ОТ первого лица...

СЕРГЕЙ АНТОНОВ

ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА...

(Рассказы о писателях, книгах и словах)

С давних пор существовав люди, твердо убежденные, будто есть слова, годные для художественной литера­туры, а есть и не годные. В середине 20-х годов один из наших активных критиков перечислял такие слова. К ним относились: грезы — грусть — невинность — таинствен­ный — дорогой — свадьба — жених — не­веста — ухаживать — благородий — по­рядочный — очарованный — влюбленный. Перечислив эти слова, критик задавал воп­рос: «Разве не пахнет от них на вас креп­ким букетом самого неподдельного мещан­ства?»

Были литераторы, которые разделяли утверждение поэта: «С л о в а  у м и р а ю т, м и р  в е ч н о ю н. Художник увидел мир по-новому и, как Адам, дает ему свои име­на. Лилия прекрасна, но безобразно слово лилия, захватанное и «изнасилованное». По­этому я называю лилию еуы — первона­чальная чистота восстановлена».

Опыты различных Адамов, и талантли­вых и бездарных, показали, что слово «свадьба» годится для современного ро­мана не меньше, чем, например, слово «развод», и что качество стихотворе­ния не улучшается, если лилию назвать еуы.

Столетиями подтверждается истина: от­дельное слово, изъятое из художественно­го текста и взятое само по себе как грам­матическая особь, ни суду, ни осуждению не подлежит.

Слово приобретает эстетический смысл только внутри произведения. На фоне тек­ста оно обновляется, меняет характер и значение, выглядит то старым, то новым, то ласковым, то ехидным, то торжествен­ным, то серьезным.

Чем объясняется такая многоликость? От чего она зависит?

Коротко говоря — от всего.

Если попытаться осмыслить впечатление, произведенное словом «аплодисмент» в зна­чении «пощечина», придется обратиться к идее произведения и к теме его, учесть темперамент автора (Салтыкова-Щедрина), посмотреть, какие предложения стоят по соседству, насколько смысл данного слова удален от привычного словарного значения, насколько такой перенос значения моден, часто ли встречается в газетах, какими слоями и классами общества употребляет­ся... Придется принять во внимание кон­струкцию и звучание фразы, тон и склад по­вествования и множество других обстоя­тельств до начертания шрифта включи­тельно.

Тончайший, почти неуловимый резонанс слова на атмосферу текста доставляет лите­ратору много хлопот.

Чуть ослабишь бдительность — и фраза оборачивается непредвиденным и чуждым оттенком мысли.

Недаром хлысты запрещали излагать свое учение письменно, потому что «буква мертвит». Недаром великие писатели приходили в отчаяние оттого, что «мысль из­реченная есть ложь».

Любое слово, рожденное народом, бес­смертно. И всякий раз писатель пытается обогатить его новым оттенком, добавить к общеизвестному значению свое, сокровен­ное.

Если это удается, получается хорошая книга.

Разнообразные превращения слова инте­ресно проявляются в сочинениях, написан­ных от первого лица. Из этой большой об­ласти я и беру примеры для рассказов о словах и писателях.

Произведения, написанные от первого лица, наука делит по жанровому признаку (воспоминания, сказы, путевые заметки, эпистолярная литература и т. д.). Такое разделение, удобное во многих смыслах, не учитывает взаимоотношений повествовате­ля и слова. А для нашей темы это глав­ное. Нам важно установить, кто тот «я», который ведет повествование.

В первую очередь естественно обратиться к сочинениям, в которых автор ведет пове­ствование от своего собственного имени. Он не скрывается под маской вымышленно­го героя или выдуманного рассказчика, а говорит свойственным ему языком и в ка­честве «Я» открыто присутствует в своем сочинении.

Образцовый пример — «Записки охотни­ка» Тургенева.

Читать такие произведения нетрудно. Нужно только научиться отделять мысли автора от мыслей героев. Кажется, это про­сто. Но вот что писал по поводу эпизода из «Мертвых душ» публицист прошлого ве­ка: «В его (Гоголя.— С. А.) сочинениях мы встречаем такие места, характеризующие взгляд автора на мужика,— Селифан, кучер Чичикова, высказывает свою готовность быть высеченным за пьянство: «Почему же не посечь, коли за дело? Но то воля господская. Оно нужно посечь, потому что мужик балуется; порядок нужно наблю­дать!»

Вряд ли закономерно подверстывать вы­сказывания хмельного кучера Селифана под мировоззрение Гоголя.

Впрочем, бывают случаи посложней.

Представим литератора, повествующего не о других, а главным образом о себе, о далеком прошлом, о себе ребенке, о себе юноше. Так написана, в частности, И. Бу­ниным «Жизнь Арсеньева».

Литературовед А. Волков в своей работе «Проза Ивана Бунина» цитирует следующее место из этой книги:

«Где были люди в это время? Поместье наше называлось хутором — хутор Камен­ка,— главным имением нашим считалось за­донское, куда отец уезжал часто и надол­го, а на хуторе хозяйство было небольшое, дворня малочисленная. Но все же люди были, какая-то жизнь все же шла. Были собаки, лошади, овцы, коровы, работники, были кучер, староста, стряпухи, скотницы, няньки, мать и отец, гимназисты-братья, се­стра Оля, еще качавшаяся в люльке... По­чему же остались в моей памяти только минуты полного одиночества?»

Вопрос, по мнению А. Волкова, задается «устами ребенка». Сам писатель Бунин «мог бы, конечно, ответить на эти вопросы».

В том-то и дело, что на этот вопрос Бу­нин ответить не может. И это станет яс­ным, если читать слова отрывка так, как они написаны и произнесены. А произне­сены они не «устами ребенка», а взрос­лым и мудрым писателем Буниным.

Вместе с тем в этих словах слышится и голос ребенка. В этом двойном звучании и состоит художественный секрет «Жизни Арсеньева».

К сочинениям, принципиально отличным от упомянутых, тяготеют написанные не от лица автора, а от лица героя, от имени глав­ного действующего лица.

Слово в таких сочинениях двойственно. Во-первых, оно информирует читателя о том, что старается поведать герой. Во-вто­рых, характерность лексики и особенности привычной герою фразеологии невольно выдают все то, что герой сообщать не собирался, а может быть, и сознательно окрывал.

Иногда, желая показать себя с самой лучшей стороны, герой, сам того не ведая, рисует злую автокарикатуру. Перечтите с этой точки зрения рассказ А. Че­хова «Письмо ученому соседу» — и вы сразу почувствуете эту двойную функцию слова.

Бывает, что в сочинениях от лица героя его лексика не всегда строго выдерживает­ся и автор иногда начинает говорить своим языком.

Такие места надо уметь чувствовать, что­бы не спутать рассказчика с автором. В качестве примера назову рассказ А. Гри­на «Возвращенный ад».

В следующую группу отнесем сочинения, написанные от лица второстепенного пер­сонажа.

Такой персонаж имеет преимущество пе­ред главным героем хотя бы потому, что не так крепко связан личными интересами с основным событием, не «отвечает» за не­го и, следовательно, способен изложить это событие более или менее объективно.

Очень показательным примером могут служить рассказы Конан-Дойля о Шерлоке Холмсе. Здесь наглядно проявляются все особенности слова в устах второстепенно­го действующего лица этих рассказов — простодушного доктора Уотсона.

Более сложный пример — «Бесы» Досто­евского. Второстепенный персонаж, веду­щий рассказ в этом произведении, назы­вает себя хроникером. Разобрать персону этого «хроникера» рекомендовал еще М. Горький. Дело в том, что маску этого второстепенного лица иногда использует в своих интересах автор. Тут надо держать ухо востро!

Под значением, которое придает слову хроникер из «Бесов», зачастую таится иное значение — авторское. И в сложных слу­чаях возникает опасность смешать тенден­цию автора и тенденцию рассказчика.

Этой опасности не избежал литературо­вед Н. М. Чирков.

В поучительной книге «О стиле Достоев­ского», характеризуя намерения хроникера, ведущего рассказ в «Бесах», он видит у него «не только снижение героя (имеется в виду Степан Трофимович Верховенский.— С. А.), желание выставить его в самом ко­мическом виде, но даже какое-то упоение в раскрытии его ничтожного, в конечном сче­те, существа простого приживальщика».

И это говорится о человеке, который искренне подчеркивает свою любовь к Сте­пану Трофимовичу, считает его своим дру­гом и учителем!

Есть сочинения, рассказанные не героем, не второстепенным персонажем. Вместе с тем с первых же строк ясно, что расска­зывает и не автор.

Такие сочинения, рассказанные как бы неизвестным, неназванным лицом, можно обозначить привычным термином «сказ», а роль наглядной иллюстрации могут сыграть произведения из сборника П. Бажова «Ма­лахитовая шкатулка».

Особенности сказа очень точно уловил М. Бахтин (см. его книгу «Проблемы поэти­ки Достоевского», М. 1963, стр. 256—257).

Непонятно только, почему, с его точки зре­ния, сказ процветает в эпохи отсутствия авторитетных точек зрения и авторитетных и отстоявшихся идеологических оценок.

Сказка, басня (от Крылова до Михалко­ва), стихотворные сказки Пушкина, «Конек-Горбунок» Ершова (прекрасный образец стихотворного сказа) служат примерами живучести этого жанра в самые разные времена. Мне даже кажется, что на фоне устойчивого литературного стиля особен­ности сказа по закону контраста действуют еще сильнее.

Когда-то, видимо очень давно, от тради­ционного сказа откололась в виде полно­ценного жанра особая манера повествования, оказывающая и в наше время сильное влия­ние и на кинематограф, и на театр, и на живопись.

Это, так сказать, утрированный сказ. Слово в таких произведениях невозможно воспринимать в его буквальном смысле ни в коем случае. Оно подмигивает читателю, гримасничает, шутит.

Может показаться, что речь идет об обыкновенной пародии. Но это совсем не так. Пародия замыкается в рамках паро­дируемого произведения и не живет без него. А здесь пародируется речевой атом — слово, и из этих атомов строится ори­гинальное произведение. Так писал Зо­щенко.

Но существуют произведения, в которых слово как бы претерпевает все приключе­ния, которые мы перечисляли раньше. Та­кова, например, «Повесть о капитане Копейкине» — ядро первого тома «Мертвых душ».

Это блестящее сочинение всегда привле­кало к себе внимание исследователей идей­ного замысла поэмы, оно представляет ин­терес и для литературно-художественного разбора.

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ

ИВАН ТУРГЕНЕВ. «ЗАПИСКИ ОХОТНИКА»

«Записки охотника» И. С. Тургенева вы­браны в качестве типичного примера про­изведений, в которых повествование от первого лица ведет автор.

Беглое сравнение фактов жизни писателя с текстом «Записок» подтверждает, что с нами беседует Иван Сергеевич Тургенев собственной персоной — тридцатилетний вы­сокий темно-русый «охотник по перу», мод­но подстриженный под композитора Листа, гастролировавшего в те времена в Петер­бурге.

Из рассказа можно узнать, что автор-охотник — барин, сравнительно молод, бы­вал за границей, имел две своры собак, а следственно, довольно богат. Ученые отме­тили и мелкие подробности вроде того, что любимую собаку охотника зовут Дианка. Даже то, что Дианка желто-пегой масти, соответствует действительности.

Автор не находит нужным скрывать, что угодья его расположены возле стыка Туль­ской, Калужской и Орловской губерний. В тринадцати километрах от тургеневского ро­дового поместья — Спасского-Лутовинова — находится знаменитый Бежин луг. В трех километрах от Бежина луга существует сельцо Колотовка, упомянутое в «Певцах». Места, где бродил Тургенев со своей Дианкой и егерем Ермолаем (который тоже су­ществовал в действительности), описаны с геодезической точностью. Читатели «Бежина луга» без труда узнавали в натуре и «площадя» кустов, и дубовый лесок, тем­невший недалеко от Чеплыгина (кстати, то­же упомянутого в «Однодворце Овсяникове»), и белую Спасскую церковь.

Правда, в «Живых мощах» Лукерья вели­чает рассказчика Петром Петровичем. Но этому не стоит придавать значения. Рассказ «Живые мощи» написан через двадцать пять лет после первой публикации «Запи­сок», и Тургенев окрестил своего героя пер­вым попавшимся под руку именем (и герой «Каратаева» назван Петром Петровичем, и Лупихин в «Гамлете Щигровского уез­да» — Петр Петрович).

Впрочем, кроме анкетно-биографических, существует и еще одно принципиально важ­ное доказательство того, что в «Записках охотника» в качестве «я» выступал тот самый барин, который печатал эти расска­зы в журнале «Современник» за подписью «Ив. Тургенев».

Это доказательство заключается в том, что манера повествования в «Записках охотника», несмотря на образцовый лите­ратурный язык, мало отличается от при­вычной Тургеневу речевой манеры со все­ми присущими человеку определенной сре­ды особенностями.

Услышать живую речь Тургенева мы не в состоянии. Однако представление о ха­рактерных особенностях ее можно почер­пнуть из его писем.

По многим рассказам «Записок» (напри­мер, «Бирюк») заметно пристрастие Турге­нева к насмешливой цитации типичных фраз и словечек. Эта особенность подтвер­ждается и письмами:

«...Как говорит ваш муж,— я начинаю сначала...»; или: «Уверяю вас, ganz objectiv gesprochen, как говорят наши друзья нем­цы...»

Особенно характерна для речи Тургене­ва «намекающая» фраза. О роли такой фразы в «Записках охотника» мы погово­рим в дальнейшем, а пока ограничимся примером из письма к знаменитой певице Виардо: «Когда я вошел в театр, у меня не­приятно сжалось сердце — вы легко може­те себе представить — почему». Во фразе чувствуется и кокетство, вполне, впрочем, простительное.

Живую речь Тургенева украшали неожи­данные, часто карикатурные сравнения та­кого типа: «Обе они подбирают нижнюю губу, поднимают брови и закидывают го­лову, когда им хочется легко взять высокие ноты; это придает им удивительно смеш­ное выражение; они делаются похожими на гуся, когда его берут за клюв».

Подобия таких фраз читатель без труда найдет в «Записках охотника».

Разговорная интонация, явственно просту­пающая сквозь литературную отделку, по­родила легенду о том, что писание не сто­ило Тургеневу никаких усилий, что «он писал, как соловей поет» (выражение Туч­ковой-Огаревой).

Правда, в этом повинен и сам Тургенев. Однажды он похвастал: «У меня выходит произведение литературы так, как растет трава». Однако чудес не бывает. По чер­новикам его видно, как упорно он работал над каждой фразой, а «Певцов», по соб­ственному признанию, «как мозаику со­ставлял».

Между тем легенда оказалась живучей. В поучительной статье «Тургенев — худож­ник слова», законченной в 1953 году, писа­тель И. Новиков сравнивает «Записки охот­ника» хотя и не с травой, но со смешан­ным лесом, возникшим «как бы совсем са­мопроизвольно».

Изображать творческий труд Тургенева в виде пения соловья было на руку реак­ционной критике. «Соловьиная» теория подтверждала миф о том, что «Записки» появились случайно, без определенной цели и без всякого политического направ­ления.

Первый очерк, «Хорь и Калиныч», напе­чатан на задворках журнала «Современ­ник», в отделе «Смесь»; из этого следова­ло, что автор не придавал ему значения; последующие рассказы Тургенев писал чуть ли не насильно, да и общее название при­думал не он, а Панаев. Разве все это не означает, что «Записки», вышедшие из-под пера праздного барича, не более чем иде­альные эскизы из жизни поселян и их добрых покровителей?

«Говоря любимым выражением критика доброго старого времени,— писал нововременец Буренин,— пафос всех этих расска­зов заключается вовсе не в протесте, не в борьбе с крепостным началом, а в идеаль­но поэтическом изображении русской сель­ской природы и жизни... Какой протест можно усмотреть даже в самые либераль­ные очки в таких рассказах, как «Хорь и Калиныч», «Мой сосед Радилов», «Певцы», «Касьян с Красивой Мечи», «Уездный ле­карь», «Татьяна Борисовна», «Чертопханов и Недопюскин», «Лес и степь»?...»

Такая установка была ведущей в дорево­люционной критике. Поколебать ее не смог ни отзыв И. С. Аксакова, определившего «Записки» еще в 1852 году как «стройный ряд нападений, целый батальный огонь против помещичьего быта», ни прямое за­явление самого автора, его знаменитая ан­нибалова клятва, известная теперь любому ученику.

Бесчувственная ко всему этому офици­озная критика твердила:

«Тургенев, несмотря на свое признание в ненависти к крепостному праву, на свою клятву вражды к нему, тем не менее отно­сится и к помещику-душевладельцу и к крестьянину-рабу совсем не с злобой отри­цания, а с любовью, с искренним приве­том».

Аналитические доводы дополнялись и психологическими.

Как-то в разговоре с приятелем Тургенев назвал себя трусом. Не подумав о том, что настоящий трус никогда на такую са­мохарактеристику не отважится, за эту фразу уцепились, приправили ее подходя­щими отрывками из воспоминаний и выве­ли заключение, что антикрепостнического сочинения Тургенев написать бы не по­смел.

Все вместе взятое, несмотря на явные не­лепости, не могло не произвести впечатле­ния. Даже в наше, советское время один из самых глубоких исследователей писате­ля без тени сомнения утверждал: «...пуб­лицистическую тенденцию «Записок охот­ника» следует раз навсегда отбросить как вообще чуждую творческой натуре Турге­нева» и что значение темы крепостничества в «Записках» «было чисто композицион­ным».

Первый рассказ цикла напечатан в янва­ре 1847 года. А уже через полгода Тур­генев представлял себе цельное произве­дение: на черновике «Бурмистра» появил­ся примерный план будущей книги, со­стоящей из двенадцати названий.

К «Запискам охотника» автор относился не без гордости. Очевидно, на этом основа­нии некоторые исследователи предполагают, что «эту книгу Тургенев не выпускал из своего внимания, в сущности, в течение всей своей жизни; это было одно из любимейших созданий писателя, к которому он возвращался постоянно. Первый очерк из цикла «Записки охотника» («Хорь и Калиныч», появившийся в январской кни­ге «Современника» за 1847 год) отделен от последнего («Стучит!», июнь 1874 года) временем почти в тридцать лет; за эти три десятилетия прошла почти вся литератур­ная деятельность Тургенева» (О. Я. Самочатова, «Из истории создания «Записок охотника». «Записки охотника» И. С. Тур­генева». Сб. статей и материалов. Орел. 1955). [1]

Это утверждение сильно преувеличено. Основное ядро рассказов (шестнадцать из двадцати двух) создано в 1847—1848 годах, остальные шесть появились в 1850—1851 годах. Затем Тургенев решил прекратить очерки и перейти к новой манере. Так оно и было. В следующее издание «Записок» никаких существенных изменений не вно­силось. Только через много лет (в 1874 го­ду) сборник пополнился тремя рассказами, но ни «Конец Чертопханова», ни «Живые мощи», ни тем более рассказ «Стучит!» нельзя назвать завершающим, или итого­вым.

Прославленные «Записки» мог бы до­стойно завершить рассказ «Муму», напи­санный в мае 1852 года на «съезжей», куда Тургенев угодил по личному приказу Николая I за статью о смерти Гоголя («...или, говоря точнее,— поясняет писа­тель, — вследствие появления отдельного издания «Записок охотника»).

В мае Тургенев отбывал арест, а в июне уже читал свой самый, пожалуй, смелый рассказ «Муму» в Петербурге, под самым носом самодержца всероссийского, у своего родственника на Миллионной улице.

Понимал ли молодой писатель опасность, которой подвергался?

Вполне.

Прислушиваясь к свисту розог и воплям истязуемых за стенкой «съезжей», он писал супругам Виардо: «...буду продолжать свои очерки о русском народе, самом странном и самом удивительном народе, какой только есть на свете...

Мне не для чего говорить вам, что все это должно остаться в глубокой тайне; ма­лейшего упоминания, малейшего намека в какой-нибудь газете будет достаточно, что­бы окончательно погубить меня».

«Записки охотника» в первом издании автор разделил на две части. Первая часть посвящена по преимуществу угнетенным и крепостным. Во второй части (начиная с «Бирюка») изображены главным обра­зом угнетатели — помещики и их оприч­ники.

Рассказ «Муму» достойно венчал бы обе части. Но включить его в «Записки» было невозможно, во-первых, потому, что книга уже вышла, а во-вторых, «Муму» написана формально в другой манере, не от лица охотника и не от «я».

Впрочем, «Записки» и без этого расска­за явились произведением цельным, на­правленным против крепостного рабства и против всяческого иного физического и ду­ховного закрепощения человека.

В тот год, когда в «Современнике» печа­тались первые рассказы цикла. М. Баку­нин произнес в Париже речь. В этой речи он, между прочим, сказал:

«Мы еще народ рабский! У нас нет сво­боды, нет достоинства человеческого. Мы живем под отвратительным деспотизмом, необузданным в его капризах, неограничен­ным в действии. У нас нет никаких прав, никакого суда, никакой апелляции против произвола; мы не имеем ничего, что состав­ляет достоинство и гордость народов. Нель­зя вообразить положение более несчастное и более унизительное».