье трона Всех манит и зовет, Но кто хотел бы, с крепкой петлей, Взойти на эшафот И сквозь ошейник бросить взгляд свой Последний в небосвод? Прекрасны пляски, звуки скрипок, Любовь и Жизнь с Мечтой; Любить, плясать, под звуки лютни, Толпою молодой; Но страшно — быстрою ногою — Плясать над пустотой! И мы за ним с больным вниманьем Следили, чуть дыша: Быть может, к каждому такой же Конец ползет, спеша? Как знать, в какой нас Ад заманит Незрячая душа. И наконец меж подсудимых Он больше не ходил. Я знал: он в черной загородке, В судебном зале был. Его лица я не увижу, Как долго б я ни жил. Мы встретились, как в бурю, в море, Погибшие суда. Без слов, без знака — что могли бы Мы говорить тогда? Мы встретились не в ночь святую, А в яркий день стыда. Тот и другой в глуши тюремной Людской отбросок был, Нас мир, сорвавши с сердца, бросил, И бог о нас забыл, И за железную решетку Грех в тьму нас заманил. 3
Двор Должников — в камнях весь жестких, Там слизь со стен течет, С высоких стен; близ них гулял он: Над ним — свинцовый свод, И слева — справа страж ходил с ним, Боясь, что он умрет. Или молчащими он ночью И днем был окружен, — Они следили за слезами, Они ловили стон, Боясь, чтобы не отнял жертву У эшафота он. Был комендант без послаблений, Устав он твердо знал. Смерть — факт научный, — доктор умный Все факты признавал. В день дважды приходил священник — И книжку оставлял. И дважды в день курил он трубку И кружку пива пил, Его душа была спокойна, В ней страх не властен был, Он говорил, что он доволен Уйти во тьму могил. Но почему так говорил он, Страж ни один не знал: Тот, кто в тюрьме быть должен стражем, Язык свой замыкал, Кому судьба в тюрьме быть стражем, Тот маску надевал. Когда б спросил, душа не в силах Была б так быть нема, А что же может сделать Жалость Там, где убийцам — Тьма? Какое слово он нашел бы Для братского ума? Мы проходили, образуя Наш — Шутовской — Парад. Что в том! Ведь были мы одною Из Дьявольских Бригад: В ногах — свинец, затылки бриты, — Роскошный маскарад. Канаты рвали мы — и ногти, В крови, ломали мы, Пол мыли щеткой, терли двери Решетчатой тюрьмы, — Шел гул от топота, от ведер, От адской кутерьмы. Мешки мы шили, били камни, — Шел звон со всех сторон, — Мы били жесть и пели гимны, Наш ум был оглушен, Но в сердце каждого был ужас: Таился в сердце он. Таился так, что дни, как волны, Меж трав густых ползли. Забыли мы, чего обманщик И глупый ждать могли. Но раз, с работы возвращаясь, Могилу мы прошли. Зияла яма жадной пастью, Возжаждавшей убить, Кричала грязь, что хочет крови, Асфальту нужно пить. Мы знали: завтра между нами Один окончит быть. И мы вошли, душой взирая На Смерть, на Суд, на Страх; Прошел палач с своей сумою, — Он спрятался впотьмах; И мы дрожа замкнулись — каждый Под номером — в гробах. В ту ночь тенями в коридорах Тюрьма была полна, Вошли шаги в Железный Город, Шепталась тишина, И лица бледные глядели Сквозь полосы окна. А он лежал — как тот, кто в травах Заснул, устав мечтать, И стражи сон тот сторожили И не могли понять, Как может кто-нибудь пред казнью Так сладко, сладко спать. Но нет тем сна, кто слез не ведал И весь дрожит в слезах. Так мы — обманщик, плут и глупый — Все были на часах. Сквозь каждый мозг, цепляясь, ползал Другого жгучий страх. О, это страшно, страшно — муку Терпеть за грех чужой! Нам меч греха вонзился в сердце С отравой роковой, Горели слезы в нас — о крови, Что пролил здесь другой. И стражи, в обуви бесшумной, Смотря в дверной кружок, Пугались, на полу увидя Тех, дух чей изнемог, — Дивились, что молиться могут, Кто никогда не мог. Всю ночь, склоняясь, мы молились, Оплакивая труп, И перья полночи качались, Могильный мрак был туп, И вкус раскаянья был в сердце — Как желчи вкус для губ. Седой петух пропел и красный, Но дня не привели, И тени Ужаса пред нами По всем углам ползли, И каждый дух, что бродит ночью, Кривясь, густел в пыли. Они ползли, они скользили, Как путники сквозь мглу, Они, как лунные виденья, Крутились на полу, И с мерзкой грацией качались, И радовались злу. Они с ужимками мигали Вблизи и вдалеке, Они плясали сарабанду — И шли рука к руке, Они чертили арабески. Как ветер на песке! Марионеткам было любо Ногами семенить, Под флейты Страха в маскараде Свой хоровод водить, — И пели маски, пели долго, Чтоб мертвых разбудить. «Ого! — кричали. — Мир обширен, Но цепи — вот беда! И джентльмены кость бросают И раз, и два, — о, да! Но раб тот, кто с Грехом играет В Прибежище Стыда!» Нет, не из воздуха был создан Злорадный тот синклит Для тех, чья жизнь была в колодках, Кто был в гробу забит. Они — о, боже! — были живы, И страшен был их вид. Кругом, кругом в зловещем вальсе Крутились духи тьмы, Они жеманно улыбались По всем углам тюрьмы, Мигали, тонко усмехались, Пока молились мы. Ночь длилась, но уж ветер утра Летал, легко стеня, Все нити мрака Ночь продлила, Сквозь свой станок гоня, И мы в молитвах ужаснулись На Правосудье Дня. Вдоль влажных стен стенящий ветер Скользил со всех сторон, И колесом стальным впился в нас Минут чуть слышный звон. О, что же сделали мы, ветер, Чтоб слышать этот стон? И наконец во мгле неясной На извести стенной Увидел призрак я решетки, Узор ее резной, — И я узнал, что где-то в мире Был красен свет дневной. И в шесть часов мели мы кельи, В семь — тишь везде была. Но внятен шорох был — качанье Могучего крыла. Чтобы убить — с дыханьем льдистым В тюрьму к нам Смерть вошла. Не на коне, как месяц, белом, Не в красках огневых. Сажень веревки только нужно, Чтоб человек затих, — И вот она вошла с веревкой Для тайных дел своих. Мы точно шли сквозь топь на ощупь: Кругом — болото, мгла, Не смели больше мы молиться, И сжата скорбь была, В нас что-то умерло навеки, Надежда умерла. О, Правосудье Человека, Подобно ты Судьбе, Ты губишь слабых, губишь сильных В чудовищной борьбе, Ты сильных бьешь пятой железной, Проклятие тебе! Мы ждали, чтоб пробило восемь, Томясь в гробах своих: Счет восемь — счет клеймящий Рока, Крик смерти в мир живых, — И Рок задавит мертвой петлей Как добрых, так и злых. Мы только думали и ждали, Чтоб знак прийти был дан, И каждый был как бы в пустыне Застывший истукан, Но сердце в каждом било — точно Безумный в барабан! Внезапно на часах тюремных Восьми отбит был счет, И стоном общим огласился Глухой тюремный свод, Как будто крикнул прокаженный Средь дрогнувших болот. И как в кристалле сна мы видим Чудовищнейший лик, Мы увидали крюк, веревку, Пред нами столб возник, Мы услыхали, как молитву Сдавила петля в крик. И боль, которой так горел он, Что издал крик он тот, Лишь понял я вполне, — весь ужас Никто так не поймет: Кто в жизни много жизней слышит, Тот много раз умрет. 4
Обедни нет в день смертной казни, Молитв не могут петь. Священник слишком болен сердцем, Иль должен он бледнеть, Или в глазах его есть что-то, На что нельзя смотреть. Мы были взаперти до полдня, Затем раздался звон, И стражи, прогремев ключами, Нас выпустили вон, И каждый был с отдельным адом На время разлучен. И вот мы шли в том мире божьем Не как всегда, — о, нет: В одном лице я видел бледность, В другом — землистый цвет, И я не знал, что скорбный может Так поглядеть на свет. Я никогда не знал, что может Так пристальным быть взор, Впивая узкую полоску, Тот голубой узор, Что, узники, зовем мы небом И в чем наш весь простор. Но голову иной так низко, Печально опустил, И знал, что, в сущности, той казни Он больше заслужил: Тот лишь убил — кого любил он, Он — мертвых умертвил. Да, кто грешит вторично, — мертвых Вновь к пыткам будит он И тянет труп за грязный саван: Вновь труп окровавлен, И вновь покрыт густой он кровью, И вновь он осквернен! По влажно-скользкому асфальту Мы шли и шли кругом, Как клоуны иль обезьяны, В наряде шутовском, — Мы шли, никто не молвил слова, Мы шли и шли кругом. И каждый ум, пустой и впалый, Испуган был мечтой, Мысль об уродливом была в нем, Как ветер круговой, И Ужас шел пред ним победно, И Страх был за спиной. И были стражи возле стада С чванливостью в глазах, И все они нарядны были В воскресных сюртуках, Но ясно, известь говорила У них на сапогах. Там, где зияла раньше яма, Покрылось все землей. Пред гнусною стеной тюремной — Песку и грязи слой, И куча извести — чтоб мертвый Имел в ней саван свой. Такой на этом трупе саван, Каких не знает свет: Для срама большего он — голый, На нем покрова нет, — И так лежит, цепями скован И пламенем одет! И известь ест и плоть и кости, Огонь в него проник, И днем ест плоть и ночью — кости, И жжет, меняет лик, Ест кость и плоть попеременно, Но сердце — каждый миг. Три долгих года там не сеют И не растят цветов, Три долгих года там — бесплодность Отверженных песков, — И это место смотрит в небо, Глядит без горьких слов. Им кажется, что кровь убийцы — Отрава для стеблей. Неправда! Нет, земля — от бога, Она добрей людей, — Здесь краска роз была б краснее, И белых роз — белей. Из сердца — стебель белой розы, И красной — изо рта! Кто может знать пути господни, Веления Христа? Пред папой — посох пилигрима Вдруг все одел цвета! Но нет ни белых роз, ни красных В тюрьме, где все — тиски. Кремень, голыш — вот все, что есть там, — Булыжник, черепки: Цветы нас исцелить могли бы От ужасов тоски. И никогда не вспыхнут розы Меж стен позорных тех, И никогда в песке и в грязи Не глянет цвет утех, Чтобы сказать убогим людям, Что умер бог за всех. Но все ж, хоть он кругом оцеплен Тюремною стеной, И хоть не может дух в оковах Бродить порой ночной, И только плачет дух, лежащий Во мгле, в земле такой, — Он в мире — этот несчастливый, Он в царстве тишины. Там нет грозящего безумья, Там Страх не входит в сны, В земле беззвездной, где лежит он, Нет солнца, нет луны. Он как животное — бездушно — Повешен ими был. Над ужаснувшейся душою И звон не прозвонил. Они его поспешно взяли, Зев ямы жертву скрыл. Они с него покров сорвали: Для мух был пирный час. Смешна была им вздутость горла, Недвижность мертвых глаз. Они со смехом клали известь, Чтоб саван жег, не гас. Священник мимо той могилы Без вздоха бы прошел, Ее крестом не осенил бы, Нам данным в бездне зол, — Ведь здесь как раз один из тех был, К кому Христос пришел. Пусть так. Все хорошо: замкнулась Дней здешних череда, Чужие слезы отдадутся Тому, чья жизнь — беда, О нем отверженные плачут, А скорбь их — навсегда. 5
Прав или нет Закон — не знаю, Одно в душе живет: В тюрьме — тоска, в ней стены крепки, В ней каждый день — как год. И каждый день в том долгом годе Так медленно идет. И знаю я: все, все законы, Что сделал человек, С тех пор, как первый брат убит был, И мир стал — мир калек, — Закон мякину сохраняет И губит рожь навек. И знаю я, — и было б мудро, Чтоб каждый знал о том, — Что полон каждый камень тюрем Позором и стыдом: В них люди братьев искажают, Замок в них — пред Христом. Луну уродуют решеткой И солнца лик слепят, И благо им, что ад их скрытен: На то, что там творят, Ни бога сын, ни человека Не должен бросить взгляд! Деянья подлые взрастают, Как плевелы, в тюрьме. Что есть благого в человеке — Бледнеет в той чуме, И над замком Тоска нависла, Отчаянье — во тьме. Ребенка мучают, пугают, Он плачет день и ночь. Кто слаб — тем кнут, кто глуп — тех хлещут, Кто сед — тех бить не прочь. Теряют ум, грубеют, чахнут — И некому помочь. Живем мы — каждый в узкой келье, Вонючей и глухой, Живая Смерть с гнилым дыханьем — За каждою стеной, И, кроме Похоти, все тлеет, Как пыль, в душе людской. Водой соленой там поят нас, И слизь по ней скользит, И горький хлеб, что скудно весит, С известкой, с мелом слит, И Сон не хочет лечь, но бродит И к Времени кричит. Но если Голод с бледной Жаждой — Змея с другой змеей, О них заботимся мы мало, Но в чем наш рок слепой — Тот камень, что ты днем ворочал, В груди — во тьме ночной. Всегда глухая полночь в сердце, И тьма со всех сторон. Мы рвем канат, мотыль вращаем, Ад — каждый отделен, И тишина еще страшнее, Чем грозный медный звон. Никто не молвит слова ласки С живущим мертвецом, И в дверь лишь виден взор следящий С бесчувственным лицом. Забыты всеми, — мы и телом И духом здесь гнием. Цепь Жизни ржавя, каждый жалкий Принижен и забит, — И кто клянет, и кто рыдает, И кто всегда молчит. Но благ Закон бессмертный бога: Он камень душ дробит. Когда же нет у человека В разбитом сердце сил, Оно — как тот ларец разбитый, Где нард роскошный был, Который в доме с прокаженным Господь, как клад, открыл. Счастливы — вы, с разбитым сердцем, Уставшие в пути. Как человек иначе может Свой дух от Тьмы спасти? И чем же, как не сердцем, может Христос в наш дух войти? И тот — с кровавым вздутым горлом И с мглой недвижных глаз — Ждет рук Того, кем был разбойник Взят в Рай в свой смертный час. Когда у нас разбито сердце, Господь не презрит нас. Тот человек, что весь был, в красном И что читал Закон, Ему дал три недели жизни, Чтоб примирился он, Чтоб тот с души смыл пятна крови, Кем нож был занесен. К его руке — от слез кровавых Вернулась чистота: Лишь кровью кровь омыть возможно, И влага слез чиста, — И красный знак, что дал нам Каин, Стал белизной Христа. 6
Близ Рэдинга есть в Рэдингской Тюрьме позорный ров. Злосчастный человек одет в нем В пылающий покров. Лежит он в саване горящем — И нет над гробом слов. Пусть там до воскресенья мертвых Он будет тихо тлеть, И лить не нужно слез безумных, И без толку жалеть: Убил он ту, кого любил он, — Был должен умереть. Но убивают все любимых, — Пусть слышат все о том. Один убьет жестоким взглядом, Другой — обманным сном, Трусливый — лживым поцелуем, И тот, кто смел, — мечом!
Эссе
Замыслы
Упадок лжи
Диалог
Действующие лица: Сайрил, Вивиэн.
Место действия: библиотека в сельском доме в Ноттингемшире.
Сайрил (входя через застекленную дверь с террасы). Дорогой Вивиэн, что за охота вам день-деньской сидеть взаперти среди книг! Такое прелестное утро! Воздух просто пьянит. Взгляните, лес покрылся розовой дымкой, словно вишневый сад в цвету. Пойдемте туда, поваляемся на траве, выкурим по сигарете и насладимся природой.
Вивиэн. Насладимся природой! Какое счастье, что к этому я уж с давних пор решительно неспособен. Говорят, что искусство учит нас любить природу больше, чем прежде, ибо открывает нам ее тайны; присмотритесь со вниманием к полотнам Коро или Констебла, и тогда в природе вам тоже предстанет нечто, не замечавшееся прежде. А вот я убедился в другом: чем лучше мы выучиваемся разбираться в искусстве, тем делаемся равнодушней к природе. Ведь что открывает нам искусство? — что в природе нет никакой соразмерности, что она на удивление груба, до крайности монотонна и лишена какой бы то ни было завершенности. О да, у природы, само собой, прекрасные намерения, но, как заметил где-то Аристотель, воплотить их она неспособна. Разглядывая ландшафт, я не могу не видеть все его изъяны. Впрочем, прекрасно, что природа столь несовершенна, не то у нас вообще не было бы искусства. Потому что искусство — это наш духовный протест, наша галантная попытка указать природе ее истинное место. Толкуют о бесконечном разнообразии природы, однако это чистой воды миф. Не в самой природе надлежит искать разнообразие. Оно в воображении, в фантазии, в тщательно оберегаемой слепоте взирающего на нее человека.
Сайрил. Да зачем же разглядывать ландшафт? Можно просто поваляться на траве да поболтать за сигаретой.
