История Фрацнцузской революции: пути познания

Впрочем, даже после того как «Падение Жиронды» попало мне в руки, я отнюдь не бросил все текущие дела для того, чтобы его прочесть, а отложил это до лучших времен. Такие времена настали полтора десятка лет спустя, когда я вошел в проект «Историк и власть», осуществлявшийся в рамках международной программы МИОН[165] на базе истфака Саратовского государственного университета. Участие в проекте стало хорошим поводом обратиться наконец к изучению первой из работ Лукина[166]. Следом за ней в поле моих научных интересов попали и остальные его публикации о Французской революции. Результатом анализа всего комплекса трудов Лукина по данной тематике стал написанный мною раздел коллективной монографии, изданной в 2006 г. по итогам проекта[167]. Позднее сокращенная его версия вошла в мою монографию «Французская революция: история и мифы», а затем была издана во Франции[168].

Ниже эта работа публикуется в полной редакции.

Историк воюющий

В предвоенной истории взаимоотношений советской власти и профессионального сообщества отечественных историков стран Запада академику Николаю Михайловичу Лукину (1885 - 1940) принадлежала чрезвычайно важная, а может, даже центральная роль. С одной стороны, он сам был практикующим историком, общепризнанным «отцом - основателем» советской школы исследований по Новой и Новейшей истории Запада, с другой - видным деятелем собственно коммунистического режима. Двоюродный брат Н. И. Бухарина, крупного большевистского теоретика, сам большевик с 1904 г., принимавший участие во всех российских революциях, Н. М. Лукин уже с конца 1918 г. был брошен, говоря языком того времени, на «исторический фронт», где стал для исследователей всеобщей истории таким же «комиссаром» партии, каким для специалистов по отечественной истории был М. Н. Покровский. Уже в 1920-е гг. Н.М. Лукин занимал руководящие посты практически во всех основных научных и учебных заведениях Москвы, занимавшихся изучением истории, а в 1930-е и вовсе стал наиболее высокопоставленным государственным функционером в области исторической науки. На протяжении почти двадцати лет он оказывал определяющее влияние на развитие советских исследований по Новой истории Запада и, в частности, по истории Французской революции XVIII в., являвшейся одним из приоритетных направлений его собственных научных изысканий. Даже после того как в 1938 г. Н. М. Лукин был репрессирован, его ученики занимали ведущие позиции в академической науке вплоть до 1980-х гг. Особенно ярко это проявилось как раз в изучении Французской революции, где выходцы из «школы Лукина» Альберт Захарович Манфред (1906 - 1976) и Виктор Моисеевич Далин (1902 - 1985) оставались бесспорными лидерами данного направления советской историографии с 1950-х гг. и до конца своих дней. Разумеется, эта историография отнюдь не исчерпывалась трудами учеников «школы Лукина», однако именно последняя задавала ей тон на протяжении всей советской эпохи.

С посмертной реабилитацией Н. М. Лукина в годы хрущевской Оттепели его жизнь и деятельность стали темой для целого ряда статей и книг. Все они, однако, носили в большей или меньшей степени апологетический характер, что, впрочем, вполне объяснимо: эти работы были написаны преимущественно учениками Лукина, а потому просто по определению были обречены нести на себе ярко выраженную печать субъективности. Не способствовал критическому взгляду на деятельность Лукина и окружавший его трагический ореол жертвы сталинских репрессий. И все же, если мы действительно хотим понять историю развития отечественной науки со всеми ее нюансами и перипетиями, нам необходим именно такой, объективно-критический, подход к оценке ключевых фигур минувшей эпохи.

* * *

Авторы всех существующих на сегодняшний день жизнеописаний Н. М. Лукина практически единодушно утверждают, что к тому моменту, когда пришедшая к власти партия большевиков направила его на руководящую работу в систему преподавания и изучения истории, он был уже вполне сложившимся ученым, обладавшим солидным профессиональным опытом. «Его годами накопленные громадные знания в истории, - писал А. 3. Манфред, - были целиком поставлены на службу революционному пролетариату»[169]. И, по мнению В. А. Гавриличева, «сразу же после революции 1917 г. он [Н. М. Лукин. - А. Ч.] выступил в качестве крупнейшего знатока Великой французской революции»[170].

В подтверждение биографы Лукина ссылаются на его раннее исследование «Падение Жиронды», выполненное в период учебы на историко-филологическом факультете Московского университета и представленное в 1909 г. в качестве дипломного сочинения. Парадокс, однако, состоит в том, что большинство из них этой работы в глаза не видели. Долгие годы она считалась утраченной, о чем, в частности, и сам ее автор много лет спустя говорил на I Всесоюзной конференции историков-марксистов: «Я изучал падение Жиронды, но моя кандидатская работа оказалась погребенной в университетских архивах»[171].

По словам Лукина, своим исследованием он доказывал, что «падение Жиронды надо объяснять массовым движением на почве продовольственного кризиса, который начинается с конца 1792 г. и развертывается в начале 1793 г.»[172]. Эта реплика академика позволила некоторым его биографам заключить, что в своем дипломном сочинении молодой историк «в известной степени предвосхитил Матьеза»[173], чей классический труд «Борьба с дороговизной и социальное движение в эпоху Террора» увидел свет только в 1927 г.

И. С. Галкин в подтверждение высокого качества ранней работы Н. М. Лукина ссылался на мнение его научного руководителя Р. Ю. Виппера, выраженное в частной беседе: «С ним [Лукиным] было интересно и полезно заниматься. Он много читал, ценил источники, погружался в их анализ... Он увлеченно и плодотворно исследовал Французскую революцию. Его дипломное сочинение «Падение Жиронды» было свежо, оригинально»[174]. Справедливости ради заметим, что это суждение 88-летний академик высказал уже в 1947 г., спустя 38 лет после того, как, прочтя дипломную работу своего ученика, поставил ему «весьма удовлетворительно» - высший балл по тогдашней шкале оценок.

И только в середине 1980-х гг., словно подтверждая известный афоризм «рукописи не горят», сочинение Н. М. Лукина «Падение Жиронды» было обнаружено в Центральном государственном историческом архиве города Москвы (ныне - Центральный исторический архив города Москвы[175]) известным отечественным историографом В. А. Дунаевским. По его же инициативе были сделаны фотокопии этого документа, а затем машинописная распечатка. Работу предполагалось опубликовать в юбилейном выпуске «Французского ежегодника», посвященном 200-летию Французской революции, от чего, однако, Из-за большого объема рукописи (около 4 а. л.) пришлось отказаться, и фотокопии вместе с машинописным экземпляром остались в архиве редакции. В результате первое проведенное Лукиным самостоятельное исследование так в научный оборот и не попало, а тем, кого оно могло заинтересовать, приходилось верить на слово авторам последней из его биографий, которые имели возможность ознакомиться с указанной рукописью: «Работа “Падение Жиронды” представляла собой отнюдь не ученическое сочинение, а во многих отношениях зрелое научное исследование [курсив мой. - А. Ч.], в котором выдвигались определенные идеи, находившие убедительное обоснование. В ней отчетливо проявилась глубокая приверженность автора марксизму»[176].

Особо отметим последнее предложение данной цитаты, которое требует отдельного комментария. Если в период работы над «Падением Жиронды» Лукин еще только дебютировал как историк, то в социальном и политическом плане он был уже вполне состоявшимся человеком. Активист РСДРП, он принимал самое активное участие в Первой русской революции 1905 - 1907 гг. и к ее завершению являлся видным партийным деятелем - членом Московского комитета партии. Арестованный в 1907 г., он после четырехмесячного заключения был сослан в Ярославль, откуда смог вернуться в Москву только в конце 1908 г.[177] Таким образом, его приверженность марксизму носила отнюдь не академический характер, а являлась глубоко выстраданным убеждением опытного политического бойца.

Обратимся теперь собственно к тексту «Падения Жиронды». То, что немногочисленные историки, имевшие возможность лично ознакомиться с дипломным сочинением Лукина, подчеркнули его приверженность марксизму, далеко не случайно. Именно она составляет, пожалуй, единственную оригинальную черту данной работы. Все остальные ее достоинства, априорно предполагавшиеся биографами Лукина, обнаружить в тексте, увы, не удается.

Это относится и к количеству привлеченных источников, и к качеству их использования. По сути, «Падение Жиронды» представляет собой реферат трех трудов французских авторов: «Истории Террора» М. Терно[178], «Политической истории Французской революции» А. Олара[179] и «Социалистической истории» Ж. Жореса[180]. Эпизодически встречаются также ссылки на книгу А. Лихтенберже «Социализм и французская революция»[181]. Иначе говоря, в том, что касается фактов, включая данные по продовольственному вопросу в первой половине 1793 г., работа Лукина вторична. Если ее автор в чем-то и «предвосхитил» Матьеза, то ничуть не в большей степени, чем историки, на работы которых он опирался.

Круг привлеченных в «Падении Жиронды» документальных источников ограничивается собранием протоколов Якобинского клуба, изданных Оларом[182]. Правда, использование их в работе Лукина носит скорее вспомогательный, иллюстративный характер. Но даже будучи таковым, оно произведено крайне небрежно. И дело не только в том, что, цитируя протоколы Якобинского клуба, автор постоянно ошибается с номерами страниц или одни цитаты переводит, а другие нет, и может даже, начав цитату по-русски, в середине фразы оборвать перевод и перейти на французский (ЦГИАМ. Л. 7об). Гораздо хуже, что он путает имена выступавших и приписывает слова П. Ж. М. Шаля П. Л. Бентаболю (Л. 16), Ж. М. Купе - Б. Бареру (Л. 20 - 20об.), К. Демулена - Л. А. Сен-Жюсту (Л. 22), П. Ф. Ж. Робера - М. Робеспьеру (Л. 73). Иными словами, в тексте работы при всем желании трудно найти подтверждение позднейшему свидетельству Р. Ю. Виппера о том, что его ученик «много читал, ценил источники, погружался в их анализ».

Впрочем, сам автор «Падения Жиронды», похоже, и не испытывал потребности в таком «погружении». Он не ставил перед собой эвристической задачи, ответ на которую нужно было бы искать, анализируя источники. Уже в самом начале исследования он обозначил жесткую методологическую схему объяснения конфликта между жирондистами и якобинцами, построенную на классовом подходе и экономическом детерминизме. Согласно Н. М. Лукину, в основе этого конфликта лежало противоречие между крупной буржуазией, представленной жирондистами, и «народными низами» («мелкой буржуазией и пролетариатом»), на которых опирались якобинцы. Собственно же факты играли по отношению к данной схеме сугубо подчиненную роль и требовались, скорее чтобы ее проиллюстрировать, нежели обосновать. Поэтому для автора не имело принципиального значения, откуда - из источников или из работ других историков - черпать фактический материал, выступавший своего рода «наполнителем» изначально заданной методологической формы. И даже если подобный материал сопротивлялся жестким рамкам схемы, это не могло побудить автора к ее изменению. Факты насильственно загонялись в ее прокрустово ложе, что вызывало определенные логические противоречия в содержании работы. Приведу некоторые примеры.

Наиболее ярко, по мнению Лукина, связь Жиронды с «крупной буржуазией» проявилась при обсуждении проекта отправки из департаментов в Париж стражи для охраны Конвента, а также - в ходе процесса над королем (ЦГИАМ. Л. 73).

Говоря о дискуссии по первому из этих вопросов, Лукин цитирует выступления Барбару и Бюзо, предлагавших набирать департаментскую стражу из людей, достаточно состоятельных, чтобы самостоятельно экипироваться и некоторое время прожить в столице за свой счет. Отсюда следует вывод: «Итак, проект Жиронды создать вооруженную охрану Конвента является попыткой опереться на крупную буржуазию, враждебно относившуюся к дальнейшему развитию революции, против революционного Парижа, где преобладали низшие и средние слои общества» (ЦГИАМ. Л. 13 об.). Правда, тут же автору приходится проявить недюжинную изобретательность, чтобы объяснить, почему отряды федератов, созданные в департаментах якобы «контрреволюционной крупной буржуазией», вскоре по прибытии в Париж поддержали монтаньяров. Приведу для примера одно из таких рассуждений, весьма смахивающее на словесную эквилибристику: «Изменение в настроении федератов, совершившееся в революционной атмосфере Парижа, еще ничего не говорит о непрочности контрреволюционного настроения в тех общественных слоях, которые они представляли» (ЦГИАМ. Л. 14). Иначе говоря, что бы там в реальности ни делали федераты, это никоим образом не может повлиять на изначально заданный автором тезис о господстве в департаментах «контрреволюционной крупной буржуазии».

Еще большую «эластичность» в обращении с фактами молодой историк проявляет, доказывая, что и в процессе над королем позиция жирондистов отражала интересы все той же «крупной буржуазии». Процитировав выступление Верньо, где лидер жирондистов предложил воздержаться от казни короля, дабы не спровоцировать вступление в войну против Франции новых держав, что неизбежно привело бы к подрыву французской торговли и падению курса ассигнатов, Н. М. Лукин заключает:

«Когда читаешь эту речь Верньо, кажется, что говорит сама блестящая торговая буржуазия Бордо, представителем которой был знаменитый оратор Жиронды. В самом деле: лейтмотив его речи - опасение за благосостояние французской торговли и за устойчивость государственных финансов. Но опасения, высказанные Верньо, могли тревожить прежде всего крупную торговую и промышленную буржуазию...» (ЦГИАМ. Л. 31 - 31об.).

Автор даже не замечает, что противоречит самому себе, ведь не далее как на первых страницах своей работы он констатировал, что расстройство государственных финансов и падение курса ассигнатов «должно было особенно тяжело отозваться на положении народных масс» (ЦГИАМ. Л. 5об.). Впрочем, едва ли не на следующей странице после приведенного выше пассажа о речи Верньо Лукин опять замечает, что «заминка в промышленности и дороговизна продуктов, вызванная падением курса ассигнаций, спекуляцией с бумажными деньгами и войной», вела к «прогрессивному ухудшению материального положения парижской бедноты» (Л. 32). То есть и этот аргумент в пользу того, что жирондисты защищали интересы «крупной буржуазии», оказывается с точки зрения логики далеко не безупречным.

Впрочем, это совсем не единственное противоречие работы. Стремление во что бы то ни стало найти классовую подоплеку в политических событиях порою приводит автора к весьма парадоксальным заключениям. Так, широко заимствуя из книги А. Олара фактический материал, свидетельствующий о столкновении интересов столицы и провинции, лежавшем, по мнению французского историка, в основе конфликта монтаньяров и жирондистов, и механически прикладывая к этому материалу схему классового подхода, Н. М. Лукин рисует совершенно удивительную картину, где территориальное деление Франции фактически совпадает с классовым:

«Якобинцы может быть инстинктивно уже чувствовали, что эта тяжба между Парижем и департаментами означает нечто большее. Так, например, Фабр видит в ее осуществлении зародыш гражданской войны...; и мы могли бы добавить - громадной войны между различными классами французского общества. В самом деле, жирондисты боялись Парижа; но какого Парижа? - Парижа народных низов: мелкой буржуазии и пролетариата... Против этих общественных групп Жиронда могла апеллировать только к общественным верхам: крупной буржуазии провинциальных городов и землевладельцам» (ЦГИАМ. Л. 12 - 12об).

Любопытно, что ни одна из работ французских историков, на которые опирался Лукин, не дает никаких фактических оснований для столь упрощенной трактовки проблемы в духе наивного социологизма. Впрочем, автор «Падения Жиронды», строго следуя монизму классового подхода, не придавал большого значения возможному несоответствию фактов принятой им методологической схеме. Его марксизм носил ярко выраженный догматический оттенок, это был скорее марксизм пропагандиста (кстати, именно такую функцию Лукин выполнял в своей парторганизации), нежели ученого, скорее символ веры, чем метод познания.

Такое отношение к марксизму хорошо видно в полемике Н. М. Лукина с Ж. Жоресом. Последний тоже был не чужд марксистской методологии объяснения истории и считал К. Маркса (наряду с Ж. Мишле и Плутархом) мыслителем, оказавшим на него, Жореса, наибольшее влияние. При этом воззрениям французского историка были свойственны значительная гибкость и плюрализм. Далекий от жесткого экономического детерминизма, он готов был искать объяснения тех или иных исторических явлений не только в сфере экономики, но и в области политики (за которой признавал известную автономию по отношению к экономике), культуры, социальной психологии. Так, в борьбе Горы и Жиронды он видел прежде всего столкновение политических партий, а не классов, поскольку между социальными концепциями монтаньяров и жирондистов не было принципиальных различий. Подобный взгляд на вещи вызывает у Лукина резкое неприятие, ведь всякое отступление от экономического детерминизма оставляет лазейку для проникновения в историю случайного, а значит, угрожает вере в непреложное действие открытых Марксом исторических законов. Отповедь следует незамедлительно:

«...Соображения Жореса, действительно, следует признать “поверхностными”. Ведь все эти объяснения в лучшем случае могут доказать, почему вокруг Роланов сгруппировались определенные личности <...>, но политическое поведение жирондистской партии остается чем-то случайным. Конечно, во всякой политической борьбе проявляются человеческие страсти, но они всегда лишь отражают более глубокие конфликты, лежащие в самой общественной жизни, в взаимоотношении различных классов. В общем, точку зрения Жореса можно назвать невыдержанной и противоречивой» (ЦГИАМ. Л. 69об. - 70).

Чем же интересна для нас первая научная работа Н. М. Лукина? Нужно ли было уделять здесь столько внимания этому квалификационному сочинению, так и оставшемуся неопубликованным? Убежден, что нужно. Ведь это не просто первый, но единственный (!) опыт исторического исследования, осуществленный Лукиным к тому времени, как он стал «одним из зачинателей советской исторической школы»[183].

* * *

После защиты дипломной работы Н. М. Лукин в 1910 г. был оставлен при кафедре всеобщей истории Московского университета для подготовки к преподавательской деятельности, что с определенной долей приближения можно считать аналогом сегодняшней учебы в аспирантуре. Однако в отличие от последней конечной целью такой подготовки была не защита диссертации, а только сдача магистерских экзаменов, которые, в свою очередь, можно сравнить с нынешним кандидатским минимумом. Впрочем, в случае Лукина этот период профессионального ученичества занял целых шесть лет, поскольку соискателю приходилось делить свое время между занятиями историей и революционно - пропагандистской работой. О том, какому из двух видов деятельности он отдавал предпочтение, мы можем судить по библиографии его печатных работ за этот период: очерк «О милитаризме» и статья «Рабочие и благотворительность» в большевистской газете «Рабочий путь» за 1913 г., популярная брошюра «Борьба за колонии» в 1914 г., - но ни одной научной публикации[184]. Тем не менее магистерские экзамены в 1913 - 1915 гг. им были сданы, пробные лекции успешно прочитаны, и в январе 1916 г. Н. М. Лукин получил искомое звание приват - доцента[185].

Правда, поработать в этом качестве - читая курс истории раннего средневековья в Московском университете (2 часа в неделю) и лекции по различным периодам истории в ряде других учебных заведений Москвы - ему довелось всего лишь год: после Февральской революции 1917 г. Лукин с головой ушел в политическую деятельность, вновь выступив в уже блестяще им освоенном амплуа революционного пропагандиста. В марте он вошел в редакцию газеты «Социал-демократ», издававшейся Московским комитетом РСДРП(б), и до конца года напечатал в ней под псевдонимом «Н. Антонов» 55 статей. Кроме того, он выпустил за тот же период четыре отдельные брошюры[186]. В первую половину 1918 г. Лукин так же активно занимался политической журналистикой, но затем был направлен партией на создание новой системы исторического образования. Какое - то время он еще продолжал писать для газет, правда, все реже и реже[187].

В ряде своих газетных публикаций этого периода Н. М. Лукин обращался к исторической тематике, ссылаясь на различного рода события прошлого, в частности на опыт Французской революции[188], для оправдания позиций большевиков по различным вопросам текущей политики. Едва ли стоит сегодня вчитываться в эти поблекшие строки на пожелтевших страницах, чтобы установить, насколько точен их автор в изложении исторических фактов: в конце концов, к политической публицистике нельзя подходить с теми же критериями, что и к историческим трудам. Скорее, указанные статьи заслуживают нашего внимания тем, что в них отразились некоторые особенности отношения будущего академика к истории в целом. К таковым следует отнести прежде всего глубочайшую убежденность автора в своей исключительной монополии на историческую истину. Этой монополией, по его мнению, он обязан марксистскому подходу к истории, а именно - стремлению видеть в основе всех политических событий социально - экономическую подоплеку и классовые интересы.

Полемизируя с меньшевиком М. Нахимсоном, предполагавшим, что насильственное регулирование экономической жизни большевиками может иметь столь же негативные последствия, как политика «максимума» во время Французской революции, Лукин писал: «Исторические аналогии - вещь хорошая. Но они могут быть практически полезны лишь при строго научной [курсив мой. - А. Ч.], а не обывательской их постановке. Прежде всего, нужно отчетливо представлять себе социально экономический строй сравниваемых обществ в революционную эпоху их развития»[189].

Ту же мысль, лишь слегка перефразировав, Н. М. Лукин высказывает и в полемике с Л. Мартовым, предрекавшим большевикам скорый Термидор: «Но исторические параллели полезны и поучительны лишь в том случае, когда не упускаются из виду конкретные особенности известного исторического момента, в котором хотят найти сходство с переживаемыми событиями. И прежде всего в таких случаях необходимо дать себе ясный и точный ответ, насколько совпадают социально - экономические условия двух сравниваемых эпох, иначе якобы историческое сопоставление превращается просто в досужее суждение обывателя, скользящего лишь по поверхности явлений»[190].

Ну а поскольку социально - экономические условия Франции 1793 - 1794 гг. и России 1917 - 1918 гг., естественно, различались, Лукин признавал обе аналогии неправомерными, отмечая, что большевикам, олицетворяющим «социалистическую диктатуру пролетариата», не грозят трудности, с которыми столкнулась «мелкобуржуазная» диктатура якобинцев. Заметим, что в обоих случаях марксизму он «учит» представителей Социал-демократии, то есть людей, и так стоявших на марксистских позициях. Однако, объявляя их исторический анализ «ненаучным», Лукин явно подводит читателя к выводу, что люди, способные на такие «поверхностные», «обывательские» аналогии, в действительности марксизма не знают. Иначе говоря, в обоих эпизодах полемика по историческим вопросам выступает лишь частным проявлением глобального идеологического спора двух течений российской Социал-демократии - большевиков и меньшевиков - за монопольное право считаться «истинными» приверженцами марксизма.

Любопытно, что, порицая «неправильных марксистов» за «ненаучные» аналогии между Французской и Русской революциями, сам Н. М. Лукин такие аналогии охотно использовал. Например, тот факт, что английский парламент в 1649 г. осудил на смерть Карла I, а французский Конвент в 1793 г. - Людовика XVI, послужил большевистскому публицисту оправданием правомерности убийства Николая II без суда, ибо суд, «несомненно, приговорил бы его к смертной казни»[191]. А рассказ о военной политике Конвента в 1792— 1794 гг., в которую Лукин помимо чисто мобилизационных мер включал также государственное регулирование экономики и создание «особых революционных трибуналов», завершался выводом, что «русский рабочий класс может многому поучиться у французской мелкой буржуазии XVIII века, защищавшейся чуть ли не против всей Европы»[192]. Перечень подобных примеров можно было бы продолжить, однако и этих достаточно, чтобы убедиться: в определенных случаях наш автор считал аналогии между двумя революциями вполне допустимыми, а стало быть - «научными».

Где же проходила для него грань между «строго научным» и «обывательским»? Похоже, для Н. М. Лукина такой гранью была идеологическая и политическая целесообразность. Он охотно допускал и применял аналогии, способные обеспечить историческую легитимацию тех или иных аспектов политики большевистского режима и мобилизовать определенную часть общества на его поддержку. Напротив, аналогии, предполагавшие хотя бы имплицитную критику этого режима или сомнение в его жизнеспособности, порицались им как «ненаучные». Иначе говоря, он не видел препятствий для того, чтобы использовать якобинский прецедент для оправдания политики большевистской диктатуры, в частности «красного террора», однако возможность того, что большевиков в будущем ожидает судьба якобинцев - Термидор, он решительно отметал, ссылаясь на различия в «классовом» характере обоих режимов.

* * *

Как уже отмечалось, в середине 1918 г. партия направила Н. М. Лукина на работу в сферу образования. Новой власти требовалась такая система подготовки кадров, которая обеспечивала бы не только их профессиональную квалификацию, но и идеологическую лояльность. Историческую науку как дисциплину, наиболее тесно связанную с идеологией, ожидали большие перемены. Если, к примеру, в области изучения технических наук во многом сохранялась преемственность с дореволюционным периодом и новшества ограничивались лишь механическим добавлением к специальным предметам различного рода общественно - политических курсов, то гуманитарным дисциплинам и, в частности, истории предстояло пережить настоящую «революцию», призванную покончить со старой, «буржуазной» наукой и создать новую-марксистскую. Возглавил эту «революцию» заместитель наркома просвещения, историк - большевик М. Н. Покровский. Однако для ее проведения власть испытывала страшный дефицит кадров. Особенно это касалось всеобщей истории. «В. П. Волгин, Н. М. Лукин - Антонов, Ф. А. Ротштейн, Д. Б. Рязанов - вот и весь список историков-марксистов, работавших в области зарубежной истории, крупных ученых, стоявших у истоков советской историографии», - напишет позднее А. 3. Манфред[193]. С ним вполне можно согласиться, сделав, правда, небольшую оговорку. «Крупными учеными», авторами многочисленных книг и академиками эти люди, действительно, станут со временем, но в тот момент, когда ход событий заставил их заниматься созданием советской исторической науки, они были уже опытными профессиональными революционерами, но на поприще исторических изысканий делали лишь первые шаги. Тем не менее других политически надежных историков - всеобщников у советской власти не было, а потому именно этих людей мы видим на главных ролях едва ли не во всех создававшихся тогда центрах исторических исследований и соответствующих учебных заведений.

После учреждения декретом ВЦИК от 25 июня 1918 г. Социалистической академии, позднее переименованной в Коммунистическую, Н. М. Лукин стал ее профессором, а 27 апреля 1919 г.“ действительным членом, наряду с М. Н. Покровским, В. П. Волгиным, Ф. А. Ротштейном, Д. Б. Рязановым. Комакадемия станет в дальнейшем своего рода генеральным штабом предпринятой большевиками кампании по подчинению исторической науки марксистской идеологии.

Тем не менее «идеологически подкованных» кадров для перевода всего высшего исторического образования на марксистскую основу пока не хватало, и Наркомпрос в 1919 г. ликвидировал историко-филологические факультеты университетов, создав вместо них факультеты общественных наук (ФОН) с историческими отделениями. Первым деканом ФОН Московского университета был В. П. Волгин, одним из ведущих преподавателей - Н. М. Лукин.

В начале 1921 г. Лукин (вместе с Покровским, Волгиным и др.) вошел в состав «комиссии Ротштейна», разрабатывавшей основные направления реформы преподавания общественных наук в высшей школе. В соответствии с рекомендациями комиссии даже исторические отделения ФОНов были упразднены и заменены общественно-педагогическими отделениями. Это стало еще одним важным шагом к утверждению господства марксистской идеологии в гуманитарном образовании. Подготовка для работы в школе преподавателей обществоведения или, называя вещи своими именами, пропагандистов марксизма, разумеется, могла осуществляться гораздо быстрее, чем подготовка квалифицированных историков, поскольку фактически сводилась к идеологическому натаскиванию. Вот как позднее объясняли смысл этой меры советские исследователи истории отечественной науки: «К тому времени были отменены старые школьные курсы истории, что нанесло решительный удар по буржуазному пониманию прошлого в том виде, в каком оно преподносилось в прежней школьной системе. Однако создать новые учебники за короткое время было невозможно. Само же учительство, недостаточно научно [в марксистском понимании. - А. Ч.] и политически подготовленное, самостоятельно перестроить преподавание не могло. Единственным выходом в тех условиях была замена прежних школьных исторических курсов обществоведением»[194]. На общественно - педагогическом отделении ФОН МГУ, которое возглавил Н. М. Лукин, работали и В. П. Волгин, и Ф. А. Ротштейн, и Д. Б. Рязанов.

После принятия Совнаркомом 11 февраля 1921 г. постановления о создании Института красной профессуры (ИКП) М. Н. Покровский возглавил соответствующую учредительную комиссию, куда вошли, в частности, Волгин с Лукиным. Все трое занимались также разработкой программ по истории для ИКП, а затем преподавали в нем.

В тот же период Лукин вместе с Волгиным, Рязановым и др. работал на кафедре истории в Коммунистическом университете им. Я. М. Свердлова, которую с 1921 г. возглавлял Покровский. Все они также входили в состав Института истории РАНИОН[195] - уникального научного центра, где дореволюционная профессура могла заниматься историческими исследованиями бок о бок с историками-марксистами, разумеется, под их чутким идеологическим контролем.

Так Революция 1917 г. всего за несколько лет превратила Н. М. Лукина из скромного приват - доцента, имевшего за плечами лишь год работы по специальности и не успевшего еще подготовить ни одной научной публикации, в одну из центральных фигур новой системы исторического образования, сочетавшего многочисленные руководящие обязанности с преподаванием практически во всех ведущих учебных заведениях Москвы[196].

Удивительно, но при такой огромной нагрузке Лукин еще находил время писать. За шесть лет - с 1919-го по 1925 г. - им было опубликовано пять довольно объемистых книг, три из которых в тот же период вышли вторыми изданиями, дополненными и переработанными. Жанр этих работ определялся социальным заказом новой власти: для успешного осуществления коммунистической перестройки системы высшего образования требовалась учебная литература с марксистской интерпретацией исторического процесса.

Выпущенная Н. М. Лукиным в 1923 г. «Новейшая история Западной Европы» должна была отчасти заполнить эту лакуну. Едва ли стоит оценивать этот учебник «для вузов и губсовпартшкол» по критериям современной науки. Даже следующему поколению советских историков - ученикам самого Лукина, относившимся к его творчеству с огромным пиететом, - «вульгарное социологизирование», присущее этой книге, или, иными словами, стремление автора напрямую увязать все исторические события и явления с социально - экономическими процессами, представлялось малопродуктивным. Наиболее ярким проявлением в исторической науке подобного «вульгарного социологизирования» была господствовавшая в отечественной историографии 1920-х гг. теория торгового капитала М. Н. Покровского[197], которую Лукин широко использовал в своей книге. А. 3. Манфред позднее напишет об этом так:

«...В этой концепции [Н. М. Лукина - А.Ч.] были и ошибочные, неправильные постулаты, мстящие за себя в конкретном историческом анализе, да и иные ошибки. Наиболее ошибочной из идей, положенных в основу этой концепции, была привнесенная М. Н. Покровским в советскую историческую литературу и распространявшаяся некоторое время во всех ее разделах мысль о торговом капитализме как особом этапе истории. Под пером М. Н. Покровского - пером талантливым - для определенной исторической эпохи торговый капитал превращался чуть ли не в демиурга исторического процесса. Н. М. Лукин разделял в то время это ошибочное мнение, и оно не могло не отразиться, понятно, на его концепции развития Западной Европы в конце XVIII - начале XIX столетий»[198].

Главное достоинство книги составляло то, что она была первым марксистским учебником по данной теме. Тем не менее Из-за своих концептуальных недостатков она очень недолго использовалась в системе образования. В 1925 г. вышло ее второе издание, год спустя - украинский перевод, и более эта работа не выпускалась. А после разгромной критики, которой в 1930-е гг. подверглись взгляды Покровского, Лукин и сам отказался от теории торгового капитала.

Также в жанре учебного пособия была выполнена работа «Из истории революционных армий» (1923), в основу которой легли лекции Лукина, прочитанные в Академии Генерального штаба. Как и большинство изданий подобного рода, она носила достаточно популярный и компилятивный характер, а потому не позволяет судить об исследовательском почерке автора.

«Очерки по новейшей истории Германии. 1890 - 1914», вышедшие в 1925 г., также были вызваны к жизни политическими требованиями текущего момента. В тот момент, когда в Германии шла острая борьба между коммунистами и Социал-демократами за влияние на рабочих, предложенная Лукиным коммунистическая интерпретация истории германской Социал-демократии не могла не нести определенный пропагандистский заряд. Даже Манфред, которого трудно заподозрить в критическом отношении к своему Учителю, оценивал ее научное качество весьма сдержанно: «Эта книга была рождена революционной необходимостью - в тот момент, когда она создавалась и появилась, она отвечала требованиям времени. Ныне в своей существенной части она сохранила научное значение и выдержала проверку временем, в какой - то части - устарела»[199]. Характерно, что в конце 1950-х гг., при подготовке к печати «Избранных трудов» Н. М. Лукина, его ученики сочли достойной переиздания, то есть «существенной частью» данной работы, лишь одну главу.

Из опубликованного Лукиным в тот период, пожалуй, только книга «Парижская Коммуна 1871 года»[200] может быть достаточно четко квалифицирована как исследовательская. Разумеется, и в этой работе с избытком хватало чисто идеологических моментов, ведь, как заметит позднее на сей счет один из его учеников, «став историей, Парижская Коммуна никогда не будет принадлежать только истории»[201]. Однако по формальным признакам данное сочинение все же может быть отнесено к жанру исторического исследования.

Тем не менее первой увидевшей свет исследовательской работой Н. М. Лукина советская историография традиционно признавала не «Парижскую Коммуну», а книгу «Максимилиан Робеспьер», вышедшую в 1919 г. и пять лет спустя изданную в переработанной редакции. Причем сам Лукин в общем - то отнюдь не претендовал на то, чтобы эту работу считали исследованием, о чем, на мой взгляд, свидетельствует его реплика в предисловии ко второму изданию, где отмечается, что книгой «пользовались и пользуются как учебным пособием [курсив мой. - А. Ч] в наших комуниверситетах и партшколах второй ступени»[202]. Однако в советской исторической литературе ей неизменно приписывали именно исследовательский характер. Так, по мнению В. М. Далина, она, «будучи доступной широкому кругу читателей, являлась вместе с тем законченным научно-исследовательским очерком, написанным по первоисточникам»[203]. Почти дословно повторил эту оценку и В. А. Гавриличев: «...Книга, будучи доступной широкому кругу читателей, была оригинальным исследованием, основанным на изучении первоисточников»[204]. Как «первый большой научный труд ученого» определяли ее В. А. Дунаевский и А. Б. Цфасман[205].

Почему же в исторической литературе возникло подобное расхождение в оценках жанра данной работы? Возможно, повод этому дала следующая фраза Лукина из упомянутого предисловия: «Популярный характер книжки сохранен, хотя у автора было большое искушение придать ей характер научного исследования. Впрочем, специалисты - историки без труда, вероятно, заметят, что работа в значительной степени написана на основании изучения первоисточников»[206].

В списке использованных источников и литературы, приложенном автором ко второму изданию «Максимилиана Робеспьера»[207] действительно приведен ряд публикаций документов. Это и упоминавшееся выше издание протоколов Якобинского клуба под редакцией А. Олара (3 - 6-й тома), и газета Moniteur Universel за 1792 — 1794 гг., и полное собрание французских законов под редакцией Ж. Дювержье[208], и знаменитая «Парламентская история Французской революции» П. Бюше и П. Ру[209], и собрание парламентских протоколов[210].

Однако означает ли это, что книга и в самом деле была выполнена в жанре научного исследования? Внимательное ознакомление с ее текстом заставляет усомниться в правомерности такого вывода. И дело отнюдь не в отсутствии научного аппарата. В конце концов, историографии известно немало работ, выходивших без подстрочных ссылок, но тем не менее считавшихся исследовательскими, например «Социалистическая история французской революции» Ж. Жореса. Решающее значение для определения той или иной работы в качестве исследовательской имеет не наличие в ней научного аппарата, хотя его отсутствие, конечно, затрудняет оценку обоснованности выводов автора, а соответствие самого ее содержания законам жанра исследования. В отличие от популяризатора, чья задача состоит в занимательном и доступном широкому читателю изложении уже готовых результатов своих или чужих изысканий, исследователь имеет дело с еще не решенной научной проблемой и решает ее путем анализа источников. Иными словами, механизм любого исторического исследования сводится, в конечном счете, к цепочке операций: постановка проблемы - анализ источников - решение проблемы. В книге же Н. М. Лукина «Максимилиан Робеспьер» подобный механизм, увы, отсутствует.

Само по себе привлечение источников еще не делает работу исследованием. Важно, чтобы их выбор отвечал поставленной задаче. А какую задачу можно было бы решить на основе очерченного выше круга источников? В подавляющем своем большинстве эти документы отражают перипетии политической жизни, причем в основном Парижа, или, если еще точнее, работу центральных органов власти. Соответственно, подобный круг источников вполне мог бы стать основой для изучения публичной стороны политической, прежде всего парламентской, деятельности Робеспьера. Так, из этих документов можно узнать, что он говорил по тому или иному поводу в Конвенте или Якобинском клубе и какие отклики в данной аудитории получило его выступление. О внутренней же подоплеке событий, к примеру, о борьбе мнений внутри Комитета общественного спасения, по этим источникам судить уже трудно.

Однако к тому времени, когда Н.М. Лукин приступил к работе над своей книгой, политическая биография Робеспьера была уже достаточно подробно изучена французскими исследователями, в частности Э. Амелем, А. Оларом и А. Матьезом, причем на основе несравнимо более широкого круга источников, чем те, которые имелись в распоряжении советского историка. Впрочем, состязаться с ними он и не пытался. Работы Амеля, Олара и Матьеза, так же как и ряд других наиболее значимых трудов о Революции, вышедших на русском и французском языках в конце XIX - начале XX в., Лукин знал, в списке литературы упомянул и, скорее всего, использовал, рисуя общую канву жизни и политической деятельности своего героя. Во всяком случае ничего нового в этом отношении он, по сравнению с указанными историками, не сообщил, а материал собственно источников если и привлекал, то исключительно в иллюстративных целях: время от времени в тексте встречаются цитаты из выступлений Робеспьера, приводимые практически без какого-либо критического комментария.

Впрочем, книга Лукина обладала и ярко выраженными оригинальными чертами, существенно отличавшими ее от трудов большинства современных ему историков. Эта оригинальность определялась столь же последовательным применением автором классового подхода, как и в «Падении Жиронды». По сути, кроме Робеспьера, в сочинении Лукина нет живых людей. На изображенной историком сцене Революции действуют некие абстрактные фигуры - «классы», «социальные слои», «массы», среди которых мечется одинокая фигура Неподкупного. Если другие деятели Революции изредка и упоминаются, то исключительно как представители определенных «партий», которые, в свою очередь, «выражали интересы» тех или иных «классов» или «слоев». Так, фейянов (фельянов), по утверждению автора книги, «поддерживала умеренно - либеральная финансовая буржуазия и фабриканты, производившие предметы роскоши»[211]. Жирондисты представляли «наиболее прогрессивную крупную торгово-промышленную буржуазию провинциальных городов», «крупных хлеботорговцев и зажиточных сельских хозяев»[212]. «Дантонисты были представителями интересов буржуазной интеллигенции - журналистов, врачей, адвокатов, молодых ученых, артистов и художников»[213]. «Группа Шометта представляла в Коммуне интересы беднейшей мелкой буржуазии»[214]. «Бешеные» опирались «на рабочих - кустарей, ремесленных подмастерьев, вообще на людей без собственности, городскую бедноту»[215].

Хотя, в отличие от схематичных изображений других деятелей Революции, портрет Робеспьера написан Н. М. Лукиным достаточно подробно, с прорисовкой определенных индивидуальных черт, все же роль Неподкупного в Революции он также во многом сводит к выполнению аналогичных «представительских функций». Робеспьер для него прежде всего «типичный представитель» якобинцев - «партии мелкой буржуазии»[216]. На протяжении всей книги Лукин не раз подчеркивает, что позиция якобинцев и их лидера Робеспьера по тем или иным вопросам политики определялась исключительно интересами их «классовой опоры», которую автор характеризует с разной степенью конкретизации - от абстрактных «мелкой буржуазии» или «городской и сельской демократии» до более определенных социальных категорий - «мелкие фермеры и крестьяне, производившие на рынок», «самостоятельные мастера, мелкие лавочники и хозяйственные мужички»[217].

Такой, возведенный в абсолют, классовый подход, когда роль отдельной личности в истории сводится исключительно к выражению и проведению в жизнь интересов некоего «класса», был для Н. М. Лукина принципиальной позицией. Именно подобный подход, считал он, должен отличать «современного историка, стоящего на точке зрения пролетариата», от всех остальных: «Для него Робеспьер прежде всего - представитель определенного класса. Чисто личные, индивидуальные черты вождя революции всегда будут у него на втором плане, и не на них он будет строить свои заключения. Роль Робеспьера в революции будет оцениваться с точки зрения тех объективных исторических условий, в которых развертывалась Великая революция, с точки зрения тех исторических задач, выполнение которых выпало на долю его социальной группы - мелкой французской буржуазии конца XVIII в.»[218].

Однако установить путем исторического исследования подобную классовую подоплеку деятельности хотя бы одного из видных участников Французской революции - задача технически весьма сложная и трудоемкая, если вообще решаемая. Тот историк, кому удалось бы с ней справиться, несомненно, заслуживал бы самой высокой профессиональной оценки. Действительно, ему пришлось бы сначала доказать, что та или иная из подобных социальных категорий - «мелкая буржуазия» или, к примеру, «хозяйственные мужички» - представляла собой не абстрактную категорию, а вполне реальную общественную группу, достаточно гомогенную для того, чтобы иметь свои особые, специфические интересы, не только разделяемые всеми ее членами, но и осознаваемые как таковые (ведь только осознавая их, можно было бы поддерживать «партию», выражающую эти интересы). Далее этот историк должен был бы доказать, что данная «партия» такие интересы и в самом деле выражала.

Впрочем, можно сколько угодно размышлять о том, что еще пришлось бы сделать этому гипотетическому историку, поставившему себе подобную исследовательскую задачу, для нас важно то, что в работе Лукина она не только не была решена, но и не ставилась. Все его рассуждения на сей счет носили сугубо аксиоматический характер. Читателю фактически предлагалось верить автору на слово, что во Франции XVIII в. такие «классы» и «социальные группы» действительно существовали и что соответствующие «партии» на них опирались.

Описывая «крайности социологизирования» в общественных науках 1920-х гг., А. 3. Манфред приводит в пример одного литературоведа, который «связывал романтический пессимизм героев поэзии Лермонтова с падением цен на зерно на европейском рынке»[219]. Однако в сравнении с концепцией работы Н. М. Лукина «Максимилиан Робеспьер» рассуждения этого литературоведа смотрятся все же несколько более убедительно, ибо он говорит, в конце концов, о двух вполне достоверных фактах, которые сами по себе в дополнительных доказательствах не нуждаются: с одной стороны, романтический пессимизм героев Лермонтова, с другой - падение цен на зерно. Сомнение вызывает лишь произвольная констатация причинно-следственной связи между этими фактами.

В отличие же от указанного литературоведа Лукин оперирует не фактами, а некими абстрактными категориями («мелкая буржуазия», «сельская демократия» и т. д.), связь которых с социальной реальностью отнюдь не очевидна и сама по себе еще нуждается в доказательстве. Тем не менее поверх одной абстракции выстраивается другая - столь же аксиоматическое утверждение о детерминации действий лиц и «партий», участвовавших в Революции, некими «интересами» вышеупомянутых умозрительных сущностей, поверить в реальность которых читателю и так уже предложили на слово.

Как видим, эта работа Н. М. Лукина выстроена по той же самой схеме, что и «Падение Жиронды»: изначально задается жесткая теоретическая конструкция, наполняемая затем фактическим материалом. По сути, это - практически та же самая конструкция, которую Лукин использовал и в своем дипломном сочинении. Только если там она применялась для интерпретации лишь одного из эпизодов Революции, то теперь экстраполирована на революционный период в целом. Причем некоторые ее элементы перенесены из одной работы в другую практически в неизменном виде. Это, в частности, относится к упоминавшейся выше трактовке конфликта между жирондистами и монтаньярами как классового противостояния крупной и мелкой буржуазии. А чтобы объяснить, почему жирондистов больше поддерживала провинция, а монтаньяров - Париж, Лукин опять аксиоматически формулирует свой прежний тезис: Париж в конце XVIII в. - «типичный мелкобуржуазный город»[220]; напротив, «крупные предприниматели и оптовые торговцы» - «внушительная социальная сила преимущественно в крупных провинциальных центрах»[221]. Причем автор, похоже, не замечает, что его тезис о «мелкобуржуазности» столицы Франции довольно слабо согласуется с теми фактами, которые он сам же приводит, видимо, по работам других историков:

«Ее [буржуазии] золотую верхушку составляли банкиры, снабжавшие правительство деньгами, откупщики налогов, пайщики привилегированных торговых компаний. ...Вся эта масса государственных кредиторов, чтобы быть в курсе всех перемен в политике, жила постоянно в Париже...»

«За последние годы перед революцией в Париже и других больших городах наблюдалась настоящая строительная горячка; целые кварталы с тесными кривыми уличками заменялись прямыми широкими проспектами с большими домами, принадлежавшими преимущественно буржуазии... Возник богатый слой домовладельческой буржуазии, почти отвоевавшей Париж у знати и духовенства»[222].

Следуя априорно заданной схеме объяснения Революции, автор «Максимилиана Робеспьера» не придает большого значения не только логической согласованности приводимых им сведений, но и хронологии изложения. В ряде случаев он даже допускает хронологические инверсии, трактуя более поздние события как причину более ранних. Так, сентябрьскую резню в тюрьмах 1792 г. он интерпретирует как стихийный ответ парижан на... «контрреволюционное восстание в Вандее»[223], которое в действительности началось лишь в марте 1793 г. А вот как описывается история разрыва между Дантоном и Робеспьером:

«...К концу 1793 г. республиканские войска стали одерживать крупные успехи над армиями коалиции; удалось разгромить и важнейшие очаги контрреволюции внутри страны. Дантонистам казалось, что при таких условиях революцию можно считать законченной, что пора перейти от диктатуры мелкой буржуазии и системы террора к нормальным конституционным порядкам... В отрицании необходимости дальнейшего террора Дантон решительно разошелся с Робеспьером. Разрыв с якобинцами означал устранение от власти: Дантон, до сих пор самый влиятельный член правительства, не был избран во второй Комитет общественного спасения (10 июля 1793 г.) [курсив мой. - А. Ч.]»[224].

Подобные противоречия в изложении событий и в хронологии - а перечень их не ограничивается перечисленными выше - нельзя, на мой взгляд, объяснить якобы незнанием автором фактического материала. Речь ведь здесь идет не о расхождениях, например, между его выводами и данными источников, а о внутренних противоречиях работы - противоречиях между разными частями единого текста, когда одна из них опровергает другую. Думаю, это свидетельствует, скорее, о том малом значении, которое для автора имеет сам фактический материал. На первом месте для него стоит теоретическая схема интерпретации событий, и никакие факты, даже если они в нее не вписываются, не могут заставить его что-либо в ней изменить.

Вот почему, несмотря на привлечение Н. М. Лукиным при написании «Максимилиана Робеспьера» определенного круга источников, эта книга мало похожа на научное исследование. Скорее, ее жанр можно определить как историко-публицистический. Созданная в годы гражданской войны, она имела целью, с одной стороны, познакомить широкие круги читателей с французским революционным прецедентом, к которому большевистская пропаганда активно обращалась для исторической легитимации советской власти, с другой - популяризировать марксистскую интерпретацию истории, которая должна была доказать неизбежность и объективную закономерность победы большевиков.

О подобном характере книги Лукина свидетельствуют и присутствующие в ней многочисленные анахронизмы, которые должны были убедить читателей в сходстве французских событий конца XVIII в. с реалиями российской революции. Правые депутаты Национального собрания превратились под его пером во «французских черносотенцев» и «сторонников неограниченного самодержавия», неприсягнувшие священники - в «черносотенных попов», Эбер - в «анархиста - индивидуалиста»[225]. Франция во время революции, оказывается, «сбросила иго самодержавия»[226], а «в департаменте Жиронды буржуазия сорганизовала войско из белогвардейцев»[227]. Во французской деревне XVIII в. разворачивался конфликт между «кулаками» и «бедняками»[228], причем «кулацкие элементы» активно сопротивлялись продовольственной «разверстке»[229].

Тем не менее, несмотря на столь ярко выраженный публицистический характер, книга «Максимилиан Робеспьер» оказала большое влияние на развитие советской историографии, став первой после 1917 г. обобщающей работой отечественного автора о Французской революции. Именно по этому сочинению молодые советские историки усваивали в 1920 - 1930-е гг. основы марксистско-ленинской интерпретации французских событий конца XVIII в.

* * *

После «полиграфического взрыва» 1919 - 1925-х гг. Н. М. Лукин больше не публиковал новых книг. В списке его трудов за последующие годы можно увидеть новые переиздания «Парижской Коммуны», предисловия к публикациям источников, сборникам и монографиям, многочисленные рецензии, статьи для Большой советской энциклопедии, доклады на конференциях и выступления в научных дискуссиях. Число собственно исследовательских статей относительно невелико. Тем не менее две из них, вновь посвященные Французской революции XVIII в., имели в отечественной исторической литературе последующих нескольких десятилетий гораздо более сильный резонанс, нежели большинство книг того же автора. Речь идет о двух статьях по аграрной политике Конвента, увидевших свет в 1930 г.[230] Даже спустя более полувека после их появления видный отечественный историк Французской революции А. В. Адо отмечал: «До сих пор они остаются лучшим общим исследованием этой важной проблемы»[231].

Думаю, указанные статьи столь долго сохраняли свою научную актуальность во многом потому, что в основу их легли материалы французских архивов, собранные Н. М. Лукиным в ходе научной командировки 1928 г. Если для историков «русской школы» продолжительные поездки во Францию для работы в архивах были до 1917 г. нормой профессиональной жизни, то советские франковеды получили возможность побывать в изучаемой стране лишь в конце 1920-х гг. Да и то чуть приоткрывшаяся калитка в «железном занавесе» вскоре захлопнулась почти на тридцать лет. Впрочем, и после того, как Оттепель привела к возобновлению зарубежных командировок, они оставались уделом лишь немногих избранных. И такая ситуация сохранялась практически до самого конца советской власти. Еще относительно недавно, на заседании «круглого стола» 1988 г., ставшего важнейшей вехой на пути становления современной российской историографии Французской революции, один из представителей старшего поколения исследователей грустно констатировал: «Французские архивы нам недоступны и еще долго будут недоступны»[232]. К счастью, он ошибся, но его реплика позволяет понять, почему число работ, написанных советскими историками на основе французских архивных материалов, можно пересчитать буквально по пальцам. Неудивительно, что такие исследования привлекали к себе повышенное внимание коллег и ценились ими особенно высоко.

Но даже если абстрагироваться от всех привходящих моментов и оценивать «аграрные» статьи Н. М. Лукина только по научным критериям, нельзя не заметить, что они и в самом деле разительно отличаются в лучшую сторону от написанного им ранее. Конечно, и к ним можно предъявить определенные претензии. Так, далеко не бесспорна примененная автором «методология примеров»[233], когда на основе 3 - 4 частных фактов, относившихся к той или иной коммуне, реже - к тому или иному департаменту, делались выводы о ситуации во Франции в целом. Не безупречен и научный аппарат этих статей: часть ссылок на архивные фонды практически не несет смысловой нагрузки, выполняя чисто «декоративную» функцию. Например, говоря о недостатке в 1793 г. рабочих рук в департаменте Нор, Лукин ссылается не на конкретные документы, а сразу на 20 (!) картонов Национального архива[234]. Учитывая, что в каждом из таких картонов обычно содержится по несколько десятков, а то и сотен единиц хранения, подобная ссылка имеет более чем относительную информативную ценность. Однако все эти частные недостатки «аграрных статей» Лукина во многом компенсируются их главным достоинством - обильной насыщенностью фактическим материалом, который позволяет читателю получить довольно яркое впечатление о многих реалиях жизни французской деревни периода Революции.

Опыт работы с первоисточниками побудил автора, в частности, к расширению диапазона используемой терминологии. Если в своих предшествующих работах Н. М. Лукин, касаясь аграрных отношений, обозначал сельских производителей собирательным понятием «крестьянство» - понятием абстрактным и в официальных документах XVIII в. практически не применявшимся, то в указанных статьях он уже использует термины, которыми современники на деле обозначали различные категории земледельцев: fermiers, laboureurs, culivateurs, manouvriers, journaliers и т. д. Подобная диверсификация понятийного аппарата, так же как и широкое привлечение источников, позволяет автору нарисовать гораздо более многогранную, насыщенную характерными деталями, более объемную картину жизни французской деревни революционной эпохи, нежели та, что была представлена, к примеру, в «Максимилиане Робеспьере».

Однако если воссоздание такой картины, несомненно, можно оценить как важное достоинство «аграрных» статей H. М. Лукина, то, увы, того же нельзя сказать о ее интерпретации автором. Более того, при внимательном прочтении указанных работ складывается впечатление, что описание фактов и их объяснение находятся в совершенно разных плоскостях, существуют независимо друг от друга. А все потому, что и здесь, как и в более ранних трудах, Лукин в своих рассуждениях идет не от фактов, а от заранее заданной теоретической схемы. И так же, как и там, факты сопротивляются ей, ну а поскольку на сей раз они представлены в гораздо большем объеме, это сопротивление особенно бросается в глаза. Впрочем, обо все по порядку.

«Аграрные» статьи H. М. Лукина предваряются ремаркой о том, что они являются частью готовящейся автором работы «Крестьянство и продовольственная политика революционного правительства»[235]. Выбор этой темы был обусловлен, думаю, не только научными соображениями. После того как в 1927 г. XV съезд ВКП(б) провозгласил курс на коллективизацию сельского хозяйства, вопросы аграрной политики приобрели на тот момент приоритетное значение для коммунистического режима. Политико - правовые меры в аграрной сфере сопровождались мощной пропагандистской кампанией. Ну а поскольку исторический опыт Французской революции традиционно служил для большевистской пропаганды неисчерпаемым источником аргументации в пользу самых разных поворотов политики, логично предположить, что помимо чисто научных мотивов такой закаленный «боец идеологического фронта», как H. М. Лукин, в немалой степени руководствовался при выборе темы исследования и ее политической актуальностью. Во всяком случае именно на эту мысль наводит предложенная им схема объяснения событий во французской деревне периода Революции.

Казалось бы, что может быть общего между коллективизацией в СССР и аграрной политикой Конвента? Действительно, почти ничего. Однако ссылки большевистской пропаганды на опыт Французской революции отличались известной гибкостью: его упоминали как в положительном, так и в отрицательном контексте. Сходство в определенных аспектах между якобинской политикой и политикой большевиков использовалось для легитимации последней. Напротив, для оправдания действий, не имевших прецедента во Французской революции, провозглашалось, что якобинцы потому, в конечном счете, и потерпели поражение, что не поступили в данном отношении так, как теперь поступают большевики. Именно такое «негативное цитирование» якобинского опыта и составляло идеологическую сверхзадачу «аграрных» статей Лукина. С 1917 г. лейтмотивом политики большевиков по отношению к крестьянству, при всех ее поворотах, неизменно оставалась «опора на бедняка», и Лукин постарался доказать, что «одной из важнейших предпосылок» падения якобинцев как раз и оказалась их неспособность заручиться поддержкой «деревенских пролетариев и полупролетариев». С этой изначально заданной идеологической схемой автор статей подошел к интерпретации фактов, почерпнутых из источников.

Любое сопоставление двух объектов или явлений, пусть даже подразумеваемое, предполагает наличие некой общей системы координат, в рамках которой только и возможно такое сравнение. Стремясь задать подобную систему координат, H. М. Лукин применил к французской деревне XVIII в. принятое в Советской России деление крестьян на «сельскую буржуазию» (кулаки), «мелкую буржуазию» (середняки) и «сельский пролетариат» (бедняки). Но в источниках, на которые он опирался, таких понятий нет. Там представлена, как уже сказано выше, совершенно иная, гораздо более сложная и более дробная «сетка» категорий сельского населения. Тем не менее Лукин чисто механически наложил марксистскую социологическую схему на те реалии, о которых повествуют источники, и просто разделил различные, исторически существовавшие, категории сельского населения Франции по трем указанным классам: в «сельскую буржуазию» у него попали cultivateurs aisés, riches propriétaires, gros fermiers, propriétaires en gros; в «среднее крестьянство» - cultivateurs, laboureurs, pauvres fermiers; в «пролетарии и полупролетарии» - petits cultivateurs, ménagers[236].

Однако уже на этом, начальном, уровне интерпретации - уровне терминологии - между фактическим материалом источников и априорно заданной социологической схемой возникают серьезные противоречия. При всей расплывчатости русских понятий «кулак», «середняк» и «бедняк», дававшей, например, представителям советской власти на местах широкие возможности для произвола при определении кандидатов на «раскулачивание», эти термины все же имели общую основу, ибо соотносились с имущественным положением обозначаемых ими лиц. Во Франции Старого порядка не было столь же устойчивых и повсеместно принятых понятий, которые делили бы различные категории сельского населения по имущественному признаку Помимо размера собственности огромное, а нередко даже большее, значение имел также правовой статус земли, находившейся во владении земледельца, и его личный правовой статус. Ну а поскольку тот и другой в каждом конкретном случае во многом определялись кутюмами - действовавшими в данной местности нормами обычного права, которые от провинции к провинции достаточно широко варьировались, - соответственно варьировалась и правовая терминология, употребляемая в разных областях для обозначения разных категорий сельского населения. Добавим сюда также местную специфику словоупотребления, обусловленную широким распространением во Франции различных диалектов, когда одинаковые явления могли в разных областях называться по-разному и, наоборот, когда, казалось бы, общий термин мог в разных областях иметь разные смысловые нюансы. И хотя Революция взяла решительный курс на унификацию и права, и языка, эта терминологическая мозаика существовала в источниках, особенно локального происхождения, на протяжении всего революционного периода и даже позднее.

Характерно, что для каждой из трех классовых «ячеек» своей социологической схемы H. М. Лукин взял сразу несколько французских эквивалентов. Однако даже их оказалось недостаточно, чтобы исчерпать все терминологическое богатство источников, и к каждому из «классов» автор по мере обращения к тем или иным источникам добавляет все новые категории населения, обозначаемые специфическими французскими терминами. Особенно много таких категорий попало в разряд «сельского пролетариата»: «...Парцельное крестьянство (petits cultivateurs, тenagers) вынуждено было пополнять бюджет продажей своей рабочей силы в чужом хозяйстве. Именно оно поставляло главные кадры всякого рода деревенских поденщиков (journaliers, manouvriers), нанимавшихся в разгар полевых работ (moissoneurs, faucheurs, batteurs). Отсюда - еще один характерный термин, применявшийся к этой группе, - «рабочие - собственники» (manouvriers - proprietaires)». Помимо поденщиков Лукин отнес к сельскому пролетариату также «батраков» - domestiques, valets[237].

К сожалению, H. М. Лукин практически никак не комментирует ни критерии, по которым указанные категории населения попали в ту или иную классовую «ячейку», ни соотношение между ними внутри каждой из «ячеек»: что, например, общего у «земледельца» (cultivateur) и «пахаря» (laboureur) и в чем различия между ними? Между тем эти критерии далеко не столь очевидны, чтобы можно было поверить автору на слово относительно правомерности подобной классификации. Возьмем, например, класс «сельской буржуазии». Судя по всему, решающее значение для того, чтобы отнести к нему ту или иную социальную группу, упомянутую в источниках, Лукин придавал наличию в обозначающем ее словосочетании прилагательных «зажиточный» (aisé), «богатый» (riche), «крупный» (gros). Оставляя за рамками вопрос об относительности подобных определений (представления о «зажиточности», к примеру, в областях «крупной культуры» и «мелкой культуры», могли существенно разниться[238]), заметим, что решающее значение для идентификации социального и правового статуса указанных категорий здесь имеют все же обозначающие их существительные: «собственник» (propriétaire) или «арендатор» (fermier). А разница между этими правовыми состояниями была слишком велика[239], чтобы их автоматически можно было объединять под общей рубрикой, исходя лишь из общего определения «богатый». К тому же, слово fermier далеко не всегда означало собственно «фермера», а имело гораздо более широкий смысл арендатора вообще: при Старом порядке так называли, например, и откупщиков, то есть людей, берущих «в аренду» сбор налогов.

Кстати, учитывая широкий диапазон значений термина fermier, совершенно не понятны критерии причисления категории «бедных арендаторов» (pauvres fermiers) к «среднему крестьянству». В принципе, под это понятие вполне мог попадать и крестьянин, не имеющий земельной собственности и арендующий под огород клочок соседских угодий, то есть скорее «бедняк», чем «середняк».

Не выглядит бесспорным и однозначное причисление «пахарей» (laboureurs) к «среднему крестьянству». Это весьма распространенное во Франции XVIII в. наименование тоже имело достаточно широкий диапазон значений, который отнюдь не сводился к смыслу русского термина «середняк». «Пахарями» могли, в частности, называть земледельцев в широком смысле слова без какой-либо привязки к их имущественному статусу. Кстати, именно в таком значении термин laboureur употреблен в одном из документов, процитированных по-французски Лукиным: там этим словом называют сельскохозяйственных рабочих, то есть, по классификации нашего автора, не «середняков», а «сельских пролетариев»[240].

Все то же самое можно сказать и о категории «земледельцев» (cultivateurs), также отнесенной Лукиным к «среднему крестьянству». Применение этого термина было достаточно широким, и, как показывает сам автор, словом cultivateur в источниках порою называют крестьянина, «у которого нет ни лошадей, ни плуга» и который работает на поле соседа за право пользования его плугом[241].

Вызывает вопросы и наполнение H. М. Лукиным последней из упомянутых им классовых ячеек. И здесь к одному «классу» оказываются отнесены социальные категории, имеющие совершенно разный правовой статус: пусть хоть и мелкие, но собственники (manouvriers - propriétaires) и «слуги» (именно такой перевод точнее, чем «батраки», передает смысл понятий domestiques и valets). Если первые обладали всей полнотой гражданских прав, то вторые, напротив, и в революционной Франции были в правах существенно ограничены: в частности, закон о выборах Национального Конвента особо оговаривал, что «слуги» к таковым не допускаются.

Иными словами, даже в первом приближении, только на уровне терминов, можно видеть, насколько соответствовавшие им исторические реалии были сложнее и многограннее той жесткой социологической схемы, с помощью которой H. М. Лукин пытался их интерпретировать. Причем в своих рассуждениях он шел прежде всего от схемы, волевым порядком втискивая в ее жесткие рамки весь фактический материал без какого-либо дополнительного обоснования.

Столь же свободным было и его обращение с хронологией. Чтобы наглядно продемонстрировать это читателю, я попробую представить основную линию рассуждений автора статьи «Революционное правительство и сельскохозяйственные рабочие» в виде серии последовательных тезисов, размещенных в левой половине страницы. Напротив них, справа, я приведу в хронологической последовательности датировку[242] документов, на которые соответственно ссылается Лукин в подтверждение каждого из этих тезисов.

1. Дефицит рабочих рук в деревне привел к резкому росту заработной платы сельскохозяйственных рабочих, значительно опережавшему рост цен на хлеб, что вызывало недовольство работодателей - зажиточных крестьян[243]

5 октября 1793 г.

17 января 1794 г.

22 января 1794 г.

18 мая 1794 г.

9 июля 1794 г.

2 декабря 1794 г.

12 января 1795 г.

2. «Мелкобуржуазное революционное правительство неуклонно поддерживало» зажиточных крестьян, «широко практикуя реквизицию рабочей силы в деревне, развертывая антирабочую политику таксации заработной платы и сурово карая уклонение от реквизиций и малейшие попытки сельскохозяйственных рабочих добиться повышения заработной платы путем забастовок»[244]