Флибустьер

Александр Чернобровкин

Флибустьер

1

* * *

Мне кажется, что главная отличительная черта акулы — настырность. Другое существо давно бы поняло, что ничего не обломится, и отправилось искать более легкую добычу, а эта уже часа три плавает вокруг меня. У нее узкое тело серо-голубого окраса. Длину определить не могу. Кажется, помещусь в ней весь, хотя нет желания проверить это. Не уверен, что, пройдя порванным на куски через ее желудок, возникну в другой эпохе целым и здоровым. Акула неторопливо скользит в воде, в ее движениях нет ни капли агрессии, но каждый следующий круг меньше предыдущего. Я все время слежу за ней, стараясь поворачиваться медленно, чтобы не спровоцировать. Есть и положительный момент — сразу позабыл о том, что замерз. Вода теплая, градусов двадцать пять, но бухлтыхаюсь я в ней уже много часов, не считая лет, на которые, как надеюсь, я переместился после падения в море. Когда диаметр круга становится метров десять, акула, перевернувшись белым брюхом вверх, бросается в атаку. И нарывается узкой мордой на острие сабли. Укол в глаз был бы более эффективным, но попасть в него труднее, а рисковать у меня нет желания, потому что в случае промаха второй попытки не будет. Акула сразу изгибается, словно бы делая сальто, но не вверх, а вниз и немного вбок, и, оттолкнув меня потоком воды, стремительно отплывает настолько далеко, что становится невидима. Я медленно разгибаю ноги, которые во время атаки как бы сами собой и мгновенно поджимаются, упираются коленями в выпирающий на груди спасательный жилет, карманы которого набиты разными предметами. Пару минут стараюсь не шевелить ногами, словно именно они и являются главной приманкой для акулы. После первой ее атаки я решил, что хищница сделала правильные выводы и передумала нападать. Через несколько минут вновь увидел ее, нарезающую сужающиеся круги. Что ж, зато будет не скучно.

Увлеченный уроками ихтиологии, я не сразу заметил эскадру кораблей. Судя по неизменным, большим, красным крестам на парусах, это испанцы. Зато корабли, а большую часть их составляли галеоны, изменились к лучшему: надстройки стали ниже, мачты выше, а паруса уже, благодаря чему с ними легче работать. Почти у всех кораблей на грот-мачте брамсель, а у некоторых на бизани вместо латинского паруса гафельный. С трудом развязав мокрый шнур черной фетровой шляпы, купленной в Триесте за день до отплытия, я принялся размахивать ею над головой, привлекая внимание. Даже покричал немного. Кроме акулы, пока никто не обращал на меня внимание. Испанские корабли с надутыми северным ветром парусами медленно, узлов пять, и тихо, как во сне, проходили мимо меня на дистанции от пары кабельтовых до пары миль. Я видел нарядных людей, которые стояли на палубах кормовой надстройки, видел матросов на марсах и в «вороньих гнездах», но никто из них не замечал меня. Может быть, потому, что я был южнее, и солнце мешало смотреть в мою сторону. Когда замыкающий галеон прошел совсем рядом, как показалось, я даже услышал полоскание его парусов и приглушенные мужские голоса, решил, что придется еще побултыхаться в компании акулы. Зачерпнув шляпой воду, водрузил ее на высохшую голову. С холодной головой мыслишь рациональнее. Тем более, что акула кружит совсем рядом, собирается в очередной раз получить в рыло.

Отбив очередную атаку хищницы, я с удивлением заметил у борта замыкающего галеона четырехвесельную шлюпку, в которую спускались матросы. Сперва подумал, что собираются кого-нибудь перевезти на другое судно, но шлюпка направилась в мою сторону. Я опять снял шляпу и замахал ею отчаянно, совершенно позабыв об акуле.

— Как ты здесь оказался, приятель? — выхлопывая смесь перегара и чеснока и щуря подслеповатые глаза, насмешливо задал вопрос чернобородый матрос с медной серьгой в правом ухе, который помог мне забраться в шлюпку.

Кстати, по морскому поверью, медная серьга в правом ухе помогает уберечь зрение. Видимо, этот матрос узнал о чудесной способности серьги слишком поздно.

— Решил в Вест-Индию сплавать, но силенки не подрассчитал, — в тон ему ответил я.

— Мы как раз в ту сторону направляемся, довезем тебя! — показав в улыбке коричневые зубы, пообещал матрос.

Я сел на носовую банку. С меня струями стекала вода, добавляясь к той, что плескалась на дне лодки. Вместе с этой водой как бы стекала с меня прошлая эпоха.

Галеон был старым. Думаю, ему лет тридцать-сорок, если не больше. Корма украшена позолоченным гербом, частью обломанным, из-за чего я так и не понял, каким именно. Сидело судно не глубоко. Ниже ватерлинии борт был оббит свинцовыми листами, а выше, до пушечных портов, выпачкан чем-то темно-серым, все еще испускающем вонь гниющего мяса. Крышки пушечных портов покрашены в черный цвет, а борт выше них имел странный раскрас, словно на гранатовую акварельную краску плеснули грязную воду, из-за чего образовались более светлые разводы и более темные пятна. Трап был все еще стационарным — приколоченные к борту скобы деревянные. Нагревшись на солнце, они обжигали руки. Два матроса помогли мне спуститься с высокого фальшборта на палубу.

Возле трапа собрались, наверное, все рядовые члены экипажа, матросы и солдаты, босые и одетые только в короткие, выше колена, штаны и просторные рубахи из парусины. На головах вязаные шапочки самой разной формы или повязаны косынки из куска парусины. В этих широтах солнечный удар схлопотать не трудно, а шляпу с полями сдует мигом. Рядовые испанцы смотрели на меня так, словно выловили морское чудище и пока не решили, что с ним делать. Поскольку решение этого вопроса не в их компетенции, я молча направился к квартердеку. Подобное пренебрежительное отношение к низкородным, даже спасшим тебе жизнь — отличительная черта высокородного.

На юте, называемом еще крепостью (на галеонах это надстройка, начинающаяся за грот-мачтой и состоящая ранее из трех, а теперь из двух как бы ступеней, в нижней из которых находились каюты офицеров и пассажиров, а в верхней, называемой палаточка, которая сдвинута к корме и примерно наполовину короче — капитанская), на палубе перед капитанской каютой, рядом с ближним ко мне трапом левого борта, в тени от паруса-грота, стояли двое. Один — лет двадцати четырех, среднего роста стройный брюнет с голубыми глазами и тонкими черными усиками на надменном лице, не красавец, но явно не обделенный женским вниманием — был одет понаряднее: поверх просторной полотняной рубахи темно-красный камзол, застегнутый только на одну пуговицу в районе талии; черные бархатные панталоны, потертые на бедрах и перехваченные выше коленей кожаными ремешками; когда-то черные, а после стирок посеревшие чулки. На голове черная шляпа с низкой тульей и широкими круглыми полями, без украшений, похожая на те, которые в двадцатом веке будут носить тореадоры. Как догадываюсь, на мачты брюнету лазить не надо, а если ветром сдует шляпу в воду, пошлет за ней шлюпку. На шее повязан ярко-красный платок с бахромой золотого цвета. На ногах разношенные, черные туфли с красными каблуками и большими овальными пряжками из металла, похожего на золото, на подъемах. Издали одежда брюнета казалась очень дорогой, но я подошел близко. Второму было малость за сорок. Невысок, полноват, круглое лицо с короткой и густой черной бородкой, в которой уже появились седые волоски, и прищуренными спокойными карими глазами, которые, казалось, уже ничем не удивишь. Разве что странным типом, извлеченным из воды на большом удалении от берега. На голове шапка, похожая на тюбетейку, сшитая из двух красных и двух черных клиньев полотняной материи. Поверх рубахи на нем поношенный, плотно облегающий торс, темно-зеленый дублет с рукавами до локтей и длиной до середины бедер, с расстегнутыми костяными коричневыми пуговицами. Штаны черные, из полотна, и на бедрах заеложенные до блеска. Такое впечатление, что о штаны постоянно вытирают жирные руки. Чулок нет, обут в сандалии. Не знаю нынешней моды, но от одежды бородача разило историческим нафталином.

Раньше на больших испанских кораблях было по два капитана — капитан-командир и капитан-судоводитель, которого принято называть мастером. Обычно первый был благородным, а второй не очень. Видимо, пока эта традиция сохранилась. Впрочем, она доживет до двадцать первого века на круизных лайнерах, которыми будут управлять капитан-директор и капитан-судоводитель. Первого будут считать капитаном пассажиры, а второго — экипаж. А вот название мастер станет общим для капитанов всех стран.

Позади этих двух, на удалении метра три и более, стояли небольшими группками еще с дюжину мужчин разного возраста и социального положения, как догадываюсь, офицеры, а на самой верхней палубе кучковалось человек десять мужчин, женщин и детей, судя по одежде, людей не благородных. Скорее всего, это пассажиры.

— Добрый день, синьоры! — поднявшись по трапу, поздоровался я на испанском языке с капитанами и, приподняв мокрую шляпу, представился: — Дон Александр де Путивль.

Решил опять стать русским, потому что не знаю, с кем сейчас воюет Испания. При ее размерах, Испанская империя не могла ни с кем не воевать. С Россией, насколько знаю, она никогда не воевала, поэтому в плен меня не должны взять.

Молодой капитан-командир легонько кивнул и произнес:

— Дон Диего Рамирес де Маркес.

— Педро Пинильос, — буркнул второй еле слышно, чтобы при желании я смог не услышать простолюдина.

Я услышал, что подтвердил, еще раз приподняв шляпу.

— Вы не поверите, но чертовски рад нашей встрече! — искренне признался я.

— Да, в это трудно поверить, — улыбнувшись, отчего лицо потеряло половину надменности, сказал дон Диего де Маркес. — Чей ты подданный и как здесь оказался?

— Я из Московии — есть такая страна на северо-востоке, на границе с татарами. Слышали о такой? — произнес я.

— Что-то слышал, — ответил капитан-командир. — Там очень холодно, вроде бы, да?

Примерно такие же сведения о России будут и у большинства испанцев в двадцать первом веке.

— Да, там холоднее, чем здесь, — согласился я и продолжил рассказ, придуманный на скорую руку: — Я был капитаном корабля, который вез с Балтики в Рим епископа, дядю нашего короля, на переговоры с Папой. Во время шторма корабль затонул. Вроде бы только я спасся.

— Ты католик? — первым делом поинтересовался дон Диего де Маркес.

— Нет, ортодокс, — ответил я и выдвинул приятную для испанцев версию: — Но, как я понял из разговоров с епископом, мой король хотел бы объединить наши церкви.

— Давно пора, — уверенно произнес капитан-командир и перекрестился.

Следом перекрестился и капитан-судоводитель.

Пришлось и мне, но в другую сторону, по православному обряду, что не осталось незамеченным испанцами, но оба ничего не сказали.

— Мы плывем в Вест-Индию. Дня через два-три будем возле Мадейры, где и высадим тебя. Оттуда вернешься на родину, — сказал капитан-командир.

— На родину мне теперь возвращаться нельзя. За то, что не уберег дядю короля, мне отрубят голову, а у близких родственников отберут имущество и отправят в ссылку. Если же я погиб вместе с епископом, значит, на то божья воля, родственников моих не тронут, — сходу сочинил я оправдание нежеланию возвращаться в Московию, потому что решил отправиться в Америку, где наверняка будет больше шансов разбогатеть, обзавестись собственным судном.

Мы легко верим в дикие нравы и обычаи иностранцев. Капитаны не стали исключением.

— Дело твое. Высадим на Тенерифе — и плыви, куда хочешь, — сказал дон Диего де Маркес.

— А нельзя ли доплыть с вами до Вест-Индии? — поинтересовался я. — Давно хотел там побывать. Если, кончено, запросите разумную цену,

— Никогда не понимал людей, которые рвутся туда, — хмыкнув, произнес капитан-командир. — Но если так хочется, отвезем. Поскольку ты не обычный пассажир, оплатишь только питание. — Посмотрев с презрительной ухмылкой на капитана-судоводителя, он молвил насмешливо: — Да, Педро Пинильос?

— Мне всё равно, — буркнул тот, хотя по обиженно выпяченной нижней губе было понятно, что очень даже не всё равно.

Наверное, часть платы за проезд шла ему.

— Проводи синьора в каюту для пассажиров, — приказал дон Диего де Маркес юнге — худому вихрастому мальчишке лет двенадцати, затравленный взгляд которого и синяк под правым глазом сообщали, что с дисциплиной на корабле полный порядок.

На переборке перед входом в каюту были приколочены в несколько ярусов ящики с землей, в которых росла всякая зелень: редиска, салат, укроп и еще какая-то трава. Ящики охранял часовой, вооруженный полупикой. Низкая дверь заставила меня согнуться чуть ли не пополам. Внутри были полумрак и духота, несмотря на четыре открытых пушечных порта, возле которых стояли прочно принайтованные четыре полусакры — так испанцы называют фальконеты калибром три-пять фунтов (сакра — шесть-восемь фунтов). Для названия «фальконет» они оставили калибры один-два фунта. Лафеты полусакр были на четырех колесах, а не на двух, как раньше. Между пушками висели гамаки с тюфяками. К переборке, расположенной напротив пушек, были приделаны в три яруса деревянные койки, широкие, двухместные, разделенные тонкими переборочками на пять отсеков. Каждая койка имела черные мятые занавесками, которые при желании могли создать иллюзию уединенности. На одной из коек нижнего яруса спали сразу трое детей в возрасте от года до двух.

Юнга скинул с ближнего гамака на палубу чей-то старый коричневый дублет и предложил:

— Занимайте его, синьор. Это самое лучшее место в этой каюте.

— А кто его раньше занимал? — поинтересовался я.

— Какая разница?! Они все простолюдины, — сообщил юнга. — Давайте ваши вещи, повешу сушиться.

— Смотрю, ты парень смышленый, — сделал я вывод. — А читать-писать умеешь?

— Немного, — ответил он.

— А какой сейчас год от рождества Христова знаешь? — задал я вопрос.

— Тысяча шестьсот восьмидесятый, — бойко ответил он.

— Молодец! — похвалили его и заодно себя, что так ловко выведал, куда по времени переместился. — Как тебя зовут?

— Кике, — ответил он.

Кике — это уменьшительное от Энрике. Не уверен, что мальчишка это знает.

— Поговорю с капитаном, чтобы ты стал моим слугой, — пообещал я.

— Буду вам век благодарен, синьор! — искренне воскликнул юнга.

Я разделся до рубахи и отдал ему мокрую одежду. Спасательный жилет, заряженный золотыми монетами, повесил сушиться на полусакру, чтобы иметь свою казну под наблюдением, а оружие разложил под гамаком. После чего лег на тюфяк, который еще хранил запах чужого тела. Потянувшись до хруста в костях, порадовался своему опять помолодевшему телу. На нем уже нет ни послеоперационного шрама, ни татуировки, но правая нога после перелома. Значит, мне меньше двадцати одного, но больше девятнадцати. Прекрасный возраст, чтобы начать жизнь.

2

Галеон «Святая Тереза», на котором я оказался, был длиной тридцать четыре метра по килю, шириной около десяти, осадка метр двадцать и водоизмещение около пятисот пятидесяти тонн. На фок- и грот-мачтах по три прямых паруса, на бизани — гафельный. Блиндов нет, вместо них два кливера и фор-стеньги-стаксель. Одна орудийная палуба, на которой четыре двадцатичетырехфунтовые пушки и двенадцать шестнадцатифунтовых кульверин, а также восемь полусакр в кормовой надстройке и четырнадцать тяжелых мушкетов с вертлюгами, которые испанцы называют берсо и устанавливают перед боем на планширь. Экипаж состоит из пятнадцати офицеров, включая хирурга и капеллана, двадцати шести опытных матросов, восемнадцати малоопытных, одиннадцати слуг и юнг, двадцати четырех канониров и девяноста двух солдат. Кстати, хирург пока что является ремесленником, членом цеха, университетского образования, как врач, не имеет, постигает профессию на практике и частенько совмещает ее с цирюльничеством, а еще чаще цирюльник подрабатывает отрезанием поврежденных конечностей членам экипажа. Пассажиров на галеоне тринадцать, включая меня. Кроме того, с нами путешествовали четыре козы, семь баранов, десяток подсвинков и пара дюжин кур с петухом, который, даже сидя в клетке в темном трюме, своевременно сообщал об окончании ночи, из-за чего мне снилось, что нахожусь в деревне. Оба капитана жили в верхнем ярусе кормовой надстройки, разделенном на две каюты. Каюты капитана-командира была чуть больше и располагалась по правому борту. Ему подчиняются солдаты и канониры, и во время боя он командует кораблем. Капитан-судоводитель управляет кораблем в мирной обстановке. Во время боя большая часть опытных матросов работает с парусами, а остальные и малоопытные поступают под командование канониров. На нижнем ярусе по правому борту, под капитан-командирской, находилась пассажирская каюта. По левому была каюта поменьше для офицеров. Самую ближнюю к выходу койку в ней занимал капеллан, а самую дальнюю, возле рулевой рубки, — штурман. Под кормовой настройкой жили канониры и находились операционная, где обитал хирург. Под главной палубой по правому борту было место солдат, а по левому — матросов, причем опытные ближе к корме, а на баке — юнги. Впрочем, большая часть экипажа и пассажиров спала на главной палубе, потому что в помещениях очень душно, особенно в первую половину ночи.

Солдат и матросов кормило государство. На день каждому выдавали порцию менестры — густой похлебки или жидкой каши из нута (бараньего гороха), чечевицы, бобов, риса, оливкового масла, лука, чеснока и разной другой зелени, которая есть под рукой, а также солонины или сыра по понедельникам, вторникам, четвергам и воскресеньям и селедки по остальным, постным дням. В будущем я ел менестру в лучших ресторанах Испании. Заметил, что со временем блюда нищеты — черная икра у русских, луковый суп, лягушки и устрицы у французов, менестра у испанцев — становятся деликатесами для богачей. Наверное, потому, что нынешние богачи — вчерашняя нищета. К похлебке выдавали полтора фунта (примерно семьсот грамм) пшеничных сухарей и около литра красного вина. Благодаря менестре и вину, испанцы редко болели цингой, называя ее «голландской болезнью». Такое же название у них имели и венерические заболевания, хотя сами голландцы, а вместе с ними англичане и другие североевропейцы приписывали триппер и сифилис французам. Так проявлялась зависть к любвеобильным французам. Офицеры и пассажиры, если и на сколько позволял кошелек, ели свое, и готовили им слуги, а не судовой кок.

Я питался вместе с капитаном доном Диего де Маркесом. Сперва он пригласил меня за свой стол, как единственного благородного пассажира. По прибытию на Канарские острова, а мы встали на якорь возле Тенерифе, я закупил большое количество провизии и принялся угощать в ответ. В том числе купил и бочонок мальвазии. В предыдущие сотни полторы лет это сладкое, ликерное белое вино с Канарских островов (есть еще и греческая мальвазия) пользовалось большим спросом на северо-западе Европы, особенно у дам и священников. Как мне сказали, лет тридцать назад англичане запретили ввоз испанских вин, и сейчас на Канарских островах большую часть виноградников вырубили, заменив плантациями сахарного тростника. В будущем, когда сахара начнут производить по всему миру слишком много, начнется обратный процесс. Тогда-то я узнаю, что мальвазия может быть и полусухой, и даже сухой.

Сейчас мы вместе с доном Диего де Маркесом пили сладкую. Мой слуга Кике принес нам в чугунном котелке тушеного кролика и медное блюдо с гарниром из артишоков, салата и картошки, сваренной в мундирах в морской воде, за что ее называют «сморщенной». Испанская кухня так и не поддастся влиянию французской и останется простецкой. Главный ее принцип — смешать как можно больше несовместимых ингредиентов. Слуга капитана Пепе — тормозной мужлан лет сорока пяти, глядя на сонное лицо которого начинаешь зевать — медленно, словно преодолевал упругое сопротивление воздуха, разложил мясо и гарнир в две оловянные тарелки, причем своему хозяину больше, несмотря на неоднократные требования последнего делить поровну. Такое поведение Пепе было хоть как-то оправдано, когда капитан угощал меня, но после Канар угощал я. Как догадываюсь, у дона Диего де Маркеса проблемы с деньгами, но испанская щепетильность не позволяет ему признаться в этом, даже малейший намек сочтет оскорблением, а слуга во время каждой трапезы ставит его в неловкое положение. Попытка заменить Пепе на Кике дала похожий результат — больше доставалось его временному хозяину, то есть мне. Тогда я нашел соломоново решение — слуги накладывают нам пищу по очереди, меняясь через день. Я купил полтора десятка кроликов, потому что почти всех кур, уток, гусей, ягнят и козлят разобрали офицеры и пассажиры с других кораблей эскадры. До нас торговцы добрались в последнюю очередь. Взял еще и пару баранов, чтобы устроить два обеда для всех офицеров. За что буду приглашен ими, когда зарежут своих коз или бычков. Свежее мясо хранить не принято, съедается в тот же день. На десерт у нас козий сыр с мягким солоноватым запахом. В будущем я такой на Канарских островах не встречал. У сыра сероватый оттенок, из-за чего мне кажется, что запах и цвет такие оттого, что местные козы втихаря жуют на пляжах намоченный океаном, черный, вулканический песок.

После обеда у каждого уважающего себя испанца сиеста. Но не сразу. К сиесте надо подготовиться, расслабиться, лениво пообщавшись с приятным человеком. Если сразу из-за стола в койку, будут сниться гастрономические кошмары. Наши слуги отправляются доедать кролика и мыть посуду в морской воде, а мы с доном Диего де Маркесом заводим разговор.

— В последнее время развелось много пиратов. Особенно часто нападают на обратном пути, когда галеоны нагружены, — ковыряясь в зубах бронзовой иголкой, жалуется капитан.

— Один из моих предков был голландским пиратом, — признаюсь я. — Читал его воспоминания, как он захватывал испанские галеоны. Потом он перешел на службу к моему царю, отличился, захватив несколько датских кораблей, получил большое имение и, поскольку к тому времени овдовел, богатую и знатную невесту, мою прабабку.

— Теперь голландцы не те пошли, — пренебрежительно произносит он.

— И еще я прочитал, что однажды он захватил в плен знатную испанскую синьору Терезу Риарио де Маркес. Вроде бы у них был роман, — как бы между прочим сообщаю я.

Давно уже хотел рассказать дону Диего де Маркесу, что мы с ним родственники, но всё откладывал, потому что для благородных испанцев вопросы чести уступают только религиозному рвению, причем не всегда. Говорят, они не выходят из дома без нательного крестика и жалованной грамоты, украшенной фамильным гербом, чтобы никто не усомнился, что они не обязаны платить прямые налоги, сидеть в долговой тюрьму и быть позорно повешенными. Не дай бог вам плюнуть ближе четырех шагов от идальго. Его четырех шагов, которые могут быть раза в два длиннее ваших. Или намекнуть, что у него рога выросли, что нищ, как церковная крыса, что не так знатен, как старается показать. Впрочем, идальго не нужен повод для дуэли, идальго нужен достойный противник. Слабину можно давать только в коллективном бою. А мой потомок еще и вырос в Кастилии, благодаря чему как бы испанец в квадрате — одни только гордость, важность и высокомерный взгляд чего стоят! У арагонцев, их главных соперников по «испанистости», гордыни и высокомерия не меньше, но во взгляде многовато упрямства. Из-за этого и не только кастильцы говорят, намекая на другое упрямое существо, что у арагонцев длинные уши. Каталонцы чересчур предприимчивы, чтобы быть гордыми и высокомерными, а валенсийцы и андалузцы слишком изнежены и легкомысленны, чтобы быть хорошими солдатами и иметь право на гордость. Надо добавить, что кастильцы платили самые высокие налоги в стране, поэтому большая часть ее жителей разбегалась к соседям. На родине оставались только дворяне, которые платили налоги кровью — воюя за короля и отечество. По всему поэтому жители остальных частей Испании, недолюбливая друг друга, остервенело дружат против кастильцев, которым, по их мнению, незаслуженно достаются почести и награды.

В будущем это исчезнет. Наверное, потому, что идальго перебьют друг друга на дуэлях. Останутся только низкородные валенсийцы и андалузцы, для которых смыслом жизни станет удовольствие. Они лишатся честолюбия, зависти, впечатлительности и угрызений совести, но приобретут нетерпимость к критике, страсть к беспардонным нравоучениям и, самое главное, маньяну, обязательно сопровождаемую пожиманием плечами. Слово «маньяна» я бы перевел, как «когда-нибудь потом». Оно обозначает непунктуальность, возведенную в религию. У испанцев считается дурным тоном прерывать собеседника, а потрепаться они любят, как с друзьями, так и с незнакомцами, поэтому успеть куда-то вовремя им просто невозможно. Если лоцман опоздал всего на пару часов, вам здорово повезло. Для меня было большим секретом, как испанцы успевают на свои похороны. Горюют по умершим не долго. Траур — это скучно. Единственное скучное занятие, которое приживется у испанцев — подметание всего и всегда. При этом мусор выбрасывают, где попало. Обочины дорог будут завалены старой бытовой техникой, а парки и скверы — обрывками презервативов, которые по большей части оставили детишки, надувая эти шарики. Детям здесь можно всё, даже после полуночи шляться между столиками кафе, где оттягиваются родители. Целоваться они выучиваются раньше, чем говорить, а вот заниматься сексом позже, чем французы. Наверное, потому, что постоянно опаздывают на свидания. Стёб над сексом в любом возрасте занимает больше времени, чем сам секс. И побольше шума во время любого процесса. Говорят так громко, что первое время думаешь, что на тебя орут. Тишина наступает только во время сиесты. Если не считать надсадный храп.

— Есть в нашей семье такая легенда, — медленно произнося слова и продолжая ковыряться в зубах бронзовой иглой, подтверждает дон Диего де Маркес. — Раньше я в нее не верил.

— Было бы неплохо, если бы мы оказались родственниками, — шутливо говорю я.

— Пожалуй, да, — вполне серьезно произносит мой собеседник. — Такой хороший фехтовальщик среди родственников лишним никогда не будет.

Мы с ним каждый день сражаемся на шпагах. За время моего перемещения она пришла на смену рапире. Шпага немного короче и намного легче из-за того, что клинок у нее трехгранный. При меньшем весе он жестче, прочнее, чем клинок с лезвиями. Грани заточены, чтобы нельзя было безнаказанно схватить рукой. Самыми ценными сейчас считаются клинки толедские и золингеновские. Испанцы, как истинные патриоты, предпочитают первые, причем вороненые. Только у одного офицера на корабле не вороненый клинок, но этот офицер был валенсийцем, что уже само по себе позволяло ему иметь много недостатков. Появилась чаша, защищающая руку фехтовальщика, а на конце рукоятки — большая головка, чтобы труднее было выбить из руки. Эти нововведения позволяли без риска для пальцев использовать при защите короткие движения. Ритм боя заметно убыстрился. Мне, орудовавшему в последнее время тяжелой саблей, пришлось попыхтеть, восстанавливая навыки, приобретенные при фехтовании рапирой, и выполняя всё намного быстрее. Дон Диего де Маркес прошел хорошую выучку у хорошего испанского мастера. Такая система обучения перестала страдать однобокостью, как раньше, потому что появилось много учебных пособий, написанных первоклассными мастерами, но главный порок испанской и немецкой школ — шаблонность — сохранился.

Тренировки полезны нам обоим. Кроме восстановления навыков, подзабытых за время пребывания у казаков, я еще и обучаю своего потомка искусству импровизации. Учится он с непривычной для испанцев дотошностью. Хороший фехтовальщик — это очень доходная профессия в Испании, поэтому даже маньяна не срабатывает. После того, как мы заканчиваем тренировку, наше место занимают разбившиеся на пары офицеры, чтобы отработать подсмотренное. Из защиты используют только насадку на острие рапиры, которая называется башмачком, так что наш хирург почти каждый день что-нибудь кому-нибудь зашивает или перевязывает. Впрочем, раны не глубокие. Все офицеры владеют шпагой, как минимум, на удовлетворительном уровне, смертельных ошибок не совершают.

3

Первую остановку для пополнения запасов пресной воды, после пересечения Атлантического океана, мы сделали у острова Мартиника, на рейде порта Форт-Рояль, расположенного в южной, низменной части, в месте впадения в Карибское море реки Мадам. Точнее, это пока не порт, а небольшое поселение с маленьким деревянным фортом на мысу. Раньше остров принадлежал частной французской компании, но полтора десятка лет назад его выкупило французское правительство и перенесло столицу из поселения Сен-Пьер, расположенного в северной гористой части, сюда. Губернатор то ли не соизволил посетить нашу эскадру, то ли не получил приглашение сделать это. Я заметил, что испанцы относились с презрением как к острову, лишенному каких бы то ни было полезных ископаемых, так и к немногочисленным его обитателям-голодранцам. И это при том, что два года назад испанцы проиграли войну с французами, отдав им значительные территории в Европе. Аборигенов на Мартинике уже не осталось. Вместо них втихаря завозят негров из Африки, которые трудятся на немногочисленных пока полях, отвоеванных у джунглей, выращивая хлопок и табак, и гребцами на лодках, которые привезли к эскадре белых продавцов всяческой еды, начиная от зеленых бананов и заканчивая копченым мясом. Покупали у них без особого энтузиазма, потому что до пунктов назначения оставалось уже несколько дней. В основном матросы и солдаты обменивали свои порции вина на мясо и фрукты. Вино в Вест-Индии большая редкость, стоит в несколько раз дороже, чем в Европе. Здесь наша эскадра разделится. Большая часть пойдет к Большим Антильским островам и Мексике, а меньшая — к портам в южной части Карибского моря.

Когда я бывал в этих краях в будущем, остров Мартиника лишился джунглей, сохранились только небольшие островки зелени на склонах гор в северной части, зато поселения разрослись до размера поселок городского типа, и столица поменяла название на Фор-де-Франс. Выход из порта напоминал толпой наглых таксистов выход из московских аэропортов. И расценки на проезд такие же фантастические. Основными жертвами таксистов были богатые буратины с пассажирских лайнеров. В других частях острова найти такси проблематично. Видимо, местным такая роскошь не по карману. Я вышел в город часа за три до прибытия очередного лайнера, поэтому нашел такси в городе, нанял на час всего за каких-то сто евро — убитого «мерина» с таким же старым водителем-негром, обладателем лохматой седой бороды — и прокатился до Сен-Пьера, местной Помпеи, уничтоженной вулканом в начале двадцатого века и вновь отстроенной. Таксист всю дорогу что-нибудь рассказывал, отчаянно жестикулируя обеими руками. От моих предложений не забывать о руле, водила пренебрежительно отмахивался. Оставалось понадеяться на детище немецкого автопрома, которое, дребезжа и постукивая разными своими частями, в очередной раз не подвело. Ничего интересного в Сен-Пьере я не увидел, а больше на острове смотреть было нечего. Разве что парочку старых французских военных кораблей, которые таксист очень категорично запрещал фотографировать, разве что если дам ему пять евро. Купаться на пляже с черным вулканическим песком я не любитель, поэтому в следующие заходы на берег сходил, чтобы пробежаться до магазина и затариться свежими фруктами и ромом, которого здесь гонят с сотню названий. Не скажу за все, но тот десяток, что я перепробовал, был из одной бочки.

Наш галеон вместе с предпоследним отделился от эскадры возле Эспаньолы, которую советские русские, в пику капиталистам, начнут называть Гаити, а аборигены, в пику всему миру, Кискейей, а себя — кискейанцами. Мы встали на якорь напротив устья реки Осама, на берегу которой находится город-порт Санто-Доминго. Это первое поселение европейцев и первая столица всех испанских колоний в Вест-Индии. Сейчас столица только самого острова, а в будущем — большей его половины, называемой Доминиканской республикой. На меньшей, при одинаковом количестве населения, разместится республика Гаити.

В будущем я заходил в Санто-Доминго несколько раз, грузился сахаром. Город сильно разрастется, вместит в себя пару миллионов жителей. В нем даже метро будет из двух веток — по одной на миллион. Тогда я был уверен, что исторический центр, так называемый Колониальный город, с брусчатыми мостовыми и домами из розовато-серого камня сохранится неизменным. Я любил бродить по его тихим улочкам. Сейчас мне показалось, что попал в совершенно другой город. Узнал только сложенный из золотистого кораллового известняка, кафедральный собор Пресвятой Девы Марии, в котором, как сейчас утверждают, хранятся останки Христофора Колумба. Правда, памятника поработителю острова на площади перед собором пока нет. Как нет и «Маяка Колумба» — огромного сооружения, собранного, как мне казалось, из бетонных лего. Внутри сооружения будет мраморный мавзолей, в котором якобы покоятся, охраняемые гвардейцами в белой форме, останки Колумба, перевезенные по версии испанцев в начале двадцатого века в Севилью, а по версии некоторых ученых — потерянные неизвестно где во время переездов из Испании на Эспаньолу, потом на Кубу, потом опять в Испанию. Ночью установленные на крыше прожектора будут проецировать в небе крест, видимый за десятки километров. Углядев его в первый раз с моря, я решил, что это мираж. Тогда Доминикана запомнилась мне петушиными боями, причем у птиц железные шпоры, бьются насмерть (это есть и в семнадцатом веке, точь в точь), поделками из янтаря, который добывают здесь (есть и почти такие же), вездесущим жасминовым запахом цветущих, кофейных деревьев (пока их не видел) и мамахуаной — настойкой из рома, вина, меда, разных трав и кореньев, которой лечат все болезни, как телесные, так и душевные (пока не изобрели). На выходе из порта ко мне сразу приклеилась молодая, старшего школьного возраста, «кончита», а на местном жаргоне «авионета» (самолетик), обладательница черной мини-юбки, больше похожей на макси-пояс, и роскошного бюста, который вот-вот должен был вырваться на свободу, порвав в клочья розовую футболку. В остальных частях Латинской Америки женщины отращивают задницы, за что их там и ценят, а в Доминикане счастье в сиськах. Направив на меня сразу оба свои счастья, она выстрелила столько комплиментов, сколько баксов хотела получить за вечер. Я сказал, что воспользуюсь ее услугами, если проведет туда, где можно позаниматься сексом с настоящим гаитянским зомби. Девица мигом отвалила. Видимо, она рассказала о маньяке другим самолетикам, потому что, когда я вышел в город на следующий день, сразу три дернулись было ко мне, а потом истово перекрестились и всей эскадрильей полетели, тряся огромными сиськами, в обратную сторону.

В семнадцатом веке «авионета» оказалась так же молода, но с более светлой кожей, меньшим бюстом и в длинной, почти до земли, красной юбке. Она стояла в тени одноэтажного дома, сложенного из кораллового известняка, перед лотком торговца янтарными украшениями, который был похож на нее, но на пару лет старше, может быть, брат.

Стрельнув в меня черными глазами из-под белой широкополой шляпы, она томно произнесла:

— Красавчик, купи мне янтарные сережки!

Если женщина называет меня красавчиком, значит, у нее есть чувство юмора, и предполагает, что у меня его нет. Был бы на моем месте испанец, он бы тут же выполнил желание дамы и, возможно, был бы вознагражден. Так у них сейчас заведено. Зато нет проституции.

— Ты и без сережек красива! — не менее томно произнес я.

Первым заржал торговец. Его сестрица фыркнула, сморщив довольно таки длинный нос, но потом тоже хихикнула.

— Сейчас на берег сойдут испанцы и обязательно что-нибудь тебе купят, — предсказал я.

— Я сразу поняла, что ты — не идальго! — воткнула она ответную шпильку.

— Не поверишь, но я этому чертовски рад, — на полном серьезе произнес я.

На меня посмотрели удивленно не только авионета и ее братец, но и мой слуга Кике, который нес мои вещи. Для плебса предел мечтаний стать идальго, хотя бы фальшивым. Тогда можно будет не работать, даже подыхая от голода.

Шли мы с Кике в дальний конец города, к трактиру «Севилья», который посоветовал Педро Пинильос. Дон Диего де Маркес предлагал остановиться вместе с ним в «Золотом якоре», расположенном на набережной. Там дорого, потому что грязно и шумно, или наоборот. В «Севилье», по утверждению мастера, было чисто, тихо и не очень дорого по местным меркам. В Испании все дорого, кроме денег. Я последовал совету Педро Пинильоса еще и потому, что Севилья считается самым чистым городом империи, а севильцы — самыми чистоплотными подданными императора, что частенько уберегало их от эпидемий. По пути купил в лавках продуктов для приготовления обеда, ужина и завтрака. Если трактирщик будет готовить из собственных продуктов, то будет обязан заплатить высокие налоги, которые, само собой, переложит на постояльца.

Трактирщик Хуан Пенья был толст, малоподвижен и улыбчив. При этом раздвинутые щеки выпирали так, что напоминал хомяка с полными закромами. Но руки и одежда — желтовато-белая полотняная рубаха, расстегнутая, коричневая, кожаная жилетка и черные широкие штаны, похожие на шорты-бананы — были чистыми. Чистые ноги с розовыми, как у младенца, пятками обуты в сабо, стершиеся наружу, что естественно при косолапой походке трактирщика.

— Синьор, специально для вас есть самая лучшая комната с окном на улицу. Она — о, какое счастье! — пока не занята, — предложил Хуан Пенья.

— Лучше с окном во двор, — возразил я.

— Синьор, специально для вас есть самая лучшая комната с окном во двор, — нимало не смутившись, произнес он.