История правления короля Генриха VII

Фрэнсис Бэкон

История правления короля Генриха VII

ИСТОРИЯ ПРАВЛЕНИЯ КОРОЛЯ ГЕНРИХА VII[1]

После того как волею Всевышнего Судии, благоприятной для замыслов изгнанника, на Босуортском поле был свергнут и убит король Ричард, третий из носивших это имя, король лишь силою факта, по существу же узурпатор и тиран, каковым он и прослыл на все последующие времена, — королевство унаследовал граф Ричмонд, именуемый с тех пор Генрихом VII[2]. Тотчас после победы новый король, воспитанный благочестивой матерью[3] и по натуре весьма приверженный к соблюдению религиозных обрядов, повелел тут же, на поле битвы, перед всей армией, торжественно пропеть Te Deum laudamus[4]; всеобщие рукоплескания и громкие крики ликования означали провозглашение его королем и как бы присягу войск на верность. Тем временем тело Ричарда после многообразного осквернения и надругательства (отпевания и погребения, которыми простой народ удостаивает тиранов) было бесславно предано земле. Ибо, хотя король со свойственным ему благородством и поручил лестерским монахам похоронить его с честью, сами духовные (не свободные от настроений простонародья) пренебрегли этим, за что, впрочем, не навлекли на себя ничьего упрека или осуждения. Ведь не было такого позора или бесчестья, которых, по мнению любого, не заслужил этот человек, своими руками умертвивший Генриха VI[5] (этого безгрешного государя), повинный в убийстве герцога Кларенса[6], своего брата, убийца двух своих племянников (своего законного короля в настоящем и другого, которому он не дал стать королем в будущем[7]) и к тому же сильно подозреваемый в отравлении собственной жены с целью освободить ложе для женщины, с которой он состоял в родстве в запрещенной для брака степени[8]. И хотя это был государь испытанной воинской доблести, ревновавший о чести Англии, и к тому хороший законодатель, облегчавший участь простого народа, однако его жестокости и убийства родственников перевешивали в общем мнении его добродетели и заслуги, а во мнении мудрых людей и сами эти добродетели были скорее проявлениями притворства и лицемерия, служившими его честолюбию, нежели подлинными свойствами его ума и характера. Люди проницательные (те, кто, видя его последующие действия, оглядывался на то, что им предшествовало) отмечали поэтому, что уже в правление короля Эдуарда, его брата, у него хватало тайных средств, чтобы обращать против правительства брата зависть и ненависть; он ожидал и как-то провидел, что страдающий множеством болезней король долго не проживет и, вероятно, оставит своих сыновей в нежном возрасте, а уж далее он хорошо знал, сколь невелико расстояние от места, занимаемого протектором и первым принцем крови, до престола. Тем же глубоко запрятанным честолюбием объясняли то, что при заключении мирного договора между Эдуардом IV и Людовиком XI во время встречи королей в Пикени[9] и во всех других случаях Ричард, в ту пору герцог Глостерский, всегда становился на сторону чести, упрочивая свою репутацию за счет брата-короля и обращая на себя взоры всех (особенно знати и солдат); казалось, что сластолюбие и брак с женщиной низкого происхождения[10] сделали короля изнеженным и менее восприимчивым к вопросам чести и интересам государства, чем это подобает монарху. Что же касается принятых в правление Ричарда разумных и благотворных законов[11], то они были истолкованы как всего лишь подачки, которыми завоевывал сердца людей узурпатор, в глубине души сознававший, что подлинного права на повиновение подданных он не имеет. Король Генрих, со своей стороны, в самом же начале своего правления, в тот самый момент, когда королевство оказалось в его руках, столкнулся с вопросом весьма трудным и запутанным, вопросом, который мог бы смутить и озадачить мудрейшего из королей, только что оказавшегося на престоле, — тем более, что вопрос этот не оставлял времени на размышление, требуя незамедлительного решения. Ему на долю выпали и в его лице совместились троякого рода права на корону Англии. Во-первых, наследственное право леди Елизаветы, с которой он, согласно ранее заключенному договору с партией, призвавшей его в Англию[12], должен был вступить в брак. Во-вторых, древнее и давно оспариваемое (и словом, и оружием) право Ланкастерского дома, наследником которого Ричмонд себя считал. В-третьих, право меча или право завоевателя, поскольку он пришел к власти, победив в сражении, и поскольку прежде царствовавший монарх был убит на поле брани. Первое из названных прав было наиболее бесспорным и вероятнее других удовольствовало бы народ, который за двадцать два года правления короля Эдуарда IV вполне освоился с мыслью об очевидности прав Белой Розы, или дома Йорков, а милостивое и снискавшее добрую славу правление того же короля в последние годы привязало народ к этой династии. Но Ричмонд хорошо понимал, что опершись на это право, он был бы всего лишь королем из милости и обладал бы скорее супружеской властью, чем властью монарха, последняя же принадлежала бы его королеве, со смертью которой, с потомством или без потомства, ему пришлось бы уступить трон другому. И хотя он добился бы у парламента подтверждения своих прав, он знал все же, сколь велико различие между королем, возведенным на престол в результате волеизъявления сословия, и тем, кто владеет короной по праву, основанному на законе природы и происхождении. Кроме того, уже в то время не было недостатка в тайком передаваемых слухах (позднее набравших силу и послуживших причиной больших бедствий), что двое юных сыновей короля Эдуарда IV (о которых было сообщено, что они были умерщвлены в Тауэре), или один из них, на самом деле не убиты, а тайно увезены, и что они еще живы, — что, окажись это правдой, лишило бы леди Елизавету ее права на престол. С другой стороны, если он опирался на право, принадлежавшее лично ему как представителю дома Ланкастеров, ему пришлось бы считаться с тем, что это право было в свое время аннулировано парламентом и что против Ланкастеров предубеждено общественное мнение королевства; между тем признание их права на престол прямо вело бы к лишению этого права представителей Йоркского дома, которые в ту пору считались бесспорными претендентами на обладание короной. Так что если бы у него не оказалось потомства от леди Елизаветы, в котором бы сошлись обе линии, то снова бы вспыхнуло рождаемое соперничеством двух родов пламя раздоров и междоусобных войн.

Что же касается прав завоевателя, то, несмотря на то, что сэр Уильям Стенли[13], услышав приветственные крики солдат, возложил декоративную корону[14] (ту, что была на Ричарде во время сражения и найдена среди трофеев) на голову короля Генриха, как будто именно здесь пребывало его главное право, последний твердо помнил, на каких условиях он вступил на землю Англии и сознавал, что опереться на право завоевателя значило привести в состояние страха и свою партию, и всех остальных, ибо это право как бы давало ему власть отменять законы, распоряжаться собственностью людей и тому подобные прерогативы абсолютной власти, которые по своей природе столь тяжелы для людей и столь им ненавистны, что сам Вильгельм, именуемый обычно Завоевателем, сколь бы ни пользовался он властью завоевателя для вознаграждения своих норманнов, поначалу воздерживался от ее открытого применения, прикрывая свои действия титулом, основанным на воле Эдуарда Исповедника[15].

Обладая сильным характером, король Генрих решился тотчас бросить жребий; и видя, что со всех сторон его ожидают какие-то трудности, сознавая, что междуцарствие недопустимо и что решение вопроса о престолонаследии не может быть отложено, движимый привязанностью к собственной родословной, предпочитая всем другим тот титул, который делал его независимым, будучи, наконец, по своей натуре и душевному складу человеком, не склонным к опасениям и не любившим заглядывать далеко в будущее, а предпочитавшим пользоваться тем, что приносит текущий день, он решил опереться на титул Ланкастера как на главный, а два других титула — те, что ему давали брак и победа в сражении, должны были служить в качестве дополнительных опор, один — чтобы успокоить тайное недовольство, другой — чтобы подавить открытое сопротивление, не забывая и о том, что в прошлом престол принадлежал Ланкастерскому дому в течение трех поколений и что он мог бы остаться у них навсегда, если бы не слабость и неспособность последнего государя этой династии[16]. Вследствие всего сказанного король в тот же самый день, а именно двадцать второго августа, принял королевский титул своим собственным именем, вовсе не упомянув леди Елизаветы и какого-либо отношения к ней. Этого он неотступно держался и в дальнейшем, что имело своим следствием многие мятежи и другие бедствия. Весь во власти этих мыслей, король перед отъездом из Лестера отправил сэра Роберта Уиллоуби в замок Шерифф-Хаттон в Йоркшире, где по приказу короля Ричарда под надежной охраной содержались леди Елизавета, дочь короля Эдуарда, и Эдуард Плантагенет, сын и наследник Джорджа, герцога Кларенса[17]. Этого Эдуарда комендант замка передал в соответствии с приказом короля в руки Роберта Уиллоуби, который и доставил его со всеми предосторожностями и тщанием в лондонский Тауэр, где он содержался в условиях строгого заключения. Этот поступок короля, будучи актом чисто политическим и государственным, был вызван не столько тем, что он принял во внимание россказни доктора Шоу у Креста св. Павла о незаконном рождении детей Эдуарда IV[18], в каковом случае очередным наследником становился этот юный джентльмен (ибо эта басня никогда не вызывала к себе доверия), сколько твердым намерением избавиться от всех значительных представителей рода Йорков. В этом, однако, король, от силы ли двигавшего им желания или по недомыслию, склонен был проявлять несколько больше пристрастия,чем подобает королю.

Что же касается леди Елизаветы, то ей также было указано возможно скорее отправиться в Лондон и оставаться там со вдовствующей королевой, своей матерью, что она вскоре и сделала, сопровождаемая множеством знати, мужчин и женщин. Тем временем король, не слишком утомляя себя, двигался в направлении Лондона, сопровождаемый криками радости и рукоплесканиями народа, действительно искренними, о чем убедительно свидетельствовали сама форма и полнота выражения народного чувства. Ибо, по всеобщему мнению, это был государь, как бы посланный небесами для того, чтобы восстановить единство и положить конец затянувшимся распрям двух родов, которые, несмотря на периоды затишья при Генрихе IV, Генрихе V и отчасти Генрихе VI, с одной стороны, и при Эдуарде IV — с другой, все время висели над королевством, готовые разразиться новыми потрясениями и бедствиями. И если победа обеспечила ему повиновение, то намерение вступить в брак с леди Елизаветой снискало ему народную любовь; он, таким образом, поистине располагал и повиновением, и любовью подданных.

С другой стороны, король с большой мудростью (от него не были скрыты распространенные в народе привязанности и страхи), желая рассеять всякого рода предположения и опасения, связанные с тем, что престол был им захвачен силой оружия, распорядился, чтобы его передвижение ничем не напоминало военный поход, а воспринималось как путешествие короля, исполненного миролюбия и уверенности.

Была суббота, когда он вступил в Сити, подобно тому как в субботу же им была одержана победа; этот день недели он, руководимый сначала наблюдением, а позднее памятью и фантазией, считал днем для себя благоприятным.

Мэр и представители гильдий Сити встречали его в Шор-дич, откуда при большом стечении народа и в сопровождении множества дворян и знати он вступил в Сити. Сам он при этом ехал не верхом, не в открытых носилках, а в закрытой карете, как человек, который, будучи некогда врагом всего государства и человеком вне закона[19], предпочел держаться в соответствии с величием своего сана и вселять в народ благоговение вместо того, чтобы заискивать перед ним.

Сперва он направился в собор св. Павла, где, не надеясь, что люди очень скоро забудут о том, что он захватил власть силой оружия, он сделал пожертвование в тех размерах, которые счел уместными, и повелел отслужить молебен и вновь пропеть Те Deum, после чего отправился в приготовленные для него палаты во дворце лондонского епископа, где и оставался некоторое время.

Здесь он собрал свой совет[20] и других влиятельных лиц и в их присутствии вновь подтвердил свое обещание вступить в брак с леди Елизаветой. Он сделал это, поскольку то обстоятельство, что, покидая Бретань, он (притворно, преследуя свои цели) подал некоторые надежды на свой брак, в случае если добудет престол, с Анной, наследницей герцогства Бретань[21], на которой вскоре после этого женился Карл VIII Французский, вызвало у многих подозрение, что он не искренен или, по меньшей мере, не тверд в намерении осуществить столь желанный англичанам брак с Елизаветой; эти опасения, хотя за ними не стояло ничего, кроме слухов и пересудов, немало беспокоили и бедную леди Елизавету. При всем том он и действительно намеревался исполнить свое обещание, и хотел, чтобы этому верили (лучший способ уничтожить зависть и противодействие другим его замыслам), но про себя решил не приступать к делу, пока не совершатся его коронация и заседание парламента. Первая — поскольку его совместная с королевой коронация могла бы оставить некоторое впечатление ее соучастия в титуле; второе — чтобы при закреплении короны за ним самим и его потомством это решение, которого он надеялся добиться от парламента, никоим образом не распространялось на королеву.

Около этого времени осенью, в конце сентября, в Лондоне и других частях королевства распространилась эпидемия болезни дотоле неизвестной, которую по ее проявлениям назвали «потливым недугом». Болезнь эта была скоротечной как в каждом отдельном случае заболевания, так и в смысле длительности бедствия в целом. Если заболевший не умирал в течение двадцати четырех часов, то благополучный исход считался почти обеспеченным. Что же до времени, прошедшего прежде чем болезнь перестала свирепствовать, то ее распространение началось примерно двадцать первого сентября, а прекратилось до конца октября, — она, таким образом, не помешала ни коронации, состоявшейся в последних числах этого месяца, ни (что было еще важнее) заседанию парламента, начавшемуся лишь через семь дней после этого. Это была чума, но, по всей видимости, не разносимая по телу кровью или соками, ибо заболевание не сопровождалось карбункулами, багровыми или синеватыми пятнами и тому подобными проявлениями заражения всего тела; все сводилось к тому, что тлетворные испарения достигали сердца и поражали жизненные центры, а это побуждало природу к усилиям, направленным на то, чтобы вывести эти испарения путем усиленного выделения пота. Опыт показывал, что тяжесть этой болезни связана скорее с внезапностью поражения, чем с неподатливостью лечению, если последнее было своевременным. Ибо, если пациента содержали при постоянной температуре, следя за тем, чтобы и одежда, и очаг, и питье были умеренно теплыми, и поддерживая его сердечными средствами, так чтобы ни побуждать природу теплом к излишней работе, ни подавлять ее холодом, то он обычно выздоравливал. Но бесчисленное множество людей умерло от нее внезапно, прежде чем были найдены способы лечения и ухода. Эту болезнь считали не заразной, а вызываемой вредными примесями в составе воздуха, действие которых усиливалось за счет сезонной предрасположенности; о том же говорило и ее быстрое прекращение.

В канун дня Симона и Иуды[22] король обедал с Томасом Буршье, архиепископом Кентерберийским и кардиналом[23], а из Ламбета[24] посуху через мост отправился в Тауэр, где на следующее утро посвятил двенадцать рыцарей-знаменосцев[25]. Но в том, что касается раздачи титулов, он был не слишком щедр. Несмотря на столь недавнее сражение и на столь скоро ожидаемую коронацию, он произвел только троих: Джаспер, граф Пемброк (дядя короля)[26], получил титул герцога Бедфордского, Томас, лорд Стенли (отчим короля)[27], стал графом Дерби, а Эдвард Кортни — графом Девонским; при этом, однако, король имел в виду совершить дополнительную раздачу титулов во время работы парламента, движимый мудрым и приличествующим случаю намерением распределить их так, чтобы одними из них почтить свою коронацию, другими — свой парламент.

Коронация состоялась двумя днями позже, на тринадцатый день октября в 1485 лето Господне. В это время Иннокентий VIII был папой римским[28], Фридрих III германским императором[29], а его сын Максимилиан вновь избранным королем римлян[30], Карл VIII королем Франции, Фердинанд и Изабелла королем и королевой Испании[31], а Яков III королем Шотландии[32]; со всеми этими королями и государствами король поддерживал в это время добрый мир и дружеские отношения[33]. В тот же самый день (как будто корона, оказавшись на голове, вселила в нее мысли об угрозах) он ради большей своей безопасности ввел правило, чтобы его сопровождал отряд из пятидесяти лучников под командой капитана, получивший название «дворцовой стражи»; однако, для того чтобы в этом можно было видеть скорее требование монаршего достоинства, подражание тому, что он встречал за рубежом, чем проявление осторожности, связанной с его личными обстоятельствами, он дал понять, что это установление не является временным, но должно остаться в силе на все последующие времена.

Седьмого ноября в Вестминстере открылось заседание парламента, созванного королем тотчас же после вступления в Лондон. Созывая парламент (и притом с такой поспешностью), он преследовал главным образом три цели. Во-первых, обеспечить закрепление короны за собой и своим потомством. Далее, добиться отмены парламентского осуждения[34] всех своих сторонников (а их было немало), прощения всех враждебных действий, совершенных ими в ходе борьбы на его стороне, и восстановления их в правах, а также осуждения парламентом руководителей и наиболее активных деятелей из числа его врагов. В-третьих, провозглашением амнистии успокоить страхи остальной части вражеской партии, ибо он знал, какой опасности подвергается король со стороны своих поданных, если большинство подданных считает, что подвергается опасности с его стороны. К этим трем специальным основаниям для созыва парламента добавилось то, что, как осторожный и трезвый в своих суждениях государь, он счел за лучшее поскорее показать своему народу, что он намерен править с помощью закона, хотя и вошел в страну с помощью меча, а также постараться приучить их видеть своего короля в том, о ком они еще столь недавно говорили как о враге и изгнаннике. В том, что касалось наследования престола, он (не считая того, что он ни в чем не поступался своей волей и не потерпел бы никакого упоминания о леди Елизавете, в том числе в связи с порядком престолонаследования) действовал с большой мудростью и чувством меры. Ибо, с одной стороны, он не настаивал на том, чтобы соответствующий акт был составлен как заявление или признание прав, а, с другой — хотел, чтобы он имел характер нового закона или ордонанса, но выбрал своего рода средний путь: было постановлено, причем в иносказательных и уклончивых выражениях, «что гарантом, хранителем и носителем права наследования престола является король и т. д.» Эти слова можно было понять и в том смысле, что престол должен остаться у него, но то ли как у имевшего на него право и в прошлом (что было сомнительно), то ли как у того, кто к тому времени был его фактическим обладателем (чего никто не отрицал), — толкование могло быть двояким. Что же касается пределов наследования, то он не настаивал на том, чтобы оно распространялось на кого-нибудь, кроме него самого и его потомства, и обошел молчанием свой род, предоставив решение этого вопроса закону, так чтобы данные ему права могли восприниматься как предпочтение, оказанное лично ему и его детям, а не как полное отстранение дома Йорков от наследования. Именно в этой форме закон и был составлен и принят. В следующем году он добился утверждения этого статута папской буллой с упоминанием, однако (в виде перечня), других его прав, как унаследованных, так и добытых на поле брани. Так тройной венец стал пятерным, ибо к трем правам — наследству двух династий и праву завоевания — присоединились еще два: авторитеты парламента и папского престола. В деле отмены приговоров своим сторонникам и освобождения их от ответственности за все преступления, совершенные при оказании ему помощи, король также добился своего; были приняты соответствующие законы. Некоторые депутаты палаты общин не были допущены к их обсуждению, поскольку эти депутаты были осуждены парламентом и, как лишенные всех прав, не могли участвовать в его работе, ибо было бы величайшей несообразностью, если бы законы принимались людьми, пребывающими вне закона. Дело было в том, что некоторые из тех, кто при короле Ричарде принадлежал к числу самых влиятельных и известных сторонников теперешнего короля, были возвращены в парламент как рыцари и представители городов (заботами или по рекомендации правительства или же свободным волеизъявлением народа), причем многие из них королем Ричардом были в свое время лишены прав путем объявления вне закона[35] или как-то иначе. Король Генрих был несколько обеспокоен этим. Ибо, хотя это решение и выглядело обоснованным и убедительным, оно бросало тень на его партию. Он, однако, мудро не показывая, что сколько-нибудь этим задет, предпочел видеть здесь лишь правовой вопрос и пожелал выслушать мнение судей, которые для этой цели были немедленно собраны в палате Казначейства[36] (служившей для них местом заседаний), и те, поразмыслив, сообщили свое обоснованное и авторитетное мнение; это мнение, в котором были приняты во внимание и закон, и практическая польза, состояло в том, что рыцари и представители городов, законным образом лишенные прав, должны воздержаться от присутствия в палате до тех пор, пока не будет принят закон об их реабилитации. [Этим судьи и ограничились, умолчав о том, понадобятся или нет после такой реабилитации какие-либо новые выборы и вызвано ли удаление этих депутатов из палаты общей неправоспособностью удаляемых или тем, что они не имели права выступать в качестве судей и сторон в своем собственном деле. С юридической стороны вопрос состоял в том, может ли тот или иной личный изъян повлечь за собой политическую неправоспособность, если учесть, что эти лица выступали в качестве уполномоченных государства и в качестве представителей и доверенных лиц графств и городов, при том, что их доверители были ни в чем не замешаны и потому не должны были потерпеть какой-либо ущерб от персонального осуждения их представителей][37].

В то же время перед собравшимися судьями встал наряду с прочими вопрос о том, что следует предпринять в отношении самого короля, который также подвергся лишению прав; было, однако, единодушно решено, что корона исцеляет от всякой порчи крови и перебоев в кровообращении и что с того момента, как она оказалась на голове у короля, источник стал чист, и все обвинения и лишение прав потеряли силу[38]. При этом парламент, блюдя королевское достоинство, все же постановил, чтобы все документы, содержавшие какое-либо упоминание об осуждении короля, были признаны недействительными и изъяты из протоколов.

Что же касается врагов короля, то парламент осудил как изменников[39] покойного герцога Глостера, именовавшего себя Ричардом III, герцога Норфолка, графа Суррея, виконта Ловелла, лорда Феррерса, лорда Цуша, Роберта Рэтклиффа, Уильяма Кэтсби[40] и многих других высокопоставленных и знатных лиц. Эти билли о лишении прав содержали, однако, много справедливых и умеренных статей, исключений и оговорок, явившихся предзнаменованиями мудрости, сдержанности и умеренности, которыми характеризовалось правление этого короля. В вопросе же о прощении остальных из тех, кто выступал против него, король, по зрелом размышлении, счел за лучшее не представлять этого на рассмотрение парламента, а (поскольку речь идет о деле милосердия) присвоить благодарность себе, использовав время работы парламента для того только, чтобы эта весть лучше распространилась по королевству. Поэтому в период парламентской сессии была опубликована королевская прокламация, обещавшая прощение и восстановление в правах всем тем, кто выступал против короля с оружием в руках или участвовал в каких-либо направленных против него действиях, если они открыто сдадутся на его милость и принесут присягу ему на верность, после чего многие вышли из убежищ, а еще большее количество вышло из состояния страха, будучи виновными не менее тех, кто воспользовался правом убежища.

Что касается денег, то король не счел своевременным или уместным обращаться к своим подданным с требованиями такого рода на этой сессии парламента как потому, что он получил от них удовлетворение в вопросах столь большой важности, так и потому, что не мог вознаградить их чем-нибудь вроде общей амнистии (чему мешала непосредственно перед тем объявленная амнистия по случаю коронации); главной причиной было однако то, что ни для кого не было секретом, сколь велики конфискации, произведенные тогда королем в свою пользу; в связи со всем сказанным разумно было ожидать, чтобы траты короны пощадили кошельки подданных, особенно в пору, когда король в мире со всеми своими соседями. Этим парламентом было принято еще несколько законов, почти что формы ради. Один из них обязывал при натурализации платить таможенные пошлины, взимавшиеся с иностранцев, а согласно другому — конфискация и выкуп итальянских товаров в случае их неиспользования[41] осуществлялись в пользу короля. Этими мерами пополнялась его казна, о которой он с самого начала не забывал, и он был бы в конечном счете более счастлив, если бы предусмотрительность первых лет его правления, избавлявшая его от всякой необходимости возлагать бремя налогов на народ, умерила бы и его природные наклонности в этой области. За время работы парламента он пополнил еще несколькими лицами список пожалованных титулами. Лорд Шандо из Бретани стал графом Батом, сэр Жиль Добиньи — лордом Добиньи, а сэр Роберт Уиллоуби — лордом Бруком[42].

С большим благородством и щедростью (эти добродетели в ту пору поочередно выступали на первый план в его характере) король вернул Эдварду Стаффорду, старшему сыну Генри, герцога Бекингема, объявленного вне закона в правление короля Ричарда, не только его титул, но и все его наследственное достояние, которое было велико. В этом им двигало еще и чувство своего рода благодарности, ибо герцог был тем, кто нанес первый удар тирании короля Ричарда и по существу проложил нынешнему королю путь к престолу, устлав его обломками собственной жизни[43]. На этом работа парламента закончилась.

Тотчас после роспуска парламента король послал деньги для выкупа маркиза Дорсета[44] и сэра Джона Буршье, оставленных им в Париже в качестве заложников за деньги, взятые в долг при подготовке похода на Англию. Вслед за этим он воспользовался удобным случаем, чтобы послать лорда-казначея и г-на Брея[45] (которого он использовал в качестве советника) к лорду-мэру Лондона, требуя от города заем в шесть тысяч марок. После долгих переговоров он, однако, смог получить только две тысячи фунтов, которые, впрочем, принял благосклонно, как обычно и делают люди, имеющие обыкновение брать в долг, не нуждаясь в этом.

Около того времени король включил в свой. Тайный совет[46] Джона Мортона и Ричарда Фокса[47], из которых один был епископом Или, другой — епископом Эксетера, людей бдительных и скрытных, которые с ним вместе следили почти за всеми остальными. Оба они были хорошо осведомлены в его делах еще до его вступления на престол и делили с ним тяготы его судьбы. Этого Мортона вскоре, после смерти Буршье, он сделал архиепископом Кентерберийским. Что же касается Фокса, то его он произвел в лорды-хранители своей малой печати[48], а затем постепенно повышал его, переведя из Эксетера в Бат и Уэллс, потом в Дарем и, наконец, Винчестер. Ибо хотя король любил использовать и выдвигать епископов, поскольку, владея богатыми епархиями, они вознаграждали себя за труды из собственных доходов, но повышать их он имел обыкновение постепенно, чтобы не потерять доход от первых плодов[49], который при таком порядке восхождения умножался.

Восемнадцатого января было, наконец, торжественно отпраздновано столь давно ожидаемое и столь желанное бракосочетание короля и леди Елизаветы. Ликования и проявлений радости и веселья (особенно со стороны народа) в день бракосочетания было больше, чем в дни его вступления на престол и коронации; король заметил это, но это ему едва ли понравилось. И правду говорят, что все время их совместной жизни (ибо она умерла раньше его) он не слишком ее баловал[50], хотя она была красива, нежна и плодовита. Отвращение к дому Йорков владело им столь сильно, что оно проявлялось не только в его войнах и государственной политике, но также в спальне и в постели.

К середине весны[51] король, исполненный уверенности в своих силах, как государь, который победил на поле брани, получил от своего парламента все, чего он желал, в ушах которого еще не отзвучали приветственные крики, полагал, что оставшееся время правления будет для него всего лишь игрой и что ему остается наслаждаться величием своего положения. Однако как государь, мудрый и осторожный, он не стал пренебрегать никакими мерами своей безопасности, предпочитая сделать все необходимое сейчас, как упражнение, а не как труд. Так, будучи надежно осведомлен, что жители северных графств не только привязаны к дому Йорков, но были особенно преданы королю Ричарду III, он решил, что с пользой проведет лето, если посетит эти места и личным своим присутствием и влиянием опровергнет слухи. Но в том, что касается мира и спокойствия, король сильно переоценил свое счастье, что доказала длинная череда лет, исполненных бурь и потрясений. Едва он успел добраться до Линкольна, где праздновал Пасху, как получил известия, что лорд Ловелл, Хэмфри Стаффорд и Томас Стаффорд[52], нашедшие в свое время убежище в Колчестере, покинули его, но куда они отправились, никому не было известно. Король пренебрег этой вестью и продолжал двигаться в направлении Йорка. Здесь были получены свежие и более определенные известия, что лорд Ловелл находится недалеко и с большими силами и что в Вустершире подняли оружие Стаффорды и приближаются к Вустеру с намерением осадить его. Король, как государь большого и глубокого ума, не был этим особенно обеспокоен, ибо понимал, что речь идет всего лишь об осколке или остатке армии, разбитой на Босуортском поле, а вовсе не о главных силах дома Йорков. Не сомневаясь в том, что мятежникам нетрудно противостоять, он в то же время не мог с уверенностью рассчитывать на то, что сумеет собрать необходимые для этого силы, ибо находился в центре края, в привязанности к себе населения которого он не был уверен. Но поскольку медлить было нельзя, он быстро собрал и отправил против Ловелла до трех тысяч человек, плохо вооруженных, но вполне надежных (некоторая часть из них была взята из его собственной свиты, а остальные из гольдеров и свиты тех, кому можно было без опаски довериться), под командованием герцога Бедфорда[53]. А поскольку он имел обыкновение предлагать прощение прежде, чем пускал в ход оружие, а не после боя, он поручил герцогу объявить амнистию всем, кто перейдет на его сторону, что герцог и сделал, подойдя к лагерю лорда Ловелла. Случилось именно так, как ожидал король; герольды сыграли роль великолепной артиллерии. Ибо после объявления амнистии лорд Ловелл, не доверяя своим людям, бежал в Ланкашир и после того, как он некоторое время скрывался у сэра Томаса Браутона, перебрался морем во Фландрию к леди Маргарите[54]. И его люди, брошенные своим предводителем, вскоре сдались герцогу. Стаффорды и их войско, услышав о том, что произошло с лордом Ловеллом (на чей успех они возлагали основные надежды), впали в отчаяние и рассеялись. Двое братьев укрылись в Колнхеме, деревне близ Эбингдона; однако Суд королевской скамьи[55], рассмотрев их привилегии, не счел это место пригодным в качестве убежища для предателей[56]; Хэмфри был казнен в Тайберне, а Томас, как следовавший за старшим братом, получил прощение. Итак, этот мятеж угас, едва начавшись, и король, немного почистив своим походом северные графства, прежде не слишком к нему расположенные, возвратился в Лондон.

Позднее в сентябре королева разрешилась от бремени первым сыном, которого король (в честь британской расы, к которой он и сам принадлежал) назвал Артуром, по имени этого достойного древнего короля бриттов, в чьих деяниях, помимо баснословного, содержится и достаточно правды, чтобы его прославить[57]. Ребенок рос крепким и смышленым, хотя и родился восьмимесячным, что медики считали дурным предзнаменованием.

В этом же году, который был вторым годом правления этого короля, спокойствие в государстве было нарушено происшествием, сообщения о котором, имеющиеся в нашем распоряжении, столь голословны, что в реальность его почти невозможно поверить — не в силу самой его природы (ибо такое случалось нередко), а в силу того, каким образом и при каких обстоятельствах развивались события, особенно поначалу. Поэтому мы будем основывать свои суждения на самих фактах, как они проливают свет друг на друга, и (насколько сможем) постараемся докопаться до истины. Король был новичком в своем положении и, вопреки как его собственному мнению, так и тому, что он заслуживал, в королевстве было немало таких, кто его ненавидел. Причиной всему было непризнание прав дома Йорков, к которому основная масса жителей королевства сохранила привязанность. Это с каждым днем все больше и больше отвращало от него сердца подданных, в особенности, когда они увидели, что после бракосочетания и после того, как родился сын, король все же не торопится с коронацией королевы, не удостаивая ее венца королевы-супруги, ибо эта коронация состоялась почти через два года, когда опасность научила его тому, как следует действовать. Но много больше этому способствовал распространившийся повсюду слух (плод заблуждения или коварства врагов), что король намеревается умертвить заключенного в Тауэре Эдуарда Плантагенета, чья судьба столь близко напоминала судьбу детей Эдуарда IV — происхождением, возрастом и самим местом заключения, — что придавало королю весьма неприятное сходство, побуждая видеть в нем еще одного короля Ричарда. К тому же все это время повсюду продолжали шептаться о том, что по крайней мере один из детей Эдуарда IV жив, и слух этот искусно поддерживался теми, кто желал перемен. Характер и привычки короля мало способствовали рассеиванию этого тумана; напротив, ему было свойственно порождать скорее сомнения, нежели уверенность. Так накапливалось горючее и не хватало лишь искры, чтобы оно вспыхнуло. Искрой, от которой позднее разгорелся столь сильный пожар, послужило нечто такое, что поначалу не заслуживало сколько-нибудь серьезного внимания.

Жил в Оксфорде хитрый священник по имени Ричард Саймон; он держал у себя в учениках сына пекаря[58], которого звали Ламберт Симнел, — миловидного юношу лет пятнадцати, облику которого были в какой-то мере свойственны не вполне обычные достоинство и изящество. Этому попу (наслышанному о том, что говорят люди, и чаявшему заполучить какую-нибудь крупную епархию) взбрело в голову подбить парня выдать себя за второго сына Эдуарда IV, считавшегося убитым, а позднее (по ходу дела он изменил свой план) за лорда Эдуарда Плантагенета, в ту пору узника Тауэра, соответствующим образом подготовить его и разучить с ним роль, которую тому предстояло сыграть. Это последнее и есть то, во что (как выше было замечено) почти невозможно поверить; речь идет не о возможности предположить, что самозванцу достанется престол, ибо такое случалось и в древности и позднее; и не о том, что лицу, столь ничтожному, мог прийти в голову столь грандиозный замысел, ибо честолюбивые фантазии подчас захлестывают воображение людей низкого звания, особенно если они опьянены новостями и людскими пересудами. Но вот что представляется совершенно невероятным: что этот священник, будучи вовсе незнаком с тем подлинным лицом, по образцу которого ему предстояло изготовить свою подделку, надеялся, что он сможет так научить своего актера — будь то в жестах или манере поведения, в том, что касается памяти об обстоятельствах прошлой жизни и воспитания или умения должным образом отвечать на вопросы и тому подобное, — чтобы он сколько-нибудь приблизился к сходству с тем, кого должен представлять. Ведь тот, кого предстояло изображать этому парню, был не младенцем, выкраденным из колыбели или увезенным в раннем детстве и потому мало кому ведомым, а юношей, который почти до десятилетнего возраста воспитывался при дворе, где на него были направлены взоры бесчисленного множества людей. Ибо король Эдуард, не чуждый раскаянию в смерти своего брата, герцога Кларенса, сыну его (о котором идет речь), хотя и не вернул отцовского титула, но сделал его графом Уориком, восстановив этим достоинство, которое тот унаследовал по материнской линии, и всю свою жизнь обращался с ним подобающим образом; лишь Ричард III позднее лишил его свободы. Так что не иначе как к этому делу приложило руку какое-то высокопоставленное лицо, лично и близко знавшее Эдуарда Плантагенета и подсказавшее священнику его замысел. Если судить по событиям, которые этому предшествовали и последовали, то наиболее вероятно, что центром, откуда вдохновлялись и направлялись эти действия, была вдовствующая королева[59]. Ибо достоверно известно, что она была неутомима в плетении интриг и что в ее гостиной был составлен удачный заговор в пользу нашего короля против короля Ричарда III, о чем король знал и что было слишком живо в его памяти. К тому же она была в ту пору крайне недовольна королем, считая судьбу своей дочери (как повел дело король) не возвышением ее, а унижением, и никто не смог бы стать лучшим постановщиком и суфлером этого спектакля, чем она. Тем не менее ее замысел, равно как и замысел тех более достойных и мудрых людей, которые сочувствовали делу и были посвящены в тайну, состоял отнюдь не в том, чтобы корона досталась этому ряженому истукану, а в том, чтобы он ценой собственной жизни проложил путь свержению короля; будь это достигнуто, дальнейший ход событий рисовался им по-разному, для каждого со своими надеждами и планами. В пользу этого предположения говорит прежде всего то, что, как только события достигли значительного размаха, одним из первых действий короля было заключить вдовствующую королеву в монастырь Бермондси и отобрать у нее все земли и достояние[60], причем сделано это было по решению узкого круга советников, без соблюдения каких-то юридических процедур, на основании надуманных обвинений, — что, мол, она вопреки обещанию выдала из убежища двух своих дочерей королю Ричарду[61]. То, что эта мера уже в то время оценивалась как неоправданно суровая и по существу, и по исполнению, придает много вероятности предположению, что против нее имелись более серьезные обвинения, которые король, по политическим соображениям и чтобы не вызвать недовольства, предпочел не предавать гласности. Немаловажным является и то обстоятельство, что все это было до некоторой степени окружено тайной и что расследованию отчасти препятствовали. Сам священник Саймон после поимки так и не был казнен; он не только не был судим публично (как многие духовные лица по обвинению в менее тяжких государственных преступлениях), но ограничились тем, что заключили его в тюрьму. Добавьте к этому и то, что, когда граф Линкольн (главная фигура дома Йорков) был убит при Стоукфилде, король открылся кое-кому из приближенных, что он очень опечален смертью графа, ибо благодаря ему король, по его словам, смог увидеть глубину угрожавшей ему опасности[62].

Но вернемся к самому ходу событий. Саймон сначала разучил со своим учеником роль Ричарда, герцога Йоркского, второго сына короля Эдуарда IV; это было тогда, когда говорили, что король вознамерился предать смерти Эдуарда Плантагенета, заключенного в Тауэре, о чем много шептались. Но когда вскоре разнесся слух, что Плантагенет бежал из Тауэра и хитрый священник увидел, сколь тот любим народом и как все радуются его побегу, то переменил образец и в качестве лица, роль которого должен был сыграть его ученик, избрал теперь Плантагенета, поскольку о нем больше говорили и ему больше сочувствовали; к тому же эта версия выглядела более складной и лучше соответствовала слухам о побеге Плантагенета. Опасаясь, однако, что затеянный им маскарад был бы слишком открыт для любопытствующих и подозрительных взоров, если демонстрировать его здесь в Англии, он счел за благо показать его издали (как это делают с декорациями и масками в театре) и отправился для этого со своим учеником в Ирландию, где привязанность к дому Йорков была особенно сильной. В том, что касалось Ирландии, король проявил некоторую непредусмотрительность, не сменив прежних офицеров и советников лицами, в которых он был бы твердо уверен, или, по меньшей мере, не перемешав тех и других; именно так ему следовало поступить, поскольку он знал о сильном тяготении жителей этой страны к дому Йорков и о непрочности здесь государственного порядка, более доступного потрясениям и переменам, нежели в Англии. Но, полагаясь на репутацию своих побед и успехов в Англии, он считал, что имеет достаточно времени, чтобы позднее распространить свое попечение и на другое свое королевство.

Пренебрежение этой опасностью и привело к тому, что, когда Саймон со своим лже-Плантагенетом прибыли в Ирландию, все было почти готово к мятежу, как если бы все было задумано и рассчитано заранее. Первым, к кому обратился Саймон, был лорд Томас Фитцджералд, граф Килдер и наместник Ирландии[63], в чьи глаза он напустил такого тумана (собственным внушением и с помощью юнца, державшегося настоящим принцем), который в смешении, вероятно, с кое-какими внутренними испарениями честолюбия и скрытыми привязанностями самого графа оставил его в полной уверенности, что перед ним настоящий Плантагенет. Граф сразу же снесся по этому вопросу с некоторыми представителями знати и другими лицами из местных, поначалу тайно. Но, обнаружив, что они испытывают сходные чувства, он намеренно позволил тайне выйти наружу и широко распространиться, поскольку они считали небезопасным предпринимать что-либо решительное, не получив представления о настроениях в народе. Но если и господа были готовы восстать, то народ неистовствовал, лелея этот мираж или призрак с невероятным восторгом, отчасти из великой преданности дому Йорков, отчасти из распространившегося в народе гордого желания дать короля Англии. Во всей этой горячке заговорщики не слишком обеспокоились тем, что Джордж, герцог Кларенс, был осужден за измену, поскольку недавний пример короля научил их тому, что осуждение за измену не мешает признанию права на престол. Что же касается дочерей короля Эдуарда, то заговорщики полагали, что по их поводу достаточно высказался король Ричард[64], и рассматривали их как всего лишь орудие партии короля, поскольку они находились в его власти и распоряжении. Таким образом, сопровождаемый удивительно единодушным сочувствием и восхищением, этот лже-Плантагенет был весьма торжественно препровожден в Дублинский замок, где его встречали, обслуживали и чествовали как короля; мальчишка вел себя подобающим образом и ничем не выдал своего низкого происхождения. А несколько дней спустя он был провозглашен в Дублине королем под именем Эдуарда VI, причем ни один человек не обнажил меча в защиту прав короля Генриха.

Король был сильно обеспокоен этим неожиданным происшествием, когда оно достигло его слуха, поскольку, во-первых, речь шла о том, что он больше всего боялся[65], а, во-вторых, произошло это в таком месте, куда он не мог отправиться для подавления мятежа лично, не подвергая себя при этом опасности. Ибо отчасти из природной доблести, отчасти из подозрительности ко всем, кто его окружал (не зная, на кого положиться), король всегда был готов лично добиваться всех своих целей. Он поэтому прежде всего собрал в Чартер-хауз в Шайне[66] свой совет[67], который заседал в большой тайне, но издал три гласных указа, тотчас получивших широкую известность.

Согласно первому из этих указов, вдовствующая королева за то, что она в нарушение соглашения с лицами, ведшими с ней переговоры о браке ее дочери с королем Генрихом, выдала тем не менее своих дочерей из их убежища в руки короля Ричарда, должна была быть помещена в монастырь Бермондси[68] с конфискацией всех земель и другой собственности.

Второй указ предписывал показать народу Эдуарда Плантагенета, содержавшегося в ту пору под строгим надзором в Тауэре, придав этому показу возможно более общедоступную и привлекающую внимание форму — отчасти для того, чтобы опровергнуть порочащий короля слух, что он был тайно умерщвлен в Тауэре, но главным образом чтобы люди увидели легкомысленный и жульнический характер того, что происходило в Ирландии, равно как и то, что тамошний Плантагенет — на самом деле марионетка и самозванец.

Третий состоял в том, что вновь провозглашалась всеобщая амнистия для всех, кто объявит о своих преступлениях[69] и сдастся в руки властей в течение суток, и что эта амнистия будет трактоваться столь широко, что не будет допускать исключений даже для государственной измены (не считая преступлений против особы самого короля). Последнее могло показаться странным, но не было таковым для мудрого короля, знавшего, что наибольшие опасности для него проистекают не от наименьших, а от наибольших измен. Эти решения короля и его совета были немедленно приведены в исполнение. И прежде всего вдовствующая королева была помещена в монастырь Бермондси, а все ее владения поступили в собственность короля. При этом немалое удивление вызвало то, что слабая женщина, уступившая угрозам и обещаниям тирана, по прошествии столь большого промежутка времени (в течение которого король не выказывал никакого неудовольствия) и, что много важнее, после столь счастливого брака короля с ее дочерью, благословенного мужским потомством, должна была из-за внезапной перемены в умонастроении короля или его причуды претерпеть столь суровое обращение.

Эта леди явила пример великой переменчивости судьбы. Сначала из положения жалкой просительницы и безутешной вдовы она была взята на брачное ложе короля-холостяка, прекраснейшего человека своего времени; но и в его правление ей довелось необычным образом утратить свое положение, когда король временно лишился престола и вынужден был бежать. Очень счастлива она была и в том, что имела от него прекрасное потомство и до самого конца сохранила его супружескую любовь (помогая себе несколько подобострастным поведением и тем, что закрывала глаза на его развлечения). Она была очень привязана к своим родственникам, доходя до интриганства в их пользу, что возбуждало немалую зависть в лордах, родственниках короля, считавших, что смешение ее крови с королевской унижает их. К этим лордам королевской крови присоединился и фаворит короля, лорд Гастингс[70], который, невзирая на большую привязанность к нему короля, временами, казалось, не был защищен от падения из-за ее коварства и злобы. После смерти мужа ей довелось пережить трагические события: был обезглавлен ее брат, двое ее сыновей были лишены короны, объявлены бастардами и жестоко убиты. Все это время она, однако, сохраняла свободу, положение и достояние[71]. Но вот позднее, с новым поворотом колеса фортуны, когда ее зятем стал король и она сделалась бабушкой ребенка лучшего пола, она тем не менее (по темным и неизвестным причинам и не менее странному поводу) была вновь низвергнута и изгнана из мира в монастырь, где посещать и видеть ее считалось чуть ли не опасным и где она вскоре и окончила свои дни; по повелению короля ее похоронили рядом с царственным супругом в Виндзоре. Она была основательницей Королевского колледжа в Кембридже. Все это дело породило много злословия по адресу короля, которое, однако (отвлекаясь от государственных интересов), было для него несколько подслащено величиной конфискованного имущества.

Примерно в это же время Эдуард Плантагенет был в воскресный день провезен по всем главным улицам Лондона, чтобы показать его народу. Явившись таким образом перед глазами уличного люда, он, в сопровождении крестного хода, был препровожден в собор св. Павла, где собралось множество народа. Было также разумно предусмотрено, чтобы разные лица из числа обладателей высоких титулов и другой знати (особенно те, которых король подозревал более других, и те, кто лучше других знал Плантагенета) по пути общались с юным джентльменом[72] и забавляли его разговорами, что и, правда, подорвало у здешних зрителей доверие к спектаклю, который разыгрался в Ирландии, по крайней мере у тех, кто уклонился с пути по ошибке, а не из коварства. В Ирландии, однако (где поворачивать назад было уже поздно), это мало или вовсе не оказало влияния. Напротив, свой обман они приписали королю, объявив, что он, дабы победить законного наследника, одурачить мир и пустить пыль в глаза простому люду, обрядил мальчишку, похожего на Эдуарда Плантагенета, и показывал его народу, не постеснявшись надругаться над крестным ходом, лишь бы придать своей выдумке больше правдоподобия.

Около того времени подоспела и всеобщая амнистия. Король и здесь проявил предусмотрительность и отдал строгое распоряжение об охране портов, чтобы беглые, недовольные или подозреваемые лица не могли переправиться в Ирландию или Фландрию.

Между тем мятежники в Ирландии отправили тайных гонцов в Англию и Фландрию, которые провели в обеих странах немалую работу. В Англии они перетянули на свою сторону Джона, графа Линкольна, сына Джона де ла Поля, герцога Суффолка, и Елизаветы, старшей сестры короля Эдуарда IV. Этот граф был человеком большого ума и мужества, и в душе его одно время были возбуждены немалые надежды и ожидания. Дело в том, что Ричард III из ненависти к обоим своим братьям, королю Эдуарду и герцогу Кларенсу, и их потомству (кровь обеих линий была на его руках) преисполнился решимости лишить это потомство прав под фальшивыми и неубедительными предлогами — парламентского осуждения в одном случае и незаконнорожденности — в другом, и сделать этого джентльмена (на тот случай, если сам Ричард умрет бездетным) наследником престола. Это отнюдь не было неизвестным королю (установившему за Линкольном тайную слежку), но, вкусив народного недовольства из-за лишения свободы Эдуарда Плантагенета, король не решался умножить такого рода недовольство заключением еще и де ла Поля, считая более благоразумным сохранять его в качестве соперника Плантагенету. К участию в действиях ирландцев графа Линкольна побудил не столько размах там происходившего, в котором было больше шума, чем дела, сколько письма от леди Маргариты Бургундской, ибо помощь словом и делом, которую она оказывала этой затее, давала ему более прочное основание как в отношении репутации, так и в отношении военной силы. Не удержало графа и знание того, что мнимый Плантагенет — всего лишь кукла. Напротив, фальшивый Плантагенет устраивал его больше, чем подлинный, поскольку, если учесть, что самозванец должен был несомненно отпасть сам собой, а об устранении подлинного претендента позаботился бы король, то это открыло бы законный и торный путь для осуществления его собственных прав. Встав на этот путь, он тайно отплыл во Фландрию[73], куда незадолго перед тем прибыл лорд Ловелл, сохранив связь с сэром Томасом Браутоном в Англии, человеком, который располагал большой силой и от которого зависело много людей в Ланкашире. Ибо еще раньше, когда мнимого Плантагенета впервые принимали в Ирландии, к леди Маргарите тоже были отправлены тайные гонцы, которые сообщили ей о том, что произошло в Ирландии, просили ее о помощи делу (как они выражались), столь благочестивому и справедливому и которому в начале его столь чудесным образом сопутствовала Божья помощь, и сделали ей предложение, чтобы все направлялось ею как полновластной покровительницей и защитницей. Дело в том, что Маргарита была второй сестрой короля Эдуарда IV и второй супругой Карла, прозванного Смелым, герцога Бургундского. Не имея от последнего своих детей, она с исключительной заботой и нежностью руководила воспитанием Филиппа[74] и Маргариты, внуков ее бывшего мужа[75], чем завоевала большую любовь и авторитет среди голландцев. Эта государыня (обладавшая твердостью духа мужчины и коварством женщины), располагая большим богатством, которым она была обязана величине полученного от мужа наследства и бережливости своего управления, будучи бездетной и не имея более близкого предмета для забот, поставила своей целью вернуть корону Англии своему дому и избрала своей мишенью короля Генриха, на свержение которого и должны были теперь направляться все ее действия, так что все его последующие беды были от стрел, выпущенных из этого колчана. Она испытывала к Ланкастерскому дому и лично к королю такую смертельную ненависть, что ее нисколько не смягчило соединение двух родов в браке ее племянницы; напротив, она возненавидела и племянницу как средство, с помощью которого король заполучил престол и утвердил его за собой. Вот почему она с такой страстью отдалась этой затее. После совещания с графом Линкольном, лордом Ловеллом и некоторыми другими представителями этой партии было поспешно решено, что оба лорда, в помощь которым предоставлялся полк из двух тысяч немцев, отборных и испытанных солдат, под командой Мартина Суарта (храброго и опытного военачальника), должны были отправиться в Ирландию к новому королю; надежда была на то, что, когда их действия приобретут видимость защиты признанных и твердых королевских прав (при том, что вторым лицом у них был граф Линкольн и учитывая впечатление, производимое помощью из-за рубежа), молва об этом воодушевит и подготовит всех сочувствующих их делу и всех недовольных внутри Англии к тому, чтобы оказать им помощь, когда они вступят в ее пределы. Что же касается самозванца, то было решено, что в случае успеха его следует низложить и признать подлинного Плантагенета, причем граф Линкольн лелеял в этом вопросе свои особые надежды. После того как они прибыли в Ирландию[76] (и, увидев свои силы в полном сборе, осмелели), они обрели большую уверенность в успехе, полагая и рассуждая между собой, что, решив свергнуть короля Генриха, они вступили в игру со значительно лучшими картами, чем король Генрих, когда он решил свергнуть короля Ричарда, и что, раз против них не было обнажено ни одного меча в Ирландии, это знак того, что в Англии мечи скоро будут вложены в ножны или выбиты из рук.

Прежде всего они, чтобы придать этому воцарению больше торжественности, короновали своего нового короля, до того лишь провозглашенного таковым, в кафедральном соборе Дублина и стали затем держать совет о том, что делать дальше. На этом совете некоторые высказывали тот взгляд, что лучше всего было бы сначала утвердиться в Ирландии, сделать ее местом военных действий и завлечь туда самого короля Генриха, в отсутствие которого, как они считали, в Англии должны произойти большие перемены и потрясения. Однако, поскольку это королевство было бедным и они не смогли бы ни держать всю свою армию в одном месте, ни платить своим немецким солдатам, поскольку также и ирландцы, и вообще солдаты, чье влияние (как это обычно бывает во времена народных волнений) управляло действиями их вождей, жаждали испытать свое счастье в Англии, было решено возможно скорее переправить свои войска в Англию[77]. Тем временем король, который поначалу, услышав о том, что произошло в Ирландии, хотя и встревожился, но полагал, что он вполне в силах рассеять ирландцев, как стаи птиц, и разорить этот пчелиный улей с их королем, узнав позднее, что в этом деле участвует граф Линкольн и что его поддержала леди Маргарита, оценил истинные размеры опасности и ясно понял, что на карту поставлена его королевская власть и что ему придется бороться за нее. Сначала, до известия об отплытии графа Линкольна из Фландрии в Ирландию, король полагал, что он, вероятно, подвергнется нападению как с восточной стороны, где следует ждать вторжения из Фландрии, так и с северо-запада из Ирландии; поэтому, приказав провести смотр войскам в обеих частях страны и назначив двух командующих, Джаспера, герцога Бедфорда, и Джона, графа Оксфорда[78] (предполагая и сам отправиться туда, где ход событий в наибольшей мере потребует его личного присутствия), но все же, не ожидая скорого вторжения (ибо уже была глубокая зима)[79], он лично направился в Суффолк и Норфолк с целью укрепить свои позиции в этих графствах. Прибыв в Сент-Эдмондсбери, он узнал, что Томас, маркиз Дорсет (который был одним из заложников во Франции)[80], спешит к нему, чтобы опровергнуть некоторые выдвинутые против него обвинения. Но, хотя король и готов был прислушаться к нему, время было столь ненадежным, что навстречу ему был послан граф Оксфорд, чтобы тотчас препроводить его в Тауэр, благожелательно разъяснив, однако, что ему следует терпеливо перенести это унижение, ибо король вовсе не хочет ему зла, и хочет лишь помешать ему нанести урон делу короля или самому себе, и что король всегда сможет возместить понесенный им ущерб (когда он докажет свою невиновность).

Из Сент-Эдмондсбери король отправился в Норидж, где отпраздновал Рождество[81]. А оттуда (в качестве своего рода паломничества) он прибыл в Уолсингэм, где посетил церковь Богородицы, знаменитую чудесами, и принес молитвы о помощи и избавлении. Оттуда через Кембридж он вернулся в Лондон[82]. Немногим позже мятежники со своим королем (предводимые графом Линкольном, графом Килдером, лордом Ловеллом и полковником Суартом) высадились у Фоулдри в Ланкашире, куда к ним направился сэр Томас Браутон с небольшим отрядом англичан. Король к тому времени (зная теперь, что гроза не надвигается по нескольким направлениям, а должна Обрушиться в одном месте) собрал многочисленное войско и лично (взяв с собой двух вновь назначенных генералов, герцога Бедфорда и графа Оксфорда) двинулся навстречу врагу, дойдя таким образом до Ковентри, откуда выслал вперед отряд легкой кавалерии на разведку, чтобы перехватить несколько отставших солдат противника и с их помощью лучше узнать подробности его передвижения и намерений. Все так и было сделано, хотя короля и без того осведомляли его шпионы в лагере противника.

Мятежники двигались по направлению к Йорку, не позволяя себе грабить страну и совершать насилия, чтобы с большим успехом завоевать расположение народа и создать образ короля, который, движимый без сомнения монаршим чувством, щадит и жалеет своих подданных. Их снежный ком, однако, не рос по мере их продвижения. Люди к ним не шли; в других частях королевства тоже никто не восставал и на их стороне себя не объявлял, что имело причиной отчасти то хорошее впечатление, которое король создал у народа своим правлением, вместе с его репутацией удачливости, отчасти же то, что англичанам была ненавистна мысль, чтобы король явился к ним на плечах ирландцев и голландцев, из которых в значительной мере состояли войска мятежников. К тому же мятежники едва ли проявили много благоразумия, направившись в сторону Йорка, если учесть, что, хотя в прошлом эти места и были рассадником их сторонников, тем не менее именно здесь столь недавно были рассеяны войска лорда Ловелла и здесь же незадолго до того присутствие короля успокоило народное недовольство. Граф Линкольн, обманутый в своих надеждах на приток к нему соотечественников (в каковом случае он старался бы выиграть время) и видя, что отступать уже поздно, решился отправиться туда, где находился король, и дать ему сражение, в связи с чем двинулся к Ньюарку, полагая, что застанет этот город врасплох. Но король незадолго до этого прибыл в Ноттингем, где он собрал военный совет для обсуждения вопроса, что лучше: тянуть время или быстро напасть на мятежников. На этом совете сам король (чья неизменная бдительность питалась подчас беспричинными, мало кому еще приходившими на ум подозрениями) склонялся к тому, чтобы поторопиться со сражением[83]. Но все сомнения по этому поводу вскоре отпали, ибо в самый момент этого совещания к нему подошло большое подкрепление, частью из явившихся по призыву, частью из добровольцев, из многих частей королевства.

Главными лицами из числа пришедших тогда королю на помощь были граф Шрюсбери и лорд Стрейндж из титулованной знати и не менее семидесяти человек из числа рыцарей и дворян, каждый со своим отрядом, что в сумме составило по меньшей мере шесть тысяч солдат, помимо тех войск, которые до этого были у короля. Когда король увидел, что его армия получила превосходное подкрепление и что все его люди рвутся в бой, он утвердился в своем прежнем решении и совершил быстрый переход, заняв место между вражеским лагерем и Ньюарком, ибо не желал, чтобы противнику досталось столь значительное приобретение, как этот город. Граф, ничуть не обескураженный, внезапно напал в тот день на деревеньку под названием Стоук и расположился там на ночь на склоне холма. На следующий день[84] король предложил ему сражение на равнине (поля там обширные и ровные). Граф храбро спустился вниз и вступил с ним в бой. Сохранившиеся свидетельства об этом сражении весьма сухи и небрежны (хотя оно и было в столь недалеком прошлом) и содержат скорее объявление о победе, чем рассказ о ходе сражения. В них говорится, что король разделил свою армию на три части, из которых в бой вступил только авангард, хорошо укрепленный с флангов; что битва была яростной и упорной и длилась три часа, прежде чем победа начала клониться на одну из сторон, хотя о том, каков будет конечный результат, можно было догадаться по тому, что королевский авангард один вел сражение со всем вражеским войском (остальные два корпуса бездействовали); что храбро дрался Мартин Суарт со своими немцами и что то же можно сказать и о тех немногих англичанах, которые были на той стороне; не было недостатка в мужестве и свирепости и у ирландцев, но, поскольку это были почти нагие люди, вооруженные только дротиками и кинжалами, постольку происходившее было скорее расправой над ними, чем сражением; зверское убийство этих людей вселяло в остальных ужас и лишало их мужества; что на поле сражения погибли все предводители, т. е. граф Линкольн, граф Килдер, Фрэнсис, лорд Ловелл, Мартин Суарт и сэр Томас Браутон; все они хорошо дрались, не уступив ни пяди. Только о лорде Ловелле прошел слух, что он бежал и пытался верхом переплыть Трент, но не смог выбраться на другую сторону из-за крутости берега и утонул в реке. Однако по другому сообщению он тогда не погиб, но еще долго после этого жил в пещере или подземелье[85]. Противник потерял по меньшей мере четыре тысячи убитыми, а король половину своего авангарда, не считая множества раненых, ни одного, впрочем, с именем. В плен среди прочих были взяты лже-Плантагенет, отныне вновь Ламберт Симнел, и хитрый поп, его наставник. Что касается Ламберта, то ему король предпочел подарить жизнь, как из великодушия (считая его лишь куклой из воска, который мяли и из которого лепили другие), так и из мудрости, считая, что мертвый он слишком скоро будет забыт, тогда как оставленный в живых он будет постоянно на виду и сыграет роль своего рода противоядия от сходных наваждений в будущем. По этой причине он был взят на службу при дворе в незначительной должности на королевской кухне, так что (в порядке своего рода mattachina[86] человеческой судьбы) он поворачивал вертел с изображением короны, хотя обычно судьба не допускает, чтобы трагедия сменялась комедией или фарсом. А позднее он предпочел стать одним из королевских сокольничих. Что же до священника, то он был подвергнут строгому заключению и о нем больше не слышали; король любил держать под запором грозившие ему опасности.

После сражения король отправился в Линкольн, где повелел отслужить благодарственный молебен по поводу своего избавления от опасности и победы. А чтобы его благочестие распределилось равномерно, свое знамя он послал в дар Уолсингэмской Богоматери, которой перед тем были даны обеты.

Справившись таким образом со столь странной причудой судьбы, он вновь обрел прежнюю уверенность в себе, полагая теперь, что разом пережил все назначенные ему беды. Выпало ему, однако, как раз то, о чем простой народ поговаривал в начале его царствования: что «ему суждено править в муках, знамением тому была потливая болезнь в начале его правления». Впрочем, сколь ни считал себя король в безопасной гавани, такова была его мудрость, что уверенность редко ослабляла отличавшую его способность предвидения, особенно когда речь шла о ближайших событиях; поэтому, пробужденный новыми и неожиданными опасностями, он с должным вниманием занялся тем, как избавиться от всех участников прошедшего мятежа и уничтожить семена чего-либо подобного в будущем, для чего следовало лишить недовольных всех приютов и укрытий, где бы они могли замышлять и готовить заговоры, которые позднее набирали бы силу и превращались в мятежи.

Прежде всего он вновь совершил путешествие из Линкольна в северные графства, хотя это было (в действительности) не столько путешествие, сколько выездная сессия суда. Ибо на всем своем пути король с большой суровостью и строгим розыском вершил суд — то военный, то обычный — и расправу над приверженцами и пособниками покойных мятежников. Не во всех случаях дело кончалось смертной казнью (ибо много крови было пролито в сражении), часто это были штрафы или выкупы, щадившие жизнь и обогащавшие казну. Среди других преступлений тщательному расследованию подверглись действия тех, кто распускал слухи (незадолго до сражения), что победили мятежники, что королевская армия разбита и король бежал; предполагалось, что эта хитрость удержала многих, кто в противном случае пришел бы на помощью королю. Это обвинение, имевшее, впрочем, некоторые основания, было принято и усердно поддержано теми, кто (не будучи сам ни особенно предан королю, ни охвачен рвением прийти ему на помощь) был рад воспользоваться такой возможностью, чтобы под предлогом устрашающих слухов скрыть свое небрежение и холодность. Король, однако, не пожелал заметить этой хитрости, хотя в отдельных случаях он, по своему обыкновению, разоблачал и клеймил виновных.

Что же до устранения корней и причин подобных потрясений и возможности их повторения в будущем, то король начал понимать, в каком месте ему жмет туфель, а именно, что причиной недобрых к нему чувств в народе было унижение дома Йорков. Он был теперь достаточно мудр, чтобы дольше не пренебрегать опасностью, и, желая как-то ублажить недовольных (по крайней мере в том, что касается формы), он решил наконец[87] приступить к коронации своей супруги. И вот, по прибытии в Лондон, куда он вступил с помпой, как триумфатор, и где отпраздновал свою победу двухдневным богослужением (в первый день он отправился в собор св. Павла, где был пропет Те Deum, а на следующий день участвовал в крестном ходе и выслушал проповедь у Креста)[88], королева была с большой торжественностью коронована в Вестминстере. Это произошло 25 ноября[89], на третьем году его правления, иначе говоря, примерно через два года после бракосочетания (подобно крещению в старину, с которым долго медлили в ожидании воспреемников). Столь странная и необычная отсрочка привела к тому, что всякий мог видеть, что это дело было ему не по душе и что совершалось оно под давлением необходимости и в интересах государства. Вскоре после этого, чтобы показать, что опять наступили ясные дни и что заключение Томаса, маркиза Дорсета, было вызвано не столько подозрениями лично в его адрес, сколько обстоятельствами, названный маркиз был выпущен на свободу без расследования или каких-либо иных проволочек.

В то же время король отправил посла к папе Иннокентию, объявляя ему об своем браке и о том, что ныне, подобно Энею, он пересек море прежде тяготивших его тревог и забот и добрался до безопасной гавани, благодаря его святейшество за то, что тот почтил его бракосочетание присутствием своего посланника и предлагая всегда рассчитывать на него лично и на силы его королевства.

Посол, обращаясь с речью к папе в присутствии кардиналов, столь возвеличивал короля и королеву, что вызвал у слушателей пресыщение. Но затем он до такой степени превозносил и обоготворял в своей речи папу, что все сказанное в похвалу его господину и госпоже должно было показаться умеренным и удобовоспринимаемым. Сознавая свою лень и бесполезность для христианского мира, папа был несказанно рад узнать, что отголоски его славы доносятся до столь удаленных мест, и принял посла с большим почетом, окружив его исключительной заботой. Кроме того, посол получил от папы весьма справедливую и достойную буллу, в трех отношениях ограничивавшую право убежища (которое крайне раздражало короля).

Во-первых, оно ограничивалось в том отношении, что если какой-либо воспользовавшийся этим правом человек, ночью или в другое время, тайно покинул убежище, совершил преступление и затем вернулся, то он навсегда лишался этого права.

Во-вторых, в том, что, хотя убежище обеспечивало укрывшемуся в нем личную безопасность от кредиторов, оно не защищало его собственности, находившейся вне убежища.

В-третьих, в том, что если кто-либо пользовался убежищем в связи с обвинением в измене, то король мог назначить своих представителей для наблюдения за ним внутри убежища.

Кроме того, король, чтобы лучше оградить свое достояние от мятежных и недовольных подданных (он видел, что ими наводнена страна), которые могли искать убежища в Шотландии (она не была на замке, как порты), — скорее по этой причине, чем опасаясь проявлений враждебности со стороны шотландцев, — направил еще до своего прибытия в Лондон, из Ньюкасла, официальное посольство к королю Шотландии Якову III для переговоров и заключения договора о мире. В состав посольства вошли Ричард Фокс, епископ Эксетера, и сэр Ричард Эджкомб, управляющий королевским двором, удостоенные там почетного приема и обращения. Но, хотя шотландский король, страдавший от той же болезни, что и король Генрих (как позднее выяснилось, в более опасной для жизни форме), т.е. от недовольных подданных, склонных к мятежу и возмущению, по личным своим наклонностям и очень желал заключить мир, все же, столкнувшись с нежеланием своих пэров и не решаясь вызвать их неудовольствие, он ограничился семилетним перемирием[90], конфиденциально пообещав, однако, что, пока оба короля живы, оно будет время от времени возобновляться.

До той поры король упражнялся в улаживании домашних дел. Но примерно в это время произошло событие, обратившее его взоры за рубеж и вынудившее заняться международными делами. Карл VIII, французский король, благодаря добродетели и удачливости двух своих непосредственных предшественников, деда Карла VII[91] и отца Людовика XI[92], получил французское королевство более цветущим и обширным, чем оно было многие годы до этого. Оно уже было восстановлено в тех своих главных частях, которые в древности принадлежали французской короне, но позднее отделились и оставались лишь в вассальной зависимости от французского короля, не подлежа его суверенитету и будучи управляемы собственными самодержавными государями. Речь идет об Анжу, Нормандии, Провансе и Бургундии. Оставалось лишь присоединить Бретань, и французская монархия была бы восстановлена в своих древних границах[93].

Короля Карла весьма воодушевляла задача вернуть это герцогство, присоединив его к своим владениям, и это его стремление было мудрым и тщательно взвешенным в отличие от стремлений, которые руководили им в его позднейших действиях в Италии[94]. Ибо в то время, только что оказавшись на троне, он как бы продолжал слушаться советов своего отца (советов, но не советников, ибо отец его был сам себе советником и в его окружении было мало способных людей), а покойный король (как он хорошо знал) всегда испытывал отвращение к итальянским прожектам и с особым вниманием следил за Бретанью. Было немало обстоятельств, которые питали воображение Карла зримыми надеждами на успех. Герцог Бретани[95] — старец, впавший в спячку, окруженный продажными советниками, отец двух дочерей, одна из которых болезненна и долго не протянет. Сам же король Карл — в расцвете сил[96], а его французские подданные хорошо подготовлены к войне на роли как командиров, так и солдат (еще не успели одряхлеть солдаты — участники войн Людовика против Бургундии). К тому же он оказался в мире со всеми соседними государями. Что же касается тех, кто мог бы противодействовать его предприятию, то Максимилиан, король римлян, чьи вожделения были направлены на те же объекты (как на герцогство, так и на дочь), не располагал достаточными силами, а английский король Генрих был, с одной стороны, несколько скован в своих действиях по отношению к нему благодарностью за оказанную помощь, с другой же — поглощен собственными домашними заботами. Кроме того, ему представилась прекрасная возможность скрыть свои намерения и оправдать военные действия против Бретани, когда герцог принял у себя и поддержал Людовика, герцога Орлеанского, и других представителей французской знати, выступивших с оружием в руках против своего короля[97]. Поэтому король Карл, решившийся на эту войну, хорошо знал, что никогда противодействие ему не будет столь сильным, как в том случае, если король Генрих, из государственных ли соображений, чтобы помешать росту величия Франции, или из благодарности герцогу Бретани за оказанные ему во времена невзгод благодеяния, ввяжется в эту распрю и объявит себя на стороне герцога. Вот почему, как только он услышал о том, что король Генрих победой упрочил свое положение, он тотчас отправил к нему послов с просьбой о помощи или по крайней мере о том, чтобы он оставался нейтральным. Эти послы нашли короля в Лестере и передали ему свои полномочия следующим образом. Сначала они сообщили королю об успехе, которого добился незадолго перед тем их господин в борьбе с Максимилианом, вернув некоторые из захваченных последним городов[98], причем сделали это, прибегнув к своего рода конфиденциальности, лично королю, как будто французский король рассматривал его не в качестве внешнего или формального союзника, а как того, кто делит с ним одни и те же привязанности и судьбы, с кем ему приятно обсудить свои дела. После этих любезностей и поздравления короля с победой они перешли к возложенному на них поручению и объявили королю, что их господин был вынужден начать справедливую и необходимую войну с герцогом Бретани, так как тот принял у себя и поддержал изменников и явных врагов его особы и государства; что речь идет не о простых людях, попавших в беду и бежавших к нему в поисках убежища, а о людях, знатность которых с очевидностью свидетельствует, что они отправились туда не за тем, чтобы сохранить свою жизнь и достояние, а за тем, чтобы посягнуть на достояние короля, ибо во главе их стоит герцог Орлеанский, первый принц крови и второе лицо во Франции; что поэтому справедливо считать, что со стороны их господина эта война является оборонительной, а не завоевательной, и что ее нельзя было избежать, если заботиться о сохранении своих владений; что не первый удар делает войну завоевательной (такой взгляд не стал бы отстаивать ни один мудрый государь), а первая провокация или, по крайней мере, первые приготовления; более того, что, мол, эта война есть скорее подавление мятежников, нежели война против настоящего врага, ибо дело обстоит таким образом, что его изменников-подданных принимает к себе герцог Бретани, его вассал; что королю Генриху хорошо известно, что это будет за дурной пример, если государи соседних стран будут опекать и пригревать мятежников в нарушение государственного и международного права; что при всем том их господину не осталось неизвестным, что в несчастье король обращался за помощью к герцогу Бретани, но они в то же время знали, что король Генрих не забудет и готовности их короля помочь ему, когда его покинули и собирались предать герцог Бретани и его продажные советники; и что существует большая разница между знаками дружбы, полученными от их господина и от герцога Бретани, ибо герцог мог иметь целью собственную выгоду, тогда как их господин не мог действовать иначе, как движимый чистым благорасположением; ведь если руководствоваться политическими соображениями, то ему было бы выгоднее, чтобы в Англии правил тиран, беспокойный и ненавидимый, а не подобный государь, чьи добродетели не могли не обеспечить ему величие и могущество, когда он стал хозяином положения. Но как бы ни обстояло дело с обязательствами, которые могли быть у короля Генриха перед герцогом Бретани, их господин был все же вполне уверен, что они не помешают королю Генриху Английскому поступить так, как того требует справедливость, и не побудят его ввязаться в столь беспричинную ссору. Вот почему, раз единственная цель этой войны, которую предстоит теперь вести их господину, состоит в избавлении от нависшей над ним угрозы, их король надеется, что король Генрих выкажет такое же сочувствие делу сбережения владений их господина, какое выказал (в свое время) их господин в отношении приобретения королем его королевства; что в соответствии с приверженностью к миру, которую король всегда выказывал, он, по меньшей мере, останется наблюдателем и сохранит нейтралитет, ибо их господин не считает возможным настаивать на его участии в войне, памятуя, сколь недавно он утвердил свое положение и оправился от последствии междоусобицы. Однако при всяком прикосновении к тайне возвращения герцогства Бретани французской короне, путем ли воины или брака с дочерью герцога, послы отстранялись от нее, как от каменной преграды, зная, что она больше, чем что-либо, говорит против них; поэтому они всеми средствами уклонялись от какого-либо упоминания об этом и, напротив, вплетали в свою беседу с королем упоминания о твердом намерении их господина сочетаться браком с дочерью Максимилиана, а также развлекали короля путаными речами[99] о намерении их короля вооруженной силой восстановить свои права на королевство Неаполитанское, лично отправившись туда с войском. Это делалось для того, чтобы исключить все подозрения о существовании у короля какого-либо иного плана, связанного с соседней Бретанью, помимо намерения потушить там пожар, который, как он боялся, мог бы перекинуться и на его владения.

Обсудив все это с членами своего совета, король дал послам ответ. Первым делом он ответил любезностью на любезность, сказав, что он очень рад тому, что французский король получил упомянутые города от Максимилиана. Затем он доверительно рассказал о некоторых достопримечательных эпизодах из случившегося с ним и об одержанной победе. Что касается бретонских дел, то король в немногих словах ответил, что французский король и герцог Бретани — это те два человека, которым он более, чем кому-либо, обязан; что для него будет большим несчастьем, если их отношения будут складываться таким образом, что он не сможет исполнить своего долга благодарности в отношении их обоих; что единственная возможность для него как для христианского короля и общего их друга исполнить все обязанности перед Богом и людьми состоит в том, чтобы предложить себя в качестве посредника в деле восстановления мира и согласия между ними; при этом он не сомневается, что таким путем и владения короля, и его честь будут сохранены более надежно, и это вызовет меньше зависти, чем в случае войны; что он не пожалеет никаких затрат и усилий, даже если пришлось бы отправиться в паломничество, для столь доброго дела; и заключил, что в этом великом деле, которое он принял столь близко к сердцу, он сможет полнее выразить себя с помощью посольства, которое он и отправит спешно к королю для этой цели. С этим и были отпущены французские послы: король не хотел понимать ничего из того, что касалось возвращения Бретани, так же, как послы избежали каких-либо упоминаний об этом; он лишь слегка коснулся этой темы, употребив слово «зависть». На самом деле король не был ни столь непроницательным, ни столь плохо осведомленным, чтобы не понять планов Франции завладеть Бретанью. Но, во-первых, он совершенно не имел желания (какие бы ни распускались им слухи) вступать в войну с Францией. Он любил военную славу, но не усилия по ее обретению; одна, полагал он, обогащает, другие же разоряют. К тому же он испытывал много тайных опасений[100] в отношении собственного народа, в чьи руки он потому не желал вкладывать оружие. При всем том ему, как благоразумному и смелому государю, мысль о войне была не столь уж ненавистна; он скорее был готов избрать этот путь, нежели допустить, чтобы Бретань — столь большое и богатое герцогство и расположенное в столь опасной близости к побережью Англии и ее морским торговым путям — была захвачена Францией. Но надежды короля были на то, что — отчасти из-за легкомыслия, обычно приписываемого французам (особенно, поскольку речь шла о дворе юного короля), отчасти благодаря силе самой Бретани, которая была немалой, но главным образом учитывая обилие сторонников, которых имел во французском королевстве герцог Орлеанский, а значит, и средств для возбуждения общественных беспорядков, которые отвлекали бы французского короля от его бретонского предприятия, учитывая, наконец, силу Максимилиана, который был соперником французского короля, — это предприятие должно было либо найти мирное завершение, либо потерпеть крах. Во всех этих своих расчетах и оценках король, как позднее оказалось, ошибался. Он тотчас послал к французскому королю Кристофера Урсвика[101], своего капеллана, которому очень доверял и к услугам которого часто прибегал, избрав его главным образом потому, что как духовное лицо он больше чем кто-либо подходил для миротворческой миссии. Ему было также поручено, в том случае, если французский король согласится вести переговоры, отправиться затем к герцогу Бретани и привести обе стороны к соглашению. Урсвик сделал заявление французскому королю, имевшее в основном тот же смысл, что и ответ короля французским послам в Англии, и к тому же деликатно внушавшее мысль о прощении герцога Орлеанского и некоторое представление о возможных условиях соглашения. Но французский король, со своей стороны, повел себя на этих переговорах неискренне, с большой долей хитрости и лицемерия; его цель состояла в том, чтобы выиграть время и, обольщая надеждой на достижение мира, оттянуть английскую помощь до той поры, когда он вооруженной силой надежно упрочит свое положение в Бретани. Вот почему он ответил послу, что готов отдать свою судьбу в руки короля и прибегнуть к нему как к третейскому судье, и охотно согласился, чтобы послы тотчас же отправились в Бретань сообщить об этом его согласии и узнать, что думает по этому поводу герцог; он при этом хорошо знал, что герцог Орлеанский, всецело руководивший герцогом Бретани и занявший непримиримую позицию, не пойдет ни на какие мирные переговоры. Таким образом ему удалось одновременно замаскировать перед миром свои притязания и завоевать репутацию государя, действующего справедливо и умеренно, и к тому же обрести расположение английского короля к себе как к человеку, который во всем уступил его воле; наконец, ему удалось (что было еще большим успехом) заставить короля поверить в то, что, хотя он и начал войну, но только затем, чтобы с мечом в руке сломить упорство другой стороны и принудить ее к миру. Расчет был на то, что король Генрих не будет задет вооружением и другими действиями французов и что договор так и останется в стадии подготовки до самого последнего момента, когда французский король станет хозяином положения. После того как французским королем были столь мудро заложены основы успеха, всё последующее происходило в соответствии с его ожиданиями. Ибо, когда английский посол прибыл ко двору Бретани, герцог едва ли был в здравом уме и всеми делами заправлял герцог Орлеанский, который принял капеллана Урсвика и на переданное им послание в несколько высокопарных выражениях отвечал, что герцог Бретани, оказавший королю гостеприимство и бывший ему, можно сказать, приемным отцом, когда тот был в нежном возрасте и испытал на себе превратности судьбы, в настоящее время ожидает от короля Генриха (прославленного короля Англии) храбрых войск себе в помощь, а не пустых разговоров о мире. И если король мог забыть те добрые услуги, которые герцог оказал ему в прошлом, то герцог все же уверен, что король с его мудростью подумает о будущем и о том, как важно для его собственной безопасности и репутации, как за рубежом, так и у собственного народа, не допустить, чтобы Бретань (давняя союзница Англии) была проглочена Францией и чтобы такое множество прекрасных портов и хорошо укрепленных городов на побережье оказалось в распоряжении столь могущественного короля-соседа и столь давнего врага. А поэтому он выражает смиренное пожелание, чтобы король подумал об этом деле как о собственном; на этом он прервал аудиенцию и отказался от каких бы то ни было дальнейших переговоров о соглашении.

Урсвик первым делом вернулся к французскому королю и сообщил ему о том, что произошло. Последний, видя, что все идет в соответствии с его желаниями, воспользовался этим и сказал, что посол может теперь сам видеть то, что король со своей стороны отчасти предвидел раньше; что, учитывая то, в каких руках находится герцог Бретани, мира нельзя достичь иначе, чем действуя и силой, и убеждением; что поэтому он будет продолжать использовать первое из этих средств и хотел бы, чтобы король не бросал другого средства; но что он со своей стороны твердо обещает оставаться во власти короля, следовать ему в вопросе о мире. Это и передал Урсвик королю по возвращении и притом таким образом, как если бы договор отнюдь не был безнадежным делом, но был отложен до тех лучших времен, когда удары молота, сделали бы Бретань более податливой. После этого между двумя королями происходил непрерывный обмен посланиями по вопросу о мирных переговорах, причем один из них действительно желал мира, тогда как другой лицемерил. Французский король тем временем с большими силами вторгся в Бретань, подверг жестокой осаде город Нант[102], и (как человек, не имевший слишком большого ума, но имевший то, что помогало ему успешно притворяться), чем более упорно вел войну, тем настойчивее призывал к миру. Дело дошло до того, что во время осады Нанта, после множества писем и обстоятельных посланий, он, чтобы поддержать свою лицемерную игру и оживить переговоры, иослал к королю. Генриху Бернара Добиньи[103], человека весьма достойного, с настоятельной просьбой как-нибудь довести дело до конца. Король проявил не меньшую готовность оживить и ускорить переговоры и направил во Францию ответное посольство из трех человек — аббата Абингдона, сэра Ричарда Тунстола и капеллана Урсвика, прежде уже привлекавшегося для выполнения иодобного поручения, — которые должны были употребить все возможные усилия для того, чтобы быстро и решительно привести стороны к соглашению.

Примерно в это же время лорд Вудвиль[104] (дядя королевы), джентльмен, исполненный мужества и жажды славы, обратился к королю с просьбой о том, чтобы ему было дозволено тайно собрать отряд добровольцев и без официального разрешения или паспорта (где бы как-то мог фигурировать король) отправиться на помощь герцогу Бретани. Король отказал ему или, по крайней мере, сделал вид, что отказывает, и отдал строгий приказ не трогаться с места, поскольку, как считал король, подобные действия во время переговоров нанесут урон его чести. Тем не менее этот лорд (то ли в силу своего непокорного нрава, то ли вообразив, что король в душе может и не быть против того, о чем он не стал бы объявлять открыто) тайно отплыл на остров Уайт, губернатором которого он был, собрал немалую силу в четыре сотни человек, добрался с ними до Бретани и присоединился к войскам герцога. Когда эти новости достигли французского двора, то многих из молодежи они привели в такую ярость, что английские послы не чувствовали себя в безопасности. Но французский король, как во имя соблюдения дипломатических привилегий, так и потому, что в душе сознавал, что в вопросе о мире большим притворщиком из них двоих был он, запретил нанесение какого-либо ущерба, словом или делом, особам послов или их свите. А вскоре прибыло доверенное лицо короля с поручением очистить его от каких-либо подозрений в связи с поступком Вудвиля, причем в качестве главного доказательства того, что это делалось без ведома короля, было указано на малость этих сил, которые, с одной стороны, никак не напоминали официальную военную помощь, а с другой — не могли сколько-нибудь изменить соотношение сил в пользу Бретани. Хотя французский король и не вполне поверил этому посланию, но, стараясь сохранить видимость дружбы с королем, притворился удовлетворенным. Вскоре после этого английские послы возвратились на родину, причем двое из них посетили также герцога Бретани[105] и увидели, что все осталось по-старому. По возвращении они информировали короля о состоянии этих дел и о том, сколь далек французский король от подлинного стремления к миру; ему предстояло поэтому обдумать какой-то другой курс. К тому же и сам король, вопреки общему мнению, был все это время не столь уж доверчив. Однако его ошибка состояла не столько в легковерии, сколько в неверной оценке сил другой стороны. Дело в том, что (как уже отчасти упоминалось ранее) король представлял себе ситуацию следующим образом. В его суждениях само собой разумелось, что, принимая во внимание укрепленность городов Бретани и численность ее войск, эта война не может закончиться быстро. Он полагал, что решения в войне, затеянной французским королем (тогда бездетным[106]) против прямого наследника французского престола[107], будут приниматься неохотно и неторопливо и что, кроме того, французское государство неизбежно будет переживать беспорядки и потрясения из-за действий сторонников герцога Орлеанского. Он полагал также, что Максимилиан, король римлян, является государем воинственным и могущественным и, по его расчетам, не замедлит оказать помощь бретонцам. Итак, рассудив, что это дело будет долгим, он составил план того, как ему наилучшим образом использовать это время для улаживания своих собственных дел. Первое, что он предполагал сделать, это воспользоваться своим выгодным положением в отношениях с парламентом, зная, что депутаты, принимая близко к сердцу конфликт в Бретани, будут щедро давать деньги. А деньги, которые под звон мечей потекут в казну, с наступлением мира окажутся в его сундуках. Поскольку же он знал, что в народе разгорелись страсти по этому поводу, он предпочел скорее казаться обманутым и усыпленным французами, чем проявить собственную робость, учитывая, что его подданные не могли вполне понимать те государственные интересы, которые вынуждали его быть сдержанным. По всем этим причинам он не видел другого пути, нежели затеять и поддерживать непрерывные переговоры о мире, приостанавливая и возобновляя их по мере необходимости. Кроме того, принимая благословенный облик миротворца, он учитывал и соображения чести. Думал он и о том, чтобы, воспользовавшись завистью, которую вызывал французский король из-за этой войны с Бретанью, укрепить свое положение новыми союзами, а именно с Фердинандом Испанским, с которым они всегда были близки (даже характером и привычками), и с Максимилианом, который был особенно заинтересован в этом. Так что, в сущности, он рассчитывал обрести деньги, почет, друзей и в конечном счете мир. Но эти планы были слишком прекрасны, чтобы король добился успеха и целиком осуществил их, ибо такого рода большие дела обычно являют собой нечто слишком грубое и неподатливое, чтобы с ними можно было справиться при помощи тонких инструментов ума. Так и король обманулся в двух своих главных расчетах. Хотя у него и были основания полагать, что королевский совет остережется втягивать короля в войну против прямого наследника французского престола, но он не учел того, что действия Карла направлялись не какой-либо особой знатного происхождения или высоких достоинств, а людьми недостойными, для которых лучшее средство снискивать похвалы и милости состояло в том, чтобы давать рискованные советы, на которые бы не отважился ни один благородный или мудрый человек. Что же касается Максимилиана, то ему тогда придавали большее значение, чем он того заслуживал, поскольку еще не были известны непостоянство его нрава и стесненность обстоятельств.

После совещания с послами, которые не привезли ему никаких новостей, кроме того, чего он и раньше ждал (хотя похоже, что до того не знал об этом), он тотчас созвал свой парламент[108] и предложил на рассмотрение бретонский вопрос — устами своего канцлера Мортона[109], архиепископа Кентерберийского, выступившего по этому вопросу.

«Милорды и господа, его королевская милость, наш самодержавный господин, повелел мне объявить вам причины, побудившие его созвать в это время свой парламент, что я и сделаю в немногих словах, умоляя его милость и всех вас простить меня, если я сделаю это не так, как следовало бы.

Его милость прежде всего извещает вас о том, что он хранит благодарную память о любви и верности, которые вы выказали на своем последнем заседании[110] утверждением его королевского достоинства, освобождением и восстановлением в правах его сторонников и конфискацией собственности предателей и мятежников; большего не могли единовременно сделать подданные для своего государя. Он столь доволен вами, что решил взять за правило обсуждать со столь верными и испытанными подданными все дела государственного значения, внутренние и внешние.

Итак, для того, чтобы созвать вас в настоящее время, имеется две причины: одна из них связана с международными делами, другая — с вопросами внутреннего управления.

Французский король (как вы, без сомнения, слышали) ведет в настоящее время ожесточенную войну против герцога Бретани.

Его армия стоит сейчас под Нантом[111] и держит этот главный, если не по официальному значению, то по укрепленности и богатству, город герцогства в жестокой осаде; о его надеждах вы можете догадываться по тому, что он начал эту войну с самого трудного. Причины этой войны известны ему лучше, чем кому-либо. Он ссылается на прием и поддержку, оказанные герцогу Орлеанскому и некоторым другим французским лордам, которых король считает своими врагами. Другими усматриваются другие обстоятельства. Обе стороны через своих послов неоднократно просили короля о помощи — французский король о помощи или нейтралитете, бретонцы просто о помощи, ибо этого требует состояние их дел. Король, как христианский государь и благословенный сын святой церкви, предложил себя в качестве посредника в мирных переговорах между ними. Французский король соглашается вести переговоры, но не желает прекращать военные действия. Бретонцы, больше всех желающие мира, меньше, чем кто-либо, проявляют готовность к переговорам — не из самоуверенности или упрямства, а из неверия в искренность намерений другой стороны, ибо война продолжается. Равным образом и король, после того как он приложил больше усилий для достижения мира, чем для достижения какой-либо цели когда-либо в прошлом, и так и не сумел положить конец ни военным действиям с одной стороны, ни недоверию с другой, прекратил свои усилия, не раскаиваясь в них, но отчаявшись добиться успеха. Все вышеизложенное даст вам представление об обстоятельствах дела, относительно которого король просит вашего совета; речь идет ни о чем ином, как о том, следует ли ему вступать во вспомогательную и оборонительную войну на стороне бретонцев против Франции?

А чтобы вы лучше разобрались в этом деле, король повелел мне сказать вам от его имени кое-что о лицах, которые принимают в нем участие, кое-что о последствиях этой истории, поскольку они имеют отношение к нашему королевству, и кое-что о том, какой этим будет подан пример, воздерживаясь тем не менее от каких-либо выводов и суждений, пока его милость не услышит ваших добросовестных и разумных советов.

Во-первых, о самом короле, нашем государе, главном лице, которое вам следует принимать во внимание в этом деле. Его милость заявляет, что он подлинно и неизменно желает править в мире; в то же время его милость отвергает как покупку мира ценой бесчестия, так и принятие такого мира, который создал бы опасность на будущее, но сочтет переменой к лучшему, если Богу будет угодно сменить те внутренние неурядицы и мятежи, которые дотоле нарушали его спокойствие, на почетную войну против внешнего врага.

Что касается двух других лиц, участвующих в этом деле, французского короля и герцога Бретани, то его милость объявляет вам, что речь идет о людях, с которыми он связан более, чем с кем-либо из друзей и союзников, ибо один из них простер над ним свою руку, чтобы защитить его от тирана, другой же протянул руку, чтобы помочь ему вернуть себе престол; поэтому он как частное лицо испытывает к ним равную привязанность. И хотя вы могли слышать, что его милость был вынужден бежать из Бретани во Францию из подозрения, что его предали, но для его милости это ни в какой мере не бросает тень на ранее оказанные ему герцогом Бретани благодеяния, ибо ему хорошо известно, что это было делом рук некоторых порочных людей из окружения герцога, которые действовали во время болезни последнего, без его согласия и ведома[112]. Но, как бы все это ни затрагивало лично его милость, он хорошо знает, что перед лицом более высоких уз, обязывающих его всеми средствами обеспечивать безопасность и благосостояние его любящих подданных, для него теряют силу иные обязательства, проистекающие из долга благодарности, и что, если его милость вынужден будет воевать, он будет делать это без страсти или честолюбивых устремлений.

Что касается последствий этого дела для нашего королевства, то они измеряются тем, как далеко простираются замыслы французского короля. Ибо если речь идет лишь о том, чтобы образумить его подданных, упорство которых покоится на силе герцога Бретани, то нас это не касается. Если же в планы французского короля входит — или даже и не входит в его планы, но все равно может произойти, как если бы именно это было его целью, — превращение Бретани в провинцию и присоединение ее к французской короне, то стоит подумать над тем, что это может значить для Англии, как в смысле роста могущества Франции за счет присоединения к ней страны, простирающей свои мысы в пределы наших морей, так и в том смысле, что это оставляет наш народ незащищенным, лишая его таких верных и надежных союзников, какими всегда были бретонцы. Ибо в этом случае оказывается, что если еще недавно наше королевство было могущественным на континенте, располагая там сначала территориями, а позднее союзниками, такими, как Бургундия и Бретань, бывшими к тому же зависимыми союзниками, то теперь один из этих союзников уже поглощен частью Францией, частью Австрией, другой же вот-вот будет полностью поглощен Францией, и наш остров окажется в ограждении морских вод, окруженный прибрежными владениями двух могущественных монархов.

Что касается подаваемого примера, то и здесь все определяется тем же — намерениями французского короля. Ибо если бы Бретань была захвачена и поглощена Францией, как того ожидает зарубежный мир (склонный объяснять действия государей честолюбием), то это был бы опасный и общеприменимый пример того, как меньшее из соседствующих государств поглощается большим. В таком же положении могла бы считать себя Шотландия по отношению к Англии, Португалия по отношению к Испании, меньшие из государств Италии по отношению к более крупным (то же и в Германии); или же вы сами, если бы кто-то из вас, представителей общин, не мог бы жить в безопасности рядом с кем-нибудь из могущественных лордов. И если бы такой пример был подан, то вину за это возложили бы главным образом на нашего короля, как на лицо наиболее заинтересованное и располагающее наибольшими возможностями не допустить этого. Но, с другой стороны, если считать, что собственным владениям французского короля угрожает большая опасность, то это предприятие может показаться актом скорее необходимости, чем честолюбия, и в распоряжении короля оказывается столь благовидный предлог (хотя, конечно, сила всегда найдет себе предлог), что подаваемый пример перестает выглядеть сколько-нибудь опасным; ясно ведь, что пример того, что делает человек в свою защиту, не может быть опасен, ибо возможность избежать этого находится в других руках. Однако во всем этом деле король полагается на ваше веское и зрелое суждение, которым он и намерен руководствоваться».

Таков был смысл речи, произнесенной лордом-канцлером по вопросу Бретани, ибо король повелел ему повести дело таким образом, чтобы вызвать в парламенте сочувствие задуманному предприятию, не связывая при этом короля какой-либо определенно выраженной позицией.

Канцлер продолжал:

«В том, что касается дел внутреннего управления, король повелел мне сказать вам, что ни у одного короля (за то малое время, что он царствует) не было, по его разумению, большей и основательнейшей причины для двух противоположных чувств, радости и печали, чем у его милости; радости, ввиду необычайного и очевидного благоволения к нему Всемогущего Бога, опоясавшего его царственным мечом и помогавшего этому мечу в борьбе со всеми его врагами, а также благословившего его столь многими и любящими слугами и подданными, на чей надежный совет, полное повиновение и храбрую защиту он всегда мог рассчитывать; печали, ибо Богу не было угодно, чтобы он держал свой меч в ножнах; часто приходилось ему обнажать этот меч (чего он отнюдь не желал, иначе как для отправления правосудия), чтобы отсекать вероломных и неверных подданных, которых Господь, думается, оставил (малую толику дурных среди множества добрых), как хананеев[113] среди народа Израиля, чтобы они, как тернии, жалили их плоть, искушали и испытывали их, хотя конец всегда был таков (благословенно будь за то имя Господне!), что гибель падала на их же головы. Вот почему его милость говорит, что, по его разумению, не кровь, проливаемая на поле брани, сбережет кровь в городах и не маршальский меч установит полный мир в этой стране, но что верный путь к этой цели состоит в том, чтобы в самом начале заглушать ростки возмущения и мятежа и для этой цели измысливать, принимать и приводить в действие добрые и благодетельные законы против бесчинств, незаконных сборищ и всяких объединений и сговоров, устраиваемых вокруг ливрей[114], эмблем и других знаков принадлежности к преступному сообществу и что такими законами, как стальной оградой, можно будет надежно охранить и упрочить мир в стране и подавить всякое насилие, будь то в судах, на дорогах или в частных домах.

Заботу об этих законах, от которых в столь большой степени зависит ваше собственное благополучие и которых настоятельно требует характер нашего времени, его милость поручает вашей мудрости.

А поскольку желание короля таково, чтобы этот мир, в условиях которого он надеется управлять вами и печься о вас, принес не только листву, в тени которой вы могли бы укрыться, но и плоды богатства и изобилия, постольку его милость просит вас уделить внимание вопросам торговли, а также мануфактур королевства и положить конец противоестественному и бесплодному употреблению денег для ростовщичества и незаконных сделок, с тем чтобы они могли быть направлены (в соответствии с естественным их употреблением) в торговлю, законную и пользующуюся покровительством короля, чтобы народ наш был привлечен к занятию полезными ремеслами, чтобы страна могла в большей степени обеспечивать себя плодами своего труда, чтобы исчезла праздность и прекратилось выкачивание наших богатств в уплату за товары заморского производства. И этим вы не должны ограничиваться, но должны сделать так, чтобы выручка за все, что ввозится из-за моря, могла бы тратиться на товары, производимые в этой стране, и чтобы тем самым не допускалось расточение ее богатств за счет торговли, производимой чужестранцами.

Наконец, будучи уверен, что вы не оставите в бедности того, кто желает вам богатства, король не сомневается, что вы позаботитесь как о поддержании его доходов от пошлин и из других источников, так и о том, чтобы от всего сердца оказать ему денежную помощь, если в этом будет нужда, — тем более, что вы знаете короля как рачительного хозяина, пекущегося о благе своего народа, знаете, что получаемое им от вас подобно влаге, исходящей от земли, каковая влага собирается в облако и выпадает обратно на землю; и вы хорошо знаете, как все больше растет могущество королевств вокруг вас, а времена сейчас беспокойные, и поэтому не годится, чтобы кошелек у короля оказался пуст. Больше мне нечего сказать вам; хотел бы я, чтобы сказанное было лучше выражено, но, чего недостает моим словам, восполняет ваша мудрость и добрые чувства. Да благословит Бог ваши дела».

Повлиять на парламент и настроить его нужным образом в этом деле было нетрудно, как по причине соперничества между двумя народами и зависти к росту французского королевства в последние годы, так и в силу опасности, что в руках французов окажутся подступы к Англии, если они получат столь удобную приморскую провинцию, богатую портами и гаванями, и что они смогут вредить Англии, вторгаясь в нее или препятствуя ее судоходству.

Не оставила парламент безучастным и угроза, которой подверглись бретонцы, ибо хотя то, что говорили французы, было внешне убедительным[115], тем не менее доводы в глазах толпы всегда слишком слабы, чтобы не оставлять места для подозрений. В результате депутаты решительным образом посоветовали королю встать на сторону бретонцев и спешно послать им помощь, а также с полной готовностью предоставили королю большую субсидию[116] для оказания этой помощи. Но король, желая, с одной стороны, соблюсти приличие по отношению к французскому королю, обязанным которому он себя признавал, с другой же стороны, желая скорее попугать его войной, чем вступить в нее, отправил новое официальное посольство[117], чтобы уведомить французского короля о решении сословий и повторить свое предложение, чтобы французы воздержались от враждебных действий, или же, если войны не избежать, чтобы они приняли как должное, если, побуждаемый своим народом, у которого дело бретонцев, давних друзей и союзников, вызывало сочувствие, он окажет им помощь. При всем том послы должны были заявить, что во имя соблюдения всех договоров и законов дружбы он ограничил действия своих войск помощью бретонцам, но они ни в коем случае не предназначаются для войны с французами, если только последние не будут удерживать за собой Бретань. Но, прежде чем это официальное посольство добралось до места назначения, партии герцога был нанесен сильный удар, и ее влияние начало клониться к упадку. Вблизи городка Сент-Обен в Бретани состоялась битва[118], в которой бретонцы были разбиты, а герцог Орлеанский и принц Оранский взяты в плен; бретонская сторона потеряла шесть тысяч убитыми и среди них лорда Вудвиля и почти всех его храбро сражавшихся солдат. С французской же стороны погибло тысяча двести человек вместе с их предводителем генералом Жаком Галеотом.

Когда новости об этой битве достигли Англии, пришло время королю (у которого уже не оставалось ни малейшего повода продолжать переговоры, у которого перед глазами было зрелище того, как вопреки его надеждам, Бретань быстро ускользает из рук, и который к тому же знал, что из-за его медлительности в прошлом отношение к нему и его доброе имя немало пострадали как в его собственном народе, так и за рубежом) со всей возможной быстротой отправить войска в помощь бретонцам, что он и сделал, снарядив под началом Роберта, лорда Брука, восемь тысяч отборных и хорошо вооруженных солдат, которые, благодаря попутному ветру, через несколько часов высадились в Бретани, тотчас же соединились с бретонскими силами, уцелевшими от разгрома, быстрым переходом разыскали противника и расположились вблизи от него лагерем. Французы, мудро оберегая плоды своей победы и хорошо зная храбрость англичан, особенно когда их силы свежи, оставались в своих надежных укреплениях и твердо решили уклониться от сражения. Но одновременно, чтобы не давать англичанам покоя и утомлять их, они, пользуясь малейшей возможностью, бросали на них свою легкую кавалерию, но и в этих столкновениях они обычно несли потери, особенно от английских лучников.

Но после всех этих успехов скончался Франциск, герцог Бретани, то есть случилось то, что король мог легко предвидеть и что он должен был принять во внимание и учесть в своих планах, если бы соображения престижа (что-то нужно было предпринять) не возобладали над военным расчетом.

После смерти герцога люди, пользовавшиеся в Бретани наибольшей властью, отчасти будучи подкуплены, отчасти предавшись междоусобным раздорам, привели все в состояние полного хаоса, так что англичане, не находя ни головы, ни тела, с которыми можно было бы соединить усилия, озабоченные и недостатком друзей, и опасностью со стороны врагов, а также наступлением зимы, возвратились домой через пять месяцев после высадки[119]. Итак, битва при Сент-Обене, смерть герцога и отвод английских сил послужили причинами утраты (через некоторое время) этого герцогства — событие, послужившее для некоторых поводом упрекать короля в недостатке проницательности, большинством же объясняемое злосчастным временем, в которое ему довелось править.

Но если такие, связанные с преходящими обстоятельствами, деяния парламента, как помощь и советы в том, что касалось Бретани, не нашли себе благоприятной почвы и не принесли плоды, то в том, что касается долгосрочных плодов парламентской работы, каковыми являются здравые и благотворные законы, содеянное им оказалось непреходящим и сохранилось до сего дня. Ибо по представлению лорда-канцлера этот парламент[120] принял ряд отличных законов, относящихся к вопросам, на которые было указано королем.

Во-первых, полномочия Звездной палаты[121], прежде опиравшиеся на древнее общее право[122] королевства, были для некоторых случаев подтверждены актом парламента. Этот суд есть одно из мудрейших и благороднейших учреждений этой страны. Ибо в распределении полномочий между ординарными судами (кроме высокого суда парламента), в каковом распределении Суд королевской скамьи ведает уголовными делами, Суд общих тяжб — гражданскими делами, Суд казначейства — делами, связанными с королевским доходом, а Суд лорда-канцлера обладает преторской властью[123] в крайних случаях смягчить суровость закона совестью доброго человека, за Королевским советом всегда оставалась высшая власть в делах, которые примером или последствиями могли затронуть интересы государства. Если такое дело было уголовным, то Совет обычно заседал в палате, именуемой Звездной палатой, если гражданским, то в белой палате, или Уайт-холле. И как Суд лорда-канцлера обладал преторской властью решать дела по справедливости, так Звездная палата обладала цензорской властью в делах о преступлениях, караемых смертью. Этот суд Звездной палаты составлен из добрых элементов; в него входят четыре рода лиц: члены Совета, пэры, прелаты и главные судьи; дела, им рассматриваемые, также главным образом четырех родов: акты насилия, мошенничество, прочие виды преступного обмана и действия, ведущие к преступлению, караемому смертью, или особенно отвратительные, но не доведенные до конца. Главное же, против чего был направлен этот акт, это насилие и две основные опоры насилия: массовые сборища, с одной стороны, и своевольное поведение знати — с другой.

От забот об общем мире в стране король обратился к заботе о мире в королевском доме и безопасности своих высших чиновников и советников. Соответствующий закон имел, однако, несколько странные содержание и направленность. А именно, он гласил, что если кто-либо из королевских слуг, саном ниже лорда, замышляет убийство кого-либо из королевских советников или лорда королевства, то его приговаривают к смерти[124]. Полагали, что этот закон был делом рук лорда-канцлера, который, будучи человеком суровым и высокомерным и зная, что при дворе у него несколько смертельных врагов, обеспечивал таким образом собственную безопасность; ему удалось растворить коварство своего замысла в общих формулировках закона, разделив указанную привилегию со всеми другими советниками и пэрами, но при этом он все же не решился распространить действие этого закона на кого-нибудь, кроме лиц, состоящих на королевской службе, чтобы закон не оказался слишком суровым для рядового дворянства и других незнатных людей королевства, которые в том, что для всякого уголовного преступления[125] намерение будет приравнено к деянию, могли видеть покушение на их древнюю свободу и на милосердие законов Англии. Все же довод, приводимый в этом акте (а именно, что злоумышляющий против жизни советников может рассматриваться как косвенно злоумышляющий против жизни самого короля), приложим ко всем подданным в той же мере, что и к придворным. Похоже, что тогда этой меры было достаточно для целей лорда-канцлера; но он дожил и до нужды во всеобщем законе, ибо стал позднее столь же ненавистен всей стране, как ранее был ненавистен двору.

После мира в королевском доме заботы короля распространились на мир в частных домах и семействах; с этой целью был принят прекрасный нравственный закон, гласивший следующее: захват и увоз женщин силой и против их воли (кроме состоящих под опекой и крепостных) подлежит смертной казни. Парламент мудро и справедливо решил, что насильственное завладение женщиной (даже если позднее посулами было получено согласие) представляет собой изнасилование, только растянутое во времени, ибо первое насилие определяет и характер всего, что происходит позднее.

Был принят и еще один закон, для охраны общего спокойствия и предотвращения убийств, которым вносились следующие изменения в общее право королевства: по общему праву королевский иск в случае убийства мог быть предъявлен только по прошествии года и одного дня, которые предоставлялись пострадавшей стороне для предъявления иска путем апелляции[126]; поскольку же опыт показал, что нередко пострадавшая сторона, подкупленная или уставшая от судебного преследования, прекращала иск, что при этом к концу указанного срока дело оказывалось практически забытым и что поэтому преследованием по королевскому иску путем публичного обвинения (всегда более действенному flagrante crimine[127]) пренебрегали, поскольку было определено, что иск путем публичного обвинения может предъявляться в любое время в течение этого года и дня так же, как и позднее, не лишая при этом пострадавшую сторону права предъявления иска со своей стороны.

В это же время король, движимый как мудростью, так и справедливостью, начал понемногу урезать привилегии духовенства, повелев, чтобы клирикам, осужденным за уголовные преступления, жгли руку[128] — как для того, чтобы они могли вкусить телесного наказания, так и для того, чтобы на них осталось клеймо позора. Однако именно за этот добрый акт сам король был позднее заклеймен в прокламации Перкина как достойный проклятия нарушитель обычаев святой церкви.

Для упрочения мира в стране был принят и еще один закон, по которому чиновники и арендаторы короля лишались должностей и держаний в случае незаконного содержания свиты или участия в набегах и незаконных сборищах.

Таковы были законы, учрежденные для борьбы с насилием, в которой главным образом и нуждались эти времена; они были столь разумно составлены, что оказались пригодными для всех последующих времен и остаются таковыми до сего дня.

Добрые и разумные законы были также приняты парламентом против ростовщичества как извращенного употребления денег и против незаконных и фиктивных сделок как извращенного ростовщичества, законы, обеспечивающие исправный сбор таможенных пошлин, и такие, по которым чужеземные товары, ввозимые иностранными купцами, должны были обмениваться на товары отечественного производства, — наряду с другими, менее важными законами.

Но если принятые этим парламентом законы принесли добрые и полезные плоды, то предоставленная в то же время субсидия принесла плод, оказавшийся жестким и горьким[129]. Все оказалось в конце концов в королевских закромах, но произошло это уже после бури. Ибо, когда уполномоченные приступили к сбору налога по этой субсидии в Йоркшире и Даремской епархий, там внезапно вспыхнул сильный бунт; восставшие открыто заявляли, что в последние годы им пришлось вынести тысячу бедствий и что они и не в силах и не желают выплачивать субсидию. Несомненно, что за всем этим стояла не просто какая-нибудь текущая нужда, что во многом сказались давние настроения жителей этих областей, где память о короле Ричарде была столь свежа, что осадком лежала на дне людских сердец и стоило лишь взболтнуть сосуд, как она всплывала на поверхность; несомненно также, что отчасти взрыв возмущения среди них был вызван наущениями со стороны подстрекателей из числа недовольных. Когда это случилось, уполномоченные, будучи несколько удивлены, передали вопрос на рассмотрение графа Нортамберленда, который был высшим представителем власти в этих краях. Граф тотчас же написал ко двору, достаточно ясно извещая короля о том, в каком возбуждении он нашел население этих областей, и прося от короля указаний. Король в манере, не допускающей возражений, отвечал, что он не поступится ни одним пенни из того, что было дано ему парламентом, как потому, что это может поощрить другие области к просьбам о таких же изъятиях или послаблениях, так и потому главным образом, что он никогда не потерпит, чтобы чернь противилась власти парламента, воплощавшей в себе ее же голоса и волю. Получив это послание двора, граф собрал главных судей и фригольдеров[130] области и, говоря с ними тем же повелительным языком, которым писал ему король и в котором вовсе не было необходимости (единственной причиной было то, что суровое дело, к несчастью, попало в руки сурового человека), не только вызвал раздражение народа, но непреклонностью и высокомерием, с которыми он сообщал королевскую волю, вызвал подозрение, что он сам является автором или главным вдохновителем этого решения. Следствием этого было то, что толпа взбунтовавшейся черни, внезапно напав на графа в его доме, убила его[131] и многих его слуг; там они не задержались, но взяв себе в вожди сэра Джона Эгремонда, человека мятежного нрава, давно злоумышлявшего против короля, и, возбуждаемые низким человеком по имени Джон Палата[132], типичным boutefeu[133], который пользовался большим влиянием в среде простонародья, подняли открытое восстание и решительно объявили, что двинутся против короля Генриха и будут бороться против него, защищая свои свободы. Когда короля оповестили об этом новом мятеже (а они, подобно приступам лихорадки, обрушивались на него ежегодно), он, по своему обыкновению мало этим встревоженный, послал против мятежников Томаса, графа Суррея (которого он незадолго перед тем не только выпустил из Тауэра и простил, но и выказал ему особое благоволение), наделив его всеми необходимыми полномочиями; последний вступил в бой с главным отрядом восставших, разбил их и живьем захватил Джона Палату, их зачинщика. Что касается сэра Джона Эгремонда, то он бежал во Фландрию к леди Маргарите Бургундской, чей дворец был убежищем для всех изменивших королю. Джона Палату казнили в Йорке с большой помпой: он как главный изменник был повешен на столбе, приподнятом над квадратной виселицей, а ряд его людей из числа главных сообщников висели вокруг него ступенью ниже; остальные получили общее прощение. Не пренебрег король и своим обычаем быть первым или вторым во всех своих военных предприятиях, подтвердив делом слова, которые он обычно произносил, услышав о мятежниках (что, мол, хотел бы он на них взглянуть). Ибо тотчас же после отправки графа Суррея, он двинулся на них самолично. И даже услыхав в пути новости о победе, дошел до Йорка[134], чтобы умиротворить эти области и восстановить там порядок. Сделав это, он вернулся в Лондон, оставив графа Суррея своим наместником в северных областях, а сэра Ричарда Тунстола — своим главным уполномоченным по сбору субсидии, из которой он не поступился ни одним денье.

Примерно тогда же[135], когда король потерял такого хорошего слугу, как граф Нортамберленд, несчастливое стечение обстоятельств лишило его также верного друга и союзника в лице Якова III, короля Шотландии. Этот несчастный государь, томившийся долгое время в удушливой атмосфере недовольства и ненависти со стороны многих из среды знати и народа, в атмосфере, временами прорываемой волнениями и неурядицами при дворе, был, наконец, доведен своими врагами до полного отчаяния, когда они взялись за оружие и, захватив врасплох принца Якова, его сына, заставили последнего (отчасти силой, отчасти угрозами, что в противном случае они отдадут королевство королю Англии) номинально возглавить восставших, придав таким образом восстанию видимость законности. Когда это произошло, шотландский король (видя свою слабость) обратился к королю Генриху, а также к папе и королю Франции, прося их помочь в улаживании неурядиц между ним и его подданными. Короли не замедлили вмешаться, решительно и с царственным величием[136], и не ограничились просьбами и убеждениями, и прибегли также к официальным протестам и угрозам, заявив, что они считают общей заботой всех королей недопущение такого порядка, при котором бы подданные могли навязывать законы своим государям, и что они соответственно воспротивятся такого рода попытке и покарают за нее. Но мятежники, сбросившие более тяжелое ярмо повиновения, не остановились перед тем, чтобы отринуть и менее тяжкие узы почтения, и, позволив ярости возобладать над страхом, отвечали, что не может быть и речи о мире, если король не отречется от престола. После чего (так как не удалось достичь соглашения) дело дошло до битвы при Бэнноксберне-на-Стривелине. В этой битве король, движимый гневом и справедливым негодованием, проявил опрометчивость и, поторопившись с атакой до того, как к нему подошли все его силы, был, несмотря на ясное и недвусмысленное повеление принца, его сына, убит во время преследования, загнанный на мельницу, расположенную на поле, где происходила битва.

Что касается папского посольства, которое было возглавлено Адрианом де Кастелло, итальянским легатом (и которое по характеру тех времен могло бы оказаться более успешным, чем другие), то оно прибыло слишком поздно для посольства, хотя и не для посла. Ибо, проезжая через Англию и будучи с большим почетом принимаем королем Генрихом (который всегда выказывал большое уважение папскому престолу), он снискал большое расположение короля и вступил в весьма короткие и дружеские отношения с канцлером Мортоном. До такой степени, что король, привязавшись к нему и находя его себе полезным, сделал его епископом Херефордским, а позднее Батским и Уэльским и использовал его во многих своих государственных делах, связанных с Римом. Он был человеком большой учености, мудрости и ловкости в делах государственного управления и, будучи вскоре возведен в кардинальский сан, воздал королю обильную дань благодарности, прилежно и со свойственной ему трезвостью суждений осведомляя его о событиях в Италии. В конце своей жизни он, однако, принял участие в заговоре, который затеяли кардинал Альфонсо Петруччи и некоторые другие кардиналы с целью лишить жизни папу Льва[137]. И это преступление, само по себе отвратительное, было в его случае отягощено своим мотивом, каковым были не озлобление или недовольство, а стремление занять папский престол. К высочайшей степени нечестия здесь примешалось немало легкомыслия и безрассудства, ибо надежду стать папой возбудила в нем (согласно широко распространенному представлению) роковая шутка — предсказание гадалки, гласившее, что папе Льву наследует некто, чье имя будет Адриан, пожилой человек низкого происхождения и большой учености и мудрости, в каковом портрете он увидел себя, хотя воплощение этот портрет получил в Адриане Фламандце, сыне голландского пивовара, кардинале Тортосы и наставнике Карла V, том самом, который, не сменив имени, звался позднее Адрианом VI[138].

Но все это случилось в следующем году, который был пятым годом правления этого короля[139]. В конце же четвертого года король вновь созвал свой парламент[140] — как кажется, не по какой-либо государственной надобности, но, поскольку прежний парламент[141] прекратил свою работу несколько внезапно (в связи с приготовлениями к походу в Бретань), то король думал, что он не достаточно вознаградил свой народ добрыми законами (которыми он всегда расплачивался за поступления в казну); и когда восстание на севере показало ему, что субсидия вызвала повсеместное недовольство, он счел за благо дать своим подданным еще одно удовлетворение и утешение в этом роде. Его время несомненно выделяется хорошими законами, так что он может быть по справедливости провозглашен лучшим законодателем этой страны после Эдуарда I[142]. Ибо его законы (для всякого, кто хорошо их помнит) глубоки и незаурядны; они не созданы по какому-либо конкретному случаю для нужд настоящего, а рождены провидением будущего, стремлением делать свой народ все более и более счастливым по примеру законодателей в древние и героические времена.

Первым делом поэтому он издал закон, отвечающий его собственным делам и времени. Ибо, как сам он в своем лице и своим браком окончательно решил вопрос о правах на корону, так и этим законом он устанавливал подобный же мир в том, что касалось частных владений подданных, постановив, что отныне соглашения в вопросах о владении должны быть окончательными, лишающими прав всех других лиц, и что после уплаты сборов и торжественного провозглашения прав субъекту предстоит «время бодрствования», пять лет с момента вступления во владение, по прошествии которых право навсегда закрепляется за ним — за некоторыми исключениями, относящимися к малолетним, замужним женщинам и тому подобным недееспособным лицам. Этот закон в действительности лишь восстанавливал один из старинных законов королевства, который в свою очередь был установлен в подтверждение общего права. Отступлением от этого права был закон, установленный при Эдуарде III и обычно именуемый статутом «непритязания»[143]. Закон короля Генриха, без сомнения, послужил своего рода предзнаменованием доброго мира, который сохраняется (по большей части) в этом королевстве со времени издания этого закона до наших дней. Ибо законы «непритязания» рассчитаны на времена войны, когда умы людей обеспокоены тем, что они не могут наблюдать за своими владениями, тогда как законы, обеспечивающие безопасность имений, более всего пригодны для времен мира, ибо призваны исключать тяжбы и распри, которые суть одна из язв, отравляющих мир.

Другой закон был установлен исключительно в политических целях, явным образом ради умножения народонаселения и (как показывает его тщательное рассмотрение) ради умножения военного могущества королевства. В это время участились огораживания[144], вследствие которых пахотные земли (а их не обработать в отсутствие крестьянина и его семьи) обращались в пастбище, легко объезжаемое несколькими пастухами, и земли, сдававшиеся в держание на годы, пожизненно и по воле господина (земли, на которых жило большое число иоменов[145]), владельцы превращали теперь в домены[146]. Это вело к обезлюдению и, как следствие, к упадку селений, обеднению приходов, уменьшению десятины и тому подобным обстоятельствам. Король, кроме того, очень хорошо знал и никоим образом не забывал, что еще одним следствием этого было сокращение субсидий и налогов, ибо это всегда так: чем больше в стране джентльменов, тем меньше субсидий. В устранении этой угрозы мудрость короля проявилась замечательным образом, равно как и мудрость тогдашнего парламента. Огораживание они не стали запрещать, ибо это означало бы запретить улучшение наследственных владений королевства[147], не захотели они и принуждать к возделыванию земли, ибо это значило идти против природы и пользы; но они приняли меры, чтобы исключить те случаи огораживаний и превращения пашни в пастбища, которые явным образом вели к обезлюдению — к тому же не называя этого своим именем и не прибегая к открытому запрещению, а как следствие естественного хода событий. Указ гласил, что всякое хозяйство, располагающее двадцатью и более акрами земли, подлежит вечному сохранению и поддержанию, вместе с земельным участком, достаточным для содержания и проживания земледельца и его семьи и ни в каком случае от этого хозяйства неотторжимым (как это было более обстоятельно заявлено в другом законе, изданном позднее, при его преемнике) — под угрозой, что лицо, нарушившее этот указ, лишается владельческих прав, однако не путем народных действий, а путем захвата земли в пользу короля или сюзерена огораживателя, которые получают с нее половину дохода до тех пор, пока дворы и тянувшие к ним земли не будут восстановлены.

Таким образом, сохранение хозяйств с необходимостью обеспечивало их обитаемость, а количество земли, оставляемой для проживания, служило гарантией того, чтобы обитатель был не нищим или коттером[148], а человеком состоятельным, который мог бы держать работников и слуг и у которого плуг не стоял бы без работы. Это замечательным образом сказалось на могуществе и населенности королевства — то, что крестьянские хозяйства в нем были достаточно велики, чтобы избавлять от нужды трудоспособных людей, и действительно привели к переходу значительной части земель королевства во владение и пользование иоменри[149] или людей среднего достатка, занимающих промежуточное положение между джентльменами и коттерами или крестьянами. А насколько это способствовало росту военного могущества королевства, становится ясно, если обратиться к истинным законам войны и примерам других королевств. Ибо, согласно общему мнению людей, знающих толк в войнах (притом, что некоторые из них отклонялись от общего мнения и что последнее может как-то зависеть от особенностей каждого данного случая), главную силу армии составляет пехота. А для того, чтобы создать хорошую пехоту, требуются люди, выращенные не в условиях рабства и нищеты, а в условиях некоторой свободы и достатка. Поэтому если государство благосклонно главным образом к аристократии и дворянству, а землепашцам предоставлена лишь участь быть у них в работниках, либо же участь простых коттеров (каковые суть всего лишь нищие с крышей над головой), то вы можете иметь неплохую конницу, но никогда не создадите надежных пеших отрядов, подобно тому как если при прореживании молодого леса оставить деревья расти слишком густо, то они дадут заросли кустарника, а чистого подлеска будет мало. Именно это можно видеть во Франции и Италии (и кое-где еще в чужих краях), где все население, по существу, делится на благородное сословие Я крестьянство (я говорю о тех, кто живет вне городов) и где вовсе нет среднего слоя; а потому нет и доброго пешего войска, до такой степени, что они вынуждены использовать в качестве такового наемные отряды швейцарцев (и им подобных). Отсюда и получается, что в этих странах много людей и мало солдат. Наш же король, напротив, предусмотрел, чтобы Англия, хотя и Много меньшая по территории, имела в своих войсках бесконечно Польше солдат из среды собственного народа, чем другие государства. Таким образом король тайно посеял зубы Гидры[150], из которых (согласно вымыслу поэта) должны произрасти вооруженные мужи для нужд нашего королевства.

Король повелел также (заботясь о том, чтобы обеспечить могущество своего королевства не только на суше, но и на море), чтобы для поддержания флота в лучшем состоянии вина и вайду[151] из таких краев, как Гасконь и Лангедок, доставляли не иначе, как на английских судах, совершив тем самым поворот в политике этого государства от издавна определявших ее забот о богатстве ж заботам о могуществе, ибо почти все старые законы побуждают (всеми средствами) иностранных купцов ввозить товары всех видов; заботились при этом о дешевизне, государственные же интересы, связанные с могуществом на море, в расчет не принимались.

Король утвердил в этом парламенте также закон, предостерегавший мировых судей и грозивший им наказанием за ненадлежащее исполнение своих обязанностей, призывавший к подаче жалоб на них сначала их коллегам — мировым же судьям[152], затем в суды ассизов[153] и, наконец, королю или канцлеру, и устанавливавший, чтобы изданная королем прокламация такого содержания читалась В открытых заседаниях четырежды в год, дабы держать их настороже. Желая также видеть свои законы исполняемыми и пожинать благодаря этому либо повиновение, либо плоды конфискаций (чем он к концу жизни стал слишком злоупотреблять), он принял Меры и против распространившейся практики приостанавливать Преследование по уголовным делам, когда иск предъявлялся по тайному сговору сообщниками преступника, что позволяло вести разбирательство не слишком настойчиво и по желанию прекращать его, в то же время лишая силы тот иск, который бы обеспечил эффективное преследование.

Он издал также законы об упорядочении чеканки монет и о наказаниях за подделку употребительных в Англии иностранных денег. А также о том, чтобы никакая плата иностранному купцу не производилась золотом — ради сохранения богатств внутри королевства, ибо золото — это металл, занимающий меньше всего места[154].

Он издал также законы о поддержании торговли тканями и о сохранении шерсти внутри королевства, и, мало того, еще и об ограничении цен на ткани, установив одну цену для более тонкой, другую для более грубой ткани. Я упоминаю об этом как потому, что это было редким делом — устанавливать цены законодательным путем, особенно на наши отечественные товары, так и ввиду мудрости, с которой составлен этот акт, не предписывающий цен[155], но задающий предел, которого они не должны превышать, так чтобы суконщик мог торговать в соответствии со своими возможностями.

Этим парламентом были приняты и другие добрые законы, но названные были важнейшими. В этой связи я хочу, чтобы те, в чьи руки попадает этот труд, отнеслись благосклонно к тому, что я так много внимания уделил законам, установленным в правлении этого короля; тому были следующие причины: как то, что в этом состояла главнейшая добродетель и заслуга этого короля, чьей памяти я воздаю честь, так и то, что это отвечает моим личным склонностям; главное же то, что, по моему мнению, недостатком даже лучших исторических писателей является нередкое отсутствие у них обзора наиболее памятных законов, принятых в то время, о котором они пишут, законов, являющихся подлинно важнейшими деяниями мирного времени. Ибо хотя их и можно найти в самих сводах законов, но это не столь полезно для развития ума королей, советников и государственных мужей, как видеть их занесенными на скрижали времени и включенными в его изображение.

Примерно в то же время король сделал у Сити заем[156] в четыре тысячи фунтов, каковой был вдвое больше того, что они давали прежде, и был должным образом в срок выплачен, точно так же, как предыдущий, ибо король всегда предпочитал поторопиться с займом, нежели запоздать с уплатой, и тем самым сохранять свой кредит.

Не оставил король также своих забот и надежд, связанных с Бретанью[157], но, оказавшись несчастлив в военных действиях, думал теперь добиться успеха политическими средствами и лишить французского короля плодов его победы. Суть его плана состояла в том, чтобы побудить Максимилиана продолжить свое сватовство к Анне, наследнице бретонского престола, и помочь ему добиться успеха. Но дела Максимилиана были в это время расстроены мятежным поведением его подданных во Фландрии, особенно жителей Брюгге и Гента. В Брюгге, например, и в то время, когда там находился сам Максимилиан, внезапно вспыхнуло вооруженное восстание, причем восставшие убили кое-кого из его главных чиновников, а его самого захватили в плен и держали в заточении до тех пор, пока не вынудили его и некоторых его советников дать торжественную клятву простить им все преступления и навсегда отказаться от расследования и возмездия. Но император Фридрих не захотел снести унижение, которому подвергли его сына, и начал против Фландрии жестокую войну, чтобы проучить и наказать мятежников. Однако лорд Равенштейн, главное лицо в окружении Максимилиана, тот, кто вместе со своим господином поклялся не преследовать мятежников[158], притворившись, что действует из религиозных побуждений, в действительности же движимый честолюбием и, как полагали, подстрекаемый и подкупаемый Францией, оставил императора и своего господина Максимилиана, возглавив народную партию и захватил города Ипр и Слейс с обоими замками; и тотчас же послал к лорду Корду, правителю подвластной французскому королю Пикардии, с просьбой о помощи и предложением, чтобы тот от имени французского короля принял под свою защиту эти объединенные города и силою оружия покорил остальное. Лорд Корд с готовностью воспользовался случаем, который был отчасти им же и подстроен, и тотчас же послал на помощь лорду Равенштейну и фламандцам силы, большие, чем он был бы способен собрать внезапно, не ожидай он такого зова заранее, с инструкциями захватывать города между Францией и Брюгге. Французские войска осадили маленький городок под названием Диксмёйде, где с ними соединилась часть фламандских войск. В то время как они держали эту осаду, король Англии, под предлогом безопасности английской территории вокруг Кале[159], но в действительности не желая, чтобы Максимилиан подвергся унижению и был поэтому отвергнут бретонскими штатами в вопросе о браке, послал лорда Морли с тысячью человек к лорду Добиньи, тогда наместнику Кале, с тайными инструкциями помочь Максимилиану и добиться снятия осады Диксмёйде. Лорд Добиньи (распустив слух, что все это делается для укрепления английских границ) отобрал из гарнизонов Кале, Амма и Гина еще около тысячи человек, так что вместе со свежими силами, приведенными лордом Морли, они составили две тысячи человек или более того. Эти силы, соединившись с несколькими отрядами немцев, вошли в Диксмёйде, не замеченные врагами, и, пройдя сквозь город (несколько пополненные за счет сил, находившихся в городе), напали на вражеский лагерь, который охранялся небрежно, как будто ему ничто не угрожало. Произошло кровавое сражение, в котором англичане и их союзники одержали победу и убили до восьми тысяч человек, при том что потери с английской стороны равнялись сотне человек или около того, в числе которых был лорд Морли. Они захватили также богатое вооружение противника и обильные трофеи и доставили все это в Ньивпорт[160], после чего лорд Добиньи возвратился в Кале, оставив раненых и некоторых добровольцев в Ньивпорте. Однако лорд Корд, находившийся в Ипре с большим количеством людей и желавший возместить потери и позор битвы в Диксмёйде, подошел к Ньивпорту и осадил его. По прошествии же нескольких дней осады он решился попытать счастья в штурме, что и сделал однажды[161], преуспев в этом настолько, что захватил в этом городе главную башню и форт и установил на нем французское знамя. Вскоре, однако, они были выбиты оттуда англичанами, которым помогло свежее подкрепление из лучников, на счастье (вовремя) прибывших в Ньивпортскую гавань. После чего лорд Корд, упавший духом и сопоставивший подкрепление, которое было невелико, с размерами достигнутого врагом успеха, снял осаду. В результате этих событий возросло взаимное озлобление королей Англии и Франции, ибо вспомогательные силы французов и англичан пролили во Фландрской войне немало крови друг друга; притом полученные раны еще больше бередили тщеславные речи лорда Корда, который объявил себя открытым врагом англичан и за пределами того, что относилось к его нынешней службе, и любил повторять, что согласен семь лет пробыть в аду, лишь бы отвоевать у них Кале.