Империя туч

Дождь открыл раны.

"Дочь".

Возьми в руку кисть. Напиши.

Написала. Гляди. "Дочь" на кандзи , это "женщина" и "добро". Всякая ли дочка – это добрая женщина? Разве не бывает дочерей – нехороших женщин? Может ли быть доброй женщиной не дочь?

"Тогда напиши иначе". У господ Ака нет детей.

Чай отодвинут в сторону. Развернувшийся клубок шерсти, забытые спицы.

Когда доктор Ака возвращается, горят tōrō над верандой. Среди листов бумаги, покрытых знаками не существующей письменности, в которой мыслят иными очевидностями – маленькая Кийоко. С пальцами, черными от чернил, и со смеющимися глазами. Она высоко согнулась на столе и каллиграфически выписывает свои кандзи и кана.

Супруга доктора Ака курит папиросу. Доктор Ака снимает очки. Доктор Ака протирает очки. Господин и госпожа Ака обмениваются взглядами.

"Не знаю".

Рука к кисточке у Кийоко от матери. Доктор Ака всегда хвалил ее кандзи, хвалил плавность сплетения корней знаков, ритм движений руки.

На следующем уроке он вручит им ручки со стальными перьями. Они станут изучать латинский алфавит, станут учиться писать, словно курица клювом.

Поскольку ее отец уж слишком полюбил эту Стану Богов, Кийоко овладеет секретами мысли, речи и письменности чужеземцев. В доме доктора Ака, где женщины читают газеты, а дочь – это выражение мира, о котором Конфуцию и не снилось.

Сердце семьи лопается с грохотом колокола; переломан стол; гаснет жар ужина; о, как холодно!, как мертво! Кийоко прижимает к себе соломенных кукол. Светлое лицо матери – закрыто крылом волос цвета воронова крыла.

"Как же низко мы пали!".

Дедушка Кийоко – это не ее дедушка. Он не отец ее отца, он не отец е матери.

Мать Кийоко не обращается к дедушке. Не обращается и к бабушке. Она не видит их и не слышит.

Все обитатели деревушки Окаму – это дядьки и тетки Кийоко, Такуми, Хибики и Сакурако, по милости императора. Кийоко, Такуми, Хибики и Сакурако проживают у них. Живут с ними. "Дядя!". "Тетя!". По милости императора.

Помилованные после переселения в Окаму были размещены в домах сирот и вдов, где после последней эпидемии оспы пустота и тишина высосали из спасшихся жизнь и желание жизни. Прививки против оспы – это одна из тайн западного знания, посредством которого чужеземцы изменяют дух Нихон. Комеи, император, отец императора Муцухито, неожиданно умер, заразившись оспой от придворного. Муцухито привили еще ребенком, по уговору отца своей матери, вот он и живет.

На Хоккайдо до сих пор прибывают семьи с южных островов, никто не удивляется. Кто отличит одну деревушку от другой. Кто там станет помнить родословные рыбаков и земледельцев.

Колонизация идет дальше. Айну уходят на север, в чащобу и туман, вместе со своими богами и медведями.

Сакурако живет на другой стороне речки, в доме трех братьев Рюко. Дядькам Рюко уже более семидесяти лет, и они выпекают самые отвратительные сенбеи. Однорукий отец Сакурако ездит от деревушки к деревушке, продавая лечебные меды из горной святыни Инари, вечно его никогда нет. Это Сакурако правит дядьками Рюко, управляет домом и пекарней.

У Рюко всегда тепло. Сакурако приглашает Кийоко, как только той не нужно помогать по хозяйству.

У дядек Рюко было пятеро детей и шестнадцать внучат; всех их убила оспа.

Потом Кийоко приносит домой выпечку-кошмарики. Дедушка крошит сухари, смешивает их с водой и медом и, осчастливленный, часами сосет эту кашицу часами. Согласившийся с миром и временем. Беззубая усмешка мира.

В доме Кийоко правит дядюшка Масайоши. Дядюшка пережил оспу, вот только оспа никогда его не отпустила: на лице он носит карту кладбища своего семейства. Крайне пьяный, он нажимает ногтем один шрам за другим, называя их именами своих детей, сестер, кузенов.

Дядюшка Масайоши видит маму, видит Кийоко и видит всех остальных обитателей деревушки, что в трезвом, что в нетрезвом состоянии.

Мать Кийоко проходит мимо него, словно бы тот и не существовал.

Дядюшка Масайоши склоняется над матерью Кийоко и кричит, и плюет ей в лицо рисом и пивом.

Мать Кийоко прислушивается к отдаленным звукам. Словно бы дядюшки и не существует.

Дядюшка Масайоши вырывает миску с рисом. Дедушка ругает его и пинает ногами. Бабка Рейна стучит его ложкой по голове. Дядюшка выбрасывает миску на двор. "Мы еще и кормить их обязаны!". С дядюшкой они валятся на котацу. Грохот! Треск! Зловоние!

А дело в том, будто бы мать Кийоко видели на северном мостике с господином Айго Санджо, и роса блестела на лугах, и кукушка призывала из кроны дерева тахибана.

Она отводит взгляд. Никто не существует. Черное вороново крыло заслоняет костяную бледность лица.

Что-то случилось после прибытия Помилованных в Окаму.

Кийоко не знает – что. Кийоко даже не знает, о чем спросить.

Тогда она была настолько маленькой, что мать все еще кормила ее грудью.

Мать обрезала себе волосы после смерти отца; сейчас те отросли, но тогда она представляла собой образ молодой вдовы, которой овладело благородное отчаяние.

Спасшиеся от оспы обитатели Окаму приветствовали свои новые семьи – по милости императора – закаленной ненавистью. Кийоко этой ненависти не знает.

Из развалившегося столика-печки высыпаются красные угольки, мертвый жар прожигает старые футоны и доски. Дядюшка душит дедушку, потому что не может задушить мать Кийоко.

Кийоко глядит широко распахнутыми глазами.

Что-то тогда произошло, много лет тому назад, что-то здесь произошло. Мать Кийоко была красавицей при дворе даймё, ее принимали в Эдо и Киото, она была из долгой линии генералов и генро. Ее дед всю жизнь служил сегунату Токугава. Сводная сестра ее деда учредила рюхе заваривания чая Гай-рю.

Мать Кийоко наверняка отправилась бы в монастырь, если бы не маленькая дочь. По причине Кийоко она избрала изгнание на Хоккайдо.

Что-то тогда произошло.

Из-за чего теперь они ничего не видят и не слышат.

Кийоко прижимает к себе соломенных кукол.

"Дядюшка? Бабушка?".

Сердце семейства лопнуло с грохотом колокола. Дедушка Кийоко – не ее дедушка; бабушка Кийоко – не бабушка ей. И ничего не объединяет дедушку и бабушку помимо принуждения жить под одной крышей.

Так что уже не должна больше Кийоко так говорить с ними, думать о них, видеть, писать.

Дядюшка душит дедушку, поскольку не может задушить мать Кийоко. Завалился детский маленький театрик дома и семейства.

Коты привыкли засыпать, прижавшись к теплому котацу. Печурка под столовым накрытием даже урчала им по-кошачьи, огромный, нагретый живот кошки-матери. Не раз и сама Кийоко засыпала возле теплого котацу.

Сейчас котацу в развалинах.

Угли остыли.

Домашние разошлись, каждый в свой угол.

Дома нет. Есть холодная хижина из дерева и бумаги, с выжженной дырой посредине.

"Как же низко мы пали!". Но это в домах самураев живут без сердца. Дома самураев не знают сердца котацу. В домах самураев никто совместно не ест.

Крестьяне и беднота – они а, они толкутся, пихаются, болтают один с другим – словно животные, объединившись вокруг горячего стола.

Мать Кийоко ест, отвернувшись боком, в своем углу возле угольной корзины. Заслоняя рот. Дешевое кимоно матери – всегда уложенное завязанное с той же самой церемонной тщательностью слоев и складок.

Она обучала каллиграфии и икебане принцессу Сакато. Управляла домом с доходом в сто двадцать рё. Сейчас же штопает оби крестьянок и помогает банным женщинам в оме Купания Господина Жабы.

Никогда Кийоко не видела, чтобы мать позволила своему спокойному, мягкому улыбчивому лицу оскорбить мир обнаженным чувством.

Только один раз, ночью, Кийоко расслышала ее спазматичный шепот.

"Как же низко мы пали!".

А теперь задвинь в голове бумажные стенки. Только лишь так цивилизованный человек живет среди цивилизованных людей.

Мы их слышим и видим, но как будто бы не слышали и не видели.

Задвинула. А теперь не забывай не приходить к ним непрошенной.

Они живут в твоей голове, ты живешь в их головах. И только лишь те тоненькие перегородки из бумаги защищают вас от помешательства: от безумия. От безжалостной резни отрубленных конечностей, распоротых животов, кровавого дождя. Так вы живете.

Так мы живем. Изображая вежливое одиночество, которое взаимно отражается вежливостью других. Хотя ведь, мы их слышим и их видим.

А между – лишь те тонюсенькие акари сёдзи, только они. Бумага против безумия.

И достаточно неосторожного огня. Мы улетим серым дымом в царство Будды Амиды, объединенные оргией громадного пожара.

無

我

муга

Как-то раз та сожгла себе волосы и выгрызла половину ладони, и говорит, что не знает - почему так.

Так Кагагу-сан тренируется в лучном искусстве, так Кагаку-сан исчезает и рассеивается, и так мастерство лука Кагаку-сан попадает в цель в горной тишине.

Тучи на земле – дома на небе – мир переворачивается на другой бок.

Как-то раз та сожгла себе волосы и выгрызла половину ладони, и говорит, что не знает - почему так. Все немного побаиваются бабку Рейну и немного посмеиваются над ней. Бабка Рейна бродит по деревушке, в кторорой проживает уже вот шестьдесят лет, и теряется за первым поворотом.

После полудня и вечерами Хибики, Такуми, Кийоко и Сакурако ходили за бабкой Рейной, делая вид, будто бы следят за ней, и прятались, делая вид, будто бы бабка Рейна не знает, что они за ней ходят.

Бабка Рейна ходила и в лес, а в лесу тоже терялась.

Бабка Рейна переходила на другую сторону притока реки через южный мостик, а возвращалась вброд, по беда в воде.

Тридцать три года назад, когда в Окаму пришел бродячий мастер Йёсё, бабка Рейна вышла в горы, и в этих горах оставалась последующие пять лет. Мастер Йёсе привел ее назад, голую, с живущими в коже червями и в волосах, с огромным шрамом на спине.

Он посетил ее еще два раза. "Находит мудрость в жизни, не заполненной поиском мудрости".

После смерти Йёсё его ученики привезли бабке Рейне любимый посох учителя. Месяц, и она позабыла, где этот посох делся.

Бабка Рейна бродит по деревушке, в которой проживает уже шестьдесят лет, и теряется за первым же поворотом.

Как-то раз она присела у обрыва над водяной мельницей и стала себя поедать.

В тот день за ней ходили Кийоко и Хибики. Хибики стоял и глядел. Кийоко побежала за дедушкой. Пока она его привела, бабка Рейна съела свои два пальца, начала третий и пережевывала плоть, выгрызенную из бока ладони.

"Зачем? Зачем? Зачем?". "Не знаю".

И Кийоко видит, что бабка Рейна и вправду не знает.

Зачем ходит она так по деревушке и по горам, теряется в ту или иную сторону, заворачивает и заворачивает, теряет дни, пялясь в пустоту над долинами, останавливается в нескольких шагах от дома, вместо того, чтобы войти в дом. Почему и зачем?

В конце концов, в Кийоко рождается уверенность, что бабка Рейна вовсе не теряется.

Дядюшка часами называет ее старой сумасшедшей и обманщицей.

"Бабка Рейна говорит правду".

Склонившись над угольной корзиной (котацу лежит холодное, разломанное), та сунула в огонь волосы, и те загорелись. Дом пропитался терпкой вонью испепеленной старухи.

"Не знаю".

Рейна – это имя из Нихон. Настоящее имя бабки другое. Она не произносит его вслух.

Родом она не южных островов. Род ее не прибыл сюда из империи Аматерасу. Она не дитя географии Идзанами.

Прежде чем подданные императора захватили их в свое владение, эти горы и леса, реки и тучи укрывали народ айну.

Прежде чем их освятила Аматерасу эти горы и леса, реки и тучи почитали богов-медведей.