Эрве Гибер
Мальва-девственник
Hervé Guibert
Mauve le vierge
Редактор: Дмитрий Волчек
Обложка и верстка: Ольга Сазонова
Руководство изданием: Дмитрий Боченков
Корректор: Кирилл Путресцинов
Благодарим Сергея Воронцова за помощь в издании этой книги
ISBN 978-5-98144-196-7
© Editions Gallimard, Paris, 1988
© Kolonna Publications, 2014
© Алексей Воинов, перевод, 2014
Мальва-девственник
Матьё Пиэйру[1]
Как-то вечером Мальва танцевал с толстой женщиной; прижимаясь к ней, он всем телом чувствовал сквозь одежду колеблющееся и подрагивающее брюхо, сотрясаемое, словно волнами, танцем и походившее на зыбкое месиво, мявшее его, будто при морской качке, в то же время женщина всем телом ощущала его худобу.
Мальва увидел ее спустя несколько лет, он позабыл, под какую мелодию они танцевали медленный фокстрот, но во всех деталях вспомнил ощущение обволакивающей, наваливающейся плоти. Впрочем, воспоминание уже не имело никакого отношения к реальности, ибо женщина за это время похудела, стремясь соблазнить его — его или кого-нибудь другого, — жир исчез, оставив на животе и ляжках складки обвисшей кожи, а умелый хирург их отрезал. Мальва смотрел на женщину добродушно, испытывая благодарность. Глядя на ее теперешнее тело, выставленные напоказ глубоким декольте точеные плечи, он счел себя хранителем тайны, являвшей его взгляду стать мейстерзингера. Женщина, бывшая, собственно говоря, оперной дивой, с особым старанием уничтожила все снимки, на которых была толстой. Но Мальва сохранил воспоминание о былой тучности, запечатленной его собственным телом: достаточно было лишь явить миру свою худобу, и в ней, будто в зеркале, отразятся телеса женщины, которую он однажды обнял.
Мальва сдружился с кусочком шерстяной материи, слишком неловко связанной и бесформенной, чтобы служить шарфом (а платок вышел бы из него даже смешным, ибо петли были сплетены из ангоры, которая лишь усиливала насморк), и хранил его в шкатулке, спрятанной в глубине шкафа, словно сокровище, которое он доставал каждый вечер, оставшись один и выключив свет из страха, что соседи заметят его сквозь жалюзи.
Он разговаривал с этим лоскутком. Он бы охотно помечтал о перчатках или трусиках, но мечта эта была слишком тайной, слишком сильной и слишком нелепой, чтобы представить, что на земле есть руки, согласные выполнить для него эту работу, если бы однажды его просьба прозвучала вслух. Нет, не было ни перчаток, ни приносящих наслаждение шелковистых трусиков, был всего лишь лоскут, жалкая ветошь, которую он всякий раз неистово пачкал.
Другая женщина дала Мальве гвоздь и сказала: храни его, он принесет удачу, — и Мальва сразу же понял, что этот гвоздь к несчастью. Как то, что пронзило ладони и ступни Христа, может принести счастье? Он сразу же ловко и незаметно выронил гвоздь, беззвучно избавившись от него, — тут он проявил искусство фокусника, ибо гвоздь должен был сразу зазвенеть в водосточном желобе.
В этот вечер, в пятьдесят первый раз за свою жизнь (сам он эти разы не считал, но его биограф способен узнать число) Мальва вернулся в Лас-Вегас и принялся гоняться за собственной тенью; обычно его дни здесь проходили в немом созерцании. Никто не знал его имени, а он с жадностью смотрел на лица и терпеливо ожидал событий, слов, потасовок, занимая одно и то же место в заставленном игральными автоматами зале, будто пешка, оказавшаяся в центре бильярдного стола, и каждый раз, пресытившись, уходил один. Впервые он решился сделать шаг вперед и заговорил с одним юношей. Турок сказал, что его зовут Али, он солгал, принялся хрустеть суставами пальцев и произнес: я умею хрустеть всеми частями тела, ты мне заплатишь? На улице юноша смолк. Как только они зашли в квартиру Мальвы, юноша разделся и лег на кровать. Он расставил пальцы ног веером и поочередно хрустнул каждым из девяти, один был утрачен из-за несчастного случая. Затем ночь наполнила тишину, Мальва не приближался к кровати. Юноша поднялся и со всей силой обхватил с левой стороны голову, будто собираясь ее оторвать, напрягся, и прозвучала единственная нота хрустнувшей шеи. Вслед за этим он начал хрустеть руками, предплечьями, затем ногами, в коленях и в бедрах, запястьями, плечами, лопатками и, наконец, лодыжками, каждая нота при этом оказывалась иной и порядок представления, казалось, был установлен заранее. Все эти резкие звуки крайне коробили слух Мальвы, вызывали такое же отвращение, что и запах паленой плоти, однако этот шум провоцировал волнение в бедрах и распалял низ живота, он не успел раздеться и стоял на прежнем месте, не подходя к кровати, вокруг снова была тишина. Юноша нашел привычную опору, полностью выпрямил хребет, замер и через несколько секунд издал дивную руладу, переливистые раскаты позвоночника, прерванные судорогой. Мальва подумал об игре слов, сказав себе: прямо кость в сердце![2] — но, не успев произнести этого вслух, почувствовал, как трусы намокают от спермы. Юноша притворился, что ничего не заметил, он повернулся на живот и сказал Мальве: «Сделай милость! Сними башмаки, я не возьму денег». Мальва снял башмаки и носки, турок попросил пройти по его спине и застонал от удовольствия. Дело было сделано, и юноши сразу расстались.
