Помоги проекту - поделись книгой:
Спустя месяц, 5 октября 1911 г., Коковцев прибыл в Ливадию с докладом к государю императору. И вот тогда императрица Александра Федоровна изволила опять помянуть Петра Аркадьевича, заметив, что он, Владимир Николаевич, придает слишком большое значение личности и деятельности Столыпина; не надо так жалеть тех, кого не стало, тех, роль которых окончилась.
«Жизнь всегда получает новые формы, — с несвойственной ей философичностью взялась рассуждать государыня императрица, — и вы не должны стараться слепо продолжать то, что делал ваш предшественник… Я уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить вам место и что это — для блага России».
«Для блага России».
«Все он и он, а меня из-за него и не видно было…»
Мертвому завидовать, на мертвого наступать — эх, Николай Александрович!..
Перестал заслонять трон Петр Аркадьевич. А попробуй-ка с пулевым смертным ранением — не шибко заслонишь! Хотя заслонял все же, реформы худо-бедно, а работали на монархию и Россию и после гибели. Вот и распрямился государь император без своего верного слуги, далече стал видеть — углядел из всех дорог единственную — прямо вела в Екатеринбург, под залп чекистов.
Был выбор — настоящий, широкий исторический выбор, и не только на путях столыпинских реформ. Ан нет, предпочел последний русский самодержец вот ту дорогу, что углядел без Столыпина и прочих черных слуг.
В чем Твой замысел, Творец и Создатель?..
На троне обыкновенный человек, полковник — это точно. Ревность и пренебрежение к слугам образуют даже не пустоту, а бездну подле трона. И в роковой час для династии и России вокруг одни Ивановы, Хабаловы… Даже Алексеев перекрестился и отступил. Даже Григория Ефимовича не оказалось — уже тлели его косточки…
Одиночество. Ненависть. Пустота.
В германском вагоне по германской земле грохочет колесами вагон. Там большевики с Лениным. Металл рвет на куски тела русских мужиков и рабочих, а эти едут свою Россию сочинять, есть о ней в их ученых книгах: надо только наднатужиться, подпереть штыками — и пойдет, родимая, куда денется.
Гучков, Керенский, Терещенко… Господи, сколько же их! Перегрызают, мочалят императорскую власть.
Уже юлит, кренится трон…
И нестерпимый пал войны, крови, слез, стона от Балтики до Черного моря!
И Его величество государь император, который до последнего мига все боится, чтобы его кто-нибудь не заслонил.
А Россия?! За что ты приговорена?! За что твои кровь и муки?! В чем провинилась, какой грех приняла?! За что тебя казнят, полосуют, морят голодом, травят твоих сынов и дочерей, кладут в гроб целые поколения народа?! За что бесчестят, позорят гордое имя?!
Почему молчишь? Почему только терпишь? Почему лишь истекаешь слезами, кровью и корчишься в судорогах?!
Ведь ты все можешь, Россия!
Государь император однажды спросил Петра Аркадьевича, отчего бы ему не вступить в «Союз Русского Народа». Это организация «истинно русских людей, которые должны объединиться», — сказал Николай Второй, вконец измученный террористическими эксцессами и революционным брожением в обществе.
Петр Аркадьевич, однако, отказался; полагаю, справедливо: государственный деятель должен служить объединению, быть центром стяжения всех здоровых сил общества.
Монарх и его сын носили значки этого патриотического объединения, которое возглавил доктор Дубровин; средства на организацию выделила одна из богатейших женщин Петербурга, Полу-бояринова.
Еврейские погромы (особенно в Белостоке) не были просто битьем посуды и окон. Евреев десятками забивали насмерть, рубили топорами, насиловали женщин, а дома сжигали, разграбив до последней нитки. Обширные еврейские кварталы в черте оседлости оказывались выжженными.
Это был ответ государства и националистических элементов общества на террористические акты Гершуни, Азефа, а главное — на террор революционных партий, возглавляемых в основном евреями.
Однажды государь император не выдержал и сказал в беседе с видным чиновником: «Взять бы всех этих революционеров да утопить в заливе». Обмен мнениями происходил у окон дворца, которые глядели на Финский залив[11].
