Огненный крест. Бывшие

Государь все более проникался убеждением в том, что пьянство — порок, разъедающий русское крестьянство, и что долг царской власти — вступить в борьбу с этим пороком…

На двадцатом году царствования Императора Николая II Россия достигла еще невиданного в ней уровня материального преуспеяния…

За двадцать лет население Империи возросло на пятьдесят миллионов человек — на сорок процентов; естественный прирост населения превысил три миллиона в год.

Наряду с естественным приростом, равно свидетельствующим о жизненной силе нации и о наличии условий, дающих возможность прокормить возрастающее число жителей, заметно повысился общий уровень благосостояния. Количество товаров, как русских, так и иностранных, потребляемых русским внутренним рынком, более чем удвоилось за двадцать лет. Так, например, потребление сахара с 25 млн. пудов в год… превысило 880 млн. пудов… в 1913 г. Хотя в 1911–1912 гг. был неурожай свекловицы и цена значительно поднялась, это не вызвало уменьшения спроса…

Благодаря росту сельскохозяйственного производства, развитию путей сообщения, целесообразной постановке продовольственной помощи «голодные годы» в начале XX века уже отошли в прошлое. Неурожай более не означал голод; недород в отдельных местностях покрывался производством других районов…

Если принять во внимание рост вывоза (за границу уходило около четверти русских хлебов) и увеличение численности населения, все же количество хлеба, приходящегося на душу населения, бесспорно возросло. В городах белый хлеб стал соперничать с черным…

Вклады в государственных сберегательных кассах возросли с трехсот миллионов в 1894 г. до двух миллиардов рублей в 1913 г…

Донецкий бассейн, давший в 1894 г. меньше 300 млн. пудов, в 1913 г. давал уже свыше полутора миллиардов. За последние годы началась разработка новых мощных залежей Кузнецкого бассейна в Западной Сибири. Добыча угля по всей Империи за двадцать лет возросла более чем вчетверо…

Если некоторые виды машин, особенно фабрично-заводское оборудование, ввозились еще из-за границы… то паровозы, вагоны, рельсы производились преимущественно на русских заводах…

Подъем русского хозяйства был стихийным и всесторонним. Рост сельского хозяйства — огромного внутреннего рынка — был во второе десятилетие царствования настолько могучим, что на русской промышленности совершенно не отразился промышленный кризис 1911–1912 гг., больно поразивший Европу и Америку: рост неуклонно продолжался. Не приостановил поступательного развития русского хозяйства и неурожай 1911 г…

Этот стихийный рост отражался и на доходе казны… Год за годом сумма поступлений превышала сметные исчисления; государство все время располагало свободной наличностью… Золотой запас Государственного Банка с 648 млн. (1894 г.) возрос до 1604 млн. рублей (1914 г.).

Бюджет возрастал без введения новых налогов, без повышения старых, отражая стихийный рост народного хозяйства…

Протяжение железных дорог, как и телеграфных проводов, более чем удвоилось. Удвоился и речной флот — самый крупный в мире (пароходов в 1895 г. было 2539, в 1906-м — 4317).

Русская армия возросла приблизительно в той же пропорции, как и население: к 1914 г. она насчитывала 37 корпусов (не считая казаков и нерегулярных частей)… После японской войны армия была основательно реорганизована.

Начальник германского Генерального штаба, ген. фон Мольтке, в докладе на имя статс-секретаря по иностранным делам фон Ягова, писал (24.11.1914), так оценивая результаты реформ, проведенных в русской армии за период 1907–1913 гг.: «…боевая готовность России от времени русско-японской войны сделала совершенно исключительные успехи и находится ныне на никогда еще не достигавшейся высоте. Следует в особенности отметить, что она некоторыми чертами превосходит боевую готовность других держав, включая Германию…

Русский флот, так жестоко пострадавший в японскую войну, возродился к новой жизни, и в этом была огромная личная заслуга Государя, дважды преодолевшего упорное сопротивление думских кругов…

Исследователи аграрной реформы — датчанин Вит-Кнудсен (в 1913 г.) и немец Прейер (в марте 1914 г.) отмечали успехи закона 9 ноября — «переворота, не отстающего по своему значению от освобождения крестьян». «Это было смелое начинание, своего рода скачок в неизвестность, — писал Прейер. — Это был отказ от старой основы с заменой чем-то неиспытанным, неясным. Столыпин взялся с решимостью и отвагой за эту великую задачу, и результаты показали, что он был прав».

Морис Бэнинг, известный английский писатель, проведший несколько лет в России и хорошо ее знавший, писал в своей книге «Основы России» (весной 1914 г.): «Не было, пожалуй, еще никогда такого периода, когда Россия более процветала бы материально, чем в настоящий момент, или когда огромное большинство народа имело, казалось бы, меньше оснований для недовольства». Бэнинг, наблюдавший оппозиционные настроения в обществе, замечал: «У случайного наблюдателя могло бы явиться искушение воскликнуть: да чего же большего еще может желать русский народ?!»

Трудное наследие досталось Государю, когда Он прибыл в Ставку 23 августа. «Сего числа, — гласил Его приказ, — я принял на себя предводительство всеми сухопутными войсками, морскими силами, находящимися на театре военных действий. С твердой верой в помощь Божью и с непоколебимой уверенностью в конечной победе будем исполнять наш святой долг защиты Родины до конца и не посрамим земли Русской…»

25 августа (5 сентября) (1915 г. — Ю. В.) в швейцарской деревне Циммервальд собралась конференция представителей левых социалистических партий. Это была первая попытка восстановить разрушенный войной Интернационал…

По инициативе итальянских и швейцарских социалистов в Цим-мервальде собралось 33 делегата из десяти государств — Германии, Италии, России, Франции, Голландии и т. д. Конференция заседала четыре дня. Она вынесла резолюцию, в которой выражалось осуждение «империалистической войне»; высказывалось порицание всем социалистам, которые под предлогом «защиты отечества» идут на сотрудничество с буржуазией, входят в правительство, голосуют за бюджет и т. д. Целью пролетариата объявлялась борьба за немедленный мир. Около трети делегатов, с Лениным во главе, считали и эту резолюцию недостаточной. Ленин говорил, что необходимо «империалистическую войну превратить в гражданскую» и, воспользовавшись тем, что под оружием десятки миллионов «пролетариев», отважиться на захват власти в целях социального переворота…

Последствия Циммервальдской конференции были весьма велики. Было сказано, от имени международного социалистического центра, хотя и «самочинного», то слово, которого во всех странах ждали социалистические круги и вообще все элементы, уставшие от войны. Циммервальдская резолюция, запрещенная во всех воюющих странах, стала быстро известна повсюду, включая Россию; и она дала сильный толчок революционному движению в рабочей и полуинтеллигентной среде…

15 сентября в Ставке состоялось заседание кабинета, на котором Государь отчетливо выразил министрам Свою волю — посвятить все силы ведению войны и не допускать политической борьбы, пока не достигнута победа…

Кампания 1915 г. на Восточном фронте закончилась.

«Россия в настоящее время внесла свой вклад — и какой героический вклад, в дело борьбы за европейскую свободу, — писал Ллойд Джордж[2], — ив течение многих месяцев мы не можем рассчитывать, со стороны русской армии, на ту активную поддержку, которой мы до сего пользовались… Кто займет место России, пока ее армии перевооружаются?»

«Как мы можем отплатить России за все, что она сделала для Европы?» — спрашивала «Times»[3].

Действительно, за 1915 г. Россия вынесла на себе главную тяжесть борьбы. К осени 1915 г. на Восточном фронте было сосредоточено 137 пехотных австро-германских дивизий и 24 кавалерийские; на Западном оставалось 85 пехотных и одна кавалерийская. За все лето никакие боевые действия на англо-французском фронте не доставили России того облегчения, которое русские армии принесли союзникам за первые месяцы войны[4]…

В стране (России. — Ю. В.) развивалась в спешном порядке военная промышленность; строились огромные новые казенные заводы, переоборудовались старые. С союзниками было достигнуто финансовое соглашение относительно оплаты больших заказов — преимущественно в Америке и в Англии.

Государь жил в Ставке, примерно раз в месяц приезжая на несколько дней в Царское Село. С Ним вместе большей частью находился Наследник Цесаревич. Все ответственные решения принимались Государем, который в то же время поручал Императрице поддерживать постоянные сношения с министрами и держать Его в курсе происходящего в столице…

Осенью 1915 г. в Царскую Ставку прибыл известный французский политический деятель Поль Думер, впоследствии президент республики; он настаивал на том, чтобы Россия присылала на Западный фронт по 40 000 человек в месяц; их доставку и вооружение союзники брали на себя («Помогите нам чем вы богаты, помогите нам людьми», — говорил впоследствии А. И. Шингареву французский министр финансов Рибо).

Государь отклонил посылку крупных войсковых частей и согласился только отправить во Францию символические отряды — первая партия была намечена в 8000 человек. Такой жест подчеркивал солидарность союзников, не ослабляя в то же время многострадальный Восточный фронт…

«…В 1917 г., — говорил он (Шингарев. — Ю. В.), — мы достигнем апогея. Это год крушения Германии… Архангельская дорога перешита, Мурманская кончается осенью. Приходят все паровозы и вагоны из Америки, снабженные ружьями, патронами, тяжелыми снарядами. Количество бомб измеряется десятками миллионов».

Возражая Шингареву, Н. И. Астров сказал: «Объективное изображение не наше дело».

Целью записки (о положении армии. — Ю. В.) было показать, что при этом правительстве все должно пойти прахом. «Общественные организации» в политическом отношении вели упорную борьбу с властью, не особенно стесняясь в средствах…

А. Н. Хвостов[5] должен был уйти, так как проникся верой в значение «распутинской легенды» и увлекся мыслью ее уничтожить — при помощи уничтожения самого Распутина.

Тщательно подготовленная враждебными Государю кругами еще в 1911–1912 гг., эта легенда, как известно, приписывала Распутину огромное закулисное влияние на государственные дела, «на смену направлений и даже смену лиц», выражаясь словами Гучкова, одного из главных творцов этой легенды (если не главного)… Эта пропаганда, которая велась умело и упорно, находила немало легковерных слушателей (да почти вся Россия слушала жадно и гневно. — Ю. В.)…

Можно сказать, что в это трудное время свой долг до конца исполнили те министры, которые нашли в себе нравственную силу игнорировать не столько самого Распутина — это было сравнительно легко, — сколько распутинскую легенду; которые служили своему Государю так, как будто никакого Распутина на свете не было. К чести русского служилого сословия, таких министров оказалось большинство. Это, впрочем, не мешало кругам, враждебным власти, приклеивать кличку «распутинцев» чуть ли не ко всем неугодным для них государственным деятелям…

Начальник штаба ген. М. В. Алексеев выработал смелый стратегический план, который был доложен ген. С. Г. Жилинским на совещании представителей союзных штабов в Шантильи в декабре 1915 г. По алексеевскому плану, союзники должны были в 1916 г. предпринять общее наступление на Венгрию — русские со стороны Карпат, англо-французская (и сербская) армия — от Салоник, — с тем чтобы «встретиться в Будапеште»; такой удар лишил бы Германию всех ее союзников и отрезал ее от источников снабжения. План этот был отвергнут союзниками, продолжавшими считать французский флот главным, а остальные вспомогательными. Вместо этого было решено, накопив силы, одновременно начать наступление на Западном и на Восточном фронтах в середине лета 1916 г.

Немцы, однако, предупредили это наступление, начав уже в феврале атаку против Вердена. В разгар первых боев на верденском фронте, русская армия — впервые после отступления 1915 г. — проявила наступательный почин в районе озер Нароч и Вишневское к югу от Двинска (бои шли с 5 марта по 17 марта). Это пробуждение русской армии настолько обеспокоило немцев, что они примерно на неделю приостановили свои атаки против Вердена, пока не убедились, что это операция местного значения.

Пока под Верденом продолжалась изнурительная борьба, истощившая резервы обеих сторон — французы несли не меньшие потери, чем немцы, — австрийский главнокомандующий Конрад фон Гетцендорф предпринял смело задуманный поход на Италию. Австрийские войска, наступая из Южного Тироля, продвигались к равнине реки По и грозили отрезать от базы все главные итальянские силы, боровшиеся в горах Карсо, на путях к Триесту.

Как и в 1914 г., союзники обратились к России — и русская армия, пополнившая свои потери, значительно усилившаяся количественно, если не качественно, снова, ранее намеченного срока, перешла в наступление.

22 мая армии Юго-Западного фронта под начальством ген. А. А. Брусилова (который незадолго перед тем сменил ген. Иванова) прорвали в нескольких местах неприятельский фронт на Волыни и в Галиции и начали быстро продвигаться вперед, занимая города Луцк, Дубно, захватывая сотни тысяч пленных.

Блестящая русская победа над австрийцами сразу же ликвидировала итальянский поход ген. Конрада фон Гетцендорфа, который к тому же был обвинен в том, что не предусмотрел русского наступления; он вынужден был сложить командование. Италия была спасена от страшной угрозы. Но «брусиловское» наступление отразилось и на бое под Верденом: немцы вынуждены были спешно отправить подкрепления на Восточный фронт и у них больше не осталось резервов для продолжения верденской «борьбы на истощение».

Русская победа на Волыни была первым крупным успехом союзников после долгой полосы неудач…

Наступление на Юго-Западном фронте успешно развивалось; из Волыни оно распространилось на Галицию и Буковину. Уже за первые три недели наступления число пленных (главным образом австрийцев) превысило 200 000.

Атака под Верденом прекратилась. Союзники в свою очередь перешли в наступление на Сомме; они продвигались вперед очень медленно, с огромными жертвами… но все же продвигались. Если немцам удалось предотвратить одновременное общее наступление союзников — они уже не могли помешать тому, что к середине лета инициатива попала в руки их противников: на обоих фронтах Германия вынуждена была перейти к обороне…

В двух вопросах — польском и еврейском — русская политика, быть может, не удовлетворяла союзников, но такт и лояльность не позволяли им вмешиваться во внутренние вопросы русской жизни. Как русскому правительству не приходило в голову советовать Англии ввести гомруль[6] для Ирландии или Франции — отменить закон против монашеских орденов, так и союзные правительства не считали уместным требовать от России каких-либо внутренних реформ…

Некоторые английские финансовые круги с лордом Ротшильдом во главе с самого начала войны пытались добиться через русского посла в Лондоне, графа Бенкендорфа, изменения законов относительно евреев; но Государь тогда же — осенью 1914 г. — категорически запретил давать какие-либо обещания. Указания в этом смысле повторялись затем неоднократно.

Когда русская парламентская делегация была в Лондоне, ее председатель А. Д. Протопопов, несколько смело заверил лорда Ротшильда на одном банкете, что еврейское равноправие будет вскоре осуществлено в России. По возвращении в Петроград А. И. Шингарев сделал 19 июня доклад в военно-морской комиссии, в котором доказывал, что в целях облегчения выпуска союзных займов в Америке необходимо провести реформы в пользу евреев; известный банкир Яков Штифф, считавшийся германофилом, обещал в таком случае сам выпустить заем для русского правительства…

Такая постановка вопроса вызвала возмущенный протест представителя правых Н. Е. Маркова (в Думе. — Ю. В.). «Вопрос ясен: Его еврейское величество Яков Штифф приказывает союзникам заставить Россию провести внутри своего государства желательные Его величеству реформы… Нам приказывают… Вы ведь не говорите, что Яков Штифф прав, а вы говорите, что иначе вам не дадут денег. Значит, вам приказывают, иначе вас заставят…»

А. И. Шингарев счел нужным подчеркнуть, что его доклад — только изложение фактов, а не его собственные аргументы. «Я такого аргумента не могу вынести, что под давлением требований Россия должна уступить…»

Государь продолжал считать, что всякие внутренние реформы должны быть отложены до окончания войны (автор книги замечает, что, по существу, равноправие — и даже более того — было; например, в 1916 г. на 1-й курс медицинского факультета Одесского университета поступило 586 человек, из них — 390 евреев! — Ю. В.). Он был уверен, что союзники сами слишком заинтересованы в безопасности России, чтобы из-за «еврейского вопроса» задерживать поставку военного снабжения…

Русская Императорская власть, оглядываясь на год упорной работы, могла с гордостью убедиться в том, как много переменилось за 15 месяцев. Не только не было уступлено пяди русской земли, но, наоборот, у врага удалось отвоевать широкую полосу территории на Волыни, в Галиции и Буковине (площадью около 30 000 кв. верст). На Кавказе русская армия глубоко проникла в пределы Турции, на Анатолийское плоскогорье. Почти вся Армения была в русских руках. Было захвачено около миллиона пленных, преимущественно австрийцев (общее число пленных приблизилось к 2 млн. — Ю. В.)…

Уже во время кампании 1916 г. армия была снабжена удовлетворительно. К концу 1916 г. производство военного снабжения увеличилось в огромных, поразительных размерах. Производство ружей удвоилось против 1914 г… производство пулеметов возросло в шесть раз, для легких орудий отмечалось увеличение в девять раз… для 3-дюймовых снарядов — в шестнадцать раз. В четыре раза возросло производство тяжелых орудий, утроилось число аэропланов (716 против 263)…

«Мало эпизодов Великой Войны, — писал У. Черчилль, — более поразительных, нежели воскрешение, перевооружение и возобновленное гигантское усилие России в 1916 г. Это был последний славный вклад Царя и русского народа в дело победы… К лету 1916 г. Россия, которая 18 месяцев перед тем была почти безоружной, которая в течение 1915 г. пережила непрерывный ряд страшных поражений, действительно сумела собственными усилиями и путем использования средств союзников выставить в поле — организовать, вооружить, снабдить — 60 армейских корпусов вместо тех 35, с которыми она начала войну…»

Но русская власть никогда не отличалась умением саморекламы, и это в особенности давало себя чувствовать осенью 1916 г. Огромное большинство населения совершенно не отдавало себе отчета в гигантских достижениях этого года. Правда, многие цифры в это время составляли военную тайну. Население не отдавало себе ясного отчета в том, что плугов, как и гвоздей, не хватало, так как почти все железо шло на военное снабжение. Оно не знало, что армия — возросшая до восьми миллионов, включая тыловые части, — поглощала от двух третей до трех четвертей всего русского производства тканей. Сочувственно внимая лозунгу «все для войны», население не в достаточной мере сознавало, что этот лозунг сулил суровые ограничения для тыла.

Осень третьего года войны была порой упадочных настроений. Как всегда, немалую роль в том играли события на фронте. Успехи первой половины лета забывались быстро; фронт опять застыл на месте, а в то же время шли бои более кровавые, чем в 1915 г. Кампания 1916 г. обошлась русской армии в два миллиона человек — притом пленные в этой цифре составляли уже не 40 проц., как при великом отступлении, а всего 10 проц. С Западного фронта доходили вести о таких же тяжелых потерях, о таком же «топтании на месте».

Казалось, что войне не будет конца; что Германия окончательно справилась с продовольственными затруднениями, на которые так надеялись весной 1915 г. В рабочей, в студенческой, в полуинтеллигентской среде все более распространялось циммервальдское воззрение: это империалистическая война, ее надо прекратить…

Никакая пропаганда не могла преодолеть эту усталость от войны; побороть ее — на известный срок — могла только железная дисциплина, только строгая цензура. Только царская власть, только твердая власть могла сдержать, затормозить эти явления распада…

Россия была больна войной. Все воюющие страны в разной степени переживали эту болезнь. «Везде, в парижском населении и в Палатах (парламента. — Ю. В.), чувствуется смутное беспокойство. Пораженцы с каждым днем выигрывают почву. В воздухе носятся подозрительные миазмы», — отмечал (6.XI — 24.Х.1916) президент Пуанкаре[7]. Но русское общество вместо того, чтобы осознать причины неудачи, прониклось убеждением, будто все дело — в недостатках власти…

А. И. Гучков (в августе 1916 г.) писал ген. Алексееву: «Власть гниет на корню…» А. И. Гучков, конечно, не мог не знать фактических огромных достижений 1916 г., но в своей пропаганде против власти на самых верхах армии он, очевидно, настолько же мало стремился к объективности изображения, как и «общественные организации»…

«Уверенность в измене родины ее официальных вождей крепла и становилась всеобщей…»

«Темных сил» не было. В эту тяжелую годину русской жизни Россией правил сам Государь. Никто ему не «нашептывал»; никто на него не влиял; «темные силы» были плодом клеветы или больного воображения. О них твердили везде и всюду, но, когда нужно было указать, кто же именно эти «темные силы», — либо повторяли: «Распутин», либо произносили случайные имена людей, не имевших на самом деле никакого влияния (Гучков впоследствии договорился до каких-то «темных биржевых акул»).

Но эти два призрака возникли не случайно; это были орудия борьбы определенных кругов. В «революционной ситуации» 1916 г., кроме стихийных факторов, проявилась также борьба двух сознательных воль.

На одной стороне был Государь Император Николай Александрович. Он твердо верил, что России нужна сильная Царская власть; Он был убежден, что только такая власть может вывести Россию на путь победы. Он был почти одинок в этом убеждении; верной подругой и помощницей Ему была Государыня, как и Он проникнутая верой в историческую миссию Царской власти, — верой, которую Он сумел в Нее вселить. Государь не считал возможным идти в уступках дальше известного предела; Он не считал себя вправе в военную бурю отдать государственный руль в другие руки; Он не верил, что эти другие справятся.

На другой стороне была группа людей, знавших, что, пока у власти Император Николай II, Россия останется в основе самодержавной монархией, хотя бы с частичными ограничениями полномочий власти. И эти люди поставили себе задачей — сменить Царя. Они использовали войну как удобную обстановку для борьбы, ведшейся уже ранее.

«К вопросу об отречении Государя я стал ближе не только в дни переворота, но задолго до этого, — свидетельствует А. И. Гучков. — Когда я и некоторые мои друзья в предшествовавшие перевороту месяцы искали выход из положения, мы полагали, что в каких-нибудь нормальных условиях, в смене состава правительства, в обновлении его общественными деятелями, обладающими доверием страны, — в этих условиях выхода найти нельзя, что надо идти решительно и круто, идти в сторону смены носителя Верховной власти. На Государе и Государыне и тех, кто неразрывно с Ними был связан, на этих головах накопилось так много вины перед Россией, свойства их характеров не давали никакой надежды ввести их в здоровую политическую комбинацию; из всего этого для меня было ясно, что Государь должен покинуть престол».

Распутинская легенда, кампания против «немки», ураганный огонь клеветы по отдельным министрам: все это были только маски, за которыми скрывалась истинная цель — свержение Самого Монарха. Конечно, лишь немногие поставили себе эту цель так открыто и так заранее, как А. И. Гучков и «некоторые его друзья». Даже партия к.-д., с П. Н. Милюковым, не преследовала эту цель столь определенно (однако, например, князь Львов, судя по некоторым его заявлениям, был близок к позиции Гучкова).

«Николай II в глубокой скорби оставался непоколебим. Он видел так же ясно, как и другие, возраставшую опасность. Он не знал способа ее избежать. По Его убеждению, только самодержавие, создание веков, дало России силу продержаться так долго наперекор всем бедствиям. Ни одно государство, ни одна нация не выдерживали доселе подобных испытаний в таком масштабе, сохраняя при этом свое строение… Изменить строй, отворить ворота нападающим, отказаться хотя бы от доли своей самодержавной власти — в глазах Царя это значило вызвать немедленный развал. Досужим критикам, никогда не стоявшим перед такими вопросами, нетрудно пересчитывать упущенные возможности. Они говорят как о чем-то легком и простом о перемене основ русской государственности в разгар войны, о йереходе от самодержавной монархии к английскому или французскому парламентскому строю… Самое негибкость строя придавала ему мощь (выделено мною. — Ю. В.)… Самодержавный Царь, какие бы ни бывали прискорбные упущения, повелевал Россией…» — пишет английский парламентский деятель Черчилль в своей книге о войне на Восточном фронте…

Государь не верил, что его противники совладают с положением: Он поэтому до последней минуты старался удержать руль в Своих руках. Когда такая возможность отпала — по обстановке было ясно, что Он находился уже в плену (под Псковом, на станции Дно, в часы отречения. — Ю. В.), — Государь пожелал по крайней мере сделать все, чтобы со своей стороны облегчить задачу своих преемников (то было одно из высших проявлений благородства и долга, известных истории. — Ю. В.). Он назначил намеченного Думским Комитетом ген. Л. Г. Корнилова командующим войсками Петроградского округа. Он подписал указ о назначении князя Львова председателем Совета Министров. Он назначил Великого Князя Николая Николаевича Верховным Главнокомандующим. Он, наконец, составил обращение к войскам, призывая их бороться с внешним врагом и верно служить новому правительству…

Государь дал своим противникам все, что мог: они все равно оказались бессильными перед событиями. Руль был вырван из рук державного шофера — автомобиль рухнул в пропасть…

Самым трудным и самым забытым подвигом Императора Николая II было то, что Он, при невероятно тяжелых условиях, довел Россию до порога победы: Его противники не дали ей переступить через этот порог (выделено мною. — Ю. В.)…

Но всего ярче о том же свидетельствует Черчилль (бывший в момент революции английским военным министром) в своей книге о мировой войне):

„Ни к одной стране судьба не была столь жестока, как к России. Ее корабль пошел ко дну, когда гавань была в виду. Она (Россия. — Ю. В.) уже перетерпела бурю, когда все обрушилось. Все жертвы были уже принесены, вся работа завершена. Отчаяние и измена овладели властью, когда задача была уже выполнена. Долгие отступления окончились; снарядный голод побежден; вооружение притекало широким потоком; более сильная, более многочисленная, лучше снабженная армия сторожила огромный фронт; тыловые сборные пункты были переполнены людьми. Алексеев руководил армией — и Колчак — флотом. Кроме того, никаких трудных действий больше не требовалось: оставаться на посту; тяжелым грузом давить на широко растянувшиеся германские линии; удерживать, не проявляя особой активности, слабеющие силы противника на своем фронте; иными словами — держаться; вот все, что стояло между Россией и плодами общей победы…

В марте (1917 г. — Ю. В.) Царь был на престоле, Российская империя и русская армия держались, фронт был обеспечен и победа бесспорна.

Согласно поверхностной моде нашего времени, Царский строй принято трактовать как слепую, прогнившую, ни на что не способную тиранию. Но разбор тридцати месяцев войны с Германией и Австрией должен бы исправить эти легковесные представления. Силу Российской империи мы можем измерить по ударам, которые она вытерпела, по бедствиям, которые она пережила, по неисчерпаемым силам, которые она развила, и по восстановлению сил, на которое она оказалась способна… Самоотверженный порыв русских армий, спасший Париж в 1914 году; преодоление мучительного бесснарядного отступления; медленное восстановление сил; брусиловские победы; вступление России в кампанию 1917 года непобедимой, более сильной, чем когда-либо; разве во всем этом не было Его (царя. — Ю. В.) доли? Несмотря на ошибки большие и страшные, тот строй, который в Нем воплощался, которым Он руководил, которому Своими личными свойствами Он придавал жизненную искру, к этому моменту выиграл войну для России.

Вот его сейчас сразят. Вмешивается темная рука, сначала облеченная безумием. Царь сходит со сцены. Его и всех Его любящих предают на страдание и смерть. Его усилия преуменьшают; Его действия осуждают; Его память порочат… Остановитесь и скажите: а кто же другой оказался пригодным? В людях талантливых и смелых, людях честолюбивых и гордых духом, отважных и властных — недостатка не было. Но никто не сумел ответить на те несколько простых вопросов, от которых зависела жизнь и слава России. Держа победу уже в руках, она пала на землю, как древле Ирод, пожираемая червями"».

Загнали в землю Отца земли Российской, да не одного, а с женой и детьми, — и нет у нас для них даже просто скорбного слова. Все на весах взвешиваем, что чего перевешивает: добро иль зло. Ни души, ни доброй памяти… В укор нам, русским, слова Черчилля. Есть, оказывается, такие слова…

Ну что еще добавить? Те черви и доныне пожирают Россию.

Сомнений быть не может: за революционной Россией хищно таились иностранные капиталы, черно густилась ненависть к великой славянской державе, ставшей матерью для десятков народов. Свое сокрушение России эти тайные силы повели задолго до мировой войны. Война дала им прекрасную возможность взять власть. Народ стонал от горя и бед — такова любая война.

И наконец, большевизм, опять-таки используемый темными силами, превратил Россию в застенок и юдоль печали, надрыва, истеричного самоистребления людей. А теперь именем демократии и прогресса происходит расчленение и дележ России.

Народ же безмолвствует.

Как доказывает и неоспоримо свидетельствует история, без вождя этот народ не выявляет свои великие качества. Нет вождя, которому народ поверил бы и за которым пошел, — и народ недвижим.

Злые, черные вихри задувают на просторах Руси.

«…Кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, ибо тьма ослепила ему глаза» (1 Ин. 2, И).

Зло при разрушении государства и подавлении народа грабежом, обманом и оружием не может быть изгнано, стерто без отпора силой — это высший долг государственной власти, стоящей на страже покоя своего народа.

Добро должно оберегать свои пределы святым словом и увещеванием, но в руке у него должен быть обнаженный меч. Меч защитника чад своих — всего народа.

Так и смыкаются два мира — тьмы и света. И тьма все время стремится поглотить свет. И у света, добра всегда на страже свои воины. Одежды их белые, ибо обрекают они себя на муку ради света и добра.

«…И вот конь вороной, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей» (Откр. 6, 5).

Так всегда было: кто дает свет и ласку — того убивают. Поэтому на нем одежды белые…

Глава II

СТОЛЫПИН

2 августа 1917 г. Чрезвычайная Следственная Комиссия Временного правительства допросила Александра Ивановича Гучкова. Показания проницательного и решительного политика, каким являлся Гучков, рисуют верхи правящей России и дают оценку реформам и самому Столыпину несколько иначе, чем общепринятая их характеристика.

«Не может быть сомнения в том, что правительство, даже в лице Столыпина, хотя оно и расходилось с требованиями радикальных кругов русского общества, все-таки ставило себе задачи, и, если бы эти задачи были разрешены в том смысле, как оно их себе ставило, они привели бы к значительным улучшениям в нашем государственном и хозяйственном строе. Но здесь точно так же мы замечаем ту же борьбу закулисных влияний с видимыми носителями власти, и по мере того, как страх перед переворотом отходит в область истории (подавление революции 1905–1907 гг. — Ю. В.), крепнут и растут эти элементы реакции. Здесь определяются как бы три гнезда этих реакционных сил: во-первых, то, о чем я уже упомянул, — придворные сферы — камарилья; во-вторых, группа бюрократов, которые устроились в виде правого крыла в Государственном совете, и, в-третьих, находящееся уже вне законодательных учреждений и пребывающее в общественных кругах так называемое объединенное дворянство… Таким образом, видимой власти Столыпина приходилось вести тяжкую борьбу и сдавать одну позицию за другой. Это была ошибочная политика компромисса, — политика, стремящаяся-путем взаимных уступок добиться чего-нибудь существенного… В сущности, Столыпин умер политически задолго до своей физической смерти. Как это было ни странно, но человек, которого в общественных кругах привыкли считать врагом общественности и реакционером, представлялся, в глазах тогдашних реакционных кругов, самым опасным революционером. Считалось, Что со всеми другими, так называемыми революционными силами легко справиться (и даже, чем они левее, тем лучше) в силу неосуществимости тех мечтаний и лозунгов, которые они преследовали, но когда человек стоит на почве реальной политики — это считалось наиболее опасным. Потому и борьба в этих кругах велась не с радикальными течениями, а главным образом с целью свергнуть Столыпина, с ним вместе и тот минимум либеральных реформ, который он олицетворял собою. Как вы знаете, убить его политически удалось, так как влияния на ход государственных дел его лишили совершенно; через некоторое время устранили его и физически… Вскоре после смерти Столыпина мне удалось ближе подойти к так называемым темным силам; их присутствие было мне раньше известно, но не так они были для меня ясны и не так конкретно они мне являлись.

Только уже после его смерти всплыли передо мной все те имена, которые потом стали известны всей России и, вероятно, точно так же составляют предмет вашего (т. е. комиссии. — Ю. В.) обследования: «старец» Григорий Распутин, Вырубова, Танеев, князь Андронников и вся эта компания. Я еще до физической смерти Столыпина изверился в возможности мирной эволюции для России. По мере того как он политически мало-помалу умирал, для меня становилось все яснее, что Россия ходом вещей будет вытолкнута на второй путь, — путь насильственного переворота, разрыва с прошлым и, как бы сказать, скитания без руля, без компаса, по безбрежному морю политических и социальных исканий… Переговоры мои с представителями правительства, и в частности с В. Н. Коковцевым, убедили меня в том, что если еще покойный Столыпин пытался бороться с этими силами, то новые представители власти либо капитулировали перед ними и пошли по их указкам, либо вовсе не рисковали бороться с ними. Тогда-то, если припоминаете, я внес в Думе запрос о Распутине и о деятельности темных сил, после чего мне один из министров передал, как высочайше заявлено ему было, что «Гучкова мало повесить» («высочайше» — значит, императором или императрицей. — Ю. В.). Я тогда на это ответил, что моя жизнь принадлежит моему государю, но моя совесть ему не принадлежит и что я буду продолжать бороться. Я помню, что за несколько недель и даже месяцев перед переворотом (Февральская революция. — Ю. В.) мне пришлось, в Особом совещании по государственной обороне, говорить на эту тему, и, указывая на некоторые конкретные промахи власти, я закончил свою речь в заседании, которое было под председательством генерала Беляева, приблизительно такими словами: я сказал, что если бы жизнью нашей армии, нашей внутренней жизнью руководил германский генеральный штаб, то, вероятно, он не создал бы ничего, кроме того, что создала наша русская правительственная власть, что все те элементы, которые какой-нибудь немецкий химик мог бы намешать в нашу жизнь, чтобы вызвать взрыв, — все они внесены самой правительственной властью… я считал его настолько назревшим и исторически необходимым, что при первых признаках вполне поверил в его неотвратимость и, как вы знаете, присоединился к тем деятелям, которые стали около событий в дни переворота…»

Тут честнейший Александр Иванович лукавит, и не только лукавит, но и рулит против истины, пользуясь совершеннейшей тайной, которая окутывала его собственную работу по подрыву доверия, расшатыванию устоев власти с последующим сокрушением ее. Все это в значительной мере так и осталось тайной, но кое-что «повылезло из мешка» на свет Божий. И деятельный Александр Иванович (внук крепостного мужика) не предстает столь наивно прекраснодушным обличителем пороков власти, пламенным патриотом, изнывающим в бессильных потугах нейтрализовать эти самые пороки. Нет, все это в нем есть, то есть было. Но Александр Иванович свыше десятилетия отдал себя сколачиванию тщательно законспирированной, совершенно секретной всероссийской организации, проросшей, согласно традициям фронды и якобинства, из масонских лож.

Александр Иванович лукавит: он клеймил пороки, намеренно преувеличивая их пагубность для России. Он всячески будоражил, растравлял общество, сводил к презрению отношение к престолу и власти. По сути, вел загон на последнего русского самодержца.

Он сие организовывал и осуществлял, как и десятки, сотни его влиятельных единомышленников, не обиженных ни капиталом, ни должностями, а нередко и древностью рода.

Он и тысячи членов организации по всем заметным городам любовно «мастерили» крушение монархии. Идею монархии, самого царя и царицу и все, что им служило, в том числе и армию, валяли в мрази сплетен, топили в стыдных, грязных газетных намеках, публикациях на манер «Господ Обмановых» Амфитеатрова.

Этот внук крепостного раба (Гучков) предстает отнюдь не таким витязем возвышенных гражданских добродетелей, а скорее хищным орлом, даже не о двух головах, а о множестве мощноклювых, безжалостных голов, каждая из которых имела касательство к важнейшим отраслям жизни государства.

Нет, государь не токмо сам подвигался к пропасти — его к ней еще и вели, а порой и грубо подталкивали. И делали это хитро, жестко, сладкоречиво и в то же время гневно-крикливо, оплетая каждый такой шажок к пропасти роем слов о любви к народу и Отечеству. Это был загон — и этим все молвлено.