Морские гезы

— Если это так, будешь еще и премии от удачных сделок получать, — пообещал я.

Мой иол был уже спущен на воду. От него шел приятный запах сухого дерева и лака, который не перешибали даже ароматы стоячей воды в заливе, сдобренной отбросами и помоями, и защитной смазки, покрывавшей корпус ниже ватерлинии. Иол стоял у мола верфи, оснащенный парусами, якорем, карронадой, продуктами, водой и боеприпасами. Кстати, порох уже научились не только зернить, но и шлифовать. Засыпают зерненый в кожаный мешок, кладут туда же два-три медных или бронзовых шара, подвешивают и вертят. Шары, перекатываясь, уплотняют порох, делают его качественнее. Жаль, не знал этого раньше.

Мы с Маартеном Гигенгаком провели ходовые испытания в затоне. Судно мне понравилось. Легкое, быстро набирающее скорость, маневренное. Наверное, это все-таки яхта, но поскольку я намеривался использовать иол для перевозки грузов, а не для прогулок, то считал его судном.

Расплатившись с Трентье Шуурманом, я повел иол сперва в реку, а потом в один из каналов, на берегу которого стоял большой склад с выходившими на берег тремя двустворчатыми воротами. Принадлежал склад Рольфу Шнайдеру, уроженцу немецкого города Везеля, степенному, полноватому мужчине тридцати восьми лет, обладателю густой темно-русой округлой борода, из-за чего напоминал русских купцов. Говорил он медленно, тщательно подбирая слова, будто за двадцать лет, что живет в Роттердаме, так и не выучил толком голландский язык. К немцам здесь отношение хорошее. В будущем не сильно изменится, но при звуках немецкой речи голландцев будет перемыкать. Уподобившись детям, они будут орать немцам: «Где мой велосипед?!». Во время Второй мировой войны, оккупировав Голландию, немцы конфисковали у местного населения все велосипеды на нужды своей армии. Подозреваю, что им будут припоминать это даже тогда, когда все уже забудут, что такое велосипед. Самая длинная память — у жадности.

— Это и есть твое судно? — удивленно спросил немецкий купец, когда я ошвартовал иол возле его склада.

Мы познакомились с Рольфом Шнайдером на товарной бирже. Так называлась небольшая площадь на берегу реки, где обычно разгружались корабли с грузами из испанских колоний. Там, под открытым небом, собирались купцы и продавали оптом товары. Акций пока что нет. По крайней мере, я о них не слышал. Так что биржа чисто товарная. Я пришел туда, чтобы узнать, что можно купить по дешевке и с выгодой продать в Англии. От хозяина литейной мастерской я узнал, что англичане научились отливать чугунные пушки, которые менее надежны, чем бронзовые, зато стоят раза в три дешевле. Недостатком чугунных пушек был вес. Они были тяжелее бронзовой пушки такого же калибра на треть, а то и на половину. Чугун — металл хрупкий, поэтому стенки ствола делали толще. Испанцы покупали английские пушки в любом количестве и платили хорошие деньги, в два-три раза больше, чем стоили в Англии. Вот только вывоз пушек из Англии был запрещен королевой. Не хотела она вооружать потенциальных противников. Лили чугунные пушки и сами испанцы, и французы, но почему-то и у тех, и у других получались намного хуже, быстрее разрывались, иногда даже во время испытаний. Говорят, дело в металле: в Британии он лучше.

Меня проблемы английской королевы не интересовали, поэтому решил помочь вооружению испанской армии. Пушки отливали в Суссексе и Кенте. Это в юго-восточной части Британии. Туда я и решил наведаться. Заодно привезти что-нибудь на продажу, чтобы не вызывать подозрений и заработать немного. Остановил свой выбор на сыре, которого здесь делали так много, что был дешев и не облагался вывозной пошлиной, в отличие от многих других товаров. Да и налог на продажу сыра был низок.

Когда я спросил на бирже, у кого можно купить сыр, мне сразу задали встречный вопрос:

— Какой именно?