«По священным заветам Венценосных Предков Наших, непрестанно помышляя о благе вверенной Нам Богом Державы…»
«Союз Русского Народа» был учрежден в начале 1905 г., тотчас же после октябрьской волны беспорядков, стычек и боев, вырвавшей у царя Манифест 17 октября. Его зачинателями явились виднейшие представители самодержавия: великие князья Владимир Александрович и Николай Николаевич, граф Доррер, Марков 2-й, П. Н. Дурново (в ту пору министр внутренних дел), граф Коновни-цын, сенатор Стишинский, просто дворянин Соколов и, наконец, доктор Дубровин…
В уставе Союза одним из самых первых пунктов значилась незыблемость православия, как одной из трех главнейших основ и опор империи. Знаменем Союза являлась церковная хоругвь с изображением Георгия Победоносца, а нагрудный значок имел форму креста с прикрепленной к поперечине императорской короной. К его концу понизу крепилось круглое изображение того же Георгия Победоносца.
Каждый местный отдел Союза имел свою хоругвь и свои иконы, хранившиеся в местных соборах или монастырях.
Георгий Победоносец считался покровителем «Союза Русского Народа», входил в герб Москвы и был составной частью родового герба Романовых.
В деле подавления революции Петр Аркадьевич проявил завидную решительность. Завидную — его ненавидели террористы, и заплатил он за это тяжелым ранением старшей дочери и более легким — сына. И однако, не дрогнул. Лишь сказал после этого покушения на себя и свою семью: «Да здравствует мужественная жизнь, господа! И да посрамятся трусы».
В этом взрыве на его даче погибли 27 человек, 32 оказались ранены. Анархисты не поскупились на динамит. Уж очень им хотелось сровнять с землей храброго врага.
Витте был трусом. Дурново, что называется, не трясся за шкуру, однако не рисковал встречать опасность вот так, в рост, как Столыпин. И обратите внимание на фотографии Петра Аркадьевича. Он никогда не уклоняет взора, всегда смотрит прямо. И посмотрите на снимки его с семьей. Какие славные, открытые лица у девочек.
Ох как ненавидят таких люди-крысы! Водится такая порода людей, и размножаются, размножаются…
Столыпин не щадил революцию. Он наносил четкие и безошибочные удары. Он не страшился общественного осуждения.
31 августа 1909 г. Лев Николаевич Толстой заносит в дневник: «…Вчера продиктовал Саше письмо к Столыпину, едва ли кончу и пошлю…»
Лев Николаевич действительно не отослал письма. В этом письме от 30 августа Лев Николаевич упрекал П. А. Столыпина в «дурной, преступной» деятельности и советовал ему прекратить «насилия и жестокости», и «в особенности смертные казни», иначе имя его «будет повторяться как образец грубости, жестокости и лжи».
Надо полагать, письмо это Лев Николаевич решил написать на правах близкого товарища отца Столыпина, с которым они, что называется, сошлись в осажденном Севастополе. Они даже предпринимали шаги по изданию образовательной газеты для солдат. В то время это оказалось совершенно невозможным. И они (это не только А. Д. Столыпин и Толстой, но и еще несколько офицеров) получили отказ.
По рекомендации Льва Николаевича в «Современнике» (№ 7 за 1855 г.) был напечатан очерк Столыпина «Ночная вылазка в Севастополе».
Вот так пересеклись пути премьера-реформатора и великого писателя.
Столыпин пал бы много раньше, если бы не заступничество вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Она благоволила к Петру Аркадьевичу и способствовала продвижению на высшие посты в империи. Но в конце концов мать уступила невестке. Александра Федоровна так восстановила мужа против своего самого преданного слуги — он, хозяин огромной империи, позволит себе ревновать своего министра к власти.
Эх, Николай Александрович…
Граф Коковцев даст следующую характеристику Николаю Второму в беседе с французским послом Палеологом 29 августа 1916 г.:
«…Человек со здравым смыслом… умеренный, трудолюбивый. У него нередко бывают умные мысли. У него есть высокое понимание своей роли и возложенного на него долга. Но он недостаточно образован, и сложность проблем… слишком часто превышает его силы… Его недоверие к себе самому и к другим настраивает его враждебно ко всем, кто выше его по уму. Поэтому он окружает себя одними ничтожествами». Кроме того, он узко и суеверно религиозен, а это заставляет его очень ревниво оберегать свой царский авторитет, этот дар Божества…
Сам факт, что Николаю Второму давали противоречивые характеристики, все же свидетельствует о его незаурядности. А каким он был — это так и осталось скрытым от современников. Каждый из них видел его одну или несколько сторон, но не всего. Не разглядели…
Оскорбляет пренебрежение русских к себе же. Это к ним обращается Петр Аркадьевич:
«Презрение чувствуется и со стороны непрошеных советчиков, презрение чувствуется, к сожалению, и со стороны части нашего общества, которая не верит ни в право, ни в силу русского народа. Стряхните с себя, господа, этот злой сон и, олицетворяя собою Россию, спрошенную царем в деле, равного которому вы еще не вершили, докажите, что в России выше всего право, опирающееся на всенародную силу».
Будущий белый вождь генерал барон Врангель пишет в воспоминаниях: «В Киеве между поездами я поехал навестить семью губернского предводителя Безака. По дороге видел сброшенный толпой с пьедестала в первые дни переворота (Февральского 1917 г. —
Так этот памятник и лежит во прахе.
Журнал «Вопросы истории» (№ 1,2 за 1966 г.) открывает немало новых сведений по делу Богрова, отсутствующих в расхожих ныне материалах. И эти провалы в исторической памяти тоже не случайны. С самого дня убийства и доныне личность Богрова очерчивается у разных авторов по-разному. И узловое значение в этом своего рода разночтении фактов кроется в еврействе Богрова. Пристрастие еврейской стороны рисует Богрова едва ли не сверхчеловеком, всячески затушевывая не только сам факт провокации Богрова («провокатор без провокации»), но и даже факт капитуляции перед следствием и выдачу ряда сведений.
Так называемая русская сторона, наоборот, склоняется к упрощенному толкованию трагедии…
Итак, в один из июньских дней 1925 г. в Киеве, на Бессарабском рынке, был задержан пьяный человек. Он предлагал «на счастье» (за деньги, разумеется) куски от веревки повешенного. Задержанным оказался бывший главный палач Лукьяновской тюрьмы Юшков. Следствие уже подходило к концу, когда от Юшкова была получена записка с просьбой о новом допросе.
Задержанный сообщил, что кроме 4 казней, в которых его обвиняли, он привел в исполнение еще одну, но вот фамилию повешенного запамятовал… ну это был тот самый, что застрелил царского министра Столыпина, вот как его?..
— Богров? — не без удивления произнес следователь.
— Точно, Богров, — обрадованно подтвердил Юшков. — Вы напомнили его фамилию. Но его правильно повесили. Он был предатель рабочих и крестьян, провокатель… Я сам из-за него здорово пострадал — ох, и была же история!..
Следователь сказал, что, очевидно, Юшков рассчитывает таким образом смягчить участь себе.
— А как же! — отозвался Юшков. — Кто-то должен был этого предателя повесить. А вы рази против?
И вот рассказ Юшкова о тех днях.
— В то время, — сообщил он, — я был страшно непутевый. Много пил…
Водку «штатному» палачу безотказно отпускали в Плосском полицейском участке Киева, где он мог жить «на всем готовом, сколько ему захочется». Но он мог жить и дома у матери, ее палач частенько поколачивал.
«Когда убили Столыпина, — рассказывал Юшков, — я был на воле и жил с матерью (из этих слов следует, что Юшков часто сидел в тюрьме за различные преступления, в некотором роде она тоже была его домом. —
И вот что она рассказала.
