Народы моря

Александр Чернобровкин

Народы моря

Глава 1

После каждого перехода меня наполняет смесь грусти по утраченному и предчувствия чего-то приятно-необычного. Может быть, основой предчувствия является то, что я каждый раз молодею. Не знаю, сколько мне сейчас лет, но девятнадцати точно нет. Самый прекрасный возраст, когда недостаток мозгов и опыта восполняет запас времени на исправление ошибок, а если и первого и второго малехо накопил, то просто наслаждаешься житьем-бытьем. Одежда малость болтается на мне, словно одолжил у старшего брата. В бытность шумерским энси и лугалем я питался отменно, набрав вес, а теперь заметно похудел. Наверное, женщины из двадцать первого века лопнули бы от зависти, узнав, что можно так легко и просто избавиться от лишних килограммов. Гербалайф отдыхает! Впрочем, меня это уже не радует так, как раньше. Ко всему привыкаешь, даже к постоянно возвращающейся молодости.

Моя лодка движется в северном направлении, к какому-то небольшому населенному пункту с крепостной стеной высотой метра четыре, сложенной из сырцовых кирпичей. На углах прямоугольные башни высотой метров семь. Стены и башни такого же цвета, как и земля рядом с ними, поэтому кажется, что странным образом выросли из нее. На выходящих к морю двух башнях по часовому. Наверное, есть и на остальных, но я их не вижу, а этих двух заметил сразу, потому что наблюдали за мной и обменивались между собой жестами и, наверное, словами, которые я не слышал. На рейде рядом с поселением стоят два судна наподобие тех, что я захватывал в Красном море в бытность шумерским лугалем. Заметил только четыре существенных отличия: у обоих кормовая и носовая части были обтянуты толстыми канатами — дополнительными поперечными креплениями — и еще два натянуты от задранного вверх форштевня к такому же задранному ахтерштевню, добавляя продольной прочности; мачты ниже; отсутствовал нижний рей; паруса были уже и, судя по длине рея, почти вдвое шире корпуса. Третье судно перетаскивают волоком по желобу, прорытому вдоль дальней от меня крепостной стены. Тянут двенадцать волов, по три пары с каждой стороны желоба, и с полсотни людей. Движутся медленно, но без остановок. На берегу под стенами три рыбацкие лодки, маленькие и низкобортные, в которых копошатся смуглокожие люди в набедренных повязках из льняной материи, когда-то темно-синей, а теперь во многих местах более светлой. Если бы это был Шумер, решил бы, что рыбаки — храмовые слуги, донашивающие одежду жрецов. Набедренники длиной до колена, перехваченные широким матерчатым поясом, запахивались спереди, образуя внизу просвет, который частично закрывал трапециевидный, расширяющийся книзу, передник, свисающий с пояса наподобие узкого фартука. Головы у одних покрыты короткими прямыми черными волосами, у других наголо выбриты и защищены от солнца косынками из вылинявшей, светлой ткани, повязанными так, что напоминают чепчики. Если бы не знал, где нахожусь, решил бы, что причалил к кавказскому берегу Черного моря: уж больно горбоносые рыбаки были похожи на лиц кавказской национальности. Они выкладывали из лодок крупноячеистые сети, сплетенные из папируса. Я видел такие и в Двуречьи. В дельтах Тигра и Евфрата росло много папируса — высоких, метров до пяти, растений с пучком листьев и метелочками на верхушке, треугольные стебли которых использовались для разных нужд: сердцевину ели, из древовидных корневищ делали чаши, из стеблей — плоты, мачты, паруса, канаты, сети и даже сандалии или просто сжигали, как топливо. В Византии шестого века нашей эры папирус служил писчим материалом, более дешевым, чем пергамент. Позже оба вытеснила бумага.

Заметив меня, рыбаки сразу прекратили работу, уставились без страха, с детской непосредственностью. Темно-карие глаза у всех были подведены и удлинены черной краской, из-за чего аборигены напомнили мне сперва шахтеров, у которых после смены становились черными от угольной пыли кончики век и ресницы, а потом, поскольку намазюкано было слишком много, лиц с замысловатой сексуальной ориентацией. Такое впечатление, что местный гей-клуб выбрался на рыбалку, а заодно и сети потрусил. Ни один не произнес ни слова, пока я греб мимо них. Да и о чем со мной, залетным ортодоксом, говорить?!

Я пристал к берегу ближе к желобу. Метрах в десяти от меня остановилась на мелководье передняя пара волов, крупных, серой масти и с длинными острыми рогами. От животных исходил ядреный дух, а над ними тучкой вились оводы и мухи. Босоногий погонщик с широкими длиннопалыми ступнями, похожими на крокодильи, тоже уставился на меня карими глазами, подведенными черной краской. Макияж и волы навели меня на мысль о секте скотоложцев.

Из маленьких городских ворот, скорее, деревянной калитки полутораметровой высоты в крепостной стене, вышли два негра, рослых по сравнению с рыбаками, которые не длиннее метра сорока, и вооруженных короткими копьями с бронзовыми листовидными наконечниками, длинными кривыми ножами в кожаных ножнах, заткнутых за узкий кожаный пояс так, что верхушка серовато-черной костяной рукоятки закрывала пуп, и с небольшими прямоугольными щитами, закругленными сверху. У обоих курчавые волосы на голове были собраны в три пучка: средний ближе ко лбу и два около ушей. В растянутые мочки ушей вставлено по желтовато-белому костяному кругляшу, может быть, вырезанному из слоновьего бивня. На черных толстых, жилистых шеях ожерельях из маленьких белых птичьих черепов. Птичек им не жалко. У одного на правой руке ниже локтя надраенный бронзовый браслет в виде леопарда в прыжке и с вытянутым хвостом. С пояса спереди и сзади свисает по прямоугольному лоскуту из тонкой кожи длиной сантиметров тридцать пять и шириной двадцать и с черной десятисантиметровой бахромой понизу. Оба босые, с широкими плоскимиступнями. Так понимаю, это городская стража. От того, как пообщаюсь с ними, зависит, останусь здесь или погребу дальше.

Я одет в красную шелковую рубаху и штаны из тонкой шерсти, пошитые шумерским портным. Обут в новые сандалии. На широком кожаном поясе, украшенном ромбиками из золота, на которых барельефы из резвящихся львов, висят меч и кинжал. Сейчас встречают и провожают по одежке. Одного взгляда на меня хватит, чтобы понять, что я — знатный воин. Если у кого-то проблемы со зрением, то может бросить взгляд еще и на доспех-бригантину, лежащую в носу лодки рядом со спасательным жилетом, кожаным мешком с личными вещами и припасами и наполовину полным бурдюком с вином, разбавленным водой. Во-первых, в одиночку надевать бригантину тяжко; во вторых, грести в нем еще тяжелее; в-третьих, жарко в ней. Бронзовые пластины, даже прикрытые тонкой кожей, быстро нагреваются и начинают припекать, если не поддеть тонкую фуфайку из хлопка, в которой и вовсе запаришься. В придачу к доспеху в центре лодки на банке прихвачен кончиком сагайдак с луком и двумя колчанами стрел. В одном колчане стрелы тяжелые со стальными и бронзовыми бронебойными, четырехгранными наконечниками, во втором — легкие и специальные: срезни с месяцеобразными наконечниками, шиловидные против кольчуг, тупые охотничьи на птицу.