— Не знаю, — честно признался я. — А какой выгоднее возить в Англию?

— Иди к Рольфу Шнайдеру. Он тебе все объяснит, — посоветовали мне и показали его.

— Сколько ты собираешься купить? — первым делом спросил немец.

— Точно не знаю, — ответил я. — Сколько влезем в трюм. Сотни две головок, может, больше или меньше.

— Ты на буйсе собираешься возить? — удивленно спросил купец.

— Типа того, — ответил я.

— Если намочишь сыр, испортишь его, никто не купит, — предупредил Рольф Шнайдер.

— Не намочу, — заверил я. — Судно у меня хоть и маленькое, но палубное и с прочным корпусом.

— Дело твое, — произнес купец и рассказал: — В Лондоне хорошо идет тминный сыр из Рейланда и Делфланда, зеленый и пряный сыры из Фрисландии.

— Я повезу в Сэндвич, — сообщил я. — Туда ближе и, говорят, безопаснее, чем в Лондон.

На самом деле мне сказали, что в Сэндвиче осело много беженцев из Голландии. Надеюсь, среди них найдется купец, у которого выгода пересилит страх перед указом английской королевы.

— На буйсе опасно, куда не поплыви, — изрек Рольф Шнайдер. — Если собираешься в Сэндвич, тогда бери наши сыры или гаудские. Там живут выходцы из этих мест. У меня есть тминные, пряные и обычные сыры.

— Возьму половину груза тминными сырами и по четверти остальных, — решил я.

Тминный сыр нравился мне меньше, чем пряные и обычные. Первое правило торговли гласит: торгуй тем, что тебе не нравится.

— Заодно почту можешь захватить, — предложил купец. — Я предупрежу людей.

— А сколько платят за доставку? — поинтересовался я.

— В Лондон — пять стюверов, а в Сэндвич — не знаю, наверное, четыре или три, — сообщил он.

— Выгоднее письма возить! — пошутил я.

— Если бы ими можно было заполнить весь трюм, то да, — произнес Рольф Шнайдер.

Головки сыра были весом килограмм двенадцать. Грузчики купца подвозили их на тележке четырехколесной из склада. Один грузчик оставался на берегу, второй вставал на борту иола у комингса, а матрос Маартен Гигенгак спустился в трюм. Передавая сыры по цепочке, начали погрузку. Я, так сказать, тальманил — ставил на аспидной доске сперва четыре точки по углам маленького квадрата, потом соединял их четырьмя линиями, а потом проводил две диагонали. Всего получалось десять.

Рольф Шнайдер тоже считал, но ставил черточки. Из-за чего постоянно путался. Понаблюдав за мной, перенял мою систему счета.

— Так удобнее, — согласился он и изрек с умным видом: — Итальянцы — мастера считать!

Он был уверен, что я — итальянец. Разубеждать его не стал, раз уж считает их мастерами.

После окончания погрузки, он передал мне шесть писем и перечислил по памяти, кому надо доставить. Это были обычные листы бумаги, сложенные несколько раз и скрепленные воском или просто перевязанные ниткой. Сверху были написана имена, а на одном письме добавлено «В доме возле Рыбацких ворот». Оплатит доставку почты получатель.

Мы перегнали иол к таверне Петера Наактгеборена. Маартен Гигенгак остался охранять его, а я пошел позаниматься с Яном ван Баерле и заодно попрощаться с его матерью.

Служанка Энн прекрасно знает, как мы с ее хозяйкой проводим время. Как ни странно, относится к этому спокойно. Я бы даже сказал, что ко мне стала относиться лучше. Моник тоже догадалась. Мне кажется, она ревнует меня к матери. Постоянно вмешивается в наши разговоры и пытается перетянуть внимание на себя. Время от времени я легонько флиртую с ней, чтобы поревновала мать. Впрочем, если Рита и ревнует, вида не показывает. Ян подозревает, что у нас с его матерью всё не просто, но пока не знает, насколько сложно. Он весь из противоречивых желаний. С одной стороны надо продемонстрировать, что для него важна честь семьи, а с другой — не хочет ссориться со мной. Я нравлюсь ему, как старший брат, много повидавший, который делится с ним знаниями. Да и выиграть на дуэли со мной у него шансы минимальные.

Мы вышли с ним в сад, позанимались часа полтора. Он уже кое-что умеет, поэтому уверен, что умеет почти всё.

Закончив тренировку, я сказал ему:

— Уверен, что ты хочешь, чтобы твоя мать была счастлива.

— Конечно, — согласился Ян ван Баерле.

— Тогда не лезь в ее жизнь, пока твоей помощи не просят, — посоветовал я. — Она — взрослая, неглупая и воспитанная женщина, сама примет правильное решение.

— Но приличия требуют… — начал юноша.

— Приличия придумали, чтобы отравлять жизнь другим, — поделился я житейской мудростью. — Прибереги их для соседей и знакомых.

— Мне порой кажется, что твоими устами говорит дьявол! — произнес он вроде бы шутливо. — Я бы так и подумал, если бы твои советы постоянно не оказывались верными.

Ян ван Баерле, оказывается, немного умнее, чем я думал. О чем и сказал ему, добавив:

— Если я и слуга дьявола, то прислан сюда, чтобы помочь твоей семье, а не навредить ей.

— Я это понял, — уверенно произнес юноша.

Его мать, когда мы ненадолго остались в гостиной одни, спросила:

— О чем ты с ним говорил?

— О жизни, — ответил я.

— В последнее время он смотрит на меня… — не закончив, она заявила со смесью стыда и жалости, но не к себе, а к сыну: — Он догадался обо всем!

— Еще нет, — успокоил я свою любовницу. — И если догадается, то отнесется к этому спокойно.

— Ты так думаешь?! — не поверила она.

— Уверен, — ответил я. — Он взрослее и умнее, чем ты думаешь.

Слово «умнее» подчеркнул. Не одному же мне ошибаться!

11

Иол получился славным судном. Руля слушается хорошо. При свежем попутном ветре с грузом сыра он разогнался до шестнадцати узлов. Впрочем, попутным ветер был не долго. К обеду он подутих и зашел по часовой стрелке, сменившись на южный. Теперь мы шли курсом галфвинд со скоростью семь-восемь узлов. Поскольку переход намечался короткий, я менялся с Маартеном Гигенгаком через два часа. Сменившись, не уходил с кокпита, сидел на откидной скамье на левом борту, чтобы уменьшить крен на правый. Кокпит переводится, как петушиная яма. На парусных судах так будут называть самое кормовое помещение на самой нижней палубе — самое гиблое место, где селили мичманов. Видимо, молодые парни часто выясняли отношения, за что место боев и получило название. Хотя есть и другие варианты.

Я учил своего матроса определять, как работают парусами. На них нашиты колдунчики — пряди. Если парус работает правильно, колдунчики находятся в горизонтальном положении, перпендикулярно плоскости паруса. Если нет, тогда все сложнее. Мы подняли четыре паруса: грот, бизань и два стакселя. С маленького судна море кажется другим. Вода вот она, рядом. Если перейти на правый борт, то, постаравшись, можно побултыхать в ней рукой или ногой. Волна низкая, не захлестывает. Пока шли без происшествий. Повстречали несколько судов, но ни одно не напало на нас. Может быть, потому, что поняли, что не догонят.

Я спустился в каюту, отрезал четыре ломтя хлеба и сделал два сэндвича с сыром. Один круг гаудского обычного сыра я пустил на питание экипажа. Сыр желтоватый, с маленькими дырочками и приятным сливочным вкусом. Раз уж идем в порт Сэндвич, будем есть сэндвичи. От обычного бутерброда отличаются тем, что начинка располагается между двумя кусками хлеба. Подозревая, что придумали его в порту, в который мы идем. Маартен Гигенгак умолачивает свой раза в два быстрее меня. Аппетит у него будь здоров. Я тоже не жалуюсь на свой, особенно в море, на свежем воздухе и при интенсивных физических нагрузках, но этот парень, как мне кажется, готов постоянно есть не только во время бодрствования, но и во сне. В благодарность за хорошую кормежку он готов стоять на руле, не сменяясь. Его удивляет, что я меняю точно по часам, с последними, так сказать, песчинками.

Перед самым заходом солнца мы увидели светлые клифы английского берега. Клиф — это обрывистый берег, образованный прибоем, который постепенно смещается вглубь острова. По идее, через несколько тысяч лет остров Британия должен исчезнуть. Впрочем, я читал, что индийские ясновидцы предсказывали, что низменные части море затопит раньше, превратив большой остров в несколько маленьких.

До темноты подошли к берегу и встали на якорь. Сэндвич стоит милях в трех выше по течению реки Стаур. Я не рискнул идти туда в темноте. Заодно решил проверить, как держит якорь. Заканчивался прилив. Он здесь высотой два-три метра и скоростью около двух узлов. И то, и другое может сильно измениться в зависимости от фазы Луны, атмосферного давления, направления и силы ветра. Как мне рассказали, время от времени особенно высокие приливы подтапливают прибережные города. Якорь держал хорошо. Если при отливе поползет, это не страшно.

Стояли мы в виду города Рамсгит. Он расположен в устье реки Стаур. Сейчас Рамсгит вместе с Сэндвичем входит в союз Пяти портов, который был образован еще до Вильгельма Завоевателя. На эти порты возлагалась защита королевства от нападений с моря, за что они имели значительные привилегии. Теперь портов в союзе стало в три раза больше, а привилегии исчезли, потому что был образован королевский флот. Я оставил Маартена Гигенгака, снабдив его едой, дремать в кокпите и следить за обстановкой, а сам спустился в каюту. Она тесная. Двоим здесь не развернуться. Один должен или выйти, или лечь на койку. Она узкая и с высоким бортиком, чтобы не выпасть при качке. Заснул я с мыслью, что опять в море.

Маартен Гигенгак разбудил меня в начале прилива. Уже начало светать. Можно было различить светлый клиф на фоне серого берега. Дул легкий ветер, южный. Но сырой. Или мне так показалось спросонья после теплой каюты. Небольшая масляная лампа, подвешенная к подволоку, за ночь неплохо нагрела помещение. Мы позавтракали копченым окороком и сыром, запивая одинарным пивом. От вина мой матрос быстро пьянел и становился слишком рисковым парнем, поэтому я убрал этот напиток из рациона.

— Выбирай якорь, — приказал я матросу.

Брашпиля на иоле нет, а вместо якорной цепи пеньковый, просмоленный канат. Маартен Гигенгак выбирает его и складывает колышками в канатный ящик. Звякает якорь, ударившись о борт судна.

— Якорь чист! — докладывает матрос, как я его научил.

Чист — это значит, что ни за что не зацепился, а грязь на нем в расчет не принимается. Маартен Гигенгак с трудом принял эту нелогичную, по его мнению, команду. Он убеждается, что якорь чист и в прямом смысле слова, после чего опускает в канатный ящик, в центр уложенного колышками каната, закрывает люк. Мы поднимаем главные паруса и, подгоняемые приливным течением, заходим в реку Стаур. Она неширока, неглубока и с пологими берегами. То там, то там видны дома фермеров, которые стали больше и некоторые заимели стеклянные окна. Только хозяйственные постройки с соломенными крышами, а жилые дома обзавелись серо-коричневой черепицей. Жилые дома к тому же оштукатурены, чего раньше не было. Время от времени попадались водяные мельницы. Видел на берегу и ветряные, но, в сравнении с Голландией, казалось, что их здесь почти нет.

Мы прошли мимо рыбака, который выбирал сеть. Лодка плоскодонная, с тупыми, словно обрубленными, носом и кормой одинаковой ширины. Рыбешки в ячейках были мелкие. Скорее всего, это не профессиональный рыбак, а фермер решил разнообразить свой рацион. А может, не только свой. Помню, в юности был я в гостях у родни в деревне. На реке в камышах у них стояли вентеря. Каждое утро нам с троюродным братом, младшим сыном хозяев, моим ровесником, приходилось трусить вентеря. В них попадалось рыбы от половины до двух третей ведра. Съесть столько семья вместе с гостем была не в силах, да и желания не имела, поэтому большая часть улова шла свиньям, курам, уткам, кошке.

Пристань располагалась ниже деревянного моста на каменных опорах. Со стороны города перед мостом стоял каменный барбакан с двумя башнями. От моста гравиевая дорога вела к каменной надвратной башне с двумя жилыми ярусами выше ворот. Как мне сказали еще в Роттердаме, эти ворота и назывались Рыбачьими. Вал еще остался, но палисада уже не было. Вместо него на валу росли деревья и кусты. На месте рва было углубление, тоже поросшее кустами и молодыми деревцами. Город подобно подошедшей квашне вылез за пределы вала. Большинство домов в пригороде были новые и отличались от старых узкими фасадами и высокими крышами. Наверное, построены беженцами из Нидерландов. У верхнего конца длинной, метров сто, пристани стояло небольшое одномачтовое судно, с которого с помощью береговой грузовой деревянной стрелы выгружали каменный уголь. Я ошвартовал иол у нижнего конца, чтобы не испортить груз угольной пылью. Здесь тоже была грузовая стрела, но для моего груза она не требовалась.

К нам сразу подошел мужчина в высокой черной шляпе с широкими полями и темно-коричневых дублете и штанах, без чулок, в башмаках на толстой пробковой подошве. В левой руке он держал черную трость с покрашенным в желтый цвет набалдашником в виде зверя из семейства кошачьих. Скорее всего, это так любимый английским королевским домом леопард.

— Что привез? — позабыв поздороваться, задал он вопрос на английском языке,

— Сыр из Роттердама, — ответил я, догадавшись, что передо мной таможенный чиновник.

— Пошлина — двадцатая доля от продаж, — проинформировал чиновник.

В Роттердаме брали десятую.

— Хорошо, — сказал я. — Если найду покупателя, заплачу.

— Вон в том пабе, — показал он на каменный двухэтажный дом, над входом в который висел ивовый венок, — собираются купцы, в том числе и ваши.

Наверное, принял меня за голландца. Я не стал его разубеждать. Мальту рыцари-госпитальеры получили от испанцев, которые пока не враги англичанам, но уже и не друзья. Может быть, подданным короля Филиппа Второго здесь надо платить более высокие пошлины или вовсе запрещено торговать.

Улица была не мощеная. Посередине ее прорыта канавка, по которой в реку стекали помои и содержимое ночных горшков. Вонь от канавки, видимо, не смущала жителей улицы. Напротив паба канавка была шире. Как догадываюсь, было это дело рук, точнее, струй, посетителей паба. Несмотря на ранее утро, в зале уже сидело человек двадцать. Они потягивали эль и, разбившись на группы, тихо обговаривали свои дела за пятью дубовыми столами, с каждой стороны которого могло сесть по пять-шесть человек. Одним торцом столы упирались в стену, а другой через проход смотрел на дубовую стойку, уже почти похожую на те, что станут классическими в английских пабах. Пока что две бочки спивом не стояли на полу, а лежали на дальнем конце стойки, немного наклоненные внутрь, и имели медные краны. Из обоих кранов через короткие промежутки времени капал эль с подставленные внизу оловянные кружки емкостью в пинту (немного меньше пол-литра), сужающиеся кверху. Бармен, плечистый и мускулистый, со свернутым носом, больше напоминал вышибалу. На нем поверх несвежей полотняной рубахи был кожаный передник.

Я поздоровался с ним на английском языке, положил на прилавок гроут — серебряную монету в четыре пенса с портретом нынешней королевы на аверсе — и попросил по привычке из будущего:

— Налей кружку темного.

Моя просьба не удивила. Бармен наполнил оловянную кружку элем из бочки, поставил ее передо мной, после чего дал сдачу три серебряных пенса и монету в три фартинга, равную трем четвертям пенса. По словам голландцев, в Англии эль очень дешев в сравнении с вином. Бочка вина не самого лучшего качества стоит двадцать шиллингов, хорошего — пятьдесят, а слабого эля — четыре шиллинга четыре пенса, крепкого — семь шиллингов. Монетки были очень маленькие, легкие. Говорят, в последние годы в Англии из-за проблем с серебром перестали выпускать серебряные монеты — шиллинги, гроуты, пенсы, — но в ходу были выпущенные предыдущими правителями, хотя среди них было много порченых, с низким содержанием благородного металла.

— Кто из них, — кивнув на посетителей за столами, — голландские купцы? — спросил я.

— Вон те, что за столом у двери, — показал бармен на троих мужчин, молча цедивших эль.

Я сел за их стол, но с другой стороны, чтобы видеть лица, поздоровался на голландском языке. Всем троим было за сорок. Одеты в темное недорогое сукно. Раз уж протестовать, так против излишеств во всем, начиная с ярких цветов ткани. Бороды имели длинные. Наверное, чтобы даже случайно их не приняли за испанцев, которые сейчас полюбили бороды-эспаньолки.

— Откуда приплыл? — спросил сидевший посередине.

— Из Роттердама, — ответил я. — Нет ли среди вас… — перечислил имена. — Письма им привез.

— Я — Ханс ван Асхе, — представился именем из моего перечня сидевший посередине.

— Готовь четыре стювера, — сказал я и спросил: — Не подскажите, кому сыр продать?

— Мне и продашь, — ответил Ханс ван Асхе. — Могу взамен отгрузить необработанное сукно.

У англичан пока плохо получалось доводить шерстяные ткани до высокого качества. Видимо, нынешние беженцы из Нидерландов со временем научат, но пока необработанные ткани отвозили на материк. Так их покупали с удовольствием и своим трудом увеличивали стоимость в разы.

Цедя сладковатый и почти не газированный эль, я рассказал им роттердамские новости. Знал я не много. Сообщил главное — испанцы всё еще лютуют, восстанавливают конституционный порядок, как назвали бы их действия в двадцать первом веке доброжелатели, или производят религиозные чистки, как окрестили бы недоброжелатели. У западноевропейцев стакан всегда наполовину полон, но, в зависимости от политической конъюнктуры, медом или говном.

По пути к пристани, я закинул Хансу ван Асхе:

— С удовольствием бы купил несколько пушек. Нет у тебя случайно?

— Случайно нет, но мог бы найти, если сойдемся в цене, — произнес он.

Как мне рассказали в Роттердаме, железные пушки в Англии продавались на вес. Переведя на привычные для меня меры веса, выходило, что центнер стоил примерно пять флоринов. Шестифунтовая чугунная пушка весила семь-восемь центнеров, трехфунтовая — около пяти. Испанцы платили за первые сто флоринов, за вторые — шестьдесят. Я предложил Хансу ван Асхе шестьдесят и сорок. Готов был брать зараз по четыре шестифунтовых или шесть трехфунтовых. Он поторговался для приличия и согласился.

— Когда ты приплывешь в следующий раз? — спросил купец.

— Дня через четыре или пять, если погода позволит, — ответил я.

— К следующему твоему приходу я все разузнаю, а потом и куплю, сколько и какие скажешь, — пообещал Ханс ван Асхе.

— Для начала возьму пару шестифунтовок и пару трехфунтовок, — сказал я. — Проблема в другом. Где и как грузить их будем?

Вручную, особенно шестифунтовые, не так просто будет засунуть в трюм иола. Потребуется человек десять. Я потому и не заикался о пушках большего калибра.

— Здесь, на пристани и погрузим ночью, — заверил Ханс ван Асхе. — Горожане по ночам здесь не бывают.