Помоги проекту - поделись книгой:
— Слушай, — болтал Харри дальше скрипучим, хриплым голосом. — Если твоему другу тоже захочется меня поебать, мне-то все равно. Честное слово.
— А ты вроде шлюшка, да? — пробормотал я. — А ну рассказывай быстро, под кого ты уже ложился. За деньги, да?
Мой уд снова поднялся, и я вернулся к делу. Я наклонился, ухватил стол и повернул его на 180 градусов, так, чтобы мы стояли спиной к стене. Мы теперь находились напротив самого дальнего от кухни угла комнаты, где — на комоде треугольной формы, подделке под старину — стояли часы под стеклянным колпаком, которые шли четыреста дней подряд и — судя по инструкции на немецком — если отец семейства будет заводить их раз в год, в ночь перед Новым Годом, это может стать «ежегодной семейной традицией».
— Шлюха, — пробормотал я. — За пару монет ты подставляешь задницу старым мужикам, а, грязный пидор собачий? В порту развлекаешься, а? И за копейки разрешаешь себя пощупать где-нибудь в сортире, скажешь, нет?
Я старался двигаться резко, чтобы сохранить слабую эрекцию; как ни странно, мои собственные слова меня не возбуждали — может, из-за их неправдоподобности. Стол теперь уже ни обо что не ударял, но при каждом рывке передвигался вперед по комнате.
— Восемь мальчиков в палатке. Они лежат связанные, — прошептал я.
Я еще раз закрыл глаза и попытался вызвать образ, способный распалить слепую страсть, но тот не появлялся. Вместо него возникла совсем другая картинка, которую я точно не призывал и не желал: я увидел отца, с красным от напряжения лицом, рядом с поставленным на попа велосипедом, во время очередной смехотворной попытки снять проколотую шину с колеса или поставить ее обратно; во всяком случае, камеру он протыкал, поскольку не умел пользоваться шинными лопатками: он вставлял их не две или три, а штук семь, да еще и три старые кухонные вилки: согнутые и засунутые зубцами в спицы колеса, они в любой момент могли выпрыгнуть, превратившись в опасных для жизни железных насекомых, жужжащих в воздухе.
Двигаясь вместе со столом, мы пересекли середину комнаты и приближались к углу, где под часами, поблескивая в слабом свете, маленький маятник из трех медных шариков слегка подрагивал и каждый раз издавал щелчок перед тем, как остановиться и качнуться в обратную сторону. Я уже не верил, что смогу вызвать желанный образ прежде, чем мы доберемся до часов, но все же попытался — последним невероятным усилием воли. Велосипед и темная фигура моего отца померкли, и сквозь них появился смутный образ внутреннего помещения палатки. Миг спустя я смог разглядеть парусиновую ткань, ее изменчивый, прозрачный цвет. «Они лежат связанные веревками, — проговорил я про себя, — пол в палатке травяной».
Теперь новый образ стал ясным и неслыханно подробным. На полу в палатке, на выкошенной траве лежали худенькие мальчики. Они были в обтягивающих, ярких, светящихся разноцветных одеждах. Их запястья и лодыжки были крепко связаны — у одних веревками, у других — ремнями; и вдруг я увидел, что один из них в куртке и брюках из такой же ткани цвета хаки, что и палатка, а не в переливающемся всеми цветами облачении. Практически тут же я заметил, что он не связан. Он поднялся. Я увидел, что, в отличие от других, босоногих мальчиков, на этом были темно-фиолетовые кожаные полусапожки. В руке он держал маленький, темно-красный хлыст. Хозяин и властитель семерых связанных мальчиков, он собирался начать медленную и старательную пытку одного из них, но кого именно, еще оставалось тайной, хотя и было предопределено.
— Ты должен начать с самого темненького мальчика, — прошептал я, — на нем черные бархатные брюки. Он пытается уползти. Ты должен схватить его. Я помогу тебе.
Мое тело встряхнуло еще несколько раз, и по нему прокатилась дрожь. Я уже не чувствовал запаха кислятины, нечистым туманным облаком окружавшего «Харри», но явно вдыхал святой запах пота Мальчика в фиолетовых сапогах.
— Ты должен быть жестоким, — шептал я. — Красивый зверь. Умоляю.
Я простонал сквозь стиснутые зубы. В следующую секунду я выпрямился и отодвинулся как можно дальше, испытывая такое отвращение, что даже не мог вдохнуть полной грудью.
Глава пятая
В которой писатель продолжает свою правдивую любовную историю и упоминает о получении диковинных сластей.
В комнате замка начало по-настоящему темнеть; казалось, оттого, что предметы вокруг меня растворялись, воспоминания становились яснее, приобретали беспощадную, режущую глаз четкость.
Той бесконечной ночью в Доме «Трава», когда я дожидался безумной и злосчастной встречи, назначенной на утро, хотел я этого или нет, меня преследовали воспоминания об истории с Харри и его отвратительной наготе. Слишком уж хорошо я помнил, что было дальше.
После того, как Харри оделся, а я, дрожа, обмылся над кухонной раковиной и вновь прикрыл обнаженную часть тела, он не ушел. Я возился в кухне как можно дольше, в глупой надежде, что он просто исчезнет, но услышал, как он где-то присел. Я подождал еще чуть-чуть, но он не уходил, и я, в конце концов, опять вернулся в комнату. Харри сидел на стуле возле окна, поставив сумку на пол между ног. Я медленно обошел комнату, шагая так осторожно, будто я хромой. Отвратительный кисловатый запах, казалось, навсегда поселился в комнате. Харри молчал. Я начал говорить, и голос мой был сперва хриплым, словно я читал вслух то, что все равно никто не понял бы.
— Ты часто навещаешь родителей? — спросил я наугад.
— Мама, значит, до сих пор живет в Зееланде, — сказал он таким тоном, будто только по какой-то оплошности она не была перевезена и устроена в большом городе А. за счет правительства.
У меня появилось четкое ощущение, что я опять на верном пути к сумасшествию.
— Матерей начинают ценить только когда их уже нет, — заметил я. — Король Радбод из Карингии приказал поместить сердце своей матери в мраморную раку. Он семь лет был в трауре. Рака — это что-то вроде шкатулки.
Какая разница? Все равно все только дорожает. Я кудахтал дальше. Каждый раз, когда возникала пауза, мой страх, что у Харри вообще нет ни постоянного места жительства, ни работы, становился безразмерным. Внезапно он начал короткими, рублеными фразами рассказывать про свои заботы. По его словам, он работал кондитером в отеле по соседству. «Если все, что он готовит, ненадолго ставить в духовку, прежде чем отведать, подумал я, то ничего страшного: огонь очищает все». Оставалось неясным, жил он там же, в отеле, или нет, но я и не спрашивал из опасений, что он тотчас поселится у нас.
И как ему работа? Работа сама по себе — нравится, честное слово, но с другой стороны, ему там приходилось очень нелегко, потому что и шеф-повар, и управляющий, и заведующий, даже сам владелец отеля боролись за его внимание, постоянно преследовали его похотливыми предложениями и развратными приставаниями и угрожали применить силу, если он не пойдет навстречу их желаниям. Ну, это уже не жизнь, решил я: лучше как можно быстрее присмотреть себе другое место. В том-то и дело: он уже много раз хотел сбежать, но всякий раз им удавалось ему помешать.
Но ведь сама профессия интересная? Мне кажется, быть кондитером — это потрясающе: можно, так сказать, испечь что хочешь, и все такое.
— А тебе разрешают готовить что-нибудь просто так, по своему рецепту? Я хотел сказать…
Лучше бы я умер.
Да, конечно. Харри мог испечь что пожелает. Больше того: оплатив все необходимые по рецепту продукты, он может испечь что-нибудь для себя. Торт со взбитыми сливками, например, обычный французский торт со взбитыми сливками. Любим ли мы с Вими такие торты? Какое совпадение: мы бы душу продали за «обычный французский торт со взбитыми сливками». Ну, тогда Харри скоро навестит нас и принесет торт, он испечет его специально для нас. Он встал, защелкнул свой саквояж и без малейшего промедления с грохотом помчался по лестнице.
Тяжело топая и матерясь, я нарезал круги по комнате: Боже, Боже мой, в первый и последний раз и т. д. Постепенно, тщательно взвесив факты, я понял, что абсурдный и нелепый характер утверждений Харри должен, скорее, успокоить меня, чем встревожить: он больше никогда не придет.
Человек предполагает, Бог располагает. Через неделю, в субботу ближе к вечеру, когда мы с Вими были дома, Харри к нам заглянул. На улице моросило, и, поднимаясь и приближаясь, он распространял вокруг себя несвежий кисловатый запах. Под плащом, прижав к животу, он нес огромную картонную коробку, в которой, когда ее поставили на стол и открыли, оказался большой круглый торт со взбитыми сливками.
Торт должен был быть свежим — по словам Харри, он только что остыл, — но удивительным образом не пах выпечкой: из картонной коробки поднимались лишь слабые испарения без запаха. Я нарезал торт ломтиками, и мы с Вими, довольным ворчанием символизируя любовь к сластям, взяли по порции и откусили.
Что сливки, что тесто по вкусу не напоминали ни то, ни другое, а, скорее, картон; выпечка превращалась во рту в нечто клейкое и крошащееся, это трудно было пережевать. Из всех необходимых ингредиентов была использована, видимо, исключительно или практически одна только мука и дрожжи. Сам Харри не попробовал ни кусочка, потому что «он уже столько раз его ел». Сославшись на то, что мы только что пообедали, мы с Вими отвертелись от второй порции — в то время, как Харри уже стоял с ножом наготове.
И снова меня охватил ужас, что Харри никогда не уйдет, и что он теперь все время будет спать в моей кроватке, есть из моей тарелочки и пить из моей чашки. Искоса поглядывая на влажную, как у лягушек, кожу на тыльной стороне его ладони, я пропищал какую-то ложь: что мы ужасно спешим, нам обязательно нужно быть вовремя, но в этом даже не было необходимости: Харри сам торопился, в шесть часов ему нужно быть в отеле, в строю.
Как только он ушел, я закрыл коробку, подошел к окну, выходящему на улицу, и с третьего этажа бросил ее в канал. Харри исчез, и его торт тоже, но после этих событий мы как-то занервничали и больше не чувствовали себя в безопасности.
Ровно через неделю, примерно в то же время, Харри снова пришел с точно таким же тортом. Осторожничая и под еще более лживым предлогом, в этот раз мы угостились порцией поменьше, но, казалось, что пресная, как трава, выпечка разбухает во рту, бесконечно увеличиваясь в размерах.
И в этот раз Харри ушел довольно быстро, и второй торт ушел на глубину канала, но мы стали сомневаться во всем: в существовании Бога, Млечного Пути, во всем. Выбросить что-то легко, не в этом дело: дело в том, что мы просто не могли больше этого выносить. У нас был только один выход — перейти к испытанной системе: не открывать никому, кроме тех, кто звонит определенное количество раз, как мы втайне договорились.
И все же Харри приходил в третий, последний раз и даже поднимался наверх, на лестничную площадку: то ли он воспользовался отмычкой, то ли входная дверь была открыта, то ли он позвонил к соседям. В тот субботний вечер я был дома один, и что-то подсказало мне, что это он стучит в дверь; он потом еще довольно долго топтался и шуршал на площадке, как большой, шумный грызун. Лишь несколько часов спустя я осмелился выйти наружу. На лестнице и на площадке никого уже не было, не оказалось ни записки, ни торта. Уверенности быть не могло.
Так я — в почти полностью погрузившейся в темноту башенной комнате моего замка, пока рядом со мной лежал едва слышно дышащий Шакал — вспоминал ночь перед той злосчастной утренней встречей с Юргеном, ночь в Доме «Трава», шесть или семь лет назад, когда, страдая от бессонницы, я дожидался утра и был вынужден вспоминать нечто, приключившееся, в свою очередь, шесть–семь лет тому назад. Почему? Теперь уже невозможно понять, почему именно в ту ночь я вспоминал Харри и его бесконечные «обычные французские торты со взбитыми сливками». Первый торт был безвкусный, второй торт был безвкусный, и третий, если бы Харри его когда-нибудь принес, тоже был бы безвкусный: можно быть уверенным, хоть никто и никогда не мог бы этого доказать.
— Ты спишь? — прошептал я.
Шакал не ответил. Я придвинулся к нему вплотную и потрогал его ушко, легонько, кончиками пальцев погладил его ушную раковину и волосы возле уха. Он не проснулся, но все равно почувствовал, потому что его дыхание стало чуть глубже, похоже на вздох.
Я размышлял дальше. Мои мысли перенеслись теперь в Дом «Трава», к наступившему утру. Я тогда понадеялся, что Юрген отменит нашу встречу или забудет о ней, но не тут-то было.
Глава шестая
В которой писатель наносит визит гробовщику, где он в силу чужих семейных обстоятельств вынужден принести свои извинения; в которой писатель произносит нечто вроде молитвы.
Юрген не забыл о том, что мы условились встретиться. Под утро я снова прилег, но практически не смог спать, и еще за несколько часов до того, как Юрген приехал, чтобы забрать меня, и до того, как начало светать, я опять встал и бродил по Дому «Трава», дрожа, несмотря на то, что отопление работало на полную мощь: казалось, весь дом изнутри наполнен жидким льдом, и я хожу, погрузившись в него по пояс. Выпил большую чашку кофе: меня затошнило, закружилась голова, но теплее не стало. Некоторое время я раздумывал, не употребить ли чего из бара, чтобы согреться, но после некоторых сомнений все же отказался от этой мысли.
День начался медленной моросью и слабым ветром, который потихоньку усиливался. И дождь постепенно лил все сильнее, так что из-за капель, стучавших по крыше и желобам, я даже не услышал, как подъехал и остановился у палисадника черный «мерседес» Юргена. Была почти половина десятого, когда я заметил автомобиль: Юрген не сигналил, потому что знал, что я терпеть этого не могу, но несколько раз мигнул фарами сквозь дождевую завесу.
Если бы он вышел из машины и заглянул в дом, я, может быть, попытался бы отговорить его от поездки, но так как он остался за рулем и просигналил фарами еще раз, пути назад не было.
Я сел рядом с ним, и мне показалось, что автомобиль, как и дом, из которого я только что вышел, наполовину залит жидким льдом.
— Печка работает?
— На всю.
Когда мы отъехали, казалось, что автомобиль гораздо тяжелее, чем обычно.
По дороге в город X. я как минимум три раза просил Юргена притормозить, чтобы отлить на обочине. Ветер налетал рывками и со свистом поднимал полы пальто, так что соленые брызги собственной, мгновенно остывавшей, воды попадали мне налицо.
— Я когда замерзну, все время бегаю по-маленькому, — объяснил я Юргену.
Я втихаря надеялся, что он забыл адрес в городе X., но тут он открыл бардачок, чтобы достать тряпку и вытереть запотевшее стекло, и я увидел листок в клетку, на котором перьевой ручкой, ярко-синими чернилами жирными буквами был выведен адрес. Но, может быть, адрес из справочника неверный, или мы не сможем его найти.
В городе X., где мы ни разу не были, мы сначала поехали на вокзал. На большой привокзальной площади царило удивительное опустошение. Мы объехали площадь по кругу и увидели женщину, которая стояла и ждала вдалеке от входа. Юрген остановился, и я помахал ей, но как только она подошла к машине, я — непонятно почему — тут же пожалел, что не подождал, пока мы повстречаем кого-нибудь еще. К приоткрытому окошку наклонилась дама неопределенного возраста, одетая скромно, так что потом и не вспомнишь, как именно, но самое интересное, что у нее были абсолютно белые волосы, но цвет этот был нарочитый, будто она — крайне вызывающим образом — решила состариться на двадцать лет. Она не была блондинкой, волосы у нее были не седые и не осветленные перекисью, но все равно — белые, как недавно побеленная стена.
— Мы ищем Ривьирстраат, — сказал я.
Тут я заметил, что поверх ее, видимо, только что тщательно уложенной прически натянут тонкий, абсолютно прозрачный, идеальной цилиндрической формы чехол, в какие упаковывают дорогие букеты или коробки конфет; присмотревшись, я увидел, что от середины лица чехол расширялся почти под прямым углом, так что на миг — случайно или нет, скорее всего, из-за ветра, придавшего чехлу такую форму — он стал похож на бесцветный и прозрачный цилиндр.
— Ривьирстраат 8, — сказал Юрген, как дебил считывая адрес с листка.
— Ривьирстраат 8, да, — повторила дама.
У меня возникло впечатление — столь же необоснованное, сколь и неприятное — что дама знала, где это. Это было недалеко, на окраине старого города.
— Просто поезжайте прямо, и вы заедете на эту улицу с Брюхлаан. Восьмой номер — это четвертый дом по левой стороне.
Я дрожал. Дама смотрела, как мы отъезжаем, но, скорее, задумчиво, чем с любопытством.
Мы отправились в указанном направлении и заехали в жилой район, про который говорила дама: тут стояли небогатые приземистые домики, и я сразу вспомнил улицы своего детства в Пригороде Ватерграафсмеер. Скорее всего, эти здания были построены несколько позже — или незадолго до Второй мировой войны, а если и сразу после, то по довоенным чертежам — и казались еще более безотрадными и жалкими: невысокие двухэтажные дома с плоскими крышами и бетонными зернистыми отштукатуренными стенами, выкрашенными серо-зеленой краской. Внешнее сходство с местами, где я жил в детстве, было на самом деле небольшим, но в основе лежала та единственная, неизбежная, безнадежная мысль: что все неизмеримо ужасно, но самое страшное еще впереди. Я вспомнил мальчиков из клуба любителей игры на губной гармошке, их облегающие, чарующе белые фланелевые мундиры и как летними вечерами их оркестр маршировал по нашей деревне, музицируя — недостижимое счастье, заключающее также безразмерные любовные горести, было начерчено на их знамени; вспомнил любимого кота, погибшего под машиной; вспомнил сурка, которого, скорее всего, до смерти закусала крыса; вспомнил самого красивого из тех гармонистов, наивного, но уже тогда приговоренного молодого блондина-Орфея с нежной фамилией Зутелиф[12], который семь лет спустя умер под пытками в немецком концлагере как герой сопротивления. И вновь я припомнил, что лет до девятидесяти верил, что пианино служит исключительно для того, чтобы играть на нем печальную музыку.
Как и говорила дама, нам нужно было только полностью проехать Брюхлаан, после чего мы попали на Ривьирстраат, где Юрген снизил скорость, а я, сквозь боковое окно, которое, несмотря ни на что, постоянно запотевало, высматривал номер дома.
Таблички с номерами были довольно маленькими, из дешевого металла, различить цифры было практически невозможно из-за облупившейся краски, но у четвертой двери я увидел на фасаде темную мраморную табличку с фамилией ЗВАРТ, высеченную четкими заглавными буквами.
Юрген собрался остановиться.
— Нет, поезжай дальше, — приказал я быстро.
Он удивился, но поддал газу.
— Припаркуйся где-нибудь за углом, на другой улице, — посоветовал я и пояснил — с деловой точки зрения невыгодно подъезжать туда на дорогой машине.
На первом перекрестке мы свернули направо, и Юрген поставил машину через несколько домов от угла, так что ее не было видно из того дома. Я знал, что мой отказ выйти у самой двери того дома не имел ничего общего с шикарным видом или стоимостью машины Юргена, но был последней попыткой отсрочить визит и, если возможно, — но как? — отказаться от него вовсе.
— Что за гнусная погода, — заметил я.
Теперь, когда мотор не работал, свист ветра и стук капель по крыше слышались еще яснее. Несколько мгновений я лелеял дурацкую надежду, что в такую плохую погоду Юргену не захочется шагать по улице и он предложит отложить все это дело на другой раз, но он тут же вышел из машины и, застегивая дождевик на все пуговицы, ждал меня. Ветер все еще был сильный и порывистый, но дождь вдруг пошел на убыль. Холод, еще дома и по дороге сковывавший всю нижнюю часть тела, чувствовался и когда я вышел из машины: казалось, он поднялся наверх к животу и вплоть до желудка.
— Кто будет говорить? Ты? — спросил Юрген.
— Да.
Вокруг, из темных окон, из-за приподнятых тюлевых шторок за нами наблюдали, и мне показалось, что все увидят, что я почти не могу идти от холода в низу живота и в ногах.
Мы опять свернули на Ривьирстраат и, против ветра, пошли обратно к дому в начале улицы. То, что до этого ощущалось как неудовольствие и смутный страх, превратилось в довлеющий надо всем ужас, угрожающий задушить меня.
Вдалеке, прямо у четвертого дома остановился фургон зеленщика. Из него вышел мужчина и по дорожке, выложенной плитками, прошел как раз к двери, возле которой висела мраморная табличка.
— Видишь овощного короля? — сказал я Юргену. — Если, когда мы подойдем, он еще будет пиздеть и отвешивать товар, мы шагаем дальше. Сделаем сначала кружок.
Я уже просчитал, что пока ему откроют дверь и примут заказ, пройдет достаточно времени, и зеленщик все еще будет стоять там, когда мы дойдем до нужного дома. Тогда мы пройдем мимо, я выиграю время и, может быть, пока мы будем ходить кругами, выдумаю какую-то причину отказаться от нашего плана и вернуться домой.
Я не сводил глаз с фургона зеленщика у двери дома на другом конце улицы, куда мы непременно должны были дойти, и у меня в голове, сквозь трусливые мысли, будто принесенная совершенно безразличным завывающим ветром, прозвенела песенка со школьных времен «Вот идет Яп-зеленщик», которую я, бог его знает почему, соглашался петь вместе со всеми только по субботам; две последние и самые сумасшедшие строчки куплета звучали так:
Вспомнив слово корзина, я подумал не о каких-либо овощах, а вспомнил историю, которую рассказал один немецкий беженец у нас в гостях: он обязан был присутствовать при казни товарищей во дворе тюрьмы, после чего обезглавленное тело и голову бросали в корзину, я не решился спросить: в прямоугольную или в круглую. Вот зачем нужны такие истории? Да и по субботам, вспомнилось мне, я не подпевал, а просто беззвучно шевелил губами.
Дверь дома номер 8, где висела мраморная табличка, открылась. Кто-то что-то произнес, нам не было видно, кто именно, но зеленщик резко отшатнулся и помотал головой. Дверь опять закрылась. Зеленщик повернулся, опять помотал головой, будто совершил постыдную оплошность, сел в машину, отъехал и исчез за углом.
Я знал, что оказался теперь в ловушке или в западне: никаких вариантов, дороги назад нет.
Когда мы подошли к дому и по дорожке, выложенной плитками, прошли к двери, я понял, что меня пошатывает. Я позвонил и, услышав трель звонка, едва удержался, чтобы не закричать от ужаса.
Прошло довольно много времени, прежде чем нам открыли. Кто-то, судя по всему, вышел в коридор, затем вернулся в комнату, где был до этого, чтобы шепотом с кем-то посоветоваться. Лишь после этого дверь отворилась. В проеме показался молодой человек лет двадцати пяти, но старающийся выглядеть старше. У него были черные или очень темные, тщательно причесанные волосы, а гибкое тело было облачено в черный костюм, на первый взгляд — необычайно солидный, тонкой работы. До того, как я заговорил, в считанные секунды у меня промелькнула мысль, что, согласно блядской теории какого-то учителя средней школы, люди делаются похожими на свои профессии: торговец картошкой со временем станет походить на картофелину, у торговца битой птицей и дичью — голова будет как у курицы, и т. д. Первое, что бросилось мне в глаза — казалось, что передо мной очень изящный, блестящий ворон.
Я подумал, что молодой человек в черном, может быть, хотел казаться старше и солиднее, так как в его профессии это было выгодно. Под черным пиджаком была ослепительно белая рубашка с черным, тусклым галстуком. Из кармашка пиджака выглядывал уголок фиолетового шелкового платочка. До меня донесся сильный, но довольно приятный запах одеколона или лосьона после бритья, употребленного в чрезмерном количестве. Я хотел заговорить, но увидел, что дверь слева, через которую он, видимо, вышел в коридор и которая осталась открытой, из-за сквозняка стала закрываться, а железный фонарь с желтым матовым стеклом, висевший в прихожей на потолке, — позвякивая, раскачиваться. Я быстро показал на движущуюся дверь, и ворон повернулся, чтобы ее закрыть. Его приличная, сшитая на заказ и для официальных случаев одежда не превращала его в старика, скорее, придавала ему нечто мальчишеское, и, когда он обернулся, костюм не утаил, но подчеркнул необыкновенно красивое, гибкое тело почти атлетического сложения. Волей-неволей я представил его себе обнаженным: лицо у него довольно бледное, но все остальное — я знал это — должно быть с легким оливковым оттенком, кожа красивая, почти темная, бархатистая, а Тайный Уд — великолепной формы, очень волнующий, будучи безжалостным и беззащитным одновременно. «Можешь избить меня», вдруг ударило мне в голову. Я сглотнул.
— Я хотел бы заказать у вас гроб, — начал я, поздоровавшись.
Ворон быстрым взглядом смерил меня с головы до ног.
— Могу я узнать, кто вас к нам направил? — спросил он вежливо.
— Никто, я сам. Хотел заказать гроб, у вас, — попытался я объяснить и добавил, заискивая: — Но, может быть, нам нужно было поехать в мастерскую, а это ваш домашний адрес.
Я понял, что меня потряхивает и я говорю, слегка заикаясь.
Над ступеньками не было ни крыши, ни навеса, и иногда ветер порывами обрушивал дождь на нас с Юргеном.
— Проходите. Не стойте на улице, — произнес ворон вежливо и отступил, когда в ответ на его предложение мы прошли в коридор.
Он сделал шаг, и я — поверх шума дождя — отчетливо услышал, как, попискивая, шуршит ткань его штанин, соприкасаясь в паху и у коленей. Ворон закрыл входную дверь.
— Кто дал вам этот адрес? — спросил он.
Что-то здесь было не так, что-то не в порядке, я слышал это по голосу молодого ворона, который очень вежливо, почти даже извиняясь, продолжал задавать вопросы.
— Никто, — ответил я. — Мы нашли ваш адрес в справочнике. Я хотел бы купить у вас гроб. Или заказать, — добавил я по-дурацки.
— Это срочно? — спросил ворон.
Для меня вопрос оказался весьма неожиданным.
— Срочно?.. Это… нет, не думаю…
Поделиться книгой: