Помоги проекту - поделись книгой:
Первым польским исследователем литовских татар был Тадеуш Чацки, который в 1810 г. опубликовал работу
Век XIX принес несколько некритических работ, которые в науку ничего не внесли. Новый же импульс принесло возникновение независимого польского государства. Татары организовались, начали тоже издавать несколько журналов, среди которых самым серьезным был «Rocznik Tatarski» («Татарский ежегодник»), его три тома принесли серьезное количество материалов по истории татарских поселений в давней Речи Посполитой. Последний том содержал первый синтез:
Период после Второй мировой войны долгое время не отмечался ничем особенным. В начале 80-х гг. XX в. начал много публиковать Петр Боравски, а его действительно оригинальной работой была диссертация о татарских хоругвях, следующие работы имели, скорее всего, компилятивный характер [Borawski, 1986] и были основаны на довоенной литературе. Нельзя, однако, отказать им в популяризаторской ценности: опубликованные большими тиражами, они широко распространяли знания о прошлом татарского населения в давней Речи Посполитой. В некоторой степени переломной была работа Яцека Собчака о правовом состоянии татар в Великом княжестве Литовском [Sobczak, 1984]. В ней представлен критический подход к некоторым постоянно повторяемым взглядам и указывается их неосновательность. Научная полемика, которая разгорелась вокруг нее, хорошо послужила исследованиям: главный полемист Петр Боравски соединил свои силы с отличным знатоком архивов — Витольдом Сенкевичем [Borawski, Sienkiewicz, 1986, № 1; Sobczak, 1987, № 2].
Петр Боравски и Витольд Сенкевич вместе с Тадеушом Василевским издали неоценимый источник: пересмотр татарских имений в Литве от 1631 г., представляющий усадьбы, имения, мечети и обязанности тамошних мусульман [Borawski, Sienkiewicz, Wasilewski, 1991].
Следующей серьезной работой была работа Яна Тышкевича о татарах как в Польше, так и в Литве [Tyszkiewicz, 1989]. Этот исследователь представил несколько источников XVI в., между прочим касающееся татар письмо султана Мурада III королю Речи Посполитой от 1591 г. [Tyszkiewicz, 1987, с. 75–97]. Можно сказать, что история поселения, имущественное и правовое состояние мусульман — в основном исследованы. Последним словом науки является очерк Адама Монюшко о правовой культуре татар в Речи Посполитой [Moniuszko, 2009]. Татарин Артур Конопацки дал недавно интересный образ религиозной жизни мусульман, особенно в XIX в. [Konopacki, 2010]. Везде, однако, можно ожидать исправлений.
Особенно интересные перспективы имеют исследования культуры литовских мусульман. Пионером на польской почве был Чеслав Лапич, который разработал язык одной из татарских рукописей (китаб) [Łapicz, 1986], дальше издал — вместе с ориенталистом Генриком Янковским — этот памятник [Łapicz, Jankowski, 2000]. Три исследователя разработали каталог татарских рукописей [Drozd, Dziekan, Majda, 2000]. Интересных результатов добился Генрик Янковски, поставивший под сомнение существовавшие до сих пор взгляды, касающиеся языка, которым пользовались мусульмане в давней Речи Посполитой [Jankowski, 2003]. Это может привести к новому пониманию истории поселения и контактов с Турцией.
Раздел I
Формирование позднезолотоордынских государств
Глава 1
Борьба за передел золотоордынского политического наследия
§ 1. Предпосылки и особенности дезинтеграции Улуса Джучи
В первой половине XV в. Улус Джучи вступил в стадию необратимого распада и образования на его месте новых государств. Причины этих процессов коренились в особенностях политического и социально-политического развития государства на протяжении предыдущего столетия. В пору своего расцвета Улус Джучи представлял собой средневековую империю с жесткой иерархической структурой управления провинциями и покоренными народами, слаженной машиной подавления любого недовольства. Все это требовало содержания огромного штата чиновников, а частые войны на границах, междоусобицы и мятежи аристократии — наличия огромной и боеспособной армии, что тяжким грузом ложилось на население страны. Однако во второй половине XIV в. перед Улусом Джучи встали сложные проблемы, и он должен был претерпеть изменения, чтобы соответствовать требованиям времени.
Каковы были основные черты этого «вызова»? В советской историографии наиболее распространенным объяснением распада Золотой Орды был рост сепаратизма отдельных феодалов, чье стремление к власти разорвало страну на враждующие области. Механизм этого процесса вполне ясно описан историками. Главный конфликт, по их мнению, протекал между владетелями экономически и политически самодостаточных улусов и группировками знати, которые выдвигали своих претендентов на ханский трон, стремясь овладеть центральным административным аппаратом и оказывать влияние на внутреннюю и внешнюю политику Орды. Все это ослабляло центральную власть и вело к сокращению внешнеполитической активности, что в свою очередь усиливало сепаратизм кочевой знати, видевшей в военных походах основной источник своего обогащения [Федоров-Давыдов, 1973, гл. VI, VII; Греков, Якубовский, 1998, с. 297–299; Егоров, 1980; Егоров, 1985].
Данный подход получил развитие в позднейших исследовательских разработках исторической роли кочевой элиты на завершающей стадии развития Улуса Джучи (см. [Исхаков, Измайлов, 2007, с. 140–168; Трепавлов, 2007а, с. 346–348]).
Представляется однако, что социальными факторами не исчерпывались причины кризиса. Преувеличение их значения ведет к парадоксальному выводу: центральная власть слабела от сепаратизма феодалов, в то время как главным их стремлением был захват сарайского престола! Вряд ли только одним сепаратизмом можно объяснить ослабление империи Джучидов и усиление в ней центробежных тенденций.
Прежде всего следует указать на природные факторы, самый важный из которых — резкое усыхание западной зоны евразийских степей в XIV–XV вв., исследованное геологами, географами и историками (см., например: [Мордкович и др., 1997; Кульпин, 1998, с. 77–105]). Аридизация климата в Дешт-и Кипчаке вела к уменьшению количества осадков и установлению малоснежных зим, что приводило к постепенному наступлению песков на некогда благоприятные пастбища.
Одновременно началась трансгрессия (повышение уровня) Каспийского моря, волны которого затопили значительную часть дельты Волги и многие поселения в ней, вплотную подступив к нижневолжским городам. По словам итальянского географа Марино Мануто (1320 г.), «море каждый год прибывает на одну ладонь и уже многие хорошие города уничтожены». Все это нанесло сильнейший удар не столько по кочевым областям Улуса Джучи, сколько по районам земледелия, что способствовало подрыву ордынской экономики.
В то же время всю Европу — как Западную, так и Восточную — постиг тяжелый демографический удар. Благоприятные климатические условия и улучшение жизни вызвали рост народонаселения. На территории Золотой Орды он стимулировался политической стабильностью, появлением крупных городов и множества поселений. Ухудшение же природных условий все чаще приводило к периодическим продовольственным кризисам. Голод гнал людей в города, где они вынуждены были даже продавать детей [Сборник, 1884, с. 231, 235]. Скопление людей в городах Поволжья, Крыма и Хорезма оказалось благоприятной почвой для болезней.
Наиболее страшной оказалась эпидемия бубонной чумы, которая к середине XIV в. несколько раз кругами возвращалась в Дешт-и Кипчак, буквально выкашивая население, особенно в перенаселенных городах. Русский летописец писал об этом «великом море» под 1346 г.: «Бысть от Бога на люди под восточною страною, на город Орначь и на Хозторокань и на Сарай и на Бездеж и и на прочие грады в странах их, бысть мор силен на Бесермены и на Татарове и на Ормены и на Обезы и на Жиды и на Фрязы и на Черкассы и на всех тамо живущих, яко не бе кому их погребати» [ПСРЛ, 4, 1848, с. 57; ПСРЛ, 5, 1851, с. 225; ПСРЛ, 15, 1863, с. 76–77]. Не исключено, что именно с последствиями «черной смерти» (как назвали эту эпидемию в Западной Европе) связано исчезновение городской булгарской знати, которая сохраняла древний огурский язык, употреблявшийся, в частности, как сакральный язык эпитафий в XIV в., поскольку после 1360-х гг. данная традиция исчезает [Shamiloglu, 1991].
Для Улуса Джучи этот удар оказался особенно ощутимым. По словам современника, арабского историка и географа Ибн ал-Варди, «в землях Узбековых» произошла эпидемия чумы, от которой «обезлюдели деревни и города». Он же пишет, что ежедневно в Крыму умирало до тысячи человек, а всего там умерло более 85 тысяч жителей [Сборник, 1884, с. 530]. Последствия шествия «черной смерти» по Золотой Орде, судя по этим данным, были просто катастрофическими. Можно сказать, что именно с этого времени начался закат городской жизни в Нижнем Поволжье.
Упадку хозяйства в Улусе Джучи во многом способствовал также кризис трансазиатской торговли. По знаменитому торговому пути, начинавшемуся в Китае и проходившему частично через Золотую Орду, поступали многие необходимые для Западной Европы товары: пряности, шелк, хлопок, драгоценные камни, хлеб и рабы [Петров, 1995, с. 60–91]. Этот поток ценных товаров обогащал посредников и служил одной из основ благосостояния городов Дешт-и Кипчака. С торговлей были связаны не только поступления в казну от торговых пошлин, но и благополучие многочисленной обслуги: караванщиков, проводников, охранников, владельцев караван-сараев, ремесленников и т. д. Кроме того, многие мастерские занимались изготовлением продукции на продажу и переработкой полуфабрикатов. Все они очень чутко реагировали на любые изменения торговой активности.
Спад в международной торговле начался еще в 40-х гг. XIV в. и достиг пика во второй его половине. Вызван он был рядом причин, среди которых освободительное движение против монгольской династии Юань в Китае, нестабильное положение в Средней Азии и Моголистане, эпидемия чумы, смута в Анатолии после распада государства Ильханов, а также вспышка войны между основными средиземноморскими торговыми державами — Генуей и Венецией. Все это вызвало ограничение товарооборота между Востоком и Западом, резко подорвав положение золотоордынских городов. Только в конце XIV в. наметился медленный выход из кризиса, ожививший мировую торговлю [Карпов, 1990, с. 60–63, 300–303].
Нельзя сбрасывать со счетов, конечно, и социально-политические процессы. За сто лет своего существования Улус Джучи не только пережил становление, но и достиг высокого уровня развития общества. Многие, особенно процветающие области (Крым, Хорезм, Мохша), не нуждались в едином государстве, тяготея к обособлению. Стремление к децентрализации находило поддержку и в полунезависимых вассальных владениях, где всегда была сильна тенденция к отделению от Орды. Наиболее ярко это прослеживается на Руси и в Булгарии. Долгое время тенденция к дезинтеграции сдерживалась сильной центральной властью, и государственная система была достаточно стабильной. Но в неблагоприятных условиях она стала быстро трансформироваться и распадаться.
По письменным источникам явно заметен рост могущества как улусбеков, так и владельцев более мелких ленных владений — икта и суюргалов. Их экономическая мощь базировалась на развитом скотоводстве и земледелии, а также на дележе государственных налогов и других доходов. Сильная судебная и административная власть в пределах подчиненных им областей давала им для этого важные политические рычаги. Кроме того, многие крупные феодалы становились во второй половине XIV в. тарханами, т. е. владельцами безусловных держаний, освобожденных от налогов и повинностей [Федоров-Давыдов, 1973, с. 124–134]. Городская столичная знать и чиновничество также имели солидные доходы от сбора податей и пошлин, чему способствовала развитая внутренняя и международная транзитная торговля и ремесленное производство.
В XIV в. все чаще бывали случаи превращения беками (эмирами) своих улусов, включавших города и кочевья, в полунезависимые владения. С одной стороны, мелкие феодалы и города, бывшие опорой ханской власти, стали подпадать под власть крупных беков и улусбеков, видя в этом единственную возможность ослабить влияние неблагоприятных природных и социальных факторов. С другой — эти объединения стали претендовать на прерогативы центральной власти, дабы поставить на службу себе ордынскую казну и вооруженные силы.
При этом большинство эмиров боролось между собой за овладение сарайским престолом. Это ярко демонстрирует, что сила инерции к централизации государства была еще очень велика. Однако в окраинных регионах — в Булгарии, Крыму, Сибири, Кок-Орде — уже возникли и укрепились группы, стремившиеся сохранить власть в пределах своих владений, но получить перевес они смогли только в начале XV в.
С начала предыдущего столетия эта категория подданных становилась с каждым десятилетием все более заметной. Здесь сказалось несколько факторов.
К тому времени в основном закончилась этническая консолидация тюркских кочевников Золотой Орды. Сумятица, внесенная монгольским завоеванием и отстранением от власти прежней кипчакской знати, уступила место мирной и стабильной жизни в могущественной и богатой империи. На просторах бывшего половецкого «Дикого поля» установилась жесткая и стройная улусная система с десятичным делением населения. Ордынское правительство не допускало самовольных переходов из одного улуса в другой, чтобы не нарушать стройной организации налогообложения и военной мобилизации. Относительно мирная и сытая жизнь на протяжении десятилетий имела благоприятные демографические последствия. Степные эли множились, делились и ветвились, и их беки обретали все больше подданных. В кочевом мире это означало повышение социальной значимости и политического влияния нединастической знати.
Первые признаки этого проявились при хане Тохте (1291–1312), когда неродовитые сановники были допущены на высшие административные посты. То же продолжилось при Узбеке и Джанибеке. А уже после Джанибека предводители элей (племен) выступили как самостоятельные субъекты государственной политики, которым было по силам соперничать с ханской властью.
Несомненными стимулами выхода беков на политическую арену были особенности экономического развития Золотой Орды, формирование замкнутых экономических провинций. Это явление давно отмечено историками, но обычно интерпретируется как основа для сепаратизма и неповиновения центральному правительству. Однако при определенных условиях опора на ресурсы провинциальных улусов могла помочь не только отделению от Сарая, но и давлению на правительство или даже манипулированию им.
Вхождению беков во власть парадоксальным образом помогла, очевидно, и «черная смерть». Она поразила прежде всего места массового скопления оседлого населения. В условиях ослабления и уменьшения высших городских сословий, которые до того доминировали в государственном управлении, их место частично заняли представители другого социального сегмента — аристократии кочевых степей.
Дополнительным подспорьем в получении доступа беков-нечингисидов к государственным делам были кризисы в доме Джучи, когда происходили массовые казни принцев крови. Окруженные враждебной и интригующей родней, ханы зачастую предпочитали опираться на сторонников, не имевших с ними кровных династических уз.
До тех пор, пока сохранялись единая политическая власть (хан и его администрация) и экономические связи, Улус Джучи оставался единым. Поводом для взрыва центробежных сил послужила борьба за ханский престол сразу нескольких Чингизидов, каждый из которых имел право на царствование и опирался на многочисленные отряды сторонников. Не исключено, что эта борьба была вызвана нарушением принципов престолонаследия в условиях массовой гибели населения, в том числе и знати. Ухудшение природных условий, упадок земледелия и скотоводства, затухание торговли и ремесла, уменьшение притока дани и военной добычи в Поволжье, разлад денежного обращения, ослабление влияния центральных органов управления, служившие фоном для усиления отдельных владельцев улусов и стремления их к рычагам центральной власти — все это стало чертами нарастающего кризиса. Именно эти причины неумолимо поставили вопрос о существовании империи.
В 60-е гг. XIV в. в Улусе Джучи началась внутренняя война. Ханский престол, ставший объектом борьбы между различными группировками аристократии Сарая, Ак-Орды и Кок-Орды, много раз переходил из рук в руки. За период с 1359 по 1380 г. в Сарае сменилось по меньшей мере 17 ханов (некоторые занимали трон по несколько раз), причем о многих из них историки не знают практически ничего, кроме имен на чеканенных ими монетах, и до сих пор спорят об их историчности и последовательности правлений (см., например: [Егоров, 1980, с. 190–192; Мухамадиев, 1983, с. 88–99; Григорьев, 1983]).
Наступил длительный период упадка, начался распад единого государства. Развернувшаяся междоусобица несла с собой ухудшение финансового положения и углубление спада в торговле и ремесленном производстве. Из-за опасности нападений прекратилось регулярное функционирование караванных путей, и, следовательно, нарушился ввоз сырья и вывоз продукции ремесла. Происходил постепенный упадок земледелия и запустение оседлых поселений в Поволжье. Столичные города стали обносить стенами. На волне ослабления центральной власти укрепляли свою самостоятельность правители Руси, Булгарии, Хорезма и других улусов. В условиях междоусобицы именно стабильно развивавшиеся области стали объектами борьбы ханов за выплату дани и карательных походов. Все эти явления разрушали привычный порядок и вызывали у местного населения желание отстоять свои земли от посягательств самозваных ордынских правителей. Наиболее яркими свидетельствами этого стало появление собственной правящей династии Суфи в Хорезме, фактическая независимость Болгара при Булат-Тимуре (1360–1366), Хасане и Мухаммед-Султане (1370–1376), а также война московского князя Дмитрия Ивановича против Мамая [Федоров-Давыдов, 1965, с. 183–184; Фахрутдинов, 1984а, с. 119–123; Кучкин, 1980; Мухамадиев, 1983, с. 88–99; Горский, 2000, гл. 6].
Между тем стремление к объединению страны и возрождению ее великодержавия не потеряло своей исторической инерции. Выразителем этих интересов стал хан Токтамыш (1380–1396), опиравшийся на аристократию Кок-Орды и Сарая. Он не только завоевал ханский престол, одолев своих врагов, в том числе грозного Мамая, но и укрепил власть Центра над улусами, подавив сепаратизм Руси и других регионов (разорение Москвы и Булгарии в 1382 г.). Однако спустя некоторое время все реформы вылились в гонения на клановую аристократию, отстранение ее от управления государством и подавление непокорных провинций, что вновь привело к возникновению недовольства и открытым выступлениям против усиления централизации. Кроме того, иллюзорные желания Тохтамыша вернуть дряхлеющей Золотой Орде былую военную славу привели к военным катастрофам в его войнах с Тимуром (1391 и 1396 гг.).
Вполне возможно, что распад Улуса Джучи был закономерным процессом его развития, но некоторые политические деятели не желали с этим мириться. Небольшой шанс сохранить целостность державы еще существовал. Новые попытки вернуть стабильность Улусу путем успешных государственных, идеологических и экономических реформ (укрепление централизации, денежная реформа, распространение ислама), предпринятые талантливым военачальником и дипломатом, беклербеком Идегеем [Бартольд, 1963а, с. 797–804; Якубовский, 1947; Сафаргалиев, 1960, с. 178–195, 227–229; Измайлов, 1992, 1994], на некоторое время действительно укрепили Золотую Орду и сняли внутреннее напряжение. Его правление при номинальных ханах ознаменовалось и рядом внешнеполитических успехов (особенно яркими были разгром великого князя литовского Витовта на реке Ворскле в 1399 г. и осада Москвы в 1408 г.).
Однако эти усилия оказались напрасны. Развязка наступила в 1419 г., когда Идегей потерпел поражение и погиб в борьбе с мятежными Джучидами. Падение Улуса Джучи стало неизбежным. Об этой эпохе образно и красноречиво повествуется в татарском дастане «Идегей»:
Но даже после распада Улуса Джучи его историческая судьба не прекратилась, поскольку остался переживший этот период татарский народ, сохранились лучшие образцы его богатой культуры, а на территории Улуса возникли постзолотоордынские ханства, продолжавшие его этнополитические и культурно-цивилизационные традиции.
§ 2. Татаро-русские отношения
К началу XV в. на политической карте Руси место более десятка самостоятельных
В ситуации, когда после разгрома Орды Аксак Тимуром ее фактическим правителем стал эмир Идегей, великий князь московский Василий Дмитриевич прекратил выплату «выхода». В Москве нормой признавалось положение, когда хан (по-русски
В 1431 г. 16-летний великий князь Василий Васильевич и его дядя и соперник Юрий Дмитриевич отправились по собственной инициативе в Орду к хану Улуг-Мухаммеду для разрешения их спора о великом княжении. Таким образом, ордынский «царь» по-прежнему рассматривался как законный сюзерен русских князей. С другой стороны, решение хана, подтвердившего в 1432 г. великокняжеский статус Василия, было фактически проигнорировано Юрием, дважды — в 1433 и 1434 гг. — захватывавшим московский престол [ПСРЛ, 25, 1949, с. 249–252; Горский, 2000, с. 141–143].
В конце 1430-х гг. фактический раскол Орды на две части — под властью ханов Кичи-Мухаммеда и Сеид-Ахмета — привел к изменениям в порядке выплаты дани. В Москве признавали «царями» обоих правителей [Духовные, 1950, № 38, с. 108, 111, 113, 116]. Позднейший документ — ярлык-послание сына Кичи-Мухаммеда Ахмата Ивану III (1480) указывает размер требуемой ханом от великого князя дани — 120000 алтын, т. е. 3600 рублей (см. издание ярлыка по наиболее раннему списку: [Горский, 2012]). Это составляет фактически половину от 7000-го «выхода», которым были обязаны московские князья до начала 1430-х гг. [Духовные, 1950, № 29, с. 74]. Очевидно, Кичи-Мухаммеду и Сеид-Ахмету выплачивали по ½ полного «выхода», причем после распада орды Сеид-Ахмета (1450-е гг.) дань Кичи-Мухаммеду, а позже его сыновьям до прежней, 7000-й не возросла.
Изгнанный из Орды в 1437 г. Улуг-Мухаммед попытался обосноваться на окраинных русских территориях, что привело к его конфликту с Василием II. В конце 1438 г. хан разгромил московское войско под Белевом в верховьях Оки. Летом следующего года Улуг-Мухаммед подходил к стенам Москвы. В 1444 г. он попытался обосноваться уже в низовьях Оки, в Нижнем Новгороде. Летом 1445 г. войска Улуг-Мухаммеда разбили московскую рать под Суздалем, сам великий князь Василий попал в плен, откуда был отпущен под обязательство огромного выкупа. Затем орда Улуг-Мухаммеда ушла в Казань, где его сын Махмутек, убивший отца, стал правителем Казанского ханства. Эти события, а также свержение Василия II в начале 1446 г. его двоюродным братом Дмитрием Юрьевичем Шемякой привели к тому, что даннические отношения между Москвой и ордой Улуг-Мухаммеда и его сыновей не получили развития. В 1447 г. казанский хан Махмутек выступал уже союзником Дмитрия Шемяки против вернувшегося на престол Василия II [Горский, 2000, с. 143–146].
К концу 1440-х гг. в Москве перестали выплачивать дань в орду Сеид-Ахмета; возможно, в 1449 г. был получен ярлык на великое княжение от Кичи-Мухаммеда для сына Василия II Ивана. В результате начались набеги татар Сеид-Ахмета на московские владения (1449, 1451 — в этом году войско во главе с сыном хана подходило к самой Москве, 1455, 1459), прекратившиеся после распада его орды во второй половине 1450-х гг. [Там же, с. 146–148, 153–154].
В 1450-е гг. в пределах владений московских князей было создано вассальное княжество во главе с перешедшим на службу к Василию II сыном Улуг-Мухаммеда Касимом. Центром его стал Городец Мещерский на Оке; позже по имени Касима за ним закрепилось название Касимов, соответственно политическое образование, во главе которого московские князья ставили служилых Чингизидов (существовало до конца XVII в.), принято именовать «Касимовским ханством». Существует мнение, что его создание было одним из условий отпуска Василия Васильевича из плена Улуг-Мухаммедом в 1445 г. [Сафаргалиев, 1960, с. 26–27; Рахимзянов, 2009, с. 54–61]. Первоначальное предоставление Касиму кормления в Московском великом княжестве, возможно, действительно предусматривалось как составная часть выкупа Василия, но в Городце Мещерском он был помещен только в середине 1450-х гг., когда обязательства великого князя перед Улуг-Мухаммедом давно утратили силу [Зимин, 1991, с. 171–172].
Через три года после вступления на великое княжение Ивана Васильевича (1462) впервые со времен Токтамыша сам хан Орды отправился в поход на Москву: в 1465 г. такую попытку предпринял Махмуд — сын Кичи-Мухаммеда. Поход сорвался, т. к. на Дону на Махмуда напал крымский хан Хаджи-Гирей и нанес ему поражение [ПСРЛ, 24, с. 186; Горский 2000, с. 154–155]. Скорее всего, причиной гнева правителя Орды на московского князя было присоединение Иваном III к своим владениям в 1463 г. Ярославского княжества без ханской санкции [Горский, 2010, с. 131–132].
В конце 1460-х гг. Московское великое княжество в течение нескольких лет воевало с Казанским ханством, причем предпринимало наступательные действия. Походы московских войск на Казань поначалу не приносили успеха, но в конце 1469 г. удалось заключить мир на выгодных условиях [Алексеев, 2007, с. 36–95].
В ситуации фактического распада Орды на несколько политических образований ее «центральная» часть (между Доном и Волгой), чей правитель признавался на Руси сюзереном, с 1470-х гг. определяется в источниках как
Летом 1472 г. хан Большой Орды Ахмат совершил поход на Москву. Войска Ивана III встретили противника на Оке у г. Алексина. Ахмат не решился форсировать реку и возвратился в степь [ПСРЛ, 25, 1949, с. 297–298; Алексеев, 2007, с. 146–181]. Скорее всего, причиной выступления хана было приведение московским князем в покорность в 1471 г. Новгорода: Ахмат поддержал претензии на верховенство над Новгородской республикой польского короля и великого князя литовского Казимира IV, и поход Ивана III на Новгород в свете этого смотрелся как нарушение воли сюзерена [Горский, 2000, с. 156–158].
Отражение похода «самого царя» имело серьезные последствия: в Москве возобладало мнение о необходимости прекратить отношения зависимости с Большой Ордой. Это выразилось в первую очередь в прекращении выплаты дани: к 1480 г. она не платилась «девятый год» [ПСРЛ, 26, 1959, с. 265], т. е. как раз с 1472 г. Кроме того, Иван III начал переговоры с врагом Ахмата — крымским ханом Менгли-Гиреем. Отношения с ним изначально строились как отношения «братьев и друзей», выплата каких-либо традиционных податей, восходивших к временам ордынского единства, исключалась. В 1480 г. был заключен московско-крымский договор, в котором были поименованы два «вопчих недруга» договаривающихся сторон — Ахмат и Казимир [Сборник РИО, 1884, с. 1–25].
Что касается Большей Орды, то Иван III некоторое время продолжал обмен с ней послами, стремясь не доводить дело до военного столкновения. Но в 1476 г., когда пошел уже пятый год неуплаты дани, посол Ахмата привез требование хана великому князю явиться к нему в Орду (чего не бывало со времен Токтамыша) [ПСРЛ, 25, 1949, с. 308–309]. Иван III не подчинился, после чего конфликт стал неизбежным. Ахмат отправился в новый поход на Москву только в 1480 г., договорившись о союзе с Казимиром IV. Противоборствующие войска два месяца простояли на берегах реки Угры, левого притока Оки (служившей границей между Московским и Литовским государствами). В окружении великого князя звучали голоса людей, склонных согласиться признать власть «царя». Но возобладало мнение сторонников ее отрицания. В ноябре, с наступлением холодов, Ахмат ушел восвояси, и попытка восстановить ордынскую власть над Московским великим княжеством не удалась [Назаров, 1983, Алексеев, 1989; Алексеев, 2007, с. 216–266]. Гибель Ахмата в январе 1481 г. от рук сибирских татар и ногаев окончательно похоронила подобные планы.
Таким образом, в течение 1472–1480 гг. произошло обретение Московским государством (с конца XV в. начавшим именоваться Россией) независимости от хана Орды. Следствием этого стало нередкое применение к Ивану III титула
В последующие годы Иван III сохранял союз с Крымским ханством с целью противостояния Большой Орде, где боролись за первенство сыновья Ахмата. Трижды — в 1487, 1490 и 1491 гг. — великий князь, выполняя союзнические обязательства перед Менгли-Гиреем, посылал войска (в основном состоявшие из касимовских татар) «под Орду», но до серьезных военных действий дело не доходило [Горский, 2000, с. 179].
В отношениях с Казанским ханством в 1480-е гг. Иван III использовал политику вмешательства в шедшую там династическую борьбу. В 1487 г. московские войска взяли Казань, хан Алегам был захвачен в плен, а на казанский престол возведен Мухаммед-Эмин, сын казанской ханши-вдовы Нурсултан, годом ранее ставшей женой союзника Ивана III крымского хана Менгли-Гирея [Алексеев, 2007, с. 280–293]. Казанское ханство на два десятилетия стало зависимым от Московского государства (казанские войска, в частности, участвовали в походе на Большую Орду 1491 г.). Иван III поддерживал дипломатические контакты также с Ногайской Ордой и Сибирским ханством [Сборник РИО, 1884].
В первые годы XVI столетия, когда Москва вела войну с Великим княжеством Литовским и одновременно с Ливонским Орденом, отношения с Большей Ордой вновь обострились. В 1501 г. хан Шейх-Ахмет (сын Ахмата), действуя как союзник Литвы, двинулся на Верхний Дон. Сюда же пришел московский союзник Менгли-Гирей, а в помощь ему двинулись московские войска. Но до битвы дело не дошло, Менгли-Гирей вернулся в Крым, а Шейх-Ахмет разорил города Северщины (только что отвоеванные москвичами у Литвы). В этой ситуации Иван III зимой 1501–1502 гг. в качестве дипломатического хода пошел на формальное признание зависимости от Шейх-Ахмета, московский посол привез хану дань. Целью было расстроить литовско-большеордынский союз. Одновременно Москва активно побуждала Менгли-Гирея к походу для нанесения решающего удара Большой Орде. В мае 1502 г. крымский хан наконец выступил и в начале июня в районе днепровских притоков Самары и Сулы «взял» Орду Шейх-Ахмета. Бежавший хан отправил в Москву посла с предложением: в обмен на отход от союза с Литвой и нейтральное отношение к Крыму Шейх-Ахмет просил Ивана III «достать» ему престол Астраханского ханства. Результата это обращение не имело, и зимой 1503–1504 гг. Шейх-Ахмет укрылся в Великом княжестве Литовском [Горский, 2000, с. 181–184].
Падение Большой Орды создало новую конфигурацию в отношениях молодого Российского государства с «постордынскими» политическими образованиями. Теперь главным из них стало Крымское ханство. Отношения Москвы с Крымом к этому времени уже устоялись как отношения равных партнеров (при сохранении элементов, связанных с признанием более высокого международного статуса крымского хана как носителя «царского» титула, см.: [Усманов, 1979, с. 186–205]). Сложились условия для начала борьбы России с Крымским ханством за влияние на остальные государства, сложившиеся на развалинах Орды.
Русские и татары (а шире — славяне и тюрки), живя бок о бок на протяжении столетий, не могли не зафиксировать в собственном сознании и творчестве противоречивые образы друг друга. Попробуем увидеть эти образы и по возможности проследить динамику изменений этих взаимных представлений. В этом нам могут помочь исторические хроники, летописи, фольклор и особенно пословицы и поговорки, которые едва ли не лучше и ярче всего отражают взаимные симпатии, претензии и неприятия. Совершенно очевидно, что нужно сразу же отказаться от попыток определить некий стабильный и неизменный образ одного народа в сознании другого: конечно, в зависимости от исторических обстоятельств эти конкретные представления колебались в очень большой амплитуде от образа врага до образа друга.
Вопрос об
Проходит каких-то 15 лет, и Русь сталкивается с новым народом уже вплотную. И в той же Лаврентьевской летописи появляется эпизод об осаде Владимира войсками Бату. В описании этих событий летописец особо подчеркивает отказ сыновей владимирского князя от борьбы, причем этот отказ не осуждается автором. Если проанализировать это известие и интерпретацию этого события в более поздних летописных произведениях, можно прийти к выводу, что во второй половине XIII в. нашествие воспринималось как «наказание Божие за грехи людские», и в соответствии с этим восприятием книжники моделировали поведение своих персонажей: отказ от сопротивления, вызванный не трусостью, а подлинным христианским смирением перед карой господней. Татары в XIII–XIV вв. для русского сознания это по преимуществу «бич Божий» (можно было бы привести в качестве примера и произведения Серапиона Владимирского — церковного иерарха, писания которого — реакция современника на события). Момент наказания за грехи, в котором татары — инструмент Божьей кары, явно преобладает в оценке и практически снимает собственно восприятие татар как таковых, по крайней мере, враждебность к ним значительно ниже, чем позже. Как мне кажется, важным здесь было то, что русские столкнулись с язычниками (возможно, до XIV в. в среде русского духовенства существовала надежда на успех миссии среди татар, причем не столь уж иллюзорная надежда, вспомним хотя бы сарайскую епископию, покровительство церкви, ярлыки митрополитам, переход татар в православие и складывание целого слоя служилых татар и проч.). Принятие Ордой ислама резко усилило противостояние (хотя крещение выходцев из Орды продолжалось). Теперь вражда распространялась на сферу религии, а примирить ислам с христианством тогда — несомненная утопия, после этого до разрешения конфликта было уже очень далеко. В XV–XVI вв. отказ от борьбы с татарами начал восприниматься как недостойный поступок, и вместе с этим новым восприятием подверглось «пересмотру и редакции» и поведение исторических лиц — героев летописей [Рудаков, 1998, с. 193][54].
Изменение образов татар в русском общественном сознании XV–XVI вв. подробно проследил А.О. Амелькин. Согласно его исследованию, уже в «Повести о Меркурии Смоленском» «образы врага… отличаются от известных ранее по житиям XIII–XIV вв. Это отличие обусловлено отчасти влиянием фольклорных традиций, отчасти же изменением представлений о противнике в сторону усиления его негативной характеристики именно как противостоящего России иного в культурно-историческом отношении сообщества». В русском общественном сознании конца XV — первой половины XVI в. «используемые в качестве орудия наказания татары оцениваются как неразумная, разрушительная, безликая, неокультуренная стихия. Особо подчеркивается их коварство и стремление изменить уклад жизни покоренных народов» [Амелькин, 1992, с. 7–8].
Вместе с тем, следы русско-татарского синтеза, двойственность восприятия татар и их оценок можно обнаружить еще в памятниках литературы XVI–XVII вв., затем эта линия будет по-разному проявляться вплоть до сегодняшнего дня. Так, в «Казанской истории» — довольно загадочном произведении второй половины XVI в. автор, который в целом разделял «традиционно-православные взгляды своего времени», контрастно изображает казанцев, то сочувствуя им, то признавая их антагонистами Русского государства [Солодкин, 2001, с. 199][55]. По мнению Я.Г. Солодкина, автор этого сочинения, «проведя 20 лет в Казани, …мог проникнуться симпатиями к ее жителям. Он видел положение там изнутри, и этот взгляд побудил его изобразить людей иначе, чем диктовала традиция» [Солодкин, 2001, с. 206]. Согласно исследованию А.О. Амелькина, в первой половине XVI в. в русской литературе даже Батый «наделяется некоторыми чертами мудрого и грозного царя» [Амелькин, 1992, с. 9].
«Корни озлобления, которое определяло отношение правящих кругов феодально-дворянской России к казанским татарам, — пишет Г.С. Сабирзянов, — в трех десятилетиях после 1521 г., когда в Казани господствовали ханы крымской династии» [Сабирзянов, 1993, с. 21]. Однако, и в XVI в. в отношениях двух народов не наблюдается национально-расового противостояния, а только политическое и религиозное[56].
Изучая Жития Петра и Иоанна Казанских, А.О. Амелькин приходит к обоснованному выводу: «Для агиографа не имеет значения этническая сторона вопроса. Русский полоняник из Нижнего Новгорода и принявший православие житель Казани, находящийся на службе у великого князя, равнозначны для него» [Амелькин, 1992, с. 10]. Во взаимоотношениях русских и татар в конце XV — первой половине XVI в. доминировали не этнические, а религиозно-политические моменты, важен был религиозный и политический аспекты, а не этнос.
Прекрасным источником для нас могли бы служить пословицы того времени, однако записи русских пословиц известны только с XVII в.[57] И вот в одной из самых ранних записей мы встречаем огромное количество пословиц и поговорок, так или иначе связанных с татарской темой (что само по себе уже свидетельствует о ее значимости и важности в русском сознании). Среди них можно выделить несколько групп. Преобладают, безусловно, оценочные с отрицательным оттенком: «Алай булай крымские песни, там их и тресни» (с. 74), «Гонец из Крыму что таракан из дыму» (с. 92); «Жить в Крыму что суме в дыму» (с. 101); «Рано Татаром на Русь ити» (с. 136); «Целование татарское назад руки задрав буди» (с. 154), «Азов не о сте глазов, а Крым не крив», «Азов был славен, Смоленск страшен, а Вилня дивна» (с. 76). Довольно большое их число отражает различия в хозяйственно-бытовом укладе двух великих народов с русской точки зрения: «Татарскому мясоеду конца нет» (с. 143 — в смысле отсутствия постов в исламе и того, что есть
Эта двойственность в восприятии татар и зависимость образа и оценки от времени бытования пословицы хорошо видна в тех пословицах, которые до сих пор существуют в русском языке. С одной стороны, до сих пор бытующая русская пословица — «Незваный гость хуже татарина» (при том, что в XVII в. был вариант «Не зван гость лутче и званова» (с. 127), где, как видим, этнический момент вовсе отсутствует). С другой стороны, сочувственное или даже чрезвычайно теплое, дружественное отношение к татарам авторов некоторых литературных и публицистических сочинений эпохи Средневековья.
Религиозная подоплека взаимоотношений хорошо видна в фольклоре. Видимо, очень старым и традиционным следует считать отождествление татарин — «свинья». Это отождествление (от русских детских дразнилок до устойчивых представлений, адаптированных в государственном строительстве и идеологии), безусловно, связано с запретом свинины в исламе. Скорее всего, это представление, отличает отношение русских к мусульманам вообще (в империи — татарам разного рода, за границей чаще всего — к туркам). А.С. Пушкин писал в своем «Путешествии в Арзрум», как встретил по дороге казаков, поддерживавших товарища, раненого в перестрелке у Саган-лу под Карсом: «„Много ли турков?“ — спросил Семичев. „Свиньем валит, ваше благородие“, — отвечал один из них»[58]. Между прочим, напрасно Г.С. Сабирзянов называл «отголосками лживой историографии, лженауки», реплику, например, деревенских ребятишек из «Мужиков и баб» Б.А. Можаева: «Ты, татарин гололобый, не ходи чужой дорогой» [Сабирзянов, 1993, с. 36].
Боюсь, это не имеет к науке никакого отношения, а, скорее, является отголоском устойчивых представлений народов друг о друге (как бы пристрастны они при этом ни были). Это эпитет
Еще одно отождествление: татарин — князь. Можно найти его у В.И. Ленина (в статье «Письмо по национальному вопросу»). Но, между прочим, если отвлечься от этого курьеза, представление отразилось и в русской художественной литературе. В «Очарованном страннике» Н.С. Лескова Иван Северьянович после «перепора» с Савакиреем прячется от полиции за спины татар: «Спасайте, князья: сами видели, все это было на честном бою…» [Лесков, 1957, с. 427]. Сошлюсь еще раз на все тот же фельетон Г. Тукая. Тукай пародирует диалог жандарма с мусульманином: «Князь, иди молиться, мулла кричит. — Ни магу, таргавать надо. — Да иди же, гололобый» [Тукай, 1975, с. 112]. А вот отрывок из разговора старого московского букиниста со старьевщиком-татарином (дело происходит в дореволюционной Москве): «Князь, — говорит он, — вы мне деньги верите?» [Иванов, 1982, с. 73].
Откуда это прозвище? Думаю, что достаточно логичным объяснением выглядит устойчивая связь (реальная или мнимая, отраженная в дворянских родословных по принципу престижности) значительной части российского дворянства с джучидской аристократией.
Н.С. Лесков позволяет нам постепенно перейти к противоположному полюсу оценок. В том же произведении герой рассказывает о татарах: «У них все если взрослый русский человек — так
— Как же не почитали за своих? почему же это так?
— Да что же их считать, когда они некрещеные-с и миром не мазаны» [Лесков, 1957, с. 433].
В этом пассаже хорошо видно, насколько в обыденном сознании русского человека (в данном случае — первой половины XIX в.) религиозная принадлежность определяет этническую и, в конечном счете, влияет даже на родственные чувства. У лесковских же татар (это, скорее всего, казахи или туркмены) этническая принадлежность определяется даже не религией, а семейно-родовой принадлежностью: жена русского — русская.
В этом смысле интересна самоидентификация Ивана Северьяновича: «крестятся и водку пьют, — ну, значит, русские» [Там же, с. 447] (некая комбинация «этнических» признаков — религиозно-обрядового и пищевого). Религия доминирует: без того, чтобы разобрать, какой человек религии «на степи страшно». У чуваша, встреченного главным героем, еще более концентрированный взгляд на этно-религиозную принадлежность, по его мнению: «это у татарина бока (т. е. бога. —
Рассмотрим теперь образ русских в татарском фольклоре и литературе. Конечно, сразу оговорюсь, в этом разделе совершенно невозможно исчерпать тему. Поэтому мои наблюдения следует расценивать как первое к ней приближение.
Интересно отметить, что у татар, как и у русских, встречались, конечно, в этнических определениях и дефиниции, составленные по внешним, антропологическим признакам. Так, крымские татары всех русских называли «сары Иван», т. е. рыжий Иван [Олесницкий, 1910, с. 60]. Между прочим, это
Рассмотрим отражение межнациональных стереотипов в крымской средневековой историографии. Хороший материал для этого дает «История хана Ислам-Гирея III» крымского автора, чиновника ханской канцелярии, а потом кади, ханского историографа Хаджи Мехмеда, известного под поэтическим псевдонимом Сенаи и носившего нисбу Кырымлы. Автор закончил труд, написанный по просьбе Сефер Гази-аги, ханского везира, 1 августа 1651 г. (начат он был, вероятно, после 1648 г.) [Hadzy, 1971]. Сенаи по отношению к неверным употребляет термин «собака» (он вместо распространенных в турецком слов
Посмотрим на поговорки. Среди пословиц и поговорок крымских тюрок (татар) Добруджи (Румыния) имеется несколько и о русских:
Весьма показательны такие крымско-татарские пословицы, как
С другой стороны, критичное отношение к собственному народу:
Совмещение двух полюсов: русские плохие, но среди татар есть и хуже. Последний крымский хан Шахин-Гирей остался в памяти татар персонажем отрицательным. Сохранилась крымско-татарская пословица
У татар мы видим в традиционных оскорблениях русских те же моменты. «Татары ныне живут в большом согласии с Русскими, и уже не слышно от Русских некоторых жестких, на счет Татар, слов, которые часто употреблялись, лет сорок тому назад. Однакож иногда кучера Русские по улицам бранят Татарина, называя его
Таким образом, в значительной своей части динамика изменений взаимных представлений русских и татар отражала религиозную преемственность и развитие религиозной политики в евразийских империях — Золотой Орде и ее наследниках. В эпоху Чингиза и долгое время после него среди монголов был распространен шаманизм, а часть монгольских племен (найманы и киреиты) исповедовала несторианское христианство. Между тем, еще в ранний период монгольской экспансии на запад на монгольской службе находилось множество мусульман. Сам Чингиз и первые поколения его потомков, в том числе и Джучиды были весьма веротерпимы: политическая лояльность правящему роду была много важнее, чем единство вер. Завоевание не сопровождалось религиозными репрессиями: политическая целесообразность диктовала необходимость уравнения представителей всех религий в рамках империи. Приверженность шаманизму представителей Чингизидов на первых порах служила своего рода необходимым атрибутом принадлежности к династии. Религиозная принадлежность правящего Чингизида к тому времени в большей степени еще является его личным, а не государственным выбором: хана-мусульманина может сменить язычник. Значительная масса населения Улуса Джучи, в том числе и элита, продолжает оставаться неисламизированной, а в государственном устройстве, управлении и делопроизводстве господствуют традиционные монгольские нормы. Только в эпоху Узбека ислам стал не делом личного выбора, а религией династии, религией государства. Между тем принятие ислама на государственном уровне не сопровождалось репрессиями по отношению к иноверцам и к церковной организации. Еще в 1257 г. на Руси в рамках общеимперских мероприятий каана Менгу проходит перепись [ПСРЛ, 1, 1997, стб. 474–475.]. Главной ее целью была фискальная — организованный сбор дани. При этом церковь от ее выплаты была освобождена. Эта политика продолжилась в XIV–XV вв.
В Московском царстве, которое оказалось, как считается, преемницей Чингизидской империи, это «чингизидское» (resp. имперское) отношение к представителям религиозных меньшинств, т. е. прежде всего к мусульманам, как наиболее многочисленной их группе, существенно не изменилось. Исследователи давно обратили внимание на то, что несмотря на то, что Русское государство, начиная с конца XV в. и особенно в XVI и XVII вв., официально провозглашает себя воплощением православного царства на земле, защитником и хранителем православия как истинного христианства, однако ни само государство, ни его церковь не предпринимают почти никаких попыток обращения в православие мусульман и не ведут планомерной миссионерской деятельности[62]. Историки по-разному объясняли это: простым отсутствием источников по теме, по меньшей мере до XVIII в. (Йозеф Глазик)[63]; спецификой складывания Московского царства, а потом и Российского государства как своего рода до-модерной империи, которая не вписывается в общепринятые каноны колониальных империй (Андреас Каппелер); восприятием мусульман как «иноземцев», а не «иноверцев» (Хайнц-Г. Нольте); особенностями византийско-православного осмысления отношения к иноверцам, т. е. специфической православной моделью религиозно-культурного плюрализма (М.В. Дмитриев)[64]. Мне представляется, что скорее можно говорить об имперской евразийской преемственности религиозно-языковой интеграции, которая наиболее ярко проявилась в ордынский и русский периоды евразийской истории.
Уже в конце XIII–XIV в. на Руси на службе русских князей, по семейным, торговым и иным делам появляются иноверцы (иудеи, представители других ветвей христианства, мусульмане). Их пребывание на Руси в разных статусах очень часто предполагало обращение в православие. Чаще всего такой переход осуществлялся при брачных союзах, а также при выезде на службу. В 1302 г. белозерский князь Федор Михайлович женился на дочери царевича Ильбасмыша, в 1317 г. Юрий Данилович женится на Кончаке (родной сестре хана Узбека), крещеной под именем Агафья [ПСРЛ, 1, 1997, стб. 528; ПСРЛ, 24, 2000, с. 108]. К 1318 г. относится самый ранний зафиксированный случай перехода ордынца на московскую службу, когда из Орды к московскому князю Юрию Даниловичу выехал Телебуга [Кузьмин, 2002, с. 10]. Скорее всего, большинство из этих вновь крещеных к моменту перехода были мусульманами. Естественно, что обращение в православие должно было привести к появлению особых текстов, которые определяли бы процедуру крещения. Действительно, с XIV в. начинают распространяться так называемые Чины принятия в православие, по которым этот переход и осуществлялся: «Чин принятия приходящих от жидов», «Чин обращения крещеных в ереси», «Чин над обращающимся от срачин». В их основе лежали греческие тексты, которые переводились на славянские языки, начиная с XIII в. Чины принятия инославных в славянской традиции впервые появляются в Сербии на рубеже XII–XIII вв., в сербской редакции Кормчей книги, которая попадает на Русь в 1262 г. Чин принятия мусульман по структуре представляет перечень проклятий разных элементов исламского вероучения (как реальных, так и мнимых), и лишь упоминание в начале текста о том, что все это происходит в «крестилище» перед купелью говорит о том, что вслед за проклятиями следует крещение. Этот Чин известен по греческим рукописям с XII в. и в славянской традиции появился в той же сербской редакции Кормчей. Когда в конце XIII в. на основе сербской и древнеславянской редакций составляется первоначальная русская редакция, этот чин в нее не вошел. Однако уже в XIV в. при составлении новых канонических компиляций чин принятия мусульман входит в Кормчую, а затем и в Требник (старший его список датируется концом XIV в.). Причем редактор русского текста Чина в Требнике, как показала М.В. Корогодина, не просто взял за основу ранний сербский перевод с греческого, а параллельно обращался к греческому тексту для прояснения темных мест [Корогодина, 2013, с. 100].
Самое важное, что русский текст Чина в Требнике в нескольких случаях оказался подробнее оригинала. Так, если в Сербской редакции есть фраза «Проклинаю Алима по дщери зети Моамедова, и Апоупикерта», т. е. Али, действительного зятя пророка, мужа его дочери Фатимы и Абу Бакра ас-Сиддика (первого праведного халифа и тестя Мухаммада), то в русской версии Требника это проклятие звучит так: «Проклинаю Алима, еже по дчери зятѣ Моамедова, и Хасана, и Хоусена, с(ы)новъ его, и Апоупикера». В русской редакции Кормчей — Чудовской — имя Абу Бакра искажено до почти неузнаваемости: «Апутикер», а в другой статье этой редакции его имя «Апопукрий Садокийский» (которое есть в греческих и сербских оригиналах) вообще пропущено. Перечисление сыновей Мухаммада в Сербской редакции и зависящей от нее русской отсутствовало, однако в части греческих списков оно есть [Там же, с. 101].
В Требнике есть и другие, индивидуальные чтения, не характерные для Сербской и ранних русских редакций Кормчей. Это означает, что русский редактор Чина в Требнике по какой-то причине предпочел расширить Чин, обращенный в своем греческом оригинале в первую очередь к суннитам («Апопукрий Садокийский»), за счет шиитов. Почему это произошло именно на Руси, сказать пока сложно, однако очевидно, что исходный текст в русских условиях подстраивался под обстоятельства.
§ 3. Татарские юрты и Османская империя
Возникновение османско-золотоордынских дипломатических связей восходит к XIV в. Однако самым ранним дошедшим до нас текстом золотоордынско-османской переписки является подлинник письма хана Улуг-Мухаммеда султану Мураду II [TSMA, № 10202], датированного 14 мартом 1428 г. Документ этот написан на чагатайском языке. Письмо было найдено А.Н. Куратом в архиве дворца-музея Топкапы и опубликовано им в 1937 г.[65] Я. Пеленский относил документ к числу казанских текстов. По его справедливому замечанию, поскольку это послание было написано, когда Улуг-Мухаммед был все еще на троне Золотой Орды, т. е. до того, как он стал первым правителем нового Казанского ханства, то могут возникнуть возражения против включения письма в число казанских документов. Однако, тот факт, что «Казанское ханство было основано „отколовшимися“ (dissident) элементами из Золотой Орды и Улуг-Мухаммед стал первым ханом нового татарского государства, позволяет рассматривать этот ярлык по меньшей мере в качестве пограничного случая» [Pelenski, 1974, p. 14][66].
Поделиться книгой: