Империя туч

Бабка Рейна шепчет в ночь древние рассказы перехода: о богах, принимаемых и потребляемых людьми, а так же о людях, принимаемых и потребляемых богами. Кийоко спит, но слушает. Слушает, но – спит.

Бабка Рейна всякий раз приветствует Кийоко одинаково: "Кто ты такая?".

Наконец Кийоко поняла, что бабка Рейна вовсе не забывает. Что это не у бабки Рейны дырявая голова. "Кто ты такая?".

"Не знаю".

Так Кийоко отвечает доктору Ака и супруге доктора Ака. Кийоко говорит правду.

Доктор Ака обучает их сокки. Сокки – это искусство скорописи.

Бесконечно предусмотрительный император открыл Страну Богов переменам, в том числе, изменениям в самом способе осуществления власти. Творятся новые законы. Творятся новые учреждения. Нихон должна догнать и перегнать Запад, то есть сделать то, то же самое, что и Запад, только быстрее и лучше. Чтобы иметь парламентаризм, необходимо иметь политические партии, необходимо иметь выборщиков и избираемых, а еще политические дискуссии и ангажированную прессу. Язык становится орудием массовой политики. Тем не менее, в одном месте и в одно время речь одного человека способна выслушать небольшая часть лиц. Зато прочитать напечатанную запись выступления могут сотни тысяч.

В отличие от латинского алфавита, ни китайские ханджи, ни японские кандзи и кана не позволяют записывать речь в момент ее произнесения. Даже чистая хирагана, хотя и основанная не на знаках идеи, но на знаках звуков, слишком медленна для этого. И тогда Коки Такусари придумал систему сокки.

Имеется круг из восьми основных звуков японского языка. Доктор Ака открывает Шиншики Соккидзюцу авторства Коки.

Для Кийоко письменность сокки походит на очертания животных на бегу. Длинные волнистые линии – словно профили диких спин, вычерченные одним движением руки.

И только лишь из этих быстрых касаний кистью извлекают значения дл образов и мыслей.

Доктор Ака обучат сокки четверых детей Помилованных.

Сокки Кийоко не походят на какие-либо известные доктору знаки. Это не система Коки. Это же ни хирагана, ни катакана. Линии сворачиваются, пересекаются, образуя формы, которые невозможно описать.

Доктор Ака подозревает, что Кийоко сама не способна их прочитать. Что это не письменность, а живопись.

И он просит переписать ее сокки на кандзи.

Кийоко переписывает. И звучание кандзи Кийоко совпадает со звучанием продиктованной речи – только значение кандзи Кийоко очень часто совершенно иное, чем значение тех, которые доктор Ака видит перед собой в оригинале.

Супруга доктра скрупулезно собирает листки со скорописью Кийоко.

Вечером, в задумчивости, с горящей папиросой.

"Откуда ты берешь эти знаки? Что это означает? Тебе они знакомы заранее? Или ты всякий раз создаешь их заново?".

"Не знаю". С широко распахнутыми глазами извечного любопытства, откровенная, словно сокол в полете. "Не знаю".

Так Кагаку-сан тренируется в лучном искусстве, так Кагаку-сан исчезает и рассеивается, и так лучное мастерство попадает в цель в горной тишине. Кийоко сама практически исчезает, втянув в себя вдох прохладного воздуха.

Двенадцать лет жизни, и сделалось очевидным, что левая рука Кийоко никогда сравнится с правой рукой Кийоко.

Правое плечо выше, левое – ниже. Плечо здоровое и плечо, отравленное завистью перед вторым плечом.

Господин Айго посоветовал Кийоко тренироваться в стрельбе из лука. Господин Айго знаком с семейством Кагаку, в котором еще с начала эру Токугава передавалась рюха храмовой стрельбы из лука из-под Киото: Никурин-ха. По просьбе господина Айго они же примут ученицу из самурайского рода.

У Кагаку Казуки, сына старого господина Кагаку, фигура мускулистого Будды. Он опускается на колени, чтобы сделать выстрел, сдвинув черное кимоно, а пот или роса блестит на его шарообразном брюхе. Кюджуцу Никурин-ха требует не только послать стрелу из одного конца зала Самъюсанген-до в другой, но и чтобы там она попала в цель. Лук выше лучника.

На рассвете, именно тогда Кагаку тренируется чаще всего, тень лучника достигает цели длинным когтем. Вокруг настолько тихо, что Кийоко слышит, как стебли травы выпрямляются из-под нажима когтя-тени.

Кагаку-сан выпускает стрелу.

Тень стрелы опережает стрелу.

Стрела летит так долго, что у Кагаку-сана есть время опустить лук и обратить взор на Киоку.

Стрела путешествует столь долго, что ей не нужен лучник.

Кийоко не шевелится, не мигает, не говорит.

Кийоко нет. Нет и Кагаку-сана. Нет и лука.

Двенадцатый год жизни: между выдохом и вдохом.

Девочке дали меньший лук, чтобы тренировать суставы и спину. Ей складывали позвоночник, руки, шею, голову, запястья, бедра, диафрагму, пальцы кишки, легкие, сердце, глаза, мысль. Подсчитывали повторения. Первые годы она должна была стрелять в соломенный цилиндр, отдаленный на десять сяку.

Сама она предпочитала глядеть, как стреляют другие. И Кагаку-сан под конец предпочитал, чтобы его стрелы достигали цели на глазах исчезающей Кийоко.

На рассвете над Окаму и поворотом реки. На углу на восточнм склоне Горы Пьяной Луны. Во время росы.

Такова рюха рода Кагаку: искусство стрельбы из лука без себя.

"Муга – это красота мира для никого и без никого. Муга – это совершенство единства. Почему левое плечо завидует правому? Нет желания, ни у кого нет страха, и нет ошибки, когда нет тебя и не-тебя. Ты спотыкаешься, всегда мы спотыкаемся о ту грань: границу между тем, что является тобой, и тем, что тобой не является". Вдохни воздух. "Границы нет".

"Границы нет".

"Границы нет. Муга – это одно громадное отсутствие. Муга – это огромная любовь. Это точность меча и бесконечное милосердие просвещенного. Стреле не нужен лучник. Совершенство не нуждается в "я". Нет границы, моя Кийоко". Вдохни себя.

Только она никогда не попадет в цель, более отдаленная, чем тренировочная солома.

Двенадцатый год жизни, и те рассветы тишины напряженного тела лука, каждый второй день; утро рангакуся и сокки, каждый второй день маленькая Кийоко в сером кимоно шажок за шажком ввысь по крутому склону, а между сонными горами перекатываются шелковые облака, сверчки заставляют вибрировать траву. В руках – книги. В руках – лук.

Ты не удивляешься? Святой пустоте внутри ребенка, превосходному "ничто" за чудной улыбкой девочки.

Одно Солнце блистает в каждой капле росы – в каждой росинке, одно и то же Солнце.

Тучи на земле – дома на небе – мир переворачивается на другой бок. И это тоже случилось тем годом двенадцать раз, в двадцать пятый год года Мейдзи. Она отправилась собирать грибы мацутаке в лесу красных сосен, ункаи же поднялся, вопреки времени дня и поры года, заполняя долины и перевалы, и Кийоко затонула в облаках. Ей снилось, что по небу плывут армады странных домов, будто кубики, вот только когда же она спала? На ходу? Когда плыла? На футонах облаков.

Она выходит из волны неспешных волн белизны на высоте луга Трех Долин. Полуголые работники, трудящиеся на строительстве железной дороги показывают ее друг другу пальцами.

Серое кимоно Кийоко – беззвучный водопад тумана – девочку выплюнул Рюджин. На нее показывают пальцами: Мусуме Ун; Мусуме Ун.

Затеряться в ункаи – это означает затеряться между небом и землей. На деревянной башне под склоном сидит старый ямабуси и дует в раковину джинкаи, как только отметит опасное понижение разлива облаков. Военная меланхолия пульсирует над лиственницами и соснами морской нотой. Затеряться в ункаи – означает затеряться в себя.

Через двенадцать лет она вышла на другие луга. Мир перекатился на другой бок.

Громадное, словно пагода, сердце стали вращается в воздухе над синей глубиной реки.

Из смоляных ям вырываются пузыри жирного дыма.

Офицер Министерства Колонизации в черном мундире галопом мчит на молодом сивом коньке вдоль болотистого берега.

На более высоких, чем сосен, мачтах, расставленных в блюдце долины – флаги со знаками Кайтакюси.

Ремесленники железа машут Кийоко и смеются.

"Что вы делаете?". "Суда для императора".

Ее угостили сладким абрикосовым соком, посадили на броневом боку локомотива. Грохот молотов щекочет кожу. Вокруг Кийоко бегает и покрикивает больше людей, чем до сих пор видела до сих пор.

Она размышляет о черно-белых городах варваров, выжженных на фотографиях доктора Ака. Размышляет о кандзи , о продвижении вперед.

В ноздрях – запах фруктов микан и погасшего костра.

Офицер спросил у нее имя, о том, как она сюда попала. "Заблудилась в облаках". Офицер спросил ее про дом. "Окаму". "Из Долин нет пути на юг и на запад. Есть только лишь гора, водопады и обрыв".

На привязи из канатов толщиной с бедро борца упряжка из восьми волов тянет, тянет это вот сердце стали. Угловатое клубище из листов грязного металла. Оно легонько колышется в воздухе, лампион скала, скала – оригами, оригами – гром. От взгляда на эту массивную невозможность у Кийоко сводит небо и губы.

Офицер ведет взглядом за ее глазами. Усмешка блестящих пуговок черного мундира. Снисходительность меча, скрытого в ножнах. Вопль красных шрамов, заглушающих половину лица офицера. "Выходит, теперь ты тоже служишь секретам императора". Мир перекатился на другой бок.

В то время в Стране Богов действовало всего лишь несколько железнодорожных линий, все построенные людьми Запада. Первую линию на Хоккайдо, из шахты Ишикари до порта Отару, провел гайкокудзин Кроуфорд.

Но в Три Долины чужеземцы из каких-либо стран Запада допущены не будут.

Три Долины строят свою собственную железнодорожную ветку, британской системы с паровозами американской компании H.K. Porter – чтобы подвозить сюда руду из Нанаэ, людей и машины из пора Накодате, редкое сырье из Кореи и Китая.

В двадцать пятом году Мейдзи угольные шахты Дамаси и Адамаси – это ничто большее, чем дыры в земле, над которыми колышутся бамбуковые леса. Императорская Горная Верфь – это погруженный в хаосе и грязи лагерь строителей и колонизаторов. Работники проживают в шалашах и палатках, поставленных на северном склоне Первой Долины, под самой лесной опушкой.

Ункаи протекает в паре чо выше, от перевала до перевала.

И Гора Пьяной Луны, и Вербовые вершины, и цепь Окачи, вплоть до пасти вулкана – все пересечено наполовину этой горизонтальной лавиной туч:

это половина неба;

а это половина земли.

Кийоко засыпает на холодном лоне еще не внедренного в работу локомотива. Заглядевшись на султаны искр под волнами облаков.

Так ункаи накрыло ее мягким одеялом.

Офицера Кайтакуси зовут Томоэ Рююносуке, это он стоит здесь на страже Благословенного Перемирия. Он не допустит в Императорскую Верфь никого, у кого нет именного разрешения из Бюро Колонизации.

Чтобы добраться до деревушки Помилованных по тракту вокруг гор, Томоэ требуется целый день и большая часть ночи.

Мать Кийоко ждет на веранде. Все дядюшки Окаму разыскивали Кийоко. Горят факелы и костры. Разбуженные псы воют под Луной.

Офицер Томоэ выпускает из своей ладони ладонь Кийоко. Та желает побежать к маме; но сдерживается. Лишь улыбка наполняет ее лицо, словно пламя-лампион. Она слышит мученическое храпение дядюшки Маса. Бабка Рейна сидит на задних ступенях и мочит кривые ноги в хрустальном отсвете Луны. Поперек тропки марширует фиолетовая лягушка.

Мать Кийоко касается лбом досок веранды. Томоэ Рююносуке в ответ сгибается в механическом поклоне. Они не оскорблены каким-либо чувством.

Другие потом расспрашивал Кийоко, раз за разом: но не мать. Кийоко теперь служит секретам императора. Отец знал, что ни малейшего шанса на победу нет; он дрался до смерти, поскольку то был его путь.

軍

人

勅

諭

Имперский рескрипт солдатам и морякам

После смерти у всех нас другие имена.

В двадцать седьмой год Мейдзи в Долину за Облаками прибыл гайкокудзин из Страны, Которой Нет, чтобы начать производство Судов Железа Духа для Императорского Флота Неба.

Солдаты, Матросы, мы являемся вашим Верховным Командующим.

"После смерти у всех нас другие имена". Теперь, после ухода в края смерти (что располагаются за западным горизонтом), отец Кийоко зовется Ибарой, и воистину, он словно тень в памяти всех, соединенных с ним кровью или честью.

Кийоко не знает другого отца, только господина Шипа.

"Sonnō jōi! Были ли верны императору? или вы противостояли ему? Та же самая судьба, раз проиграли". Сакурако, круглолицая и простуженная, глядится в стеклянном зеркальце, которое отец привез ей из Муроран. Особое внимание она посвящает носу, сливово-красному от постоянного сморкания и чихания. "Не верь газетам. Они не тебе пишут. Не нам".

Кийоко принесла в хозяйство кислых сенбеи экземпляр "Taiyō", взятый на время у супруги доктора Ака. В одной из статей перечисляли участников давних бунтов, возбуждаемых под двойным лозунгом передачи абсолютной власти императору и изгнанию варваров - sonnō jōi! – и героям-мученикам с момента подписания Конституции теперь надлежит, как минимум, возврат чести. В этом убеждает автор статьи.

Кийоко не находит там имени отца. Только это ничего не означает. После смерти – другие имена.

"Доктор Ака говорит, будто бы все изменится. Будто бы газеты станут одарять властью. Будто бы sonnō jōi вернется, когда отовсюду мы услышим такой голос: изгнать императора, быть во всем, как варвары". Это наперекор жене, Кийоко, это он так наперекор жене". "Ох!".

С веранды дома трех дядюшек Рюко видна вся главная улица Окаму. Возвращающиеся с поля крестьяне встретили дедушку Кийоко (который ей вовсе и не дедушка), и разгорелась пантомима добродушных мерзостей. У дедушки Кийоко имеется одна огромная мечта: перед смертью познать наслаждение с куртизанкой ранга oiran. Вот уже много лет он собирает на эту цель. Со временем, его мечта превратилась в мечту всей деревни Окаму. Раз дама, разделяющая ложе с даймё и принцами крови, осыплет сокровищами своих чувств этого наиболее паршивого из нас, скрюченного ревматизмом и опаршивевшего от ног до пупка старикашку – то это все равно, что все уселись на божественном пиру. Иногда даже Помилованные подкидывают дедушке медный мон.

"Зачем ты там высиживаешь еще и вечерами!". "Мать возвращается от господина Айго еще позднее".