Утром к ней пришли молодые люди, сказали — студенты, которые знают, что я живу при участке, и стали ее стыдить, что ее сын — палач, вешатель, и велели ей посоветовать мне бросить это дело, и тогда, если я желаю, общество мне даст деньги, чтобы уехать из Киева куда-нибудь. Но уехать надо немедленно — так они передавали, — чтобы я не смел исполнять приговор над убийцей Столыпина… Вдруг меня такая досада взяла, я сильно ударил мать, стоявшую передо мной на коленях, кулаком по голове. Она опрокинулась… перестала дышать. Я забежал в канцелярию участка и сообщил, что убил свою мать… Скоро появилась карета «скорой помощи», в которой ее, так и не пришедшую в себя, отвезли в больницу…
Я здорово напился и завалился спать. Выспавшись к концу дня, я вспомнил о матери и тотчас направился в больницу проведать ее. Но служители не пустили меня. Я стал, понятно, скандалить, шуметь. Ко мне подошли незнакомые молодые люди… Я их послал ко всем чертям, отказался с ними разговаривать и снова направился к дверям больницы. Но молодые люди набросились на меня, скрутили руки и усадили в ждавшую их пролетку, чтобы отвезти в полицию. Когда я стал кричать от боли и возмущения, они сунули мне в рот кляп. Помню, что по дороге я просил дать напиться. Они ухитрились влить мне в глотку из бутылки водку. Больше я ничего не запомнил».
Очнулся Юшков через два дня в одном из кабаков на окраине Петербурга. От кабатчика он узнал, что сюда пришел накануне с шумной студенческой компанией: почти сутки праздновали его, Юшкова, именины. Юшков потребовал вызвать полицию. Пока явился ее представитель, кто-то опять напоил его.
«Что там дальше произошло, — продолжал вспоминать Юшков, — не помню, крепко напоили. Пришел в себя только на вокзале в Киеве. Кругом конвоиры… прямо с вокзала повезли меня в канцелярию генерал-губернатора. Когда меня завели в его большой кабинет, сам Трепов вышел из-за стола… и строго спросил, как я попал в Петербург. Я ему рассказал… Трепов рассвирепел и потребовал, чтобы я ему рассказал, как началось мое знакомство со студентами… Как он меня бил! Так меня еще сроду никто не бил…»
Избитого Юшкова подняли и отвезли в Плосский участок, где передали приставу, который тоже изрядно «отходил». После его накормили и уложили спать. Но спал он недолго. Ночью его растолкали, приказали облачиться в палаческий наряд: плисовые шаровары, щегольские сапоги, красную рубаху и красный колпак с прорезями для глаз.
Он сел с полицейским в пролетку, и они поехали на Лысую гору…
Именно поэтому столь затянулась казнь Богрова. Этими несколькими днями жизни он обязан своему палачу. Однако именно в эти дни Богров потерял присутствие духа и дал позорные показания против своих товарищей и организации.
Добился этих показаний однофамилец командующего войсками Киевского военного округа подполковник отдельного корпуса жандармов Иванов. Оттяжка казни измучила Богрова. Он ничего не мог понять.
Подполковник отметил, что Богров сдал за последние сутки. Не ускользнула от опытного жандарма определенная беспомощность и приниженность в облике смертника. Он понял: Богров ждет чуда, то есть избавления от кары.
Именно поэтому Богров встретил жандарма вопросом:
— Что случилось, почему до сих пор за мною не приходили?
Богров уже успел совладать с собой и вернулся в мир отрешенности и пренебрежения к смерти. Однако подполковник дело свое знал. Богров дал нужные показания (подлинники протоколов допросов Богрова от
Показания от 10 сентября заканчиваются весьма прозаическим донесением как бы рядового профессионального платного агента секретной службы: «Относительно сохранившегося в Черкассах и в Киеве оружия и шрифта могу, соответственно тому, что я слышал от членов ревизионной комиссии и знал сам, сообщить следующее: в Киеве около пуда шрифта должно быть закопано в усадьбе на Боричев-Токе, где еще в 1908 г. произошел взрыв бомбы. В Черкассах и в Киеве в том же году был отправлен транспорт в 21 браунинг, которые в значительной части были спрятаны в усадьбе, в которой было оказано сопротивление группой анархистов».
Последние признания ничего нового не добавляли, это были факты известные…
В ночь на 12 сентября Богров крепко спал. Когда тюремщики вошли, он мгновенно вскочил. Он сообразил: это смерть! Чтобы скрыть потрясение, он попросил дать его шляпу. Ему скрутили руки веревкой. Он не сопротивлялся. В напряженной тишине он четко проговорил:
— Самая счастливая минута в моей жизни только и была, когда услышал, что Столыпин умер.
Во дворе убийцу поджидали чины полиции и вице-губернатор. Он проверил, надежны ли веревки на запястьях сзади, после чего группа пролеток и верховых тронулась к месту казни.
В одном из глухих углов двора форта стояла виселица с опущенной веревочной петлей. На табурете тускло светил керосиновый фонарь. Тут же прохаживался Юшков в своем палаческом облачении.
Карета с Богровым остановилась почти вплотную с виселицей. По приказу вспыхнули факелы. Это придало всему особенно зловещий характер. Смертника во фраке и без головного убора вывели из кареты и под руки подвели к табурету. Богрова тут же окружил конвой.
После оглашения приговора последовал приказ вице-губернатора: «Действуй!»
Юшков придвинул к себе табурет, составил на землю фонарь, снял с табурета мешок и накинул его на голову Богрову. После обхватил Богрова и поставил на табурет — точно под перекладину. Возле столба, обвитого веревкой, стоял товарищ прокурора Киевского окружного суда Лашкарев. Согласно инструкции, он прижимал правой рукой конец веревки к столбу. Юшков набросил петлю и затянул на шее Богрова. И тут же мгновенно вышиб табурет из-под ног Богрова. Тот дернулся всем телом, повис было — и рухнул на землю. Это веревка выскользнула из руки Лашкарева.
Все невольно ахнули. Но помилования не последовало. Вице-губернатор ткнул Юшкова кулаком в спину: «Повесить!» Юшков стал поднимать безвольное тело и свалился сам. Юшков встал и уже без суетливости одним уверенным движением поднял Богрова. Тот было уперся, чтобы стоять самому, без Юшкова. Но Юшков, изрядно озлобившийся, подвинул его к табурету. Богров что-то сказа, но так слабо — никто ничего не понял.
— Он еще жив! — сказал вице-губернатор. — Скорее!
Юшков перенес Богрова на табурет и принялся напяливать на шею петлю. И вот тогда из-под мешка проскрипело бессильное:
— Сволочи.
Лашкарев вцепился в конец веревки. Все готово — и Юшков с той же ловкостью выбил табурет. В этот раз табурет отлетел далеко в сторону. Богров два раза дернулся и затих.
Глава III
БРЕСТ-ЛИТОВСК
В мае 1917 г. вместо Гучкова военным и морским министром становится Александр Федорович Керенский. 26 мая (по старому стилю) он приезжает в Москву. Все должностные лица города, а также почетный караул встречают его на вокзале. Толпа на всем пути следования приветствует министра.
— Здравствуйте, товарищи граждане! — отвечает Александр Федорович.
Вечером в Большом театре митинг в честь нового военного министра. Его встречают возгласами: «Вождь русской армии и флота!» Оркестр под управлением Кусевицкого исполняет «Марсельезу» и увертюру к «Вильгельму Теллю».
Поэт Константин Бальмонт читает со сцены:
Поступают приветственные телеграммы от министров Церетели и Скобелева.
На сцене прославленный тенор Большого театра Л. В. Собинов. Он обращается к Александру Федоровичу:
«Большой театр, горячо приветствуя представителя Временного правительства, уповает, что идея государственности сотрет партийные границы и скует в единое целое граждан министров в непреклонной воле спасти Россию от гибели, разрухи внутри и от грозной опасности со стороны непримиримого врага (Германии. —
Мы верим, что Временное. правительство, объединившись в самосознании великого долга, соединит расшатанную Россию и зажжет огненное пламя любви к Родине.
Да здравствует единая, великая, могучая Рбссия! Да здравствует Временное правительство! Да здравствуют граждане министры!»
Аплодисментами встречают представителя Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов А. Р. Гоца. За Гоцем выступает вождь партии эсеров В. М. Чернов. Заключает торжество сам Александр Федорович.
Оркестр играет министру встречу. Когда он поднимается на сцену, публика встает, и, по словам очевидца, все тонет в громе оваций. Сцену заполняют цветы: корзины, букеты, венки. Слава Керенскому!
Поделиться книгой: