Мастерская подделок

Габриэль Витткоп

Мастерская подделок

Редактор: Дмитрий Волчек

Обложка: Алексей Кропин

Верстка: Дарья Громова

Руководство изданием: Дмитрий Боченков

В оформлении обложки использован рисунок Одилона Редона «Цветок зла», 1890

© Editions Gallimard, Paris, 2018

© Kolonna Publications, 2018

Предисловие Ж.-Б. Дель Амо

Творчество Габриэль Витткоп я открыл для себя в 2001 году благодаря издательству «Вертикаль», которое переиздало ее повесть «Некрофил», первоначально опубликованную в 1972 году Режин Дефорж. Помню, как был взволнован и потрясен красотой языка, явно сформированного литературой XVIII–XIX веков — от либертинского романа до декаданса, но при этом обладавшего особым голосом, не похожим ни на один другой, и с тех пор он повсюду меня преследует.

Габриэль Витткоп скончалась в 2002 году, и вообще-то о ней мало что известно. Есть интервью, в основном поздние, несколько легенд, которые не следует опровергать по той простой причине, что ей самой они бы наверняка понравились, биографические справки, где упоминается «интеллектуальный союз» с Юстусом Францем Витткопом, гомосексуалом, дезертировавшим из немецкой армии, с которым она познакомилась в оккупированном Париже, ее заключение в лагере Драней и последующие экспедиции в Азию в качестве ведущего репортера «Франкфуртер Альгеймайне Цайтунг». Наконец, редкие и ценные свидетельства тех, кто хорошо ее знал и тоже признавался, что жизнь Габриэль Витткоп овеяна ореолом тайны.

Наверное, для того чтобы понять, что это была за женщина, следует отважиться внимательно читать между строк, остерегаясь хитростей, ловушек и переодеваний. Словом, я бы посоветовал прочесть великолепную и ошеломительную книгу «Каждый день — падающее дерево», вышедшую посмертно, — воображаемый дневник Ипполиты, одного из вымышленных перевоплощений Габриэль Витткоп, которая считала этот текст «садком», откуда она черпала материал для своих книг. «Личность Ипполиты и впрямь трудно истолковать, и возможно даже, она вправе утверждать, что любые попытки анализа заранее обречены на провал», — пишет Витткоп. И дальше: «Стало быть, Ипполита настолько невероятна, что ее реальность могла бы стать сомнительной, если бы ее поступки, сочинения и рисунки обескураживающе не напоминали о ее земном пути». Это необходимо учитывать.

И вот впервые выходит в свет «Мастерская подделок» — книга, точное место которой в хронологии творчества Габриэль Витткоп трудно определить. Литературная пародия — устаревший, даже второстепенный жанр. «Пастиши и смеси» Марселя Пруста закономерно остаются в тени его «Поисков», и хотя мы помним о том, как Кено пародировал Джеймса Джойса и «новый роман» в «Палочках, цифрах и буквах», но, к примеру, литературные контрафакты Клода Мартина («Десять жемчужин культуры») канули в лету.

Существует большой соблазн увидеть в «Мастерской подделок» всего лишь риторический фарс и удивиться тому, что эта книга публикуется в наши дни. Но так мы проигнорировали бы талант и лукавство Габриэль Витткоп. Если для Пруста пародия была «литературной критикой в действии», то для нее это дань уважения, и Витткоп пытается «воспроизвести в сознании стиль авторов», которыми «восхищается».

Присваивая себе голоса этих писателей, она разыгрывает с их помощью мотивы и навязчивые идеи, которые проходят сквозь все ее творчество. В общем, неважно, насколько хорошо мы знакомы с авторами или книгами, которые Витткоп нравится пародировать. В первом же тексте, пародии на вольтеровского «Кандида», где рассказывается о страшном и пикантном путешествии персонажа по имени Старуха, которая отправляется в Рим, надеясь получить наследство после смерти дальнего родственника, опытный читатель попадает на хорошо знакомую территорию. Ничто так не радует Витткоп, как телесные и душевные страдания. Далее, внимая по очереди голосам Швоба и Казановы, мы следим за историей падения Дзанетты, певицы, обладающей сопрано сфумато «редкостной изысканности», которая влюбляется в Джакомо и, терзаемая ревностью, бросается в Сену, не оставляя после себя даже следов от туфелек.

У Лафонтена и Гофмана возникает гарпия — грозная богиня, полуженщина-полуптица, символ женственности и разрушения, которая беспрестанно появляется в текстах и коллажах Витткоп и которой она посвящает свой «Вечный альманах гарпий». А разве гипнотически соблазнительные создания, которые в «Приложении» к «Рукописи, найденной в Сарагосе», оказываются с наступлением темноты вампиршами-каннибалами и похотливыми трупами, или суккуб, приходящий у Алоизиюса Бертрана «высасывать костный мозг у спящих», не являются разновидностями той же полиморфной гарпии?

Мы не удивимся, встретив на этих страницах маркиза де Сада, которого Витткоп считала величайшим стилистом. Сама же она никогда не ходила в школу и была воспитана своим начитанным отцом в беспримесном духе Просвещения. Помимо восхитительного формального мастерства, Витткоп и Сада объединяет использование языка тела и трактовка вездесущей смерти сквозь призму чувственности, в беспрестанной игре света и тени, из которой рождается пылкое, голое желание.

У Роб-Грийе по улицам рыщет Джек-Потрошитель, чья история живо интересовала Витткоп, которая посвятила ей театральную пьесу, до сих пор не изданную, а дополнение к «Словарю Сатаны» Амброза Бирса — идеальный повод поязвить над материнством, детьми, моралью, любителями свинины и воздать хвалу пороку, лжи и самоубийству, напомнив тем самым, что, хотя эти пародии не всегда карикатурны, они все же проникнуты жестоким взглядом на вещи и жестоким юмором.

У Флобера мы встречаем «бедных рыбаков с загорелыми лицами, с глазами, вставленными, словно камни в оправу», и распятого евнуха, предсмертные вопли которого заглушаются криками альбатросов и гулким шумом моря, что напоминает о многочисленных агониях, которые разыгрывала Витткоп, включая пытку мисс Идалии Дабб, сожранной воронами на вершине разрушенной башни рейнского бурга в «Образцовой смерти».

В «Платье этого дня», великолепной вариации на тему «Поисков утраченного времени», описываются бесчисленные оттенки одного из платьев мадам Сван, прозрачных, словно «мутно-молочная устричная плоть». Их загадочность и двойственность присущи самой их владелице, ведь Габриэль Витткоп были досконально известны секреты, скрываемые или, наоборот, раскрываемые интимными тканями и бархатом. В дополнительных записях к «Дневнику» братьев Гонкуров она также упоминает «южноамериканскую художницу в отвратительном пунцовом платье, которое, впрочем, скрывает ее обвисшие телеса и которое сама она называет «китайской туникой». Как тут не вспомнить отрывок из книги «Каждый день — падающее дерево»: «Сегодня вечером, перечитывая «Дневник» братьев Гонкуров, Ипполита, сама себе брат, внезапно убеждается, насколько она способна походить на них в своем представлении о женщине. Она улыбается и задумчиво осушает бокал вина».

Можно до бесконечности перечислять зеркальные отражения и переклички между книгами Габриэль Витткоп и авторами, собранными в этом произведении. Тогда бы следовало сказать об «Опасных связях» и «Торговке детьми», возвышенном и жутком эпистолярном романе, где собраны письма Маргариты П., состоявшейся сводни, к Луизе Л., еще только стремящейся ею стать. Вспомнить уродов, прокаженных и дальние страны, «Смерть К.» и «Сон разума», альфонсов и сутенеров, «Азиатские тетради» и «Убийство по-венециански», явную слабость к преступлениям, утонченным ядам и секретам донжонов… Словом, «Мастерская подделок» не зря завершается дополнительной главой «Некрофила»! Все эти «подделки» проникнуты общим стремлением к истине, и у них множество потайных дверей, ведущих к радикальному и пламенному творчеству Габриэль Витткоп.

Жан-Батист Дель Амо

Предисловие автора

Представленные здесь пародии вовсе не карикатурны и призваны воспроизвести в сознании стиль авторов, которыми я восхищаюсь, надеясь, что каждый их них признал бы свое отцовство. Поэтому я употребляю определенные слова, а также некоторые необщепринятые и спорные их формы. Так, например, я пишу «сиделки» вместо «медсестры», потому что Гонкуры предпочитали это слово, которое к тому же встречается в их «Девке Элизе». Кроме того, вы обнаружите злоупотребление простым прошедшим временем, распространенное в произведениях Марселя Швоба, неоправданные прописные буквы у Шодерло де Лакло, прилагательное «слоновокостный», используемое Алоизиюсом Бертраном, тогда как точнее было бы, конечно, сказать «цвета слоновой кости», и пьемонтские «труфеля», которыми лакомится Казанова. В рискованном номере эквилибристики мне следовало найти нечто среднее между нежеланием быть всего лишь стразом, жульнически стремящимся подражать брильянту, и стремлением сохранить «ту крупицу лжи, что, возможно, делает произведение идеальным»[1].

Некоторые тексты предваряются цитатами из оригиналов, тогда как другие их лишены. В этом отношении я не следую никакому императиву, так как главное — вовсе не соблюдать жесткую схему, а проникнуться духом и словарем каждого трактуемого автора. Если я позволила себе присовокупить в конце сборника приложение к собственному «Некрофилу», то прошу читателя не усматривать в этом дерзости или нелепого самомнения с моей стороны. Я ни на секунду не посмела бы мериться силами с авторитетными писателями, которых пародирую, и настаиваю хотя бы на признании того, что у меня есть четкое представление о подлинных ценностях. Но речь здесь идет о развлечении, игре, которую я решила завершить простой демонстрацией своей способности писать и без опоры на авторов, несомненно, более великих, чем я.

Г. В.

Вольтер

Это вы хорошо сказали, —

отвечал Кандид, — но надо

возделывать наш сад.

Однажды, занимаясь пересадкой латука, они увидели, как к ним в огород зашла особа в дрянном широком плаще, но при этом с прической, словно у Великого Могола.

— Меня зовут Замор, и я письмоводитель у нотариуса, — сказал им незнакомец. — Новость, которую я вам доставил, наверняка вас обрадует. Один из моих друзей, проживающий в Риме, где он занимается тем же ремеслом, что и я, проявив чудеса изворотливости, сумел напасть на след вашей старухи, которая, как вам, возможно, известно, является дочерью папы римского и принцессы. От папы не приходится ждать ничего, кроме индульгенций да латунных медалек. Однако один римский придворный выбросил на лестницу кожуру от персика, и там как раз проходил маркиз Членноунылло, кузен старухи и родной племянник принцессы де Палестрины, который, наступив на эту персиковую кожуру, скатился на голове по мраморным ступеням, отчего впоследствии и скончался. Поскольку детей у него не было, его богатство достается старухе по причине родства.

— Это очень хорошо, — сказала старуха. — Мы сможем построить холодные оранжереи, чтобы посадить там немецкую краснокочанную капусту: она очень невкусная, но ее любой купит, потому что она отказывается здесь расти.

Замор объяснил во всех подробностях, пункт за пунктом, зарывшись носом в бумаги и бормоча сквозь зубы, что это можно будет сделать только после того, как старуха съездит в Рим, дабы самолично получить там наследство.

— Очень хочется вам верить, — сказал Кандид, — хотя мы и не поняли ни слова из ваших рассуждений.

— Это прекрасно, — возразил Замор, — законы, постановления, параграфы, кодексы, правила, акты и декреты нельзя было бы плодотворно применять, если бы они вдруг стали понятны. Их сила проистекает из их туманности.

Видя, что Замор не уступит, и полагая, что нет смысла пытаться нарушить порядок, не постигнув его секретов, старуха заверила, что тогда она, стало быть, поедет в Рим.

— Пусть вас хотя бы сопровождает Какамбо, — сказала ей Кунегунда. Но старуха отказалась, сославшись на то, что уже путешествовала из Рима в Алжир, из Алжира в Тунис, из Туниса в Триполи, из Триполи в Александрию, из Александрии в Смирну, из Смирны в Константинополь, из Константинополя в Азов, а из Азова в Москву, пересекла всю Россию, а затем, проехав Ригу, Росток, Висмар, Лейпциг, Кассель, Утрехт, Лейден и Гаагу, прибыла в Роттердам, откуда добралась до Лиссабона. Все это было еще до того, как она повстречала Кунегунду. К тому же старуха напомнила ей, что способна проскакать тридцать миль верхом в один присест, хотя у нее всего ползада, и взмолилась, чтобы ее опустили одну. Все неохотно согласились: они были очень привязаны к своей старухе.

Жизнь потекла так же, как и до ее отъезда, не считая того, что следующей зимой Пакета умерла от застарелого сифилиса и у Кунегунды прибавилось хлопот. Минуло два года. Друзья часто говорили о старухе, от которой не получали никаких вестей.

— Где же она? — вздыхал Кандид.

— Возможно, она стала королевой в какой-нибудь стране Эльдорадо, — отвечал Панглосс.

— Наверное, она умерла, — говорил Мартен.

Как-то вечером, гуляя по берегу Босфора, они увидели в порту судно из Ливорно, с которого сошла старуха. Поначалу они с трудом ее узнали, поскольку ее подбородок почти касался колен и она сильно осунулась за время разлуки. Все расцеловались и расплакались. По дороге на ферму старуха повела рассказ о своем путешествии.

— Едва наше судно отдалилось от берега, на котором я вас покинула, первое же зрелище, представшее моему взору, повергло меня в изумление. То был не кто иной, как барон, направлявшийся в Рим, после того как отцы его ордена выкупили его у левантинского хозяина. Поскольку у него не было ни гроша, я сжалилась и пригласила его поужинать. Известно ли вам, мой дорогой Кандид, что в конце трапезы барон спросил меня со всей возможной настойчивостью, не женились ли вы на своей сестре. Я отказалась отвечать, но он отгадал правду и поднял ужасный шум. Посему я разделила небольшую каюту с юной особой по имени Красотулька, назвавшейся дочерью торговца растительным маслом, который должен был присоединиться к ней в Генуе. Однажды, гуляя в отдаленной части судна и наслаждаясь ночной прохладой, я внезапно увидела мужчину, валявшегося на полу в лунном свете. Наклонившись, я узнала нашего иезуита с высунутым синим языком и черными пятнами на лице. В мгновение ока я убедилась, что теперь-то он умер по-настоящему. Я хотела кого-то позвать, как вдруг рядом со мной возникла Красотулька. «Не кричите, — сказала она. — Это я привела барона в то состояние, в коем вы его наблюдаете, напоив из пузырька, а остатки жидкости выплеснув в море. Он был человеком, которого я ненавидела больше всего на свете. Знайте же, я была любовницей молодого красильщика — прекрасного, как рассвет. Мы уже собирались пожениться, когда барон попытался отвратить его от любви, которую тот обязан был питать ко мне, и соблазнить собственными наклонностями».

«Его пристрастили к этому болгары, — отвечала я, — когда взяли замок Тундер-тен-тронк. Так что это не столько его вина, сколько его беда».

«Неважно, — продолжала Красотулька. — Болгары или отцы его ордена — всё едино. Однажды моего любовника нашли на дне глубокого ущелья, наполовину съеденного грифами. Я узнала, что барон злодейски убил его, рассердившись на то, что этот прелестный Феб пренебрег его благосклонностью. Я поклялась отомстить, и вот дело сделано. Мы не можем сбросить его в воду, иначе нас увидит впередсмотрящий. Поэтому постарайтесь сойти на берег, пока вас не обвинили в убийстве».

«Что? — воскликнула я. — Какое отношение я имею к мертвому иезуиту?»

«Намедни все видели, как вы ужинали в его обществе, а затем распалились и поссорились в конце трапезы. Поэтому нетрудно будет узнать, как вы познакомились с бароном, и сделать из этого надлежащие выводы. Ну а мне бояться нечего, ведь он сам так ловко замел следы своего преступления, что никто не сможет докопаться, какие у меня причины его убивать. Я могла бы просто промолчать, но, коль скоро вы внушаете мне уважение, то решила вас предупредить. Доверьтесь мне и сойдите с этого корабля, когда мы завтра бросим якорь на Мальте, дабы пополнить запасы воды. До тех пор барона еще не обнаружат, а вы сможете без труда скрыться. Господа мальтийские рыцари обычно предпочитают не вникать в неприятные дела и к тому же недолюбливают иезуитов».

Я поняла, что Красотулька права, и бесшумно покинула судно, как только мы прибыли в Ла-Валетту.

Тем временем друзья добрались до фермы и договорились не рассказывать Кунегунде об участи ее брата. После того как они откупорили несколько бутылок своего лучшего вина и Кунегунда подала на стол свои лучшие пироги, старуха продолжила рассказ:

— Пока я брела, погруженная в свои мысли, то едва не столкнулась с красивым, высоким и упитанным, хоть и очень грязно одетым мужчиной. Он учтиво спросил меня, что я делаю на Мальте. Я поведала ему свою историю. «Пойдемте со мной, — сказал Роже, ибо таково было его имя, — сперва мы поужинаем, а затем посмотрим, какой путь вам следует избрать». И он отвел меня во дворец, окруженный большим садом, после чего, оставив меня ненадолго одну, появился вновь — чистый, свежий и облаченный в самый элегантный костюм. «Я знаю вас совсем недолго, — сказал мне Роже, — но этого вполне достаточно, чтобы вам доверять. Вы никому не разболтаете, какой образ жизни я веду, ведь если бы топинамбусы, обитающие вон на том плато, об этом узнали, то плакало бы мое богатство».

Когда я изумилась тому, что он водит знакомство со столь далеким племенем, он исправил мою ошибку. «Мальтийские топинамбусы никак не связаны с бразильскими, хотя мы и называем их этим именем, где бы они ни родились — во Франции, в Германии, в Норвегии или в Голландии, — сказал Роже. — Они прибыли сюда, дабы избежать бремени законов и непосильного труда. Они живут на свежем воздухе, никогда не моются, питаются кореньями и украшают себя цветами по примеру дикарей. Они очень любят лакомиться жевательной травой, вызывающей сновидения, в которых они становятся теми, кем не являются, делают то, чего на самом деле не делают, и попадают туда, где их нет. Я одеваюсь так же, как они, дабы не утратить их доверия, ведь, хотя они и отказываются трудиться, но все же соглашаются продавать путешественникам глиняные статуэтки, которые якобы лепят своими руками. На самом же деле их изготавливала очень славная женщина, работавшая на меня. Недавно она умерла, но, увидев вас, я тотчас подумал, что вы могли бы ее заменить».

Роже отвел меня в комнату с керамической глиной и печью. Статуэтки были чрезвычайно непристойными. Они изображали всевозможные комбинации, порожденные людской изобретательностью с самого начала времен, а их, признаться, немало. «Вот образцы, — сказал Роже. — Учитывая ваш возраст, я буду платить полтарифа, из которого стану удерживать еще часть, так как вы иностранка».

У меня были формочки, хороший материал, хорошие инструменты, и, ненавидя праздность, я полюбила лепить фигурки. Роже платил очень мало, зато отличался чрезвычайно веселым нравом. «Я не такой грязный и лохматый, как топинамбусы, — говаривал он, — но предпочитаю обогащаться, заставляя работать других, нежели работать, не обогащаясь».

Конечно, я не купалась в роскоши, но жила в покое и не голодала. Окончив свои труды, я любила гулять в саду, отличавшемся большою красотой. Однажды вечером я встретила там женщину, которая мне сразу понравилась благородством черт и скромностью манер. «Меня зовут Флоринда, — сказала она, — и я замужем за смирниотом из Палермо, который продает Роже жевательную траву топинамбусов. Порою я сопровождаю мужа, когда он приезжает сюда по делам». Наша беседа продолжалась некоторое время, и я открыла во Флоринде целый кладезь доброты. С тех пор мы встречались с нею всякий раз, когда она приезжала на Мальту, и, чем больше я с нею общалась, тем сильнее крепла моя к ней привязанность.

Нередко я вспоминала всех вас и корила себя за то, что не писала вам. Единственное послание, которое я вам отправила, осталось без ответа, и сейчас я подозреваю, что Роже сохранил его у себя, опасаясь моего побега. Порою я думала и о наследстве своего кузена Членноунылло и размышляла над тем, не должна ли я все же покинуть Мальту. Этот вопрос разрешился сам собою. Мальтийские рыцари облагали фигурки Роже налогом. Неожиданно они сочли его недостаточно высоким, ведь защищать христианский мир от турок становилось все дороже, и, когда совет ордена решил удвоить взимавшуюся дотоле сумму, это довели до сведения Роже, который поднял громкий шум. Тогда мальтийские господа напомнили ему, сколь мерзкими и непристойными были фигурки. Роже отвечал, что такими они были всегда и никто не видел в этом ничего дурного. На что мальтийские господа возразили, что раньше внимательно их не рассматривали. Они не хотели уступать ни полушки. Роже наотрез отказался платить. Тогда, понимая, что больше ничего не получат, рыцари положили всему этому делу конец, просто изгнав Роже и топинамбусов вместе с их глиняными фигурками.

С небольшой суммой я покинула Мальту на борту трехпалубного судна, которое доставило меня в Мессину. Я сошла на землю, дабы немного осмотреть страну, ощутить твердую почву под ногами и найти судно, которое пожелает отвезти меня в Остию. Заметив весьма красивые плоды, я решила их купить и стала искать свою мошну. Но карман, в котором я держала деньги, оказался пуст! Я снова поискала под юбками, взглянула на землю. Ничего! У меня украли мои пекунии! Как вам описать мою тревогу? Тогда я вспомнила Флоринду и, питаясь подаянием, короткими переходами отправилась в Палермо. Я добралась туда полумертвая от голода и усталости, но милейшая Флоринда встретила меня с самыми трогательными изъявлениями дружеских чувств. Я осталась у нее на несколько месяцев, поскольку, будучи весьма несчастной со своим смирниотом, она находила утешение в моем обществе. Однажды, как будто взволнованная грустными предчувствиями, Флоринда, сняв с пальца перстень, украшенный великолепным изумрудом, попросила меня принять его в дар и вечно хранить в память о ней.

Смирниот имел от первого брака сына по имени Альзир. Тот был страстно влюблен во Флоринду и по сотне раз на дню со вздохами бросался к ее ногам. Однако же Флоринда была добродетельной женой, ибо страшно боялась своего смирниота. Однажды, когда Альзир, стоя на коленях перед Флориндой, умолял ее утолить его желания, смирниот неожиданно вошел к ней. Не успел он наброситься на Альзира, как тот вскочил и умчался с быстротою молнии. Разгневанный смирниот устремился ко Флоринде, выколол ей глаза, оттаскал за волосы, а потом задушил. Будь Флоринда виновна, ей бы наверняка достало хитрости и она бы не позволила застать себя врасплох. Впрочем, несмотря на свою невинность, она неизбежно была бы осуждена. «Так вот как обходятся с добродетелью», — подумала я, со всех ног убегая от сторожевых псов, которых смирниот пожелал на меня натравить. Добравшись до порта, вся растрепанная и запыхавшаяся, я укрылась в лавочке одного ломбардца. У меня не было ничего, кроме перстня с изумрудом, и хоть я поклялась Флоринде хранить его вечно, эта милейшая подруга, увы, не смогла пообещать, что я никогда не останусь без куска хлеба. Поэтому я скрепя сердце рассталась с драгоценностью, которая была мне так дорога. Ломбардец дал десятую долю ее стоимости, ибо это был очень честный ломбардец, но, поскольку изумруд имел большую цену, сумма все равно оказалась довольно приличной. Я взошла на борт судна, направлявшегося в Неаполь. Позднее я узнала, что смирниот так ловко выкрутился, что даже не предстал перед судом. Я также выяснила, что впоследствии он женился на особе, спавшей со всеми его лакеями, тогда как он сам этого не замечал. Ну а юный Альзир столь хорошо и столь быстро бегал, что добрался до самой Армении. Первая же особа, представшая его взору, оказалась весьма красивой девушкой. Он тут же влюбился и взял ее в жены. Она родила ему такое великое множество детей, что он вскоре разорился, ну а его жена с каждым днем становилась все уродливее.

На борту корабля оказался некто Сантолеоне, который был весьма занятным человеком. Как вы и сами хорошо знаете по нашей поездке из Кадиса в Буэнос-Айрес, на судне принято рассказывать истории, разгоняющие скуку. Видя, что я уже в летах, и предположив, что я повидала свет, Сантолеоне попросил рассказать о своей жизни. Я так и сделала, ничего не упустив, и он немало подивился тому, что я испытала столько превратностей судьбы, но равновесие моей философии не было при этом поколеблено. Больше всего он изумился, что после всех своих злоключений я не нажила себе ни оглоеда, ни сифилиса. «Это необычный недуг, — сказал он, — хотя, впрочем, не смертельный. Я нашел средство для его лечения — припарки из мандрагоры и одуванчика». Тогда я рассказала Сантолеоне о том, как наш Панглос потерял ухо и глаз, и он пообещал восстановить их в изначальном состоянии. Сантолеоне поведал, что открыл также способ окрашивания мрамора, пересек Неаполитанский залив в карете, задумал памфлет против франкмасонов и написал очерк о перуанских инках. Он нашел способ зажечь вечную лампочку при помощи электричества, изготовил бумагу, подобную той, что делают в Китае, непромокаемую ткань из шерсти и шелка, а также гипсовую массу, позволяющую ваять скульптуры — долговечные, словно камень. Он знал философию, каноническое право, математику, механику, гидростатику, перспективу, геральдику, географию, анатомию, искусство фортификации и даже знал немецкий. Но все это — пустяки по сравнению с его остроумием, и всего за пару дней я убедилась, что Сантолеоне — самый приятный человек на свете. Он умел рассказывать как никто другой, и я слушала его с таким удовольствием, которого не испытывала никогда в жизни. Даже юная принцесса Масса-Каррара, некогда казавшаяся мне столь блестящей, теперь выглядела в моих глазах грубой крестьянкой. Не стану от вас скрывать, что Сантолеоне тоже явно заинтересовался моей особой, несмотря на мой возраст, и не считал меня недостойной своих шуток. Когда наше судно плыло в открытом море вблизи Салерно, Сантолеоне неожиданно сказал: «Давайте поженимся, мадам, и все оставшиеся дни будем смеяться вдвоем, как смеялись давеча». Я ему разъяснила, что мне девяносто лет и у меня всего ползада. «Экая важность! — возразил он. — Законы запрещают нам брать в жены слишком молодых девушек, но они не предусмотрели ничего подобного в отношении древних старух. Неужели вы строже самих законов? Что же касается состояния вашей кормы, давайте забудем об этом. Я никогда не слышал, что для ведения остроумной беседы необходимы обе половинки зада. Мы изо дня в день встречаем людей с целым и невредимым задом, которые не становятся от этого ничуть умнее. Ну и, ежели подобное заверение будет вам приятным, обещаю, дорогая подруга, всегда смотреть на вас только в профиль и с вашей выгодной стороны». Наконец Сантолеоне удалось так хорошо меня убедить, что уже через час я согласилась связать с его судьбой остатки своей. Когда я рассказала ему о собственном желании повидаться с вами, чело его несколько омрачилось. Я подумала, что мне это показалось, ведь мы всегда спешим объяснить слабостью собственных чувств все, что противоречит желаниям нашей души. Мы решили добраться до Рима в экипаже, дабы сначала получить наследство моего кузена, а затем вернуться и поселиться в Неаполе, где у Сантолеоне был собственный дом. Коль скоро меня слегка утомили путешествия, я собиралась пригласить вас всех к себе на этот клочок неаполитанской земли, ну а Кандид мог бы затем избавиться от клочка земли константинопольской. Поскольку Сантолеоне рассказал, что открыл способ выращивать тыквы без косточек, артишоки без ботвы и крыжовник без шипов, я ожидала чудесного урожая от наших будущих культур. Словом, я была на седьмом небе от счастья.

Но, едва мы ступили на набережную Мерджеллина, рядом с нами остановилась карета. Из нее вышли два человека в черном, схватили моего дорогого Сантолеоне, заставили сесть в повозку и пустили лошадей крупной рысью. Я закричала, позвала на помощь. Ко мне подошел незнакомец и убедил не шуметь. «Карета, которую вы видели, принадлежит органам правосудия, — сказал он мне, — и ясно, как Божий день, что сию минуту ваш добрый друг направляется прямиком в темницу Палаццо Реале. Если я вправе высказать свое мнение, то советую вам молча удалиться».

Невзирая на эти речи, я помчалась в Палаццо Реале и велела передать начальнику полиции, каковой там именуется квестором, что дочь папы римского просит его аудиенции. Его превосходительство меня не принял, сославшись на то, что он и так постоянно выслушивает всевозможных дочерей папы римского. Тогда я велела сказать ему, что о приеме просит наследница римского маркиза. Его превосходительство тотчас велели меня впустить, предложили мне кресло, выслушали мою историю от начала до конца, а затем сказали:

«Мы издавна следим за этим Сантолеоне, арест которого так вас огорчает. Будучи последним отпрыском прославленного рода, он с юных лет предавался спагирическим искусствам[2], которые нисколько не увеличили его состояние, а напротив, довершили его разорение. Теперь у него остались лишь весьма обветшалый дом на задах Сан-Доменико-Маджоре, скверная восемнадцатилетняя кобыла да лакей, у которого он одалживает денег на ужин. Нельзя, впрочем, отрицать, что Сантолеоне обладает самым прекрасным кабинетом диковинок во всей Италии, а возможно, и в целом мире. В частности, он хранит коллекцию поистине замечательного рода: двадцать четыре женщины без плоти и костей, от которых осталась лишь окаменевшая венозно-артериальная система. Они весьма познавательны и красивы на вид, похожи на коралловые деревья. Беда в том, что Сантолеоне препарировал их сам, при помощи необъяснимых методов, секрет которых он, конечно же, скоро нам раскроет. Тем не менее было доказано, что особы, чьи мумии он изготовил, умерли не естественной смертью и, весьма вероятно, во время самой операции. В окружении Сантолеоне происходили странные исчезновения, подозрения против него постепенно накапливались, и доказательства принесли нам окончательную уверенность в его преступлениях. Можете не сомневаться, что, как только вы вступили бы в наследство, он бы весьма ловко превратил вас в мумию и, пополнив его кошелек, вы бы вскоре украсили его кабинет диковинок». Поскольку я объяснила его превосходительству, что в силу преклонного возраста не желаю надолго оставаться в Неаполе, он охотно выдал мне разрешение присутствовать на процессе Сантолеоне. Это оказалось выше моих душевных сил.

Я сняла комнату в весьма чистом доме, принадлежавшем изготовителю игральных карт, дабы отдохнуть там несколько дней. Первой же особой, которую я там встретила, оказалась Красотулька. Вспомнив попутно, как когда-то неожиданно встретила евнуха, певшего в часовне моей матери, я не слишком-то этому удивилась, ведь мы часто находим людей, которых и не чаяли больше никогда увидеть. Красотулька вышла замуж за изготовителя карт. Она вела хозяйство в большом доме и сдавала комнаты иноземцам. Красотулька была весьма любезна и осыпала меня ласками. На следующий день, собираясь выпить шоколад, который она принесла мне прямо в комнату, я нечаянно опрокинула его на скатерть, которая тут же съежилась и задубела, прожженная насквозь: разъело даже деревянную столешницу. Тогда я поняла все коварство Красотульки, и мне стало ясно, что, пусть она и забыла о своем красильщике, но все же хранила память о своем иезуите. Я положила пару монет подле кувшина для шоколада и ушла. «Среди людей, — подумала я, — все это обычное дело».

Поездка до Рима, которую я совершила в почтовой карете, была самой необычной в моей жизни, поскольку со мной ничего не случилось. Явившись к римскому нотариусу, адрес которого дал мне Замор, я потребовала свое наследство. Он принял меня весьма сухо и что-то промямлил, как обезьяна, из-за горы бумаг. В конце концов я поняла, что господин де Членноунылло завещал мне дворец и двадцать цехинов, из которых римский нотариус взял себе половину за труды. Я пошла посмотреть на свой дворец. У него не было ни стен, ни кровли, ни дверей, ни полов, ни каминов. Поскольку ветер продувал его насквозь, можно было сказать, что он весь состоял из окон, потому я оставила его крысам и летучим мышам, превратившим его в свое жилище. Затем я отправилась прямиком в порт Остии, где села на судно из Ливорно. Не стану вам описывать свою поездку до Константинополя. Она была довольно приятной, не считая того, что мы пережили два шторма, бунт экипажа и испытание протухшей водой, вызвавшей у меня понос, от которого я боялась помереть. Как видите, я избежала весьма немногих вещей — не послужила разве что пищей для каннибалов, хотя, впрочем, этого нельзя с уверенностью предсказать. Наконец я вернулась к вам и смею надеяться, что мои испытания завершены. Мне бы очень хотелось оставить вам большое наследство, но, поскольку состояние господина де Членноунылло — пустой звук, лучше об этом не вспоминать. Что же касается меня, в этом путешествии я не обрела ничего, помимо нового и более обширного представления о мире. Отныне я полагаю, что познала человека.

— Это прекрасно само по себе, — сказал Панглос, — и, коль скоро, согласно учению Аристотеля, всякое следствие естественно вытекает из своей причины, значит, ваши приключения входят в логическую цепочку и они бы никогда не выпали вам на долю, если бы презренный лакей не съел персик на римской лестнице, а маркиз де Членноунылло, проходя там и подскользнувшись на кожуре плода, не размозжил себе голову и нотариус Замор не уговорил вас поехать в Рим. Столь значительными бывают следствия причин, которые, на первый взгляд, могут показаться ничтожными.

— Лично я, — сказала старуха, — не смогу в полной мере воспользоваться своим недавно обретенным опытом, ибо чувствую, что вскоре вас покину и отправлюсь в путешествие, из которого так и не вернулся мой покойный отец.

Старуха говорила правду: не прошло и трех недель после ее возвращения, как, войдя к ней поутру, Кунегунда обнаружила ее в постели мертвой. Это чрезвычайно всех опечалило. Они похоронили старуху под кипарисом и, вспомнив, что она была дочерью папы римского, брат Жирофле спел ей прекрасную отходную, а Какамбо пожелал посеять на ее могиле цветы. Пока они возвращались на ферму, Кандид беспрестанно сетовал:

— Увы! Почему так судилось, что наша прекрасная подруга должна была умереть?

— Так судилось, — отвечал Панглос, — с тем чтобы естественный порядок вещей не был нарушен в самой своей сути. Старуха должна была умереть, поскольку она прожила жизнь, а за жизнью с необходимостью следует смерть.

— Я вас понимаю, — сказал Мартен. — Сколь веревку не вить, а концу быть. Вот только вы меня простите, но я не считаю хорошей историю, которая так плохо кончается.

Петроний

Sed prœter unum dipondium, quo

cicer lupinosque destinaveramus

mercari, nihil ad manum erat[3].

По крайней мере, у нас были кров, лампа и вино. Впрочем, кров был ненадежен, поскольку наш хозяин Косой упорно требовал причитающуюся плату.

— Ясное дело, — сказал я Аскилту, — вместо того чтобы напрасно суетиться, как мыши в ночном горшке, самое время найти какой-нибудь выход.

— Не вижу никакого.

— Я же сказал: какой-нибудь. Пораскинь мозгами. Разве ты не видел, как еще сегодня вечером Гитон плакал от страха при мысли о том, что нас могут выбросить на улицу? К счастью, у меня есть задумка, которая выведет нас из нищеты. Ты, конечно, знаешь Присциллу — ту, что красит волосы в красный цвет и каждый день проезжает мимо нас на носилках?

— Ты имеешь в виду ту шлюху, на которой каждый вечер скачут гладиаторы из Мамертинской тюрьмы?

— Ту самую.

— От ее дыхания заржавеет и золотая монета.

— Дыхания сверху или дыхания снизу? — сказал Гитон, хлопнув в ладоши, и с хохотом рухнул на кровать.

— Можешь надрывать себе живот, сколько влезет, братец, но я все же отыскал лазейку. На ней скачут не только гладиаторы — у нее на сковородке скачут еще и собственные деньжата. Она богачка!

— Довольно! — воскликнул Аскилт. — Если ради какой-то сотни фунтов золота нужно будет хотя бы просто вести льстивые речи у дверей, понадобится не меньше десяти мер сатириона и целая сотня шпанских мушек. Оставим же эту повинность гладиаторам. Ведь я свободный человек. К тому же человек — не вьючное животное, хоть мы и наблюдаем каждый день рабов в красных отметинах от бича и нагруженных ношей, превосходящей их собственный вес.

— Тише, тише… Речь совсем о другом. Надеюсь, ты помнишь Полия Квинта Фортиса — того добродетельного мужа, что лишил себя жизни на мартовские иды, узнав, что болен проказой? Управляющим его несметными богатствами был этот жирный боров Киннам, который жульнически обогащался на каждой вилле, каждом лесе, каждом судне, груженном сицилийским зерном, а несчастный об этом даже не подозревал.

— Добродетель — враг проницательности. Однако мы часто встречаем людей, ослепленных собственной глупостью, которая, впрочем, не делает их добродетельнее. Ну а Киннама я хорошо знаю. И мне даже известно, что у него щека еще горит[4].

— Ему хватило ума разбогатеть, но зато хватило глупости влюбиться в Присциллу и даже возжелать всерьез на ней жениться.

— Клянусь Геркулесом! Возможно ли это? Возжелать заплатить за то, чтобы стать рогоносцем!

— Тем не менее это так. И вот представь себе, если Киннам узнает, как весело проводит вечера госпожа Присцилла, — не думаешь ли ты, что она будет готова пожертвовать звонкой монетой, только бы он ни о чем не проведал? Для Присциллы он крупная рыба, поскольку еще богаче, нежели она.

— Хорошая мысль! — воскликнул Гитон. — Но только при наличии славной свиноматки[5].

— Доказательства? — спросил Аскилт.

— Я знаю нубийского ретиария, который готов их нам предоставить.

— Задаром?

— Скажешь еще! Что в наши дни дается даром? Я хочу сказать, если пообещать ему пару динаров. Обещанного три года ждут. Представь себе все это искусно записанным на табличке, которую этот толстый хряк Киннам обнаружит в своей одежде, когда пойдет в парильню сбрасывать жир.

— Что-то не нравится мне твой план, благородная задница с ушами. Если дело получит огласку и он подаст жалобу в суд, то нас немедля казнят как рабов и чужеземцев: крест или дикие звери.

— Крест… Дикие звери!.. Да ты всего на свете боишься… Всегда знал, что ты трусливее крольчихи.

— Ну-ка повтори!

В следующий миг мы уже стоим друг против друга, словно бойцовские петухи. Тогда Гитон, нежно обвив меня рукою, умоляет успокоиться. Аскилт, видя, что милый юноша предпочитает меня, приходит в еще большую ярость и бьет меня кулаком по лицу, отчего у меня сыплются искры из глаз. Дабы не остаться в долгу, я резко бью его головой в солнечное сплетение, так что он отлетает футов на десять. При падении он опрокидывает лампу. Масло разливается по постели, одеяло вспыхивает, дверь тотчас отворяется, и входит Косой. При виде такого разгрома он вопит, словно гарпия, пока Гитон, задрав кверху зад, пытается потушить пожар, а мы с криками толкаемся и хватаем друг друга в отблесках пламени. Наконец приходит хозяйский слуга, и ему удается загасить огонь, от которого почернел лишь матрац да уголок стула. Но Косой все еще пылает гневом. Он честит нас сутенерами, анастрофическими[6] подонками, сифилитичными недоносками и даже угрожает отправить за долги на рудники. Тогда Аскилт, знакомый со множеством трюков, придумывает…