Жизнь номер два

В своем труде Левенгаупт поделил мир на три с половиной десятка областей, в каждой из которых выделил свои неповторимые особенности проявления магии, кратенько (ну так, страниц по тридцать-сорок) эти особенности описал и обосновал их особенностями народов, эти области населяющих. И вот уже эти обоснования вместе с описаниями народов некоторым правителям пришлись совсем не по нраву. В итоге Китай, Корея и Япония запретили торговать на своей территории подданным всех вообще германских государств, Испания и Португалия предприняли демарш, отозвав на неопределенный срок послов из Мюнхена, а в одной из британских колоний Северной Окказии, точно не помню, в какой именно, местный суд, прозаседав аж четыре дня, даже выписал ордер на арест Вильгельма Левенгаупта, «ежели и как только названный Левенгаупт вступит на землю колонии».

Ученый же мир оказался шокирован утверждением Левенгаупта об уникальности и неповторимости особенностей проявлений магии в некоторых областях, а также сделанным из этого выводом о принципиальном характере таких различий. Многие ученые мужи разочарованно обвиняли Левенгаупта в том, что он, будучи одним из основоположников магиологии, фактически сам же ее и хоронит, поскольку из его выводов следует, что обнаружить единую причину появления магии в нашем мире невозможно. В ответ Левенгаупт выпустил отдельной книжкой статью «От многообразия к единству», где объяснял, что магиология еще только начала свой путь, и в данный исторический момент все еще пребывает в стадии накопления знаний и в самом начале их правильной систематизации. В той же статье Левенгаупт предсказывал, что на определенном этапе развития магиологии количество собранных ею знаний непременно перейдет в качество, и таким образом первопричина появления магии будет, наконец, открыта и установлена.

Спросите, за каким хреном мне вдруг понадобилась сия высокоученая премудрость? Да вот, попалась цитата в учебнике, решил глянуть по диагонали, что за Левенгаупт такой, и попал… В прошлой жизни приходилось иногда иметь дело с немецкими каталогами и справочниками, это, конечно, что-то с чем-то. Как говорила одна знакомая искусствоведша, где немцы составили каталог, можно лет десять ничего не делать, только пользоваться. Вот примерно то же самое я встретил и у Левенгаупта, да еще и изложенное на редкость толково и понятно. В общем, книгой я самым натуральным образом увлекся. Впрочем, объяснить сестрице непреходящую ценность бессмертного труда великого ученого у меня не получилось. Выслушав восторженные характеристики, на которые я не поскупился, Ирина только поморщилась.

— И охота же тебе, братец, такую скукотень беспросветную читать, — сестрица принялась обламывать мне весь интеллектуальный кайф. — Так ведь и в дом скорби попасть можно…

Упершись мне в плечо упругой грудью, Ирина потянулась к книге с явным желанием ее закрыть или хотя бы отодвинуть от меня подальше. Вложив закладку, книгу закрыл я сам.

— Можешь предложить что-то поинтереснее? — прошептал я ей в нежное ушко и немедленно его поцеловал. Не встретив даже намека на сопротивление, поцеловал еще раз и потихоньку начал распускать руки, обняв сестрицу и прижав к себе. Ирина заворочалась в моих объятиях, но пыталась не вырваться из них, а лишь устроиться поудобнее. Ну, такое желание я мог только приветствовать, поэтому стал девушке помогать, и через полминуты она уже сидела у меня на коленях, а еще через столько же мы самозабвенно целовались…

Легкость и податливость, с которыми Иринка принимала мои ласки, только распаляли обуревавшее меня желание. Тихие охи и ахи сестрицы, под которые я тискал ее груди, перемежались с моим нетерпеливым сопением, сопровождавшем попытки запустить руки ей под платье.

— Пойдем к тебе, сюда сейчас горничная убираться придет, — вяло отбиваясь, сказала Иринка. Ничего себе, она порядки в доме лучше меня знает!

Хотелось рвануть бегом, однако же пришлось идти чинно и с достоинством, мало ли, вдруг кто по пути попадется? Но едва закрылась за нами дверь моей комнаты, как я буквально набросился на Иринку.

— Ты что это, а?! — мои попытки вновь залезть ей под платье встретили самое активное сопротивление. — Никак насильничать меня удумал, арап бессовестный?!

Мне удалось-таки завернуть Иринке подол, и уже скоро, путаясь в складках и оборках шелка и атласа, добрался-таки до завязок трусиков. Ну да, завязок, резину тут пока что не изобрели…

— Алешка, мне же замуж выходить! — с возмущенным шепотом Иринка принялась вырываться из моих рук. Это она зря…

— Да не бойся ты, никакой муж не подкопается, — понимая, что одними уговорами и обещаниями тут не обойдешься, я лишь усилил натиск. Дальше все пошло, как в анекдоте о жителях Митина, ушедших на митинг, и жителях Петина, ушедших сами понимаете куда.

— Ну ты… ты… — Иринка так сразу и не смогла высказать, что хотела, и только после того, как с моей помощью ей удалось привести в порядок свое одеяние, наконец выдала: — Насильник поганый! Эфиоп! Турка недобитый! Думаешь, тебе это так просто сойдет?

— Да что ты, что ты! Нет, конечно, не думаю, — покаянно признался я. — И кара будет страшной… В следующий раз ты полезешь ко мне первая, — закончил я, адресуя Ирине самую плотоядную ухмылку, какую сумел изобразить.

— Нахал, — отметила сестрица. — Дикий, невоспитанный и самонадеянный нахал. Но…

— Но? — поинтересовался я.

— Но… — Иринка обвила меня руками и продолжала уже на ушко, — но мне понравилось. Умеешь, да. Где ты, кстати, такому научился? — с этими словами она ловко выскользнула из объятий, в которые я опять попытался ее заключить.

— Где научился, там тебя, к сожалению, не было, а меня уже нет, — со вздохом ответил я. — Но ты заходи почаще, поучимся еще.

— Я ж говорю — нахал, — заключила Ирина. — Вот узнал бы у хапника своего, где Лидия живет, да ее бы такому и учил. Она-то уж точно против не будет. Ладно, пойду я, а то матушка, глядишь, меня хватится… Нет-нет, — она легким взмахом руки пресекла мои попытки ее проводить. — Сама уж дойду, не хватало еще, чтобы нас с тобой сейчас увидели.

И вот что это было? — недоуменно спросил я сам себя, когда Ирина ушла. Ну что хотелка у боярышни Волковой работает вовсю, это понятно. Но как-то все это получилось… Даже не знаю, какое тут подобрать слово. Как-то неправильно. Да, именно неправильно. И не в моральном плане, а вообще… Не так оно должно было случиться. Это я должен был напирать и давить, а не Иринка доводить меня до того, что я на нее накинулся. Это мне надо было увести ее из библиотеки к себе в комнату, а не ей меня. Да и не только это. Что-то еще неправильное было…

Да блин же горелый! Предвидение! Мое, чтоб его, новообретенное предвидение! Где оно все это время отсиживалось и почему ни разу не проявилось?! Это что, оно вообще кончилось или теперь только с Иринкой работать не будет?! Срочно, срочно надо проверить! Так, спокойно, спокойно, сегодня же и проверю, обязательно проверю… Еще что? Что-то же еще было, кроме отключившегося предвидения? Или не было? Думай, голова, думай!

Голова честно и старательно думала, но пока что без особого успеха. Кстати, а ведь Иринка, зараза такая, права — с Лидией такое прошло бы вообще на ура… Стоп, да вот же оно — то, что кроме предвидения! Лидия! Откуда, спрашивается, боярышня Волкова знает про ее брата и моего хапника, если я никогда, да-да, именно что никогда ей о нем не рассказывал?!

Глава 11. Новые загадки

…Так а что это за дверью? О, даже не что, а кто! Старшенький пожаловал. Ну вот, работает, значит, предвиденье-то! А я уж испугался…

— Алешка, чтоб тебя! — Васька вломился ко мне с перекошенной от злости мордой. Назвать это лицом как-то язык не поворачивался. — Ты! Ты что тут с Ириной устроил?! Я тебя, гаденыш, сейчас!..

От слов Васька немедля перешел к делу. Он выбросил вперед правую руку, по-хитрому пошевелил пальцами, я увидел, как от них ко мне понеслась ударная волна и… и ничего. Меня не стукнуло, не отбросило, не уронило. Мне даже щекотно — и то не стало.

Мы с Васькой пялились друг на друга как два идиота. Глядя на него, я как будто видел в зеркале себя — такие же глаза по шесть копеек, такой же бессмысленно разинутый рот, такие же безуспешные попытки похлопать ушами. Конечно, причины столь неприглядного вида у нас принципиально различались — братец не мог понять, почему не сработала примененная им магия, я не мог вспомнить, чтобы выставлял какую-то защиту. Разным оказалось и продолжение — Васька начал выражать свое недоумение словами, а я молчал. Поэтому дураком в данной ситуации выглядел он, а не я. Эх, жаль, отец не видит…

— Это… это что? Это… как? — кое-как выдавил из себя Васька.

— Ты о чем, Вася? — изобразил я искреннее удивление.

— Ну… Это… Я ж тебя мануалом ударил…

— Ударил? — интересно, он понимает, что я над ним откровенно издеваюсь? — А что ж я тогда никакого удара не почувствовал?

— Зубы мне не заговаривай! Я ж видел, что у меня не получилось!

— Так, может, в том и дело, что ты сам толком не смог? А на меня теперь сваливаешь…

Пока Васька соображал, что ответить на такой выпад, обстановка начала меняться совсем в другую сторону. Сейчас, судя по моим ощущениям, все станет куда серьезнее…

— Что здесь происходит?! — боярин Левской окатил нас таким тяжелым взглядом, что не знаю как там Ваське, а мне стало не по себе. Отец явно не в духе, и надо как-то спасаться…

— Мы с Василием повздорили, он хотел было стукнуть меня мануалом, но в последний момент удержался, — четко доложил я, краем глаза заметив благодарный взгляд Васьки. Хех, думает, я его спасаю? Фигушки, я себя спасаю…

— Василий? — отец повернулся к нему.

— Да, отец, так все и было, — подтвердил братец.

Отец недоверчиво оглядел нас обоих, ненадолго призадумался и вынес решение:

— Алексей, сидишь в комнате и пока не разрешу, никуда не выходишь. Василий — со мной.

Так, меня можно поздравить. Два раза поздравить, я бы сказал. Нет, даже три! Ко мне вернулось предвидение, которое куда-то делось, пока я занимался Иринкой — это раз. И Ваську я почувствовал, и отца, и Васькину попытку меня шарахнуть. У меня, уж сам не знаю как, получилось закрыться от магического удара — это, стало быть, два. Разбираться, конечно, со столь вовремя проявившейся способностью, придется, но сам факт радует. Ну и, похоже, удалось перевести стрелки на Ваську, раз отец его первым на ковер вызвал — это как раз три. Так что принимай, Алексей Филиппович, поздравления!

Долго, впрочем, наслаждаться самолюбованием мне не пришлось. Опять приперся Васька и передал, что меня желает видеть отец.

— Это правда, про то, что у тебя с Ириной было? — сесть отец не предложил. Так, значит будет что-то вроде выволочки…

— Было, да, — максимально бессодержательно признал я. Не хватало еще в подробности вдаваться…

— Ты хоть понимаешь, что раз Василий это почувствовал, то и ее родители могли?! — отец понемногу начал закипать. — Ты вообще чем думал в это время?!

— Если бы Волковы почувствовали, они бы сейчас уже или меня били, или тебе жаловались, — сказал я.

— Хм, — отец ненадолго задумался и логику в моих словах явно увидел. — Да и то верно. А с Васькой что у вас получилось?

— Да то и получилось, — я пожал плечами. — Хотел меня стукнуть и то ли передумал, то ли не смог. Я предпочитаю считать, что передумал.

— Почему? — заинтересовался отец.

— Брат все-таки, — пускай боярин Левской теперь сам пытается понять, что я имел в виду. То, что из-за братских чувств Васька не смог меня ударить (хех, кто бы поверил?), или то, что из тех же чувств я о нем хорошо подумал.

— А мне Василий другое сказал. Что это ты от удара закрылся, — отец пристально посмотрел на меня, показывая, что ложь тут не прокатит. Ну и ладно, мне скрывать нечего и лгать никакой необходимости нет.

— Я не закрывался, — сказал я. — Во всяком случае, не закрывался целенаправленно. Я вообще ничего не делал и не ощущал. Видел своим предвидением, как на меня пошла ударная волна и как она пропала. Исчезла. А почему исчезла — не знаю.

— Не лжешь, — кажется, отец этому удивился. — Ну и ладно, — как-то уж сразу успокоился он. — Значит, так. С Ириной чтобы это у вас был первый и последний раз. Узнаю, что нет — тебя накажу, а Волковых придется попросить из дома. Сам понимаешь, мне такой позор ни к чему и радовать Миловановых или, тем более, Маковцевых такими нестроениями в нашем роду я совершенно не хочу.

Да уж… Что Миловановым, немало денег потерявшим как раз из-за конкуренции с заводами Левских, что Маковцевым, отчаянно оспаривавшим позиции Левских в Боярской Думе, любые наши проблемы пролились бы бальзамом на душу.

— Ты, Алексей, в этом отвечаешь за всех Левских, — продолжил отец. — Привыкай. Волковы, какими бы они ни были, наша родня. И нечего им девку перед замужеством сладостями кормить, пусть муж кормит.

М-да. Припечатал, так припечатал. Теперь не ввернешь пару слов про совсем не братские чувства, что питает Васька к Иринке, нехорошо такое доносительство смотреться будет что после моих слов, что после отцовых…

— Что Василий от этой свербигузки [1] того же хочет, я знаю, — усмехнулся отец. Он что, мысли читает?! — И ему я тоже запретил. Иди, Алексей. Иди и не подводи нас.

Я и пошел. К себе? Нет, в библиотеку. Раз уж боярышня Волкова отвлекла меня от Левенгаупта, к нему я и вернусь. Теперь, к сожалению, уже не отвлечет…

Не увидев книги на столике, где я ее оставил, я не удивился. После нашего ухода тут действительно убирались, так что и книгу поставили на полку. Но и на полке я ее не нашел. На месте, с которого, как я точно помнил, я ее брал, стояла совсем другая книга. Та-а-ак… Вообще-то, это проходило по части невозможного. Чтобы в нашей библиотеке книга стояла не на месте, сначала небо должно было упасть на землю, а ничего похожего пока вроде бы не случилось.

Тупо оглядывая полки, я зацепился глазами за торчащую закладку, и, подойдя поближе, увидел пропажу. Стоял Левенгаупт мало того, что не на месте, так вообще в другом стеллаже. Интересно, — подумал я, усаживаясь на диван и раскрывая книгу…

Оказалось, однако, что я даже не предполагал, насколько все будет интересно. Только вот интерес этот был, весьма, хм, своеобразным, не сказать бы грубее. Читать я не смог. Сначала буквы почему-то отказывались складываться в слова. Они плясали, кривлялись, прятались друг за дружку, перебегали с места на место, напрочь отказываясь выполнять свою функцию— хранить и распространять информацию. Я человек упорный, и мне, пусть и с изрядным трудом, все же удалось заставить их перестать обезьянничать и встать по своим местам.

М-да, лучше бы не удавалось. Прочитав всего-то пару абзацев, я испытал массу ощущений, ни одно из которых приятным не назовешь. Меня бросало то в жар, с ручьями пота, стекающими по лицу и телу, то в холод, аж до озноба и выстукивания зубами монотонной чечетки. Мои руки и ноги сводились судорогами, ступни немели, пальцы рук начинали дрожать как у заслуженного алкоголика. И под конец свело живот с такой силой, что я едва успел добежать до уборной, где и провел почти полчаса, страдая от жестокого поноса. Что со мной было бы, прочти я хотя бы пару страниц, я и представлять себе не стал, чтобы опять не пробрал понос со страху. Вернувшись в библиотеку, книгу я обнаружил в том же виде, в каком оставил — раскрытую и лежащую на столике. Осторожно взглянув на разворот, я вновь увидел пляшущие буквы, и продолжать повторный эксперимент не стал, а то ведь на этот раз могу и не добежать… Стараясь не смотреть на текст, я закрыл книгу и…

И ничего не почувствовал. Не сказать, что мне стало прямо так уж хорошо, но и плохо не было. Просто обычное состояние, такое же, например, как то, в котором я сюда пришел. Поставив книгу на законное место, я покинул библиотеку и поднялся к себе.

Да, дела… Книгу, похоже, инкантировали так же, как и тот взвар. Ну разве что девок голых не видел, да и то, может, потому лишь, что никого женского пола рядом не было. Да и вообще, похоже на то, что целью неведомого заклинателя было не столько нанести мне какой-то вред, сколько просто не дать мне читать эту книгу. Тогда почему он поставил заряженную книгу не на место? Нелогично как-то… Хм, может, просто не знал, где оно, это самое ее место? Да, скорее, что так. Ох ты ж, Левенгаупт, немецкая твоя душа, что же такого ты написал, что не дают мне тебя читать? В любом случае, узнать теперь это можно только двумя способами — либо прочтя книгу где-то в другом месте (интересно, есть ли она в гимназической библиотеке?), либо отнеся наш экземпляр отцу Маркелу или доктору Штейнгафту на снятие инкантации. Лучше, наверное, отцу Маркелу, мне почему-то казалось, что его, в отличие от доктора, будет легче уговорить не сообщать о моей просьбе боярину Левскому.

Сохранить этот случай в тайне от отца я хотел по двум причинам, обусловленным двумя сторонами моей нынешней натуры. Как пятнадцатилетний мальчишка, я мечтал сам разобраться, почему мне не дают читать Левенгаупта, и доложить отцу, а заодно и губному приставу Шаболдину готовый результат. Вот, дескать, какой я умный, и не просто умный, а еще и успешный. А вот как взрослый мужчина, я понимал, что не все тут так прямо и просто, поэтому лучше сначала я сам разберусь, а уж потом подумаю, что из этого говорить и кому.

Что тут такого непростого? Да то, например, что в деле совершенно очевидным образом замешана Иринка. Увела она меня из библиотеки специально, или же кто-то за нами следил и воспользовался представившимся случаем, это, конечно, вопрос принципиальный, но вот то, что без ее вольного или невольного участия зарядить книгу было невозможно, это не вопрос вообще. О том, что сестрица наслаждалась со мной, зная, что в это время мне готовят такую пакость, думать, честно говоря, не хотелось, но и исключить этот вариант было тоже нельзя.

Кстати, об Ирине. Делайте со мной что хотите, но я пребывал в полной уверенности, что отец ввел и Волковых в курс похождений их доченьки. Что и как он им сказал, предположить не возьмусь, но, как говорится, «сучка не восхочет — кобель и не вскочет», и чтобы не допустить продолжения банкета, не только отцу надо придерживать нас с Васькой, но и Волковым следить повнимательнее за своей, хех, свербигузкой. Хорошее словцо отец подобрал — вкусное и точное. Опять же, никуда не делся и вопрос о том, откуда боярышня Волкова узнала о Ваньке Лапине. Хотя… Я же не один тут живу, и могла же она и с Митькой пообщаться, пусть и считает его маленьким еще? А он вполне мог безо всякой задней мысли и про Лапина ей сказать. Пожалуй, стоит проверить… Только не сейчас, а завтра.

…Как говорится, сказано — сделано. На следующий день в гимназии я отловил Митьку на перемене и быстренько его расколол. Все так и было — младшенький с гордостью похвастал сестрице, что Алеша теперь в гимназии уважаемый человек, самого Селиванова-первого два раза поколотил, собственным хапником обзавелся, а хапник этот еще и оказался братом той самой Лидии, что за Алешей ухаживала, пока он раненый лежал. Ну да, нормально все, так что и зла на Митеньку я не держал, и самооценку себе повысил — предположение оказалось правильным.

Выпускные испытания неумолимо приближались. Собственно, учиться осталось всего-то неполную седмицу, дальше три дня на подготовку к первому испытанию, и пойдет-поедет. Первым в программе испытаний стояло написание сочинения. Из предложенного списка тем я выбрал «О проявлении нравственного начала в истории», собираясь удивить учителей несколько необычным для этого мира взглядом на исторические процессы — репутацию редкостного умника укреплять надо не только дома. Засесть за проработку сочинения, чтобы потом написать его быстро, я решил сразу, как вернусь домой, но поначалу пришлось зайти к отцу Маркелу с заряженной книгой. Рассудив, что если ее не открывать, то и бояться нечего, я взял Левенгаупта с собой в гимназию, но на всякий случай на время своего там нахождения отдал книгу Лапину, а после уроков забрал и отправился в храм.

Была у меня мысль сказать священнику, что отца и Шаболдина я, дескать, в известность уже поставил, но, поразмыслив, я от нее отказался. Обойдусь без вранья.

— Значит, говоришь, пусть вор помучается неизвестностью, глядишь, и зашевелится? А Борис Григорьич тут его и схватит? — суть моей задумки отец Маркел схватил, что называется, на лету. Я наклонил голову, соглашаясь.

— А подумал ли ты, сын мой, что вор, потеряв голову, сдуру может опять за ружье взяться? — м-да, не подумал. То есть, конечно, подумал, но для себя решил, что вряд ли. Тем более, в тот раз ружье он бросил, комнаты слуг шаболдинские подчиненные и гласно, и негласно обыскали, а все, что вносилось в дом, тщательно проверялось. Примерно так я и изложил отцу Маркелу свои соображения.

— Ладно, сыне, невелика беда. Сам не додумал — найдется кому подсказать. Не зря говорят: «Ум — хорошо, а два — лучше», — назидательно, но миролюбиво сказал священник. — Иди, а я посмотрю, что с книгой твоей сделать. А отцу про книгу скажи, не утаивай.

Домой я явился как раз к обеду. Боярышня Волкова сидела за столом вся такая тихая и скромная, а боярыня Волкова периодически бросала на нас с Васькой взгляды, полностью соответствующие ее фамилии. Да уж, досталось Иринке, не иначе…

После обеда я отправился к Ваське. Вчерашний втык от отца внес в голову моего старшенького братца временное прояснение, так что поговорили мы нормально, без подколок и претензий. Васька, оказывается, вчера уловил исходившие от сестрицы чувства, коими она с моей помощью была переполнена, и сильно удивился, а потом и возмутился, почуяв меня рядом с ней, ну и поперся ко мне разбираться. Что ж, на будущее придется иметь в виду эту его способность…

А закончился день очередным совещанием в отцовском кабинете. Пока ждали припозднившегося отца Маркела, я доложил боярину Левскому и губному приставу Шаболдину о происшествии с книгой, заодно поделившись с ними надеждами на вывод неизвестного вора из равновесия, меня слегка пожурили за недостаточную продуманность плана, но в целом согласились с моими соображениями и приняли план за основу. Вот тут и прибыл отец Маркел, да не один, а с доктором Штейнгафтом.

— Держи свою книгу, — отец Маркел положил Левенгаупта на стол. — Теперь она чистая. Вот только… — он повернулся к доктору, сделав приглашающий жест.

— Отец Маркел, — в качестве ответной любезности доктор обозначил поклон в сторону священника, — пригласил меня исследовать инкантированную книгу перед ее экскантацией. Ваше сиятельство, господа, я должен сообщить вам, что взвар и книгу инкантировали разные одаренные.

В кабинете воцарилось тягостное молчание…

[1] Свербигузка — непоседливая, нетерпеливая, неуемная девка.

Глава 12. Выпускник

Губной пристав Шаболдин с шумом втянул воздух между зубами и медленно выдохнул через нос. Хороший способ заменить матерный загиб — и от ругани удержался, и окружающим все более чем понятно. Ну да, Шаболдину можно посочувствовать — он одного-то прячущегося одаренного никак не найдет, а теперь двоих искать придется.

— Должен, однако, заметить, — продолжил доктор, — что тот, кто инкантировал книгу, был намного слабее того, кто инкантировал взвар. Вам, господин губной пристав, будет легче найти этого второго, а он, будучи пойманным, не замедлит выдать своего сообщника.

— Спасибо, Рудольф Карлович, — Шаболдин несколько повеселел.

— Ищи, Борис Григорьевич, ищи вора. Тьфу ты, воров теперь уже, — прочувствованно сказал отец. — А ты, Алексей, пока не отвлекайся от выпускных испытаний. Левенгаупта этого я сам почитаю, поищу, что там такого, от чего тебя отлучить хотели.

На том и закончили. Интересно, почему и отец пытается отвадить меня от Левенгаупта, пусть и не так радикально, как неведомый инкантатор? Действительно озабочен, с какими оценками я закончу гимназию, или тоже считает, что в книге я увижу что-то, что мне знать, по его мнению, пока не надо? В общем, рано или поздно разбираться с этим придется. Лучше бы, конечно, не рано и не поздно, а в самый, как говорится, раз, но это уж как получится. Во всяком случае, я решил пока что сосредоточиться на выпускных испытаниях, благо, как раз и время подоспело.

Сочинение мое, как я и надеялся, «выстрелило». Официально я получил за него оценку «отлично», неофициально же учитель словесности Кирилл Матвеевич подозвал меня после объявления оценок и выразил уверенность, что еще не раз услышит о моих достижениях на ниве философии, но при этом надеется, что к государственному управлению я никоим образом причастен не буду. Оно и понятно — раскрытие темы я сдобрил изрядной порцией прагматизма, приправил парой мыслей, несущих хороший такой заряд здорового цинизма, и украсил утверждением о том, что нравственное начало в международных отношениях должно иметь по возможности взаимный характер. Последнюю мысль я не стал развивать до обоснования зеркальных по содержанию мер в отношении противника, действующего безнравственно, но учителя же умные, они понимают. Вот и словесник понял. Но вообще, я это посчитал тревожным звоночком. Вряд ли здешние политики все поголовно прекраснодушные идиоты, но почему-то в гимназии насаждается именно такое вот прекраснодушие. Кому как, а по мне, ни к чему хорошему это не приведет. К реальной жизни надо готовить гимназистов, а не забивать им головы этакими мечтаниями…

Работу по математике я сдал с оценкой «очень хорошо». Обидно, мог же и на «отлично» решить, но в одном задании слегка ошибся.

С Законом Божиим получилось похуже — пришлось довольствоваться оценкой «хорошо», и ту, если честно, натянули. Ну что поделать, в прошлой жизни я вообще был от этого далек, и даже обстоятельства моего попадания в этот мир не сильно помогли. В любом случае, «хорошо» — это хорошо, уж прошу прощения за тавтологию.

Устное испытание по словесности, немецкий и даже латынь я влегкую сдал на «отлично». Это и понятно, с языками у меня всю мою прошлую жизнь легко было.

Изучать здешнюю историю и естественную историю с основами магии мне было настолько интересно, что и сдал их обе на «отлично». Все-таки, когда учишься с удовольствием, и результат соответствующий.

Географию и физику сдал без особых затруднений, только вот получил по обеим дисциплинам лишь «хорошо». А что вы хотите — физика тут совсем не та, что я когда-то учил, здесь она, по крайней мере, на уровне гимназии, идет как что-то среднее между собственно физикой, химией и магией, а география… География тут тоже своеобразная, изучается в комплексе собственно географических, политических и экономических характеристик каждой отдельно взятой области Земли.

Сдать логику получилось опять-таки на «хорошо». Наука для меня новая, но после математики и латыни пошла легко.

После экзаменов, тьфу ты, испытаний, меня вызвали к директору, и Антон Дмитриевич, поздравив меня с успешным завершением, напомнил мне, что испытание на одаренность, которое я проходил при окончании второго класса, наличие этой самой одаренности подтвердило, сообщил, что теперь мне предстоит нечто более серьезное — определение ее разряда, и назначил это испытание на завтра.

Явиться к испытанию надлежало натощак и спать перед ним не более шести часов. Некомфортно, да, но что поделать… Проводил испытание учитель естественной истории Станислав Кондратьевич Белецкий, при участии директора, гимназического инспектора (что-то вроде замдиректора по режиму в привычной мне терминологии) и законоучителя отца Евлогия. Мне дали шар примерно с мяч для большого тенниса размером, сделанный из какого-то камня — молочно-белого с еле заметными прожилками чуть более темного оттенка. Шар этот я должен был две минуты держать на весу согнутой в локте правой рукой, затем еще две минуты левой. Прямо в процессе шар менял окраску, становясь сначала чуть голубоватым, затем небесно-голубым, потом светло-синим, ярко-синим, а под конец приобрел густой синий цвет с темно-темно-синими, почти черными прожилками. Забрав артефакт, Станислав Кондратьевич велел мне покинуть кабинет и ждать вызова в коридоре.

Ждать пришлось минут пятнадцать, а дальше я нарвался на интересный сюрприз. Результат свой я получил в конверте, запечатанном аж целой сургучной печатью, и мне было настрого велено вскрыть его дома, в присутствии отца, никоим образом не пытаться делать это в гимназии, а после ознакомления с результатом не делиться им с остальными гимназистами до получения на руки аттестата об окончании гимназии. К чему такие строгости, я не понял, но раз так заведено, пришлось подчиниться.

— Что ж, Алексей, давай, хвались, — добродушно сказал отец, когда я вошел к нему с конвертом в руке.

Я сломал печать, взял с отцовского стола нож для бумаги и вскрыл конверт. Внутри лежал сложенный вдвое лист очень плотной, слегка желтоватой бумаги. Развернув его, сразу начал искать главное, не пытаясь читать текст сплошняком, пробираясь сквозь плетение канцелярских оборотов. Так…