Звезды и полосы навсегда! : фантастические произведения

— Баронство Дюоро пожаловано мне после Талаверы[10]. Титулы даруют только победителям. Вы умышленно выбрали именно эти титулы, дабы напомнить о моей военной карьере?

— Да.

— Рассматривая проблему, поставленную передо мной ныне, я предпочел бы помнить о своей политической карьере. В вопросах внешней политики я всегда выступал за невмешательство, и вам это известно. Начать войну легко, но прекратить ее ужасно трудно. Мы не подверглись агрессии, никто из наших соотечественников не пострадал, наши владения не претерпели ни малейшего урона.

— Английский корабль был остановлен в открытом море. Но более вопиющий противоправный акт — на нем захвачены двое иностранных подданных.

— Согласен, акт вопиюще противоправный. По международным законам пакетбот должны были отвести в нейтральный порт. Далее была бы определена надлежащая процедура. Обе заинтересованные державы затеяли бы тяжбу в суде. Буде таковое прошло бы подобающим образом и буде обоих отдали бы в руки американцев, у вас не было бы к ним никаких претензий. Так почему бы вам не привлечь юристов, раз уж речь зашла о нарушении закона? Нехватки в последних не наблюдается, и они с радостью возьмутся за подобное дело.

— Что я должен передать королеве?

Откинувшись на спинку кресла, Веллингтон тихонько вздохнул.

— И в самом деле, что? Со всех сторон — что добрые и великие, что низкие и глупые — криком кричат о войне. Ей трудно будет идти против течения, тем более что она и сама склоняется к тому же самому. Да вдобавок, вы говорите, в смерти супруга она винит американцев и инцидент с «Трентом».

— Именно так.

— У нее всегда был дар к иностранным языкам. Но в остальных отношениях дарованиями она не блистала. Частенько ударялась в слезы и была склонна к истерикам. Скажите ей, чтобы спросила совета у собственного сердца, поразмыслив о несметных тысячах людей, живущих ныне, каковым суждено умереть, если грянет война. Скажите, чтобы отдавала разуму предпочтение перед чувством. Хотя она вряд ли прислушается. Скажите, пусть ищет мира, не теряя чести, если сумеет.

— Это будет нелегко.

— Ни в воинском искусстве, ни в политике не бывает легких дел, лорд Пальмерстон. Вы должны сказать Ее Величеству, что ей следует весьма серьезно подумать о последствиях, подумать, позволять ли и дальше этому делу катиться, как прежде. Я видел чересчур много битв и смертей, чтобы наслаждаться ими. Прошу вас, выпейте еще вина перед уходом. Больше вам на своем веку уже не отведать подобного.

Веки старика опустились, он задышал ровнее и чуточку громче. Пальмерстон допил остатки портвейна и вздохнул об окончившемся удовольствии. Затем поднялся, стараясь не издать ни шороха, и удалился.

Победа в битве

Пробудившись, как всегда, на рассвете, генерал Уильям Ти-камси Шерман полюбовался, как разгорается заря за окном гостиницы. Элен крепко спала, и ее ровное дыхание чуть-чуть не переходило в легкое похрапывание. Тихонько встав, он оделся и вышел. В вестибюле царило совершенное запустение, не считая ночного портье, дремавшего в кресле. Заслышав чеканный звук шагов по мраморному полу, портье вскочил на ноги.

— Доброе утро, генерал! Намечается хороший денек. — Распахнув дверь, он вскинул руку в крайне цивильном приветствии. Шерман не обратил на него внимания. Президентский особняк расположен почти напротив «Уильямс-отеля», так что генерал направился в сторону Белого дома. При его приближении двое солдат в синих мундирах, стоящие у въезда в особняк, вытянулись в струнку, и Шерман козырнул в ответ на приветствие.

Денек намечается хороший. Если говорить о погоде. Насколько удачным он окажется для генерала, зависит от хозяина Белого дома. Шерман зашагал быстрей, будто стремился убежать от собственных мыслей. Потом остановился на минутку, чтобы понаблюдать за стаей ворон, круживших над недостроенным памятником Вашингтону, стараясь занять свои мысли чем угодно, только бы не думать о предстоящей встрече с президентом. Зная себя, он понимал, как легко может впасть в могильную мрачность, превращающую жизнь в пытку. Только бы не сейчас. Не сегодня. Резко развернувшись, он зашагал обратно, по-военному четко печатая шаг, глядя прямо перед собой и стараясь держать мысли в узде.

Учуяв на подходе к гостинице аромат кофе, он направился прямиком в буфет и немного поболтал с официантом. Минута мрачности миновала; кофе оказался превосходным, и Шерман заказал вторую чашку.

Когда он вернулся в номер, Элен причесывала свои длинные черные волосы перед зеркалом, установленным на туалетном столике.

— Ты сегодня на ногах с раннего утра, Камп, — заметила она.

— Как только я проснулся и начал думать...

— То начал тревожиться и изводить себя попусту, вот что ты сделал. Но сегодня тебе не о чем тревожиться.

— Но сегодня такой важный день...

— Теперь важен каждый день. Тебе следует забыть о случившемся в Кентукки. С той поры ты проделал работу, которой генерал Халлек просто гордится. Он поддерживает тебя, как и твой друг Грант.

— Однажды я его подвел и забыть этого не могу.

Обернувшись, она взяла его за руки и крепко сжала их между своими ладонями, словно хотела поддержать еще и физически. Шерман пытался улыбнуться, но не сумел. Встав, Элен прижалась к нему своим худеньким телом.

— Мне ли не знать тебя лучше других? Мы познакомились, когда мне было всего десять лет. С той поры много воды утекло, мы давным-давно женаты, а ты ни разу не подвел ни меня, ни детей.

— Я потерпел крах с банком в Калифорнии, да вдобавок с армией в Кентукки.

— Халлек вовсе так не считает, иначе не поставил бы тебя командовать снова. И в Сан-Франциско ты выплатил все свои долги, хотя отнюдь не был обязан.

— Нет, обязан. Лопнул банк не по моей вине. Но это я подбил товарищей-офицеров вкладывать деньги в этот банк. Когда же они лишились денег, долг чести требовал, чтобы я уплатил им. Все до цента.

— Да, ты сделал это, и я горжусь тобой. Но цена оказалась немалой. Жить так долго, так далеко друг от друга! Жизнь была нелегка, я первая же признаю это, и мы пробыли порознь слишком долго. Мне было очень одиноко.

— Мне тоже, — мягко отстранившись, он присел на край кровати. — Я не делился этим ни с кем, но не раз и не два... мне так хотелось... покончить с собой. Но ради тебя и детей... Только видя Минни, Лиззи и Вилли, думая о них... если б не это, я мог бы броситься в Миссисипи.

Элен знала, что, когда на мужа находит сумрачное расположение духа, урезонивать его бесполезно. Она глянула на часики, приколотые к платью.

— Сегодня слишком важный день, чтобы ты позволил себе нервничать. Во сколько вы встречаетесь с Джоном?

— Он сказал, что в девять будет ждать меня в вестибюле при входе.

— Значит, времени более чем достаточно, чтобы ты успел сменить сорочку. А пока ты будешь переодеваться, я хорошенько вычищу твой мундир.

Тяжело вздохнув, Шерман встал и потянулся.

— Конечно, ты права. Идет война, а я солдат и не боюсь сражений. Правду говоря, я рвусь в бой. И первое сражение я должен выдержать с этими черными мыслями, отбросить их и думать только о предстоящей встрече. От ее успеха зависит мое будущее.

Конгрессмен Джон Шерман только-только закурил свою первую за день сигару, когда увидел пару, спускающуюся по лестнице. Загасив сигару, он поспешил через вестибюль, чтобы по-отечески поцеловать невестку в щеку. Потом с довольной улыбкой повернулся к брату.

— Ты выглядишь как нельзя лучше, Камп. Готов к встрече с дровосеком?

Шерман улыбнулся, но взгляд его остался холоден как лед. Сегодняшняя встреча чересчур важна, чтобы подшучивать над ней.

— Неужто эти претенденты на должности не могут подождать? Неужели всякий, кто претендует на государственный пост, должен являться лично ко мне? — спросил президент, приподнимая толстую кипу непрочитанных документов, неподписанных писем, неразрешенных проблем, неотложных дел.

— Тех, у кого дело не горит, я вынуждаю ждать — иных неделями — и разубеждаю самых неприемлемых или отказываю им в приеме, — ответил Николай. — Однако вы самолично назначили нынешнюю встречу с конгрессменом Джоном Шерманом. А он хочет, чтобы вы повидались с его братом генералом Шерманом.

Тяжко вздохнув, Линкольн уронил бумаги на стол.

— Что ж, эту войну приводит в движение политика, так займемся же политикой. Пригласите их.

С виду пришедшие не очень-то располагали к себе. Несмотря на молодость, сенатор уже начал лысеть. Генерал, щеголяющий остроконечной рыжей бородкой, оказался невысоким и коренастым, зато держался по-военному прямо; безупречная вы правка выдавала в нем вест-пойнтского выпускника. Взор его был холоден и бесстрастен, как взгляд хищной птицы. Сидел он молча, устремив взгляд за окно, на реку Потомак и далекие вспаханные поля Виргинии по ту сторону, не раскрывая рта, если только к нему не обращались напрямую. Очевидно, политика его совершенно не интересовала. Линкольн следил за ним краешком глаза, упорно пытаясь разбудить воспоминание, затаившееся где-то у самой поверхности сознания. Ну конечно!

— Что ж, конгрессмен, — перебил президент тираду, мало-помалу переходившую в слишком уж знакомую аболиционистскую речь, — все сказанное вами весьма резонно. В ответ на это я могу лишь повторить слова, которые проговорила девушка, натягивая чулок: «Сдается мне, в этом что-то есть». Я приму ваши мысли к сведению. А сейчас мне бы хотелось перекинуться словцом-другим с вашим братом. — Он развернулся в кресле, чтобы оказаться лицом к Шерману. — Генерал, поправьте меня, если я заблуждаюсь, но не встречались ли мы хотя бы однажды?

— Встречались, мистер Линкольн, — кивнул Шерман. — Вскоре после битвы при Булл-Ране.

— И конечно, по поводу небольшого дисциплинарного вопроса в одном из ваших ирландских полков, насколько припоминаю.

— Можно сказать и так. Насколько помнится мне, это произошло перед самым вашим визитом. Один капитан, адвокатиш-ка, простите за выражение, пришел ко мне для беседы, когда нас могло слышать множество его солдат, находившихся неподалеку. Он вполне недвусмысленно заявил, что его трехмесячный срок завершен и он отправляется домой. Я не мог стерпеть подобного на глазах у его подчиненных. — Лицо Шермана, переживающего прошедшее заново, окаменело от гнева. — Подобные поползновения надобно пресекать в корне. Особенно перед лицом людей, однажды уже бежавших с поля боя. Так что я сунул руку за борт шинели, сказав: «Попытка покинуть полк без приказа считается мятежом, и я пристрелю вас, как собаку». На этом вопрос был закрыт.

— Не совсем, — Линкольн улыбнулся при этом воспоминании. — Должно быть, чуть позже в тот же день, когда мы с государственным секретарем Сьюардом верхом объезжали лагерь, этот самый капитан приблизился к нам и, указывая на вас, сказал: «Господин президент, у меня жалоба. Сегодня утром я разговаривал с полковником Шерманом, и он грозился застрелить меня».

Как всегда, смакуя добрую байку, Линкольн выдержал мелодраматическую паузу, прежде чем продолжать:

— Я чуточку выждал, потом наклонился к нему и прошептал, что называется, театральным шепотом. Что ж, будь я на вашем месте, сказал я, и он грозил бы меня застрелить, я бы ему доверял, поскольку он и вправду на такое способен!

Все трое рассмеялись хорошему, умело поданному анекдоту.

— Конечно, — добавил Линкольн, — суть дела я узнал, когда ее изложил мне полковник Шерман, ибо тогда вы были в этом звании. Поскольку я ничего толком не знал, то решил довериться вашему суждению, чувствуя, что вы знаете свое дело.

— После поражения при Булл-Ране войска были деморализованы, и подобные разговоры следовало пресекать тотчас же.

— На лад Вест-Пойнта.

— Так точно.

— А ведь покинув Вест-Пойнт, вы одно время были начальником Луизианской государственной военной академии? Это правда?

— Мне действительно выпала такая честь.

— Камп чересчур скромничает, — встрял Джон. — Он основал эту академию, чуть ли не построил ее собственными руками. Начал в голом поле, возвел здания, организовал учебное заведение, и через два месяца оно уже открылось.

Президент кивнул.

— Должно быть, у вас было на Юге много друзей, когда вы занимали такой ответственный пост?

— Было. Пожалуй, и сейчас еще есть. За время службы я хорошо познакомился с южанами. У меня были друзья, человеческими качествами которых я восторгался. Но вот их отношения к порабощенным неграм я отнюдь не одобряю. Они встречают человека не по одежке, не по уму и даже не по воспитанию. В их глазах человек обретает вес, только если за ним следует раб, угождающий его прихотям. Один человек порабощает другого — и гордится этим до беспамятства. Во всех остальных отношениях они чудесные, благородные люди. После учебы становятся отличными солдатами. Это военный народ, с крепкими воинскими традициями.

— К несчастью, — кивнул Линкольн. — Слишком многие из ваших однокашников по Вест-Пойнту воюют на их стороне.

— Южане — отличные бойцы. Но порой они не внимают простейшей логике. Я знаю, ибо пытался взывать к их разуму. Однажды я пытался предупредить офицеров, преподававших в академии, об их неминуемой участи, о переменах, которые сулит им будущее. Боюсь, они даже не услышали, ибо крайне негибки в своих воззрениях.

— Вы меня озадачили, генерал, — с недоумением взглянул на него Линкольн. — О чем вы хотели их предупредить?

— Разговор состоялся, когда южные штаты уже начали откалываться. То было время великих тревог. Все преподаватели академии состояли на действительной службе в армии Соединенных Штатов. Они разрывались между верностью своему правительству и верностью своим штатам. Я пытался урезонить их. Поведать о неизбежности гибельной войны, господин президент. Пытался растолковать, сколь они безрассудны, ибо мысленным взором видел, что прольются реки крови, если они не сойдут с дороги, ведущей к гражданской войне. Реки их собственной крови. Мне не удалось убедить их, что миролюбивые северяне пойдут в бой, если придется. Пойдут в бой и победят.

— Вы говорите весьма убежденно. Вы догадывались, что боевой дух Севера со временем возобладает?

— Не совсем. Южане всегда отличались воинственностью, потому-то многие из них и пошли в Вест-Пойнт. Ибо считают, что во многом на голову превосходят остальных. Но все мы американцы — и северяне, и южане — и реагируем на конфликт одинаково. Однако нынешнюю войну выиграет отнюдь не боевой дух. В конечном итоге верх возьмет военная техника. Юг не в состоянии построить, скажем, локомотив или железнодорожный вагон, вообще произвести что бы то ни было потребное для ведения войны и окончательной победы. Они выигрывают сражения, ибо они отважный народ, но не располагают ресурсами для победы. Когда же я говорил об этом, они улыбались мне, как слабоумному. — Шерман помолчал, устремив свой холодный, пустой взор за окно, в сторону раскинувшейся за рекой вражеской земли. Видел дела минувшие... а быть может, и грядущие. — После этого мне не оставалось ничего другого, как покинуть Юг и выступить за дело Союза. Конечно, мои слова пропустили мимо ушей и скоро забыли, и мы стремительно покатились навстречу войне. Но эти люди — мои добрые друзья, и по сей день я не могу воспринимать их как мятежников или предателей. Они восстали на защиту своей родины, своих очагов и семей — против чужаков, вторгшихся на их землю, каковыми они нас считают.

Его слова произвели на Линкольна неизгладимое впечатление: оказывается, этот человек не только воин, но и мыслитель. Слишком уж многие генералы думают только о схватках и почти ни о чем более. А у иных нету даже боевого духа. Генерал Макклеллан потратил целых пять месяцев совершенно впустую. Те

перь он угодил с лихорадкой в госпиталь, и президент принял командование на себя. На западе Халлек застрял и ни с места. Солдаты гибнут, но больше ничего не происходит. Только морская блокада идет успешно. Контрабандные суда перехватываются почти ежедневно, все запасы у южан на исходе. И все равно, ситуация сложилась патовая. Нельзя же выиграть войну, если сидеть сложа руки и надеяться, что мятежники перемрут голодной смертью. Будь во главе войск генерал Шерман, он сумел бы повлиять на ситуацию. Конечно, не прямо сейчас, но надо иметь его в виду.

— Вы далеко пойдете, генерал. Хотелось бы мне иметь хотя бы дюжину таких, как вы. Тогда с войной было бы покончено уже к весне. Насколько я понимаю, вы хотите служить под командованием генерала Халлека?

— Так точно. Он хочет, чтобы я принял дивизию под началом генерала Гранта.

— Тогда по рукам! Приказ будет отдан. Желаю вам всяческих успехов.

Николай, с безупречным чутьем секретаря появившийся именно в этот момент, проводил гостей. И заговорил лишь тогда, когда закрыл за ними дверь.

— Миссис Линкольн спрашивает, не можете ли вы зайти к ней в комнату Вилли.

Смуглое лицо Линкольна приобрело землистый оттенок.

— Никаких перемен?

— Не знаю, больше она ничего не сказала.

Линкольн поспешил прочь из кабинета. Мэри стояла у двери, глядя на кровать. Ощутив его прикосновение к локтю, обернулась.

— Он такой холодный!

Один из друзей Вилли сидел у большой кровати, выпрямившись с мрачной серьезностью. Глаза Вилли были закрыты.

— Он ничего не говорил? — спросил Линкольн у мальчика.

— Нет, сэр, сегодня нет. Но он наверняка знает, что я здесь, потому что пожимает мне руку.

Поставив стулья, они в молчании присели рядом с парнишкой. Тут уж ничего не скажешь, ничего не поделаешь. Пришел доктор, поглядел на безмолвного ребенка, потрогал его лоб — и покачал головой, сказав этим больше, чем под силу выразить словам.

Только через час Линкольн вернулся к письменному столу и устало опустился в кресло. И обернулся, услышав голос:

— Ему это удалось, мистер Линкольн, Гранту это снова удалось!

Военный министр вбежал в комнату, размахивая депешей, как боевым стягом. В своем восторженном задоре он даже не заметил, как осунулось лицо президента, не разглядел беспросветного отчаяния, застывшего во взоре Линкольна. Повернувшись к висящей на стене карте Соединенных Штатов, Камерон постучал пальцем по штату Теннесси.

— Форт Донелсон пал, и это воистину великая победа! — И зачитал с принесенного листка: — Шестнадцатого февраля... армия конфедератов сдалась... пятнадцать тысяч пленных. Вот оно, самое великолепное доказательство, что в Гранте мы нашли великого полководца. Знаете, что сказал Грант, когда генерал Бакнер спросил его об условиях сдачи? — Отыскав на листке нужное место, Камерон назидательно поднял палец: — «Никаких условий, кроме безусловной и немедленной сдачи. Предлагаю вам немедленно перейти к делу». — Министр ликовал. — Полагаю, если позволите, надо немедленно произвести Гранта в генерал-майоры.

Линкольн утвердительно склонил голову. Камерон снова обернулся к карте.

— Сперва пал форт Генри, теперь очередь форта Донелсон, сущая катастрофа для противника! Камберленд и Теннесси — две важнейшие реки юго-запада — в наших руках. Штат Теннесси теперь принадлежит нам, а Кентукки распахнут перед нами. Южанам остается лишь горько сетовать. Они окружены и подвергаются непрерывным атакам. — Он ткнул пальцем в карту: — Наши армии находятся вот здесь, в Виргинии близ Вашингтона, и здесь, у Харпере-Ферри. А также на полуострове, у форта Монро, и готовы нанести удар по Ричмонду и Норфолку. Стальное кольцо, вот как это называется! Наши войска у Порт-Ройяла нацелены на Саванну и Чарльстон. Далее по побережью Мексиканского залива мы готовы постучаться в ворота Мобила и Нового Орлеана. А здесь, на Миссисипи, устремлены на Камберленд и Теннесси. — Утомленный восторгом Камерон плюхнулся в кресло. — Блокада вдоль всего мятежного побережья уже не просто докука Джонни Бунтарю, а полновесная угроза. Я не удивлюсь, если война закончится еще до конца года. Тысяча восемьсот шестьдесят второй станет нашим annus mirabilis, победным годом.

— Дай Бог, чтобы это было так, Камерон. Я молюсь, чтобы неисчислимым смертям и разрушениям пришел конец и наша многострадальная страна вновь стала единой. Но раненый зверь

бросается на обидчика, а Юг ранен, и ранен жестоко. Мы не должны терять бдительности ни на миг. И важнее всего для нас блокада. Ее следует поддерживать и укреплять. Надо отрезать противника от всех каналов поставок извне. Без оружия, боеприпасов и снаряжения Югу долго не продержаться. В конце концов их войска будут разбиты.

Слова были полны оптимизма, но в голосе Линкольна прозвучал беспросветный мрак. И столько в нем было горечи, что Камерон вдруг заметил явное страдание, написанное на лице президента.

— Сэр, вам нездоровится?

— Нет, не мне. Тому, кто мне дорог. Моему сыну, Вилли. Ему ведь всего двенадцать. Доктора говорят, смертельно болен. Тиф. Сомневаются, что доживет до вечера.

Пораженный горем и болью президента, Камерон даже не нашел слов для ответа. Встал, скорбно покачивая головой, и медленно вышел.