Я отвязываю сагайдак, надеваю его через плечо и смещаю за спину, чтобы не мешал при ходьбе, а потом властным жестом показываю подошедшим стражникам, чтобы взяли остальные мои вещи. В мире, где все постоянно воюют, воин, даже чужестранец — уважаемый человек, а знатный воин — вдвойне, если ни втройне. Жизнь может повернуть так, что уже завтра будешь воевать под его командованием, и от его решения будет зависеть твоя судьба. Я не жду, чтобы убедиться, выполнят мой приказ или нет. Я в своем праве. Я привык, что мне подчиняются беспрекословно. Я иду к калитке в крепостной стене, а негры молча, взяв копье в левую руку, правой забирают мои вещи из лодки и шагают следом.

Дверь изготовлена из сухих легких досок толщиной сантиметра два. Из какого дерева — ни в жизнь не угадаю. К каменному косяку прикреплена тремя толстыми и широкими кожаными петлями. Открывается внутрь, но при желании, перекосив на длинноватых петлях, можно и наружу. Дальше шел немного расширяющийся тоннель длиной метров пять. Мне показалось, что в нем даже жарче, чем снаружи. Мое тело сразу покрылось испариной, словно зашел в натопленную сауну. Вместо двери на противоположном конце тоннеля по обе стороны у стен были сложены прямоугольные блоки из ракушечника. Еще больше их было снаружи, частично сложено, частично растаскано по длинному, метров тридцать, прямоугольному двору, огражденному с двух сторон крепостной стеной, с третьей — двухэтажным зданием с плоской крышей, четырьмя входами и восемью узкими окнами-бойницами на втором этаже и четырьмя на первом, скорее всего, казармой, а с четвертой — трехметровыми дувалом с воротами на кожаным петлях, закрытых побелевшей от времени жердью. Возле левого дувала стояла двухколесная колесница, легкая, из тонких жердей, обтянутых кожей. В колесах по шесть спиц, покрашенных в черный и красный цвет. Колеса и особенно количество спиц наводило на мысль, что я значительно передвинулся по времени. На судах, захваченных в предыдущую эпоху в этих краях, мне попадались повозки с такими же сплошными колесами, какие были и у шумеров. Не знаю, с какой скоростью сейчас движется прогресс, но ему явно потребовалось бы несколько веков, чтобы дорасти до легких колес с шестью спицами. Дверь в здание рядом с колесницей, судя по лошадиным ароматам, вела в конюшню. На тех блоках ракушечника, которые находились в тени, сидели стражники, негры и семиты. Все без макияжа. У некоторых на правом плече было клеймо, похожее на чашу, вставленную в другую. У двух негров в передний пучок волос на голове воткнуты разноцветные, яркие перья попугая, а у третьего — обрезанное, белое, страусовое. У семитов черные длинные волосы, завязанные сзади хвостом, и бороды, в ушах сережки, бронзовые и серебряные, а набедренники похожи на шумерские, из ткани с горизонтальными белыми, коричневыми и черными полосами. Кто-то из стражников играл во что-то, напоминающее шашки, кто-то портняжил, кто-то что-то выстругивал из тонкой палки, кто-то точил двулезвийный бронзовый топорик, кто-то перематывал кожаную оплетку на рукоятке странного холодного оружия, помесь меча и серпа… Они сразу прекратили свои занятия и молча уставились на меня. Уверен, что часовой с башни, расположенной в дальнем углу двора, уже рассказал обо мне, но одно дело услышать, а другое — увидеть. Уж очень я не похож на них, ни на негров, ни на азиатов. Рядом со мной все стражники кажутся подростками, перепачкавшимися сажей с головы до ног, только одни сильнее, а другие слабее.

Из ближнего к дувалу входа вышел из здания полноватый мужчина с выбритой головой, отчего отливала синевой, одетый в хитон — белую льняную рубашку без рукавов, длиной до колена, с нашитыми по вырезу и подолу красными ленточками и подпоясанной кожаным ремешком с круглой бронзовой бляшкой в виде солнца, больше похожего на подсолнух с пожухшими лепестками. На обеих руках было по тонкому серебряному браслету, простому, без украшений. Босые ступни с изъеденными грибком ногтями были намного темнее голеней, будто ими недавно прошлись по жирной черной грязи. Видимо, местечковый вождь, то есть, командир гарнизона. Он не был похож ни на семитов, ни, тем более, на негров. Череп вытянутее и кожа светлее. Судя по подкрашенным черной краской глазам, это коренной египтянин, а судя по горбатому носу, кавказец. Остановившись в тени здания, командир смотрел на меня выпученными карими глазами с не меньшим интересом, чем его подчиненные.

Я поздоровался с ним на шумерском языке, понял, что не понимает, поприветствовал на том, на котором говорили кочевники-семиты в Двуречье. Второе приветствие вроде бы было понято.

Командир гарнизона кивнул и произнес на незнакомом мне языке ответное приветствие, после чего спросил, показав рукой на северо-восток:

— Ашур?

Я отрицательно покачал головой и показал на север.

— Нахарин?… Хатти?… Кикон?… — продолжил он допрос.

Я показал, что намного севернее, и сообщил:

— Руси.

Это название ничего не говорило ни командиру, ни стоявшим рядом подчиненным, с которыми он переглянулся.

Я показал, что плыву на судне, а потом подношу дары, назвав, кому:

— Фараон.

Мол, плыл с дружественным посольством к их правителю. О том, что попасть сюда по морю из России сейчас невозможно, да и страны такой нет, египтяне не знают, так что пусть верят на слово, точнее, на жест. Затем изобразил шторм, переворачивание судна и свое чудное спасение.

Командир жестами поинтересовался, не посол ли я? Была у меня мыслишка выдать себя за посла, но потом решил, что быть воином среди воинов разумнее. Поэтому отрицательно помотал головой и показал рукой на колесницу, а потом изобразил, что стреляю из лука. Надеюсь, колесничие до сих пор являются элитой армии. У простого воина уж точно нет денег на коней и колесницу.

Судя по выражению лица командира гарнизона, мой ответ ему понравился. Он показал на мой лук: дай посмотреть. Я на всякий случай надел тетиву до того, как приблизился к берегу. Командир попробовал натянуть ее и удивленно хмыкнул. После чего вернул лук мне, предложив показать, как стреляю из него. По его команде к крепостной стене метрах в двадцати пяти от меня прислонили снопик папируса. Я не стал надевать защитный наручь, только зекерон на большой палец. Разминаясь, пару раз натянул тетиву «до уха», чем удивил аборигенов. Затем взял, не глядя, три легкие стрелы с бронзовыми наконечниками, воткнул две в светло-коричневую сухую землю у ног, а третью изготовил к стрельбе. Тетиву натянул в полсилы. На такой дистанции не удивишь мощностью и точностью, поэтому продемонстрировал скорость, отправив все три за минимально короткое время. Они встряли рядышком, почти на одной линии. Что зрителей действительно удивило, так это моя манера натягивать тетиву и сила, с какой стрелы пробивали папирус и сырцовые кирпичи стены, влезая в нее чуть ли не наполовину. Две стрелы выдернули без наконечников, и командир приказал разбить кладку, найти их и закрепить на древках. После чего дружественно похлопал меня по плечу, принимая, видимо, в ряды таких же отважных воинов, как и сам, и пригласил жестом зайти вместе с ним в здание.

Если шумеры предпочитали длинные и узкие помещения, то у египтян комнаты были небольшие и почти квадратные, идущие анфиладой. В каждой комнате по обе стороны от прохода были помосты из сырцового кирпича, застеленные соломой и тряпками, а на стенах висели щиты, оружие, кожаные мешки, тряпичные узлы… В командирской, расположенной в самом конце, третьей от входа, и самой большой, было окно-бойница, через которое внутрь попадал рассеянный свет, наполненный мириадами плавно опускающихся пылинок, ложе, застеленной овчинами, деревянный сундук с плоской верхней крышкой, которая, судя по заеложенности, была еще и сиденьем, трехногий столик, две трехногие табуретки и высокий белый кувшин из камня, вроде бы, алебастра, закрытый деревянной крышкой.

Командир сел на сундук, показав мне на табуретку, что-то приказал зашедшему следом солдату, бородатому семиту, который сразу удалился, после чего ткнул себя пальцем в грудь и представился:

— Анупу.

— Александр, — назвал я свое имя, надеясь, что греки уже есть и греческие имена понятны.

Оказалось, что я переоценил отцов демократии. Командир попробовал повторить мое имя, после чего сократил его до привычного, наверное, Арза. Я кивнул, соглашаясь на такой вариант. Я уже столько имен переменял за время путешествий по времени и странам, что перестал относиться с трепетом к данному при рождении.

Солдат вернулся с глиняным кувшином литра на два, темно-красным, с черным змеевидным орнаментом, и двумя глиняными чашками, похожими на пиалы. В обе налил красного вина. Одну отдал командиру, вторую мне, после чего ушел с кувшином. Анупу сразу отхлебнул половину из своей чашки, поставил ее на стол. Ни тоста, ни предложения подсесть к столу. При этом я догадался, что это не демонстративное пренебрежение, а местный обычай. Что ж, меня трудно чем-нибудь удивить после общения с янки, которые имели привычку класть на стол задние конечности, причем иногда вместе с передними. Кто в Штатах пожил, тот в цирке не смеется. Вино было дрянненькое. Такое впечатление, будто уксус слегка разбавили виноградным соком. Поэтому я не спешил допивать свою чашку. Может, у египтян оставить недопитое считается оскорблением, а травиться не хотелось.

Впрочем, аборигены пока что не знают, что они египтяне. Как я выяснил из общения жестами и семитскими словами, часть которых была понятна командиру гарнизона, любителю поболтать, родина его называется Та-Кемет (Черная (Плодородная) Земля) или Та-Уи (Две Земли), потому что страна состоит из двух частей — Долины (верховья Нила) и Дельты (низовья Нила), или Верхней и Нижней, или Южной и Северной. Отсюда и название правителя — небтауи (повелитель Двух Земель), а не фараон. Нил тоже пока что называется по-другому, Х’ти, что значит Река. Насколько я помню, в этой части Африки всего одна река, не перепутаешь. Место, в котором я оказался, окрестили Крепостью Канала. Основная часть Канала Небтауи, прорытого по приказу деда нынешнего фараона, находилась далеко отсюда, соединяла Горькие озера, которые в будущем станут частью Суэцкого канала, с одним из притоков Нила. Крепость построили для охраны второй части канала, более короткой, которая шла от Горьких озер к Красному морю, но заканчивалась широким затоном, от которого начинался волок длинной метров двести. Прорыть канал до самого моря не решились, потому что уровень воды в нем выше, побоялись, что соленая вода потечет в Нил и погубит его. Теперь я знал, откуда ведут свое начала партии «зеленых». Правит Та-Кеметом фараон Мернептах. Сейчас шел четвертый год его правления — такой вот у них календарь.

Анупу раньше был помощником коменданта в городе Питом. Сюда его прислали якобы на повышение, хотя сам Анупу считал, что его убрали из Питома, чтобы не подсидел тамошнего коменданта. Служба здесь была спокойная, ленивая и очень скучная. Наверное, поэтому Анупу сразу предложил мне остаться служить здесь. Колесничие по штату не полагались, так что к моему отказу комендант отнесся с пониманием.

— Тебе надо в Мен-Нефер — столицу Нижнего царства, когда-то бывшую столицей и всего Та-Кемета. Там получишь лошадей, купишь колесницу и будешь зачислен в корпус «Птах», — заверил меня Анупу.

— Только колесницу надо самому покупать? — удивился я.

— Да, — подтвердил он. — Лошадей в нашей стране мало, и почти все принадлежат небтауи. Их растят и тренируют на специальных фермах. Если тебя сочтут достойным стать колесничим, получишь пару подготовленных.

Оказывается, египтяне с удовольствием нанимали в свою армию иностранцев. Сами воевать не хотели, что говорило о приближающемся закате этого суперэтноса. Он еще богат, чтобы отправлять других воевать за себя, но скоро содержание такой армии обойдется слишком дорого. Нанимали не только свободных людей. Стражники с клеймом на правом плече, которых я видел во дворе, когда-то попали в плен и согласились служить в армии. Они считаются рабами фараона, но получают плату и долю от добычи, пусть и меньшую, чем вольнонаемные.

— Скоро прибудет караван из Пунта. Я договорюсь, чтобы тебя довезли до Мен-Нефера и помогли поступить на службу, — заверил меня комендант гарнизона и тут же спросил: — У тебя есть, чем заплатить за проезд?

— Я приплыл на лодке. Если ее продать, то, надеюсь, хватит на оплату проезда, — ответил я.

— Надо посмотреть твою лодку. Если хорошая, помогу продать ее так, чтобы хватило и на проезд, и на благодарность мне, — сказал Анупу, которого я чуть было не заподозрил в страшном грехе — бескорыстности.

— Она стоит на берегу, — подсказал я.

— Завтра посмотрю, — пообещал он.

— Не украдут? — спросил я.

— Мои солдаты присмотрят за ней, — заверил комендант.

Угощать меня второй чашей вина он не отважился. То ли заметил, что пришлось не по вкусу, то ли тупо пожадничал. По мере общения с Анупу я все больше склонялся ко второму варианту.

— Я сейчас уйду домой. Живу здесь неподалеку. До завтрашнего утра не вернусь, если ничего не случится. Можешь ночевать здесь, — показал он на ложе, застеленное овчинами. — Я предупрежу, чтобы тебя кормили. Заплатишь мне после продажи лодки.

Мне оставалось только поблагодарить за такой щедрый жест.

Глава 2

Крепость Канала была метров сто двадцать длиной и около ста шириной. Внутри находилась казарма, храм богу Птаху, который в фаворе у нынешнего фараона, а потому и у всей страны, и десятка три двухэтажных домов из сырцового кирпича с плоскими крышами и высокими дувалами. В крепости жила местная знать, военно-административная и торговая, в основном египтяне. Все остальные — рыбаки, моряки, бурлаки, охотники, мелкие торговцы, по большей части «понаехавшие» — за ее пределами, в слободе, растянувшейся параллельно волоку и каналу. Ближе к крепости дома были двухэтажными, основательными, а чем дальше, тем ниже и хуже. В самом конце стояло несколько шалашей из связок тростника и папируса, обмазанных глиной. Канализация есть в крепости, но нет в слободе. Воду доставали из колодцев с помощью «журавлей». Она была солоноватая, невкусная. Воду обычно использовали только для приготовления пищи. Пили пиво и вино, по большей части привозные, и коровье или козье молоко. Впрочем, коров я видел всего двух. Мне показалось, что климат стал жарче, чем был в предыдущую эпоху, поэтому коров пасти здесь практически негде, и их молоко стоит раза в два дороже козьего.

Денег в виде монет египтяне еще не придумали. Используются кольца из металла весом граммов девять и девяносто. Первые, независимо от металла, называются кедет или кит (кольцо), вторые — дебен. Причем бронзовый дебен уже утверждается в роли денег и представляет собой согнутый в браслет кусок проволоки, а серебро и золото пока отстают. Интересно было соотношение цен металлов: бронзовое кольцо было в три раза дешевле серебряного, а то — почти в полтора раза дешевле золотого. Если в Шумере цены на металлы остались на том же уровне, что был при мне, можно было бы нехило навариваться на обменных операциях. Правда, на переходы туда-обратно уходило бы слишком много времени. Короткорогий бык, который где-то на треть меньше длиннорогого, стоит здесь дебен серебра или три дебена бронзы. У меня с собой были серебряные и золотые шумерские кольца весом один, три, шесть и двенадцать гин. Я обменял серебряное кольцо в двенадцать гин, которое было малехо тяжелее дебена, на быка. Животину отдал солдатам гарнизона на общий стол. Мне не составило труда догадаться, что кормить меня будут за счет солдатских пайков, урезая по чуть-чуть каждый. Зная, что солдат сытым не бывает, я решил не заводить целый гарнизон врагов, сделал ответный дар, который приняли с благодарностью. Больше никто не косился на меня, когда писец — пожилой египтянин с подслеповатыми глазами и в старом, «облысевшем» парике — выдавал мне утром суточную солдатскую пайку в две с половиной мины хлеба (около двух килограмм), мину мяса и кувшин в пару литров ячменного напитка, похожего на шумерское пиво, а оба похожи на британский эль. Все остальное солдаты покупали за свои. Точнее, брали в долг у писца под следующую зарплату.

Лодку мою командир гарнизона продать пока не сумел. Самое забавное, что продавал в храме богу Птаху. У египтян храм — не только религиозный, но и деловой центр. В нем заключаются крупные сделки. Мелочевкой торгуют на рынке — небольшой площади за воротами, выходящими к волоку. Там рано утром собираются продавцы и покупатели. Судя по показаниям солнечных часов, будто бы позаимствованных в Шумере (или наоборот?), часам к девяти утра, самое позднее к десяти, рынок прекращает работу.

Вопрос о том, кто у кого позаимствовал — Египет у Шумера или наоборот — появился у меня не просто так. Глядя на египтян, слушая их речь, мне все время казалось, что передо мной «черноголовые», разговаривающие на шумерском языке, испорченном настолько, что я не сразу угадал его. Египтяне и шумеры явно были родственными народами. Может быть, одна группа расположилась в Двуречье, а другая — на берегах Нила, смешавшись с местным населением и переняв часть их языка и обычаев. Или было вторичное перемещение из одной зоны в другую, тем более, что в обоих случаях оседали на берегу большой реки в жарком климате. Если это так, то, скорее всего, десант отправился из Египта и увез пиктограммное письмо и память о пирамидах, самые первые из которых, о чем я читал и смотрел фильмы в двадцать первом веке, были построены не землянами. Слишком низок был их технический уровень для возведения таких сооружений. Им поздние, более примитивные пирамиды и те давались с трудом, а шумеры и вовсе ограничились убогими зиккуратами. Явно просматривалось инопланетное вмешательство, о чем повествовали и шумерские мифы.

В ожидании каравана из Пунта, первую половину дня, пока не жарко, я проводил в прогулках по окрестностям, охоте на уток на Горьком озере и рыбалке в море. Заодно охота и рыбалка помогали делать более разнообразным мое меню. После сиесты, которая здесь обязательна для всех, даже для рабов, общался со стражниками, изучая египетский язык. Как иностранцы, они знали этот язык в облегченной форме, поэтому быстро научился понимать их, а они — меня. Иногда играл с ними во что-то типа шашек. Прямоугольная доска была расчерчена на тридцать три белые и черные клетки. Фигурки напоминали шахматные пешки, у каждого по шесть, девять или двенадцать, как договорятся. Ходишь согласно выпавшему на двух костях, которые, как и у шумеров, пирамидальные, только две вершины черные, а две белые. Какие цвета сверху, на такие клетки и передвигаешь свои фигурки. Можешь сделать два хода одной шашкой или по одному двумя. Зашел на поле, занятое вражеской — убрал ее с доски. Выигрывает тот, кто первым дойдет до противоположного конца доски. Вроде бы простенькая игра, а сколько в ней вариантов. Про эмоции игроков и вовсе промолчу.

Караван из одиннадцати судов прибыл на шестой день моего пребывания в крепости. К тому времени я утвердился в мысли, что служба в приграничном гарнизоне только для лодырей и стариков. Остальные здесь удавятся от скуки максимум через месяц. Суда были такие же, как и те, что я увидел здесь первыми. Встав на якоря на рейде, экипажи сразу отправились в храм приносить жертвы богу Птаху в благодарность за то, что благополучно совершили плавание по Красному морю, очень продолжительное и опасное, судя по одиннадцати забитым быкам, специально для этого пригнанных сюда местными торговцами. Как по мне, спокойнее Красного моря только Персидский залив. Представляю, сколько бы скота извели египтяне, если бы прошли такую же дистанцию по северным морям.

На следующее утро начали перетаскивать суда в Горькие озера. Я поспрашивал, нельзя ли наняться охранником на какое-нибудь судно. Оказалось, что во внутренних водах купцы не боятся нападения, поэтому оставляют в крепости большую часть солдат, охранявших их во время плавания в Пунт. В это время Анупу и нашел покупателя на мою лодку. Точнее, покупатель увидел ее, заинтересовался и нашел того, кто продает, что, со слов коменданта гарнизона, повысило цену на пару бронзовых дебенов. В итоге я рассчитался с Анупу, оплатил проезд с питанием до Мен-Нефера и получил на сдачу кусочек ладана стоимостью в четыре бронзовых дебена. Наверняка надули меня по-полной программе, но это были не те деньги (или заменители денег), из-за которых я буду горевать.

Глава 3

Я, единственный пассажир, сижу на площадке под навесом из папирусных циновок в центре судна, немного позади мачты, в низком плетеном кресле с толстой подушкой. Папирусные циновки, которые служат переборками надстройки, сейчас подняты со всех четырех сторон, чтобы ветер обдувал меня. Передо мной трехногий столик, на котором глиняная чаша с фруктами, кувшин с вином, таким же гадким, как и у Анупу, и фаянсовая чашка. Рядом стоит негритенок лет восьми и широким опахалом из тонких пластинок папируса обмахивает меня в свободное от наливания вина время. Впереди меня на этом же уровне возле загнутого кверху форштевня, заканчивающегося раскрашенной, деревянной головой барана, повернутой мордой назад, ко мне, находится еще одна площадка, на которой стоит капитан — сутулый тип с таким выражением лица, будто у него украли кошелек — и лоцман — суетливый, верткий тип, способный на раз свистнуть все, что угодно. Позади меня на этом же уровне рядом с загнутым кверху ахтерштевнем стоят два рулевых. Кто-то подсказал египтянам, как сделать румпель и соединить рулевые весла, чтобы один человек мог поворачивать одновременно оба, но они все равно ставят на руль двух человек. Ниже меня вдоль бортов сидят тридцать гребцов и орудуют длинными веслами в такт ударам барабана, в который колотит мальчик лет двенадцати, безуспешно борющийся со сном, несмотря на постоянные подзатыльники трех надсмотрщиков. Часть гребцов — рабы, но обращаются со всеми одинаково. Как по мне, одинаково хорошо. Рядом с гребцами возле мачты сидят четверо матросов, в обязанности которых входит работа с длинным и узким парусом в белую и красную горизонтальную полосу. Ветер сейчас противный, парус подвязан к рею, так что парни отдыхают.

Я бывал на реке Нил много раз и в разные исторические эпохи. В двадцать первом веке даже поднялся по Нилу до Каира на небольшом многоцелевом судне. Привезли из Италии два большущих ящика для тогдашнего президента Хосни Мубарака, как заверил меня стивидор. Вполне возможно, потому что на ящиках стояла маркировка известной итальянской мебельной фирмы, а гонять теплоход ради нескольких шкафов и диванов мало кому по карману. Тогда Нил не произвел на меня впечатление. Обычная мутная река с дрейфующими пластиковыми бутылками и дохлятиной. На берегах, за редким исключением, убогие недостроенные дома. По египетским законам того времени с недостроенного дома не брали налоги, поэтому у большинства домов верхний этаж находился в процессе вечного строительства. Редкое дерево на берегу казалось недоразумением. Когда их было несколько, я пару раз смаргивал, чтобы убедиться, что это не мираж.

Теперь (не знаю, в каком веке) всё было иначе. Во-первых, много зелени, как дикой — тростник и папирус, так и культурной — многочисленные сады, виноградники и поля. Последние, правда, пока голые. В июне их зальет месяца на три-четыре разлившийся Нил, после чего поля засеют разными культурами: пшеницей, ячменем, гречкой, льном, хлопком… Во-вторых, на лугах пасется много животных: лошадей, коров, овец, коз, свиней. Кстати, лошади здесь в основном буланые и золотисто-рыжие. В-третьих, много водоплавающей дичи. Такое количество я встречал только в дельтах Евфрата и Тигра, вдали от человеческого жилья. Здесь же, и это в-четвертых, по обоим берегам много населенных пунктов. Большинство не имеет никакого защитного ограждения, что после Шумера казалось, мягко выражаясь, недальновидностью. Египтяне не боялись нападений, потому что, как мне рассказали, было всего одно удачное, точнее, ползучая оккупация, и совершили ее шасу — семитские племена, большую часть которых составляли мои старые знакомые амореи — захватившие власть в Нижнем Египте лет на сто пятьдесят. Стражники, по большей части нубийцы, службу знали, с грабителями боролись успешно, поэтому бояться жителям было некого. В-пятых, на берегах много храмов и дворцов. Это были высокие здания из гранита, диорита, базальта, расписанные и разрисованные разноцветными красками. Обычно к храму или дворцу, стоящему на холме, вела от берега сильно обмелевшей реки длинная и широкая лестница со статуями по бокам, большая часть которой во время разлива оказывалась под водой.

Мы вошли в Нил севернее города Баст, носящего имя богини, под покровительством которой находится. Баст — богиня радости, любви, красоты, домашнего уюта, поэтому, наверное, ее изображают с телом женщины и головой кошки. В левой руке она держит ситр — музыкальный инструмент типа погремушки. В Шумере тоже использовали ситры во время религиозных церемоний. Как мне сказали, в городе Баст находится некрополь, в котором те, кто может оплатить подобное мероприятие, хоронят своих кошек. Говорят, здесь покоятся домашние любимцы со всего Та-Кемета. Египтяне обожают кошек. На втором месте у них обезьяны. На третьем — серые гуси. Собаки где-то в конце десятка, хотя их немало, причем разных пород. Ценились охотничьи и стоили порой дороже годовалого жеребенка, а остальных собак, даже пастушьих, терпели.

Город Мен-Нефер находился километрах в пятнадцати выше дельты Нила, на правом, восточном берегу, напротив расположенных на левом, самых известных пирамид Гизы, то есть, на месте будущего Каира. Кстати, пирамиду Хеопса я узнал не сразу. Сперва подумал, что это какая-то другая, которая по каким-то невероятным причинам не доживет до двадцать первого века. Она, как и все остальные в этом районе, была выкрашена бледно-желтой краской. Наверное, раньше была золотистой, но со временем полиняла. Только самая верхушка сохранила насыщенный золотой цвет. Скорее всего, изначально на нее потратили более качественную краску. Вокруг пирамид было много построек, в основном храмы, соединенные дорогами из каменных плит. Интересно, кто в будущем свистнет эти храмы и плиты, из-за чего мне придется топать по песку, зассанному верблюдами и туристами?! Сфинкс тоже был «не похож». У меня сложилось впечатление, что до двадцать первого века он побывает в руках детишек, которые отобьют у него все, что смогут. Особенно достанется морде. Сейчас он цел и невредим, оштукатурен и раскрашен. Тело золотого цвета, а голова разноцветная, словно только что вернулся с гей-парада. Черные немигающие глаза, как принято у египтян, подведены зеленой краской, более дорогой. Ее получают при обжиге малахита, из которого добывают медь. Оказывается, египтяне красят глаза не из любви к макияжу, а для предохранения зрения от яркого солнца. Между передними лапами сфинкса стоит статуя фараона Хефрена, тоже разрисованного, как елочная игрушка. Пьедестал под сфинксом черный, поскольку находится на Та-Кемет (Черной Земле). На всех четырех боковых стенках золотые иероглифы, что смотрится очень броско. У меня постоянно возникало впечатление, что вижу корпус дорогого японского суперкара.

Начинался город с довольного большой верфи, на которой одновременно строилось почти два десятка плоскодонных судов разного водоизмещения. Речные суда египтяне делают мастерски. От морских они отличаются, кроме плоского днища, еще и длинной, почти от носа до кормы, кабиной из папирусных циновок, и отсутствием мачт. Если мачта и есть, то невысокая съемная. На Ниле ветра дуют редко, а свежие — еще реже. На носу голова барана, льва или быка, обязательно повернутая к корме. Почему так — никто не смог объяснить мне. Мол, от предков досталась традиция. К деревянным судам надо добавить связанные из тростника и папируса. Точнее было бы назвать их узкими плотами. Множество таких суденышек с плоским носом и загнутой вверх кормой, видимо, изготовленных силами нескольких человек за два-три дня, сновали вверх-вниз по реке, перевозя самые разнообразные грузы. С совсем маленькими управлялся один человек, стоявший или сидевший на той части, которая в данный момент была кормой, и отталкивающийся длинным шестом на мелководье или загребавший веслом с острой лопастью на глубине. Корма задрана, как догадываюсь, для того, чтобы на нее перебирался экипаж и поднимал нос, севший на мель. Однажды видел, как везли быка. Он стоял в передней части снополодки, как я их называл, с ногами, погруженными по бабки в воду, а два гребца — у самого задранного хвоста, пытаясь уравновесить массивное животное. Еще есть большие и широкие баржи с загнутыми вверх обоими штевнями, из-за чего не поймешь, который фор-, а который ахтер-. Возле каждого штевня из палубу торчит вертикально вверх толстое бревно, за которое зацепляют буксирные тросы. На баржах, буксируя их более легкими лодками, перевозят тяжелые, крупногабаритные грузы.

Дальше был храм Птаха — бога-основателя египетского пантеона и всего остального, включая землю. Кстати, египтяне очень долго верили, что весь мир состоит из Нила, на берегах которого располагается их великая страна, и окружающих его диких мест, за которыми начинается море, а за ним нет больше ничего. Недавно по историческим меркам их армия добралась до верхнего течения Евфрата и с удивлением узнала, что земля там не заканчивается, а, может быть, только начинается. В последнее время Птаха потеснил его потомок Амон-Ра, бог солнца, но в Дельте с этим упорно не соглашались. Сориентированный по оси восток-запад, храм был большой и богато разрисованный и расписанный. Глядя на него, у меня появилось впечатление, что египтяне остаются всю жизнь подростками, которым вставляет разрисовывать стены домов граффити и писать на них всякие каракули. От реки к храму вела гранитная лестница. Вообще-то, египтяне предпочитают пандусы, но не на берегу реки, потому что по мокрой наклонной поверхности трудно подниматься. По обеим сторонам стояли, чередуясь, пары алебастровых статуй бога Птаха высотой метра по четыре или сфинксов с бараньими головами. Я заметил, что местные архитекторы помешаны на парности. Как и татары, не живут без пары. Арочный вход в храм между двумя башнями высотой метров десять каждая. Двустворчатая дверь из ливанского кедра, который здесь в большой цене. Внутри зал с двумя рядами колон, по шесть в каждом, стилизованных под толстые стволы папируса и обмазанных штукатуркой, расписанной и разрисованной. На всех рисунках бог Птах, а вот надписи разные. Кое-где под ногами бога с разной степенью умелости выцарапаны изображения глаз и ушей. Как мне объяснил капитан судна, который пришел поблагодарить Птаха за успешно совершенный рейс в Пунт, глаза и уши вышкарябывают верующие, чтобы бог заметил и услышал их. Каждый год храмовые мастера замазывают эти художества и каждый год появляются новые. Это тоже часть ритуала. Кстати, жертвенного барана капитан приобрел прямо у стен храма. Не удивлюсь, если узнаю, что эта животина из храмового стада.

Дальше был большой внутренний двор, в котором резали жертвенных животных и отдавали храмовой прислуге другие дары. Из животных выпускали всю кровь. Так понимаю, кошерность была позаимствована иудеями и арабами у египтян. Туши разрезали, складывали в кувшины с широким горлышком и относили в дом рядом с основным зданием храмового комплекса. Самое забавное, что «грузчиками» служили молодые девушки в туниках из белой, тонкой, просвечивающейся льняной ткани, благодаря чему у меня была возможность заценить из тела. Ткань была такой тонкой, что я мог различить соски и черные треугольники внизу живота. Девицам мое восторженное внимание очень понравилось. Тихо обменявшись репликами, они прыснули от смеха, а потом медленно продефилировали мимо меня, неся на голове кувшин или корзину с подношениями и позвякивая бронзовыми браслетами, которых было по три на каждой ноге. Я сразу позабыл, зачем приперся сюда, чуть не бросился вслед за ними. Как меня предупредили, в Египте, в отличие от многих соседних стран, нет храмовой проституции. И вообще проституции нет официально, хотя кто ищет, тот всегда найдет.

Капитан с бараном остались во дворе, а я пошел дальше, чтобы удовлетворить любопытство. Тем более, что на солнце становилось жарковато. Попал в длинный зал, высоченный, думаю, более двадцати метров в высоту. Под крышей были невидимые маленькие окна, через которые внутрь попадал рассеянный свет. По центру зала стояли два ряда толстенных колонн, по двенадцать в каждом. Тоже со стилизованными листьями папируса вверху и ярко разрисованные и расписанные донизу. На стенах в несколько рядов мозаики и панно с изображением каких-то ритуальных обрядов. Каждый ряд давал фазы обряда от начала до конца. Будь я дикарем из пустыни или джунглей, этот зал заставил бы меня поверить во всех египетских богов сразу.

Дальше был еще один двор, поменьше. В нем стояли высоченные фигуры фараонов. Одну разбирали. Наверное, бог Птах услышал нелестное мнение действующего фараона о ком-то из предшественников и приказал жрецам удалить провинившегося.

Следующее здание было меньше и ниже предыдущего. В нем было темно, если не считать тусклые огоньки нескольких маленьких каменных ламп, заправленных пальмовым маслом. Неприятный чад ламп перебивали ароматы из двух пар кадильниц с миррой и ладаном. В конце зала в нише была статуя бога Птаха, раскрашенная темными красками. И здесь бог был, в отличие от своих потомков, закутан в одежду с головы до ног, только лицо открыто. В углах зала слева и справа сидели на каменном полу служители с гладко выбритыми головами и в один голос, редко сбиваясь, пели что-то заунывное. Их негромкие голоса словно бы растворялись в полумраке. Перед статуей стояли на коленях или лежали ниц десятка три мужчин разного возраста. Одни молчали, другие что-то шептали. Так думаю, предлагали сделку: я тебе барана, а ты мне двух, но согласен и на трех, и от пяти не откажусь… Прелесть религии в том, что дает веру в возможность получить что-либо хорошее незаслуженно и не получить заслуженно что-либо плохое.

Глава 4

Начальник учебного центра Синухет довольно рослый по местным меркам, под метр шестьдесят, и весит не меньше центнера. При этом жира почти нет. Разве что в пухлых и немного обвисших щеках. На крупной, лошадиной голове парик из завитых в косички, черных волос. Глаза подведены зеленой краской, то ли смешанной с черной, то ли наложенной поверх вчерашней черной, из-за чего мне кажется, что передо мной зомби. На толстой шее ожерелье в три ряда из золотых или позолоченных лепестков. В нижнем ряду подвешена большая золотая муха. Она точно из золота, потому что вручена лично фараоном за военные подвиги. Это типа местной медали «За боевые заслуги». Есть еще золотой лев — типа «За отвагу». Вместо орденов вручают золотое ожерелье с названием «Золото похвалы», или золотые браслеты, или золотое оружие. К любой награде, по усмотрению фараона, довеском могут идти рабы и земля. Синухету непривычно смотреть снизу вверх, поэтому, общаясь со мной, постоянно вертит головой, разминая уставшую шею.

— Так говоришь, ты колесничий, — произносит он медленно и таким тоном, будто не сомневается, что я вру.

За время ожидания судна и плавания до Мен-Нефера я сильно пополнил словарный запас и напрактиковался в разговорной речи. Понимаю еще не все слова, среди которых много семитских, особенно связанных с лошадьми, но смысл фразы угадываю быстро. Как научил меня опыт овладения многими языками, для общения хватает пары сотен слов и непрошибаемой уверенности, что ты говоришь правильно.

— Я сказал, что очень хороший колесничий, — поправляю его.

— И с лошадьми умеешь управляться, не боишься их? — язвительно спрашивает Синухет.

— Умею даже ездить на них верхом, — отвечаю я.

— Это умеет каждый дикарь, — пренебрежительно произносит он.

— Зато не каждый культурный египтянин, — вставляю я ответную шпильку.

Я заметил, что египтяне побаиваются лошадей и потому не любят их, даже не используют, как вьючных животных. Этим они напомнили мне китайцев.

— Тут ты прав, — вдруг соглашается со мной начальник учебного центра и предлагает: — Давай посмотрим, что ты умеешь.

Учебный центр — это я так назвал учреждение, которое занимается обучением будущих колесничих и в которое меня привел капитан судна, на котором я приплыл сюда, старший брат Синухета. Наверное, рассказал, как метко я бил уток в Дельте, обеспечивая пропитанием весь экипаж, потому что начальник центра с неподдельным интересом смотрел и на мой лук, и на то, как я с ним управляюсь. Тир для лучников длиной шагов сто двадцать. Шесть мишеней — узких снопов из папируса, прикрепленных к стене из мягкого известняка. Судя по отметинам на стене, для многих мишени оказывались маловатыми. Я становлюсь напротив третьей справа, неторопливо достаю легкие стрелы, ловко втыкая их наконечником в утрамбованную, красновато-коричневую землю. Почему-то именно этот элемент подготовки к стрельбе производит на египтян самое сильное впечатление. То ли считают более рациональным доставать стрелу из колчана и сразу стрелять, то ли им кажется очень сложным воткнуть стрелу в землю одним движением так, чтобы не упала.

— В какую именно часть мишени надо попадать: в «голову» или «туловище»? — задаю я уточняющий вопрос.

— В любую, лишь бы попал, — благосклонно разрешает Синухет.

Я долго разминаю руку, натягивая и отпуская тетиву, держу паузу, чтобы нагнать напряжение и потрепать нервы ему, пятерым его помощникам и паре десятков подростков-курсантов, судя по дорогой одежде, выходцев из богатых семей, которые насмешливо переговариваются, обсуждая наряд «дикаря». После чего медленно беру первую стрелу. Дальше всё делаю быстро. По меркам египтян, очень быстро. Шесть резких и частых хлопков тетивы по кожаному наручу — шесть стрел летят каждая к своей мишени, втыкаясь точно в центр ее, начиная с крайней левой от меня и заканчивая крайней правой. В итоге в каждой из шести мишеней торчит по стреле примерно на одной линии, но под разным углом. Они не только пробили снопики папируса, но и основательно влезли в стену. Наружу точат лишь хвостовики с оперением из серых гусиных перьев. Я делаю паузу, чтобы насладиться наступившей тишиной, после чего отправляю еще две стрелы в мишень, напротив которой стою. Эти попадают выше и ниже первой, на одном расстоянии от нее и на одной линии. Я слышу за спиной удивленный присвист, причем не курсанта, а кого-то из помощников начальника центра.

— Если мой старший брат сказал, что этот парень очень хорошо стреляет из лука, значит, так оно и есть! — гордо произносит Синухет.

Подчиненные соглашаются с ним, и это, как догадываюсь, редкий случай, когда не кривят душой, льстя начальству.

Начальник учебного центра приказывает юношам принести мои стрелы. Те выполняют приказ с удовольствием, даже ссорятся, потому что на всех не хватает. Такое впечатление, что прикосновение к моей стреле передаст им часть моих навыков.

— Дай посмотреть твой лук, — просит Синухет.

У египтян уже есть составные луки, но в ходу много простых, которые они усилили, используя сразу две дуги из одного дерева и одинаковой толщины, плотно связанные. Длина такого лука от ста до ста тридцати сантиметров. Благодаря двум дугам, он примерно так же туг, как и средний составной лук. С моим, конечно, им всем не тягаться.

— Какой тугой! — удивляется начальник учебного центра и передает лук своим помощникам, чтобы убедились в этом. — Это твой народ делает такие?

— Да, — вру я и разбавляю полуправдой: — На изготовление такого лука уходит не менее года и стоит он дороже колесницы с двумя лошадьми.

Грозная красота лука, усиленная впечатлением от моей стрельбы, восхищает их, поэтому верят всему, что я произнес.

— Надеюсь, своим хопешем ты управляешься так же хорошо, — предполагает Синухет.

Хопешем он назвал мою саблю, потому что похожа на это египетское оружие. Хопеш — это кинжал, к которому сверху присобачили лезвие серпа или сабли с елманью. В итоге получилось рубящее, а в умелых руках еще и колющее, оружие с длиной клинка пятьдесят-шестьдесят сантиметров и весом килограмма два, отдаленно напоминающее ятаган. Оно пробивает современные доспехи (в этом его преимущество перед кинжалом) и наносит режущие и колющие раны и способно отбивать удар длинным лезвием (в этом его преимущество перед топором). Я потренировался с хопешем, когда жил в крепости, и пришел к выводу, что сабля и даже меч при всех равных более серьезное оружие.

— И вашим хопешем тоже, — говорю я и предлагаю: — Если дашь мне два, сражусь с двумя твоими воинами.

Для тренировок используют хопеши, изготовленные из черного дерева. Они твердые и почти такие же тяжелые, как бронзовые. Рукоятки оплетены узкими полосками кожи. Внешняя кромка лезвия с многочисленными зазубринами. Я беру два и жонглирую ими, как саблями, чему научился у казаков. Черные деревяшки буквально летают в моих руках. В бою толку от этих выкрутасов никакого, разве что противник полюбуется ими несколько секунд, тем самым продлив тебе жизнь на это короткий промежуток времени, но на неприхотливую публику производит впечатление, чего я и добивался. Будь у вас масса самых разных достоинств и талантов, запомнитесь только такими вот голимыми понтами. Судя по восхищенным взглядам, меня запомнили надолго. Догадавшись, что ученики будут выглядеть уж очень убого в поединке со мной, начальник учебного центра выставил двух своих помощников. Оба не умеют жонглировать хопешами, но попали в центр не за красивые глаза. Впрочем, и Школы я у них не обнаружил. В фехтовании она очень важна. Как и в любом деле, если много поколений знания и умения собирались, классифицировались, творчески обрабатывались и передавались от учителей к ученикам, прошедший обучение, пусть и не самый лучший специалист, не будет делать простейшие ошибки. Мат в три хода ему не поставишь. Да и не совсем простые не совершит. В случае с двумя египетскими учителями я имел дело с выпускниками первого или второго класса. Я немного повозился с ними не корысти ради, а разминки для, отбивая атаки на верхнем и среднем уровне, потом резким ударом выбил хопеш из руки одного, а второго, более умелого, «уколол» в живот.

Демонстрировать умение управлять колесницей мне не пришлось. Синухет решил, что, раз уж я так прекрасно владею луком и хопешем, с этим у меня, как дикаря с севера, где сейчас разводят лошадей, уж точно все в порядке.

— Предлагаю тебе место моего помощника, — сказал он. — Будешь получать содержание сенни.

Сенни — это командир колесницы, младший офицер, который считается старше пехотного уау, командовавшего дестью воинами.

— Учитель из меня не получится, — отказался я. — В моей стране обучают очень жестоко, за малейшую ошибку бьют больно, а у вас, как я слышал, так не делают. Поэтому ничему научить толком я не смогу.

По меркам египтян, я отказался от сказочного предложения. Сидел бы себе в тылу, обучал, не сильно напрягаясь, недорослей, стабильно получал щедрое содержание и не менее щедрые подарки от учеников. Это мечта многих египтян. Они не воины. Их страна со всех сторон защищена пустынями или морями, так что постоянно воевать не приходилось. Жители Верхнего Египта, где климат посуровее и есть контакт с дикими обитателями верховий Нила, еще так себе, а вот в Нижнем храбрецов среди коренных жителей не наблюдается. Из местных, за редчайшим исключением, в воины идут только дети иммигрантов, поэтому армия почти полностью из чужестранцев. Внуки уже не совершают такую ошибку, предпочитая воевать с пером (кистью) в руках. Уровень «сенни» меня не устраивал. Я привык к более богатой жизни, поэтому не собирался отсиживаться в тылу. Быстро разбогатеть можно только на войне. Для этого ее и придумали. Анупу рассказал мне, что египтяне свободно впускали в свое общество чужестранцев, особенно хороших воинов, как и в свой пантеон чужих богов, позволяли делать головокружительную карьеру, если чего-то стоишь и принимаешь или делаешь вид, что принимаешь их культуру. Это, как я знал, в итоге станет причиной того, что власть в Египте перейдет к воинам-чужеземцам, но не помнил, когда это случится. По прибытии в Мен-Нефер нам рассказали радостную новость, что фараон собирается идти войной куда-то на север, в страну Хару, южная часть которой называлась Кенана, а северная — Эмур, против населявших ее народов, а также каких-то шасу и иевусеев, которых всех вместе обозначали одним словом гиксосы. Видимо, как в будущем западноевропейцы всех кочевников, идущих на них с востока, будут называть сперва скифами, а потом татарами, так и египтяне всех своих северных соседей считают гиксосами. Как я понял, эмуриты — это мои старые знакомые амореи, обзавёдшиеся собственным государством. Названия остальных народов мне ничего не говорили. Да и если бы говорило, не остановило бы. Я готов был сразиться с ними в рядах, надеюсь, доблестной египетской армии и повысить за счет трофеев свой материальный уровень.

Глава 5

Конюшня была длинной, с проходом посередине и денниками по бокам. В ней стоял полумрак и было не так жарко, как во дворе. Что показалось мне странным — это запах, который был точно такой же, как в странах, расположенных намного севернее. Я почему-то был уверен, что в жарком Египте в конюшнях должен быть другой, более резкий, что ли. Здесь все, что сейчас, что в двадцать первом веке, помешаны на сильных ароматах. На каждом углу продаются духи не духи, но какие-то жидкости с сильным, часто цветочным запахом, и прочие благовония. В конюшне на меня всегда снисходит умиротворение, точно в ней не бывает зла и бед, хотя я знаю обратное. Следом за мной идет конюх с египетским именем Пентаур, обладающий неегипетской внешность, включая черную густую бороду, заплетенную в косички, и сильным акцентом. Ему лет тридцать, половину из которых прожил в Египте. Одет в набедренник из темно-зеленой ткани, подпоясанный черным тряпичным поясом шириной с ладонь. Босые ноги испачканы конским навозом и глиной, будто перед моим приходом месил саман. Конюх хромает на левую. Раньше был катана (возничим) у знатного египтянина, но в одном из сражений на полном ходу влетел колесом в яму — и дальнейший путь вперед они проделали по воздуху. Сенни свернул шею, а катана отделался переломом ноги, после чего никто не брал его на службу. Так уж принято в армии, которая есть отражение всего общества в кривоватом зеркале, что во всех бедах виноват младший по званию. После чего Пентауру, чтобы не умереть с голоду, пришлось устроиться обычным конюхом в конюшню фараона. Лошадей в Египте разводят и обучают только люди фараона и для его армии. Место спокойное и, как я думал, не денежное. Реальность оказалась сложнее.