Квадратный двор, в середине — нечто черное, враждебное, недоделанное, хотя и находится в центре города, там ютятся огромные крысы, что легко вопьются в пальцы ног или ляжку случайного прохожего или одного из подлецов, которые приходят сюда и пакостят. Косой луч тусклого света проходит по двору и выхватывает вдалеке едва различимое недвижное пятно разукрашенной ткани (есть столько способов разукрасить ткань!), выдающее вдалеке под навесом присутствие насторожившегося человека. Единственный луч исходит из пристройки охранников, она совсем обветшала, и в такой час невозможно узнать, спят они и существуют ли вообще, может быть, это всего лишь свет фонаря. На улице Мальва шел за одним субъектом, такое случилось с ним в первый раз, но после вечернего приключения с турком этот девственный юноша набрался смелости (от одного эпизода к другому он будет становиться моложе). На субъекте матросский свитер в бело-голубую полоску, он уже заметил, что Мальва за ним следит и, прежде чем свернуть во двор, обернулся в последний раз, и Мальва не знает, это знак одобрения или угрозы. А тут, в глубине двора, который он пересекает, стоит тот самый поджидавший его парень, и на нем такой же полосатый свитер; однако, парень меньше ростом, он не может быть братом-близнецом. Мальва неуверенно подходит ближе, и субъект отстраняется от того парня, набрасывается на Мальву, теперь уже точно с угрозами. Он обращается к Мальве, даже не стараясь говорить потише, ибо тот, второй, теперь уже слишком далеко и не слышит, он тянет Мальву за рукав в сторону улицы, произнося: я встречусь с тобой в любой вечер, в любое время, но не сегодня, уходи, оставь нас, или я размозжу тебе голову, видишь дубину у меня под мышкой? Но Мальве хотелось дотронуться до юноши именно в этот вечер, и он знал, что в другой вечер, в иное время он о нем позабудет. И вот он стоит на улице, один, у него развязался шнурок, но, поскольку теперь он знает, что все это сон (в одном из эпизодов он уже умирал, все это творится несколько недель кряду, и по ночам он чувствует в своем теле присутствие автора), он не удосуживается наклониться и завязать; из-за шнурка, развязавшегося во сне, нельзя упасть на самом деле. Так вот, он лжет: у него не было башмаков, вполне возможно, что он вообще ходил босиком, тем не менее, все темное пространство, которое нужно было пройти несколько секунд назад, и валявшиеся там острые осколки его не волновали. Теперь он грезит, продумывая план, как рассказать эту историю, пять часов утра, он пробуждается от тяжелого сна после снотворного (оно должно унимать покалывание в боку и непреодолимое желание) и, если бы он встал, было бы слишком холодно писать. Части истории мешаются в другом, уже более привычном сне и стираются. История исчезает.
Постарев, как и другие люди, Мальва отправился в пустыню. Он не заходил в Гардаю, город с синими домами. Прихватив спальный мешок, он ушел прочь от кочевья, так как ненавидел местных жителей, и остановился, как ему показалось, прямо под луной. В марте змеи и скорпионы еще прятались в гнездах, но все же он обмотал ноги пластиковыми пакетами, ему сказали, что жалящие человека ядовитые твари, влекомые запахом ног, впиваются во влажные носки. Когда луна на небе исчезла, он все еще спал, он видел перед собой четырех пёль-бороро[3], двух девушек и двух юношей, видел, как они странно совокуплялись, и от пролившегося на живот семени было холодно. Наутро кочевье оказалось порушенным, он разорвал пластиковые пакеты, чтобы нечем было защититься, встретил на пути одного пёль-бороро, клянчившего воды для ребенка, — немецкие джипы не останавливались, — человека, который следовал той же дорогой, что и он, и смастерившего некую штуковину, дабы колеса могли ехать в песке, сумасшедшего, показавшего ему доллар, который он хранил в кармане, чтобы водилась мелочь, другие безумцы говорили, что у него — загнивший конголо[4], и Мальва спросил себя, в каком состоянии его собственный. Мужчины из кочевья готовили еду, он же постоянно бежал от них прочь, его ненависть казалась ему самому удивительной, он никогда не чувствовал ее с такой силой, она порождала желание убивать, он путешествовал с фотоаппаратом. Он шел до тех пор, пока не увидел гору, напоминающую расческу: земля эта не была описана или отмечена на картах, а слишком большая расческа годилась только для того, чтобы распутывать волосы богинь. Расческа скрывала кавардак многочисленных оползней, воспламененных позади солнечными завитками, из-за слепящего света он не мог ничего снять на пленку. И здесь, пока в Японии биотехнологи выводили гигантских крабов, ускоряли рост цыплят и создавали с помощью микробов и водорослей дьявольскую еду, Мальва принялся петь что-то совсем непонятное, отдаленно напоминающее бельканто. Он сказал себе, что однажды привезет сюда оркестр, певцов и публику. Его пения никто не слышал, но, если Бог где-то пребывал в этот момент, то не в имманентности, а почти в самой сердцевине Мальвы.
За год до рождения сына, нисколько не сомневаясь, что у него будет сын, отец Мальвы принялся писать фреску. Он очутился перед белой стеной, ниша в которой, казалось, обозначает место картины в раме; он привез из поездки в Польшу дешевый советский журнал по искусству, напечатанные там картинки ему нравились. Сам он не смог бы придумать сюжет не из-за отсутствия фантазии, — всякие идеи переполняли разум, — а потому, что рукам не хватало уверенности, он пользовался ими лишь для собственного удовольствия. Он брал различные предметы, работая по дому, и голова его тут же пустела, он становился одеревенелым, как официант. На что он был неспособен, — и точно об этом знал, — так это поднять на кого-нибудь руку или посадить на плечи ребенка, — тот бы сразу свалился. В его жестах была непорочность, вопреки воле резко отличавшая его от других в моменты, когда родственники обжирались, когда жена доброхотно расставляла перед ним ноги: разум мутился, и пальцы этого, все-таки крепко сколоченного мужчины, становились как масло, как воск. Он выбрал одну картинку и принялся расчерчивать ее с линейкой, чтобы затем воспроизвести, сохранив пропорции, у него не было этого сложного механизма — пантографа, который может скопировать изображение, увеличив его; впрочем, он бы ему не понравился. Когда он приступил к росписи, у него начались лихорадка, бред, жар, длившиеся пять суток. Очищенная, отшлифованная, побеленная стена была покрыта начерченными простым карандашом темными линиями, квадратами, которые потом должна была заполнить краска. Советский журнал на подставке был раскрыт на странице с картинкой, линия сгиба делила репродукцию на две части, поперечная ей линия на стене не отображалась. Перед глазами представал горизонт, окаем песчаного берега, где вырисовывались силуэты трех человек, изображенных со спины и без одежды, с ними странно соседствовал взлетающий гидросамолет. На него указывала рука одного из сидящих, того, что справа; его огромная спина, казалось, была уродлива от рождения; и, когда копия была уже почти завершена, — ждать бы пришлось около недели, — можно было заметить узкую полоску, обозначавшую лицо. Но у этого нарисованного на стене персонажа никогда не было ни глаз, ни рта; в детстве Мальва смотрел на него, ничего не подозревая, и аномалия, походящая на что-то смутно знакомое, словно бы просочилась внутрь сквозь постоянно взирающий на нее взгляд, чтобы водвориться меж разумом и сердцем, будто в злой нише, пещере недомогания, и это наново прорисовывало или, скорее даже, вновь стирало внутреннее его существо, будто незрячий призрак незавершенности. На шестой день тяжкого труда, — это пятно забирало все его силы, он не мог делать ничего другого, — когда на фреске без какого-либо обозначения плоти были прорисованы тени, отец Мальвы отправился за ящиком с красками, некоторые давно затвердели, и нужно было долго их растворять, дабы получить требуемую консистенцию. Лишь синие оттенки были хороши. Он их разбавил и, разумеется, принялся малевать пространтство, занимаемое водой. Но синяя краска легла таким тонким слоем, что со временем исчез даже намек на то, что здесь когда-то была синяя роспись. Малыш Мальва, тем не менее, все эти годы видел здесь море, и было оно безгранично, на нем были волны, шторма и затишья, синь, всевозможные оттенки сини, затаенные беды. Мать вошла в ресторан, где отец — этот подлец-живописец — ужинал в одиночестве в Латинском квартале, и выстрелила ему в спину. Она знала, что, разведясь, лишится ребенка, она хотела оставить сына себе и с гордостью сделалась арестанткой. Она согрешила, и отец просил развода. Прежде, чем его убили, еще задолго до рождения Мальвы, этот человек отправился за темным ультрамарином, который затем долго растирал на палитре, море приводило его в отчаяние, но, добившись нужного оттенка, хотя тот и не соответствовал исходному образу, торопился положить его на фреску; не стараясь выравнивать краску, он клал ее большими неловкими мазками с правого края росписи, соблюдая границы, обозначенные скалами горизонта. А потом все забросил, краски начали сохнуть, застывать, два замочка на ящике, перепачканные маслом, слиплись, и он больше никогда к ним не прикасался. Женщина, ждавшая ребенка, часто твердила ему: тебе нужно закончить фреску, ее нужно доделать прежде, чем он родится, иначе она будет его пугать, донимать. Однажды, видя, что он противится, она захотела закрасить стену белым, нарочно, прямо перед ним; захотела сделать это в ожидании ударов так медленно, словно провоцируя схватить ее за руку; и он яростно выкрутил ей руку, не издав ни единого возгласа, ничего не объяснив, не попросив прощения. Ребенок родился, и густая синь в углу возле скал не поддалась пыли, солнечным бликам, тайным посягательствам губки. И эта бесполезная и обманчивая синь проникла в душу молчаливо и упорно созерцавшего ее ребенка. Посреди родительских препирательств, когда он старался куда-нибудь от них скрыться, во время всевозможных страданий юного сердца, после ругани и унижений, в болезненной горячке, в унынии Мальва обращался к этой фреске, даже не видя ее, — настолько стала она привычной, — и все же неистово всматриваясь в мельчайшие подробности явленной аномалии. Он вперялся в нее часами, он обожал ее, и он ее проклинал, она была его мольбой, его наперсницей, его подругой, его провожатым к мечтам, к неге, к томлению, к школьной лености, равно как к мощи воображаемых странствий, обманов. Он никогда не забывал, что ее измыслил отец, что все это вывела его рука, пусть он и расписался при этом в своем слабоволии, и Мальва подчинялся ей, словно железной хватке, огненной печати. Когда мать посадили в тюрьму, он остался один на один с фреской. Ему казалось, что женщина, то есть тетушка, которая готовила ему еду, стирала белье и просматривала школьный дневник, не существует, что это лишь марионетка, тогда как всей квартирой распоряжается фреска, душа его отца поселилась в коварной синеве скалы и все видит. Ему часто снилось или же виделось в мечтах, что он пачкает ее грязью, плюет в нее, выплескивает ведро с помоями, царапает ее длинными ногтями, которые не хотел стричь, каждый раз это был способ ее почтить, ей поклониться. Он ничего не понимал в рисунке, рука застывала над листом бумаги. Он думал, что кисточка, словно в ней живет демон, вместо того, чтоб рисовать домик или зверька, помимо его воли начнет заполнять пустые клетки фрески и вместо окон или шерсти животного примется вырисовывать глаза или рот на лице того, кто в ней обитал. Рука зависала, и его бил озноб, часто заставлявший рвать листок на клочки. Из-за подобных приступов тетушка освобождала его от выполнения заданий, она отвела его к психологу, который объяснил расстройство поступком матери. Мальва не испытывал тяги к путешествиям, перемещениям, фреска всегда олицетворяла для него побег, над картиной опускались сумерки, и он ясно видел, как три тела дрожат от холода, он хотел одеть их одеялом, дать им попить горячего, он не чувствовал особой связи ни с кем из них по отдельности, и никогда не давал им имен. Настал день, когда из-за болтливости тетушки он узнал, что отец не был автором фрески, что он просто скопировал ее и забросил. И Мальва лишь больше ее полюбил: непостижимым образом эти сведения только сблизили его с отцом. Однако он хотел отыскать оригинал, хотел сравнить его и, может быть, — сумасшедшая мысль, — дорисовать фреску, закончить. Отец спрятал журнал в глубине стенного шкафа, Мальва его отыскал, однако страница с картиной оказалась вырвана, уничтожена отцом Мальвы. От такого открытия он онемел, его охватила бесполезная, тупая злоба: синица вылетела из рук. Когда он ел, он прикусывал внутреннюю сторону щек. В это время мать вязала ему в тюрьме фуфайки, которые он надевал раз в неделю, когда навещал ее. Через семь с половиной лет ее выпустили, и она написала книгу о преступлении, суде и тюрьме, она давала интервью, выступала по телевидению. Мальве должно было исполниться восемнадцать. На улице он встретил знакомого матери и с восторгом побежал к нему, не в силах усмирить волнение, умоляя: мужчина его не узнал, Мальва просил вступиться за мать, чтобы прекратить показушную, унижавшую его шумиху. Но мужчина боялся этой женщины и, почувствовав посреди улицы мешавшее страху безрассудное влечение к юноше, бросил его на произвол судьбы. Мальва больше не глядел на фреску, он уже не мог, мать собиралась переехать, в глазах новых жильцов фреска должна была, скорее всего, сойти за пачкотню. Мальва с грустью думал о том, что единственное творение отца будет закрашено и заклеено пестрыми обоями. Мальва хотел уйти в море и записался в парусную школу. Там экспериментировали: каждый ученик отправлялся в море один, с ним был лишь инструктор. Оплачивавшие стажировку ученики должны были выбрать своего гида. Против одного из инструкторов, сидевшего в тюрьме, как говорили, за убийство, плелись интриги. Никто не хотел с ним плыть. Мальва открыто выступил против бесчестия (ведь его мать тоже недавно вышла из тюрьмы, где провела семь лет за убийство, он старался не упоминать, что она прикончила его отца) и назвал сговорившихся учеников мещанами и злопамятными трусами. Следовало бы оказать доверие человеку, который хотел вновь влиться в общество как законопослушный гражданин, так что Мальва будет первым, кто пойдет с ним, он не боялся. Когда Мальва очутился наедине с этим человеком на лодке и понял, что тот хочет его убить, сознание его так помутилось, что он поддался ударам и ни одного не почувствовал. Убийца не имел подлинного мотива: он легко мог бы сделать из Мальвы компаньона или жену, однако, не прикоснулся к нему, даже не подумал раздеть, прежде чем замочить. До посадки он и не замышлял убийства, он знал только, что украдет лодку, но все в поведении Мальвы, особенно его взгляд, взывало к убийству. Ему казалось, что убийство невинного, рецидив украсит его судьбу новой славой. Вдребезги разбивая веслом его голову, он ничего не сказал, даже «я тебя убью», ни бранного слова, ни слова молитвы. Мальва стоял на палубе на коленях, зачерпывая в ведро воду, чтобы промыть консервированные овощи, он услышал позади себя скрежет. Обернувшись, он увидел мужчину, с которым они дружелюбно проговорили на суше весь вечер, и в руке у мужчины — весло. Время застыло, в глазах все смешалось, он больше не слышал ничего, кроме шума турбин, отсутствие ветра заставило их завести мотор. В этот миг вселенская память запечатлела сильнейшее головокружение, которого не испытывал еще ни один человек. Ни один приговоренный к смерти и ни один палач, никакая жертва и никакой истребитель, ни Бог, ни даже дьявол, когда они еще были людьми, не чувствовали так сильно безукоризненную логику судьбы. Душа Мальвы, сиявшая под разбитыми костями, устремилась в полете к фреске.
Аускультация
Завяжите себе глаза, говорит ребенок врачу. Мать осталась в приемной. Доктор Меттеталь унаследовал кабинет от отца, а тот от своего отца, и с поры, когда в начале века здесь расположился дедушка, ничто в этой буржуазной квартире не изменилось. В запертых витринах громоздились привезенные когда-то из путешествий по Востоку и теперь едва узнаваемые в запыленной путанице предметы. Ковры вбирали звуки шагов. На массивном бюро по-прежнему стояла голова Будды, убрали только портреты сменявших друг друга женщин, доктор Меттеталь жил холостяком. Он был высоким, худым, достойно носившим родовое имя молодым человеком с длинными узкими руками и то матово-синим, то землистого цвета лицом, в котором угадывалась красота, но не та, что сражает наповал, скорее это было лишь воспоминание о красоте или же сожаление о минувшем, на него нельзя было смотреть, не чувствуя, как внутри поднимается нечто приторное, повеивающее смертью, словно это лицо было филигранной работой суккуба, понемногу высушивавшего, стягивавшего плоть, будто скальпелем вырезавшего на кости высокие славянские скулы, подкрашивавшего вокруг глаз лиловым, вынуждая эти глаза глядеть с неясной, бесцельной меланхоличностью. Вскоре после смерти отца, будто освободившись от сложившейся традиции, наследуемой из поколения в поколение и превращавшей всех в отличнейших терапевтов, он решил специализироваться на педиатрии. У доктора Меттеталя имелась одна справедливая гордость: великолепные, роскошные, длинные волосы, отраставшие очень быстро; энергично расчесывая от пробора, он откидывал их назад, и даже ребенок, не склонный к подобного рода наблюдениям, оказался покорен их словно электрическим сиянием и, — хотя в кабинете все-таки сильно пахло эфиром, — позабыл о страхе, мечтая к ним прикоснуться. Доктор Меттеталь спокойно повторил требование: раздевайтесь. Ребенок не сводил с доктора глаз, его голос выдавал явную неуверенность, но он так же спокойно тоже потребовал: завяжите себе глаза. Доктор Меттеталь подумал, что должен оставаться рассудительным: я не буду завязывать глаза, потому что должен вас осмотреть, дорогой мой, и как же вы хотите, чтобы я осматривал вас с завязанными глазами? Да что вы такое говорите, запротестовал ребенок, в Соединенных Штатах людей осматривают, прикрывая бумажными листиками. Вы хорошо осведомлены, говорит доктор с игривым видом. Вы должны знать об этом побольше меня, отвечает ребенок. Давайте, раздевайтесь, или я позову вашу мать, говорит доктор уже с раздражением. Мама всегда со мной соглашается, отвечает ребенок. Но почему, черт возьми, вы не хотите раздеться? Да нет, я хочу раздеться, произносит ребенок, но не раньше, чем вы завяжете себе глаза. Вы считаете, здесь слишком холодно? Да, действительно, здесь немного прохладно. Хотите, включу обогреватель? Если для вас это так важно. Тогда вы разденетесь? Да, когда вы завяжете себе глаза. Но, в конце-то концов, мы тут не в жмурки играем, взорвался доктор, что вы такое придумали? Я сейчас же пойду за вашей матерью. А вы не считаете, что нам лучше вдвоем решить эту маленькую проблему? — спросил ребенок со всей серьезностью. Да, вы правы, говорит доктор, тогда не могли бы вы объяснить, почему вы хотите завязать мне глаза? Чтобы вы меня не видели, отвечает ребенок. Почему ж еще? Не так уж хорошо я вас знаю, так с чего я должен вам оказывать милость смотреть на мое тело? Ведете себя, как Изабель Аджани[5], честное слово, восклицает доктор. В некотором смысле, отвечает ребенок, который теперь кажется совершенно уверенным, убежденным, что выиграет. Ну что ж, я обещаю, что не буду на вас смотреть, я закрою глаза, но дайте вы мне уже вас аускультировать и расстегните хотя бы рубашку! Дабы ускорить переговоры, доктор Меттеталь схватился за стетоскоп и приготовился слушать. Отказываюсь, отвечает ребенок, вы жульничаете, я хочу, чтобы вы завязали глаза. Но как же тогда я смогу все проверить? Я буду водить вашей рукой, говорит ребенок. Но тогда я буду вынужден вас касаться, а это тоже в некотором роде способ что-то увидеть, как я себе это представляю. Вы можете представлять себе все, что угодно, но вы ничего не увидите. Не хотите ли, чтобы я надел еще и перчатки? Нет-нет, повязки будет достаточно. Вы упрямы как осел, говорит доктор. Ну а вы? Вам, судя по всему, нравится терять время, если бы мы поменьше тут препирались, все было бы уже сделано. Хорошо, чем, по-вашему, я должен завязать глаза? — спросил побежденный доктор. Моим шарфом, сказал ребенок, у которого еще секунду назад не было никакого ответа, держите, и он протянул ему краешек черного шерстяного шарфа, связанного матерью. Не желаете ли проверить? — спросил доктор. Да, говорит ребенок. Доктор Меттеталь повязал шарф вокруг головы, осторожно, чтобы волосы не попали в узел, ребенок подошел сзади и завязал еще один узел, потом встал спереди и провел рукой перед глазами. Вы видите что-нибудь? — спросил ребенок. Да, отвечает доктор. Вы лжете, говорит ребенок, я его проверял прежде, чем идти сюда, шарф просто прекрасный. Затем ребенок, словно собираясь сыграть злую шутку, крадучись, отошел подальше и нагнулся, чтоб развязать ботинки. Он двигался так, будто исполнял тайный, счастливый, победоносный танец. Что вы делаете? — говорит доктор, машинально вытягивая вперед мембрану стетоскопа. То, о чем вы меня просили, доктор: я раздеваюсь. Прежде чем расстегнуть рубашку, ребенок огляделся по сторонам, дабы удостовериться, что никто не может его увидеть, что дверь кабинета плотно закрыта, а оконные стекла матовые, он наклонился посмотреть сквозь узкую прозрачную полоску, шедшую вдоль деревянной рамы, но окно выходило на парк, он даже подошел к большому устаревшему рентгеновскому аппарату и потрогал, будто проверяя, не живое ли это существо. И тогда, завершая сакральную пантомиму, расстегнул одну за другой пуговицы рубашки. Под рубашкой была белая майка. Наконец, он снял ее таким резким движением, что наэлектризованные трением волосы на голове остались стоять торчком, будто корона. Он разделся, на стене над ним висела картина с сидящей в поле одинокой женщиной, он бросил на нее жалобный взгляд и прижал руку к груди. Вы можете подойти, говорит, дрожа, ребенок. Подойдите вы, отвечает доктор. Ребенок приблизился к его протянутым рукам, повернулся, чтобы встать к нему спиной; подставил затылок, как побежденный зверь. Доктор не осмеливался ощупать его, он лишь едва касался, он попросил его подышать ртом, потом покашлять, ребенок подчинился. Затем он приложил ухо к тощим лопаткам мальчика и постучал в нескольких местах пальцами. Войдите, сказал ребенок. Пошлая шуточка, отвечает врач, так говорят все дети. Вот видите, отвечает ребенок, нужно немного нормализовать ситуацию. Думаете, ее можно нормализовать? — спрашивает доктор, — с нас хоть картину пиши. Да, произносит ребенок. И доктор тихо коснулся его боков, чтобы повернуть лицом к себе, ребенок испуганно выскользнул из рук: я сам все сделаю, говорит он. Он еще раз поднял голову к женщине на картине, словно, чтобы испросить у нее немного храбрости. Теперь, говорит ребенок, вы будете аускультировать мне… сердце? Именно так, отвечает доктор, вам еще этого не делали? Делали, говорит ребенок. И что, спрашивает доктор, ведь это не больно? Больно, отвечает ребенок, и очень даже. Вы хотите сказать — холодно? И не только, говорит ребенок, делает шаг вперед и притягивает к себе кисть врача, пытавшегося отыскать его сердце. Ну что, теперь вы видите, горестно говорит ребенок. Нет, клянусь вам, что ничего не вижу. Но теперь вы видите, повторил ребенок, вы видели… Нет, я лишь слышу удары вашего сердца, они самую малость сбиваются с ритма. Вы видели, говорит ребенок, скажите мне правду. Но что я должен увидеть? Вы так говорите, чтобы сделать мне приятное, отвечает ребенок, вы видели, но не хотите мне об этом сказать; если вы видели, вам остается лишь снять повязку… В голосе ребенка почти слышались слезы. Нет, говорит доктор, я сниму ее только, когда вы мне об этом скажете, вы сами ее снимете, надеюсь, вы хоть не клептоман, у меня вечно все карманы забиты. О, говорит ребенок, словно эта мысль показалась ему смешной, вы хорошенький. Хорошенький? Хороший вы человек, говорит ребенок. Вы можете одеваться, говорит доктор. Ребенок сделал шаг назад и схватил майку, которую заранее приготовил на стуле, дабы сразу надеть, ему не терпелось снова ощутить на себе одежду. Я могу снять повязку? — громко спросил доктор, не подумав, что находится совсем близко к пациенту, продолжавшему в нескольких шагах от него двигаться бесшумно и быстро. Можете, отвечает ребенок. Он снова в последний раз взглянул на женщину на картине: он даже не заметил, что она подносит к губам палец, словно бы говоря ему «Тс-с-с!» Женщина охраняла сон того, кто спал за пределами рамы. Название картины, выгравированное на табличке, стало уже нечитаемым; может быть, картина называлась «Секрет». Врач заморгал, вы заставили меня вернуться издалека, говорит он, смеясь, это было настоящее похищение. Я могу потрогать ваши волосы? — спрашивает ребенок. Зачем? — спрашивает доктор. Просто так, чтобы поблагодарить вас, потому что они красивые. Ребенок, наконец-то, коснулся волос врача. Когда холод и жуткая сушь источили все тело, врач, лежа при смерти, вспомнил об этой сцене, и она была сильнее любого морфина.
Мэме Нибар
Не повезло Эме[6] Нибар называться Эме Нибар, весьма быстро она стала слишком толстой девушкой с чересчур пышной грудью и должна была скрывать исходивший от потовых желез тошнотворный запах удушающе тяжелым парфюмом. Она носила платья свободного покроя, коротко стригла волосы цвета соломы с черными корнями, ноги у нее постоянно опухали. Ток крови вызывал недомогания, когда замедлялся в какой-либо части тела, чаще всего в голове, наступало удушье, пот лил градом. Ходила она мало. Большую часть времени занималась тщательной эпиляцией и бритьем.
При неясных обстоятельствах, возможно, вполне банальных, Эме Нибар повстречала низенького, невероятно худого, но атлетической наружности мужчину, месье Поля, что жил на оклад бумагомараки из страховой компании, занимавшейся делами земледельцев, пострадавших от наводнений и саранчи. Они поженились. Поль возвращался по вечерам весь в пыли бумажных завалов и купался в этой обильной плоти, засыпал в ней, наводя на Эме скуку. Поль продолжал выглядеть героем в ее глазах, благодаря удивительной страсти, которой отдавал долгие часы свободного времени и все силы: то были скачки сквозь огненные преграды. Поль сохранил храбрость времен военной службы. Следовало быть тренированным в беге, ловким в прыжках, что было не сложно для Поля с его прекрасными икрами, но, главным образом, следовало не бояться огня, бежавшего по железным прутьям арок и брусьев, и сгибаться, группироваться, вытягиваться в одну секунду, чтобы пройти сквозь огненные обручи, становившиеся все уже и уже. Поль тренировался дважды в неделю, во второй половине дня по воскресеньям и вечером по четвергам в спортивном клубе. Когда он возвращался домой, ласковая Эме часто щебетала ему всякий вздор, но Поль не реагировал на пламя нежностей, мечтательный и молчаливый, порой недовольный, он машинально играл с горящими спичками, а Эме грела суп. Он сотворил ей ребенка.
Участие в соревновании по прыжкам сквозь огненные преграды, проходившем лишь раз в год, стоило дорого; зарплата Поля была смешной; теперь появился еще один рот, который надо было кормить, красненький и слегка важничающий, жадный до грудного молока и жиденьких кашек. Поль уговорил Эме устроиться консьержкой и переселиться в комнатку на авеню дю Мэн, она не роптала, и они переехали. Узкая комнатка находилась в глубине ухоженного дворика, Эме посадила под окном гортензии и герани, они были ей очень дороги. Все остальные попытки испытать какие-либо чувства портили Полю настроение, а в его сыне Жожо вызывали грубость, тот рыгал, лакал пиво; когда ему исполнилось четырнадцать, он устроился раздельщиком туш в мясной лавке в районе Ле-Аль. Он просыпался в три ночи, Эме его больше не видела. Начало работы консьержкой совпало со временем, когда ее принялись звать Мэме. Очень быстро у нее появились подруги, одна или две снимали здесь квартиры, и консьержки соседних домов поверяли ей свои тайны. С соревнований Поль привез несколько медалей и, в качестве самого большого трофея, латунный кубок, — не ахти какие знаки отличия, об особых победах не говорившие. Он не получал ни первого, ни второго места, безвестно числясь на почетных позициях в конце первой дюжины, от чего впадал в глубокую меланхолию. Он даже больше не ходил в бистро, где, тем не менее, любезно праздновали его малейшие достижения. Он тратил все свои деньги на то, чтобы улучшить экипировку, на бутсы с шипами, на огнестойкие носки и трико с асбестовой подкладкой в надежде завоевать первый приз. День этот настал, когда ему было сорок два: соревнование проводилось в Барселоне: Поль, пав духом и ни о чем не думая, преодолел десять горящих препятствий. Чтобы расслабиться и умножить мужество, он проглотил пилюлю с лауданумом и оказался самым быстрым. Он не старался восстанавливать дыхание меж препятствиями, ни о чем не думал, у него было лишь ощущение, что происходит важнейшее событие, от которого почти что зависит жизнь. Эме не смогла с ним поехать. Он вернулся на самолете в тот же вечер с прекрасным золотым кубком. На следующий день он отказался от еды, полностью разделся в их комнатушке, не мог удержать в руках ни одного предмета. А через день очутился в больнице: его кожа казалась невредимой, но в более глубоких слоях дермы и мышц он полностью обгорел. Мэме навещала его каждый день, иногда приносила ему кубок, чтобы утешить, но не оставляла его, боясь, что тот украдут или что он будет им драться. Он ужасно страдал, но не сетовал. Спустя месяц он умер.
Мэме осталась в тесной комнатушке среди медалей и кубков, вырезок из журналов, редких фотографий, на которых был запечатлен Поль во время своей безумной гонки. Она сходила на набережную[7] и купила там золотую рыбку, которую назвала Пополь. Она говорила с ней. Она обзавелась аксессуарами для украшения аквариума, водорослями, галькой и кислородной трубочкой. Она никогда не забывала насыпать корм, который не очень приятно пах мокрыми опилками. Она радовалась, что Пополь здоров, что герани и гортензии возле ее окна самые красивые в квартале. Сын навещал ее редко. Так и шло время до тех пор, пока одна реставрационная компания не возвела, затянув брезентом, леса у фасада здания. Мэме приметила в бригаде рабочих мальчонку-араба, смотревшего на нее с невероятной нежностью, но вскоре про это забыла. Однажды он постучался в окно комнатушки, она открыла. Он сказал: здравствуйте, мадам, я могу войти? Как только она затворила дверь, он сказал: я люблю тебя! — страстно поцеловал ее, повалил на кровать, раздел и овладел ею. На следующий день он ушел из молодежного общежития и переселился в ее комнатушку. Они занимались любовью весь день и всю ночь. Мэме никогда не испытывала подобного трепета с Пополем. Ей было пятьдесят, ему двадцать пять, но они нравились друг другу.
Рабочие увезли брезент и леса, а Мони остался в ее комнатушке, он оставлял Мэме утром, чтобы трудиться на новой стройке. Тогда и случилось несчастье: на него упала балка, а вслед за нею огромная свинцовая глыба, ноги были переломаны, их пришлось ампутировать. По возвращении из больницы Мэме взяла его в свою комнатушку, он лежал, распростершись на кровати, они занимались любовью с прежним пылом. Не в силах передвигаться, Мони начал рисовать морские пейзажи и закаты. Поскольку Мони получил после несчастного случая большую компенсацию и ему была обеспечена пожизненная пенсия, он решил повезти Мэме в Алжир, чтобы представить ее родителям. Перед поездкой они зажарили золотую рыбку, бедненького Пополя, на которого Мэме больше не могла глядеть, завернули его в фольгу и спустили в унитаз.
Мэме вернулась из Алжира, огорошенная путешествием на самолете: она ела на высоте тысячи метров над землей, и все было горячим, и в пакетике имелась горчица, и вода в стаканчиках, и все это бесплатно. На снимках, которые она привезла, Мэмэ была вместе с Мони в семейной касбе: она позировала в национальном костюме, сидя верхом на осле. Вернулась не одна, но с большой печалью в глубине сердца: она знала, что однажды Мони ее оставит, несмотря на то, что у него нет ног; в Алжире у него с детства была невеста, к которой он скоро вернется. Уверенность в расставании всё переменила. От волнения Мэме спряталась поплакать, когда заметила, что Мони чистит зубы ее щеткой, для нее это было главным знаком любви, она не понимала, почему Мони бросает ее. Через месяц он снова сел в самолет, и она никогда больше не получала от него вестей.
Однажды утром, раскрыв ставни, Мэме не увидела гераней и гортензий, их ночью украли. В тот же вечер с ней случился удар. Соседка вызвала врача, кровь в венах Мэме билась так сильно, что сломался тонометр. Ее отвезли в больницу. Были летние каникулы, не нашлось никого, кто мог бы ее навестить. Она сказала медсестрам, что одна из съемщиц в ее дворе была звездой мюзик-холла и обязательно навестит ее, как только начнется сезон, медсестры ей не поверили.
Эта женщина — З.[8] — навестила ее в Отель-Дьё[9]. Она принесла ей браслет. Мэме лежала в отдельной палате с телевизором. Чувствовала она себя хорошо, немного похудела, больше не ела жирного и сладкого. Она скучала по своей кошке, Григри, которую взяла к себе соседка. Цветную фотографию кошки она хранила на ночном столике. 3. навещала ее много недель подряд, потом она должна была уехать на гастроли. Вернувшись, она узнала, что у Мэме был еще один удар и ее перевели в Сальпетриер. Половина тела была парализована. Поскольку в той половине находился и речевой центр мозга, говорить Мэме не могла. Она лежала в общей палате корпуса нервных болезней, пристегнутая ремнями под белым покрывалом с зеленой каемкой к кровати-гробу. Увидев меня, она начала плакать и тереть мою руку. По зонду сразу же побежала струйка мочи. Ее сын Жожо, склонившись, говорил с ней, как с ребенком. У нее украли часы и халат. 3. надела ей новые часы на запястье и вынула из пластикового пакета все свои косметические принадлежности, за которыми специально зашла перед этим в гримерную. Она намазала ей губы помадой и накрасила веки. Я протянул Мэме карманное зеркальце с благостным рисунком, чтобы она могла на себя посмотреть. Она повторяла: да, да, да, да, да… на разные лады, будто длинную жалобу, то соглашаясь, то протестуя. Больше она не могла произнести ни одного слова. Мы протянули ей доску с мелком, и она попыталась с трудом начертить три палочки. Все мы в комнате замерли в ожидании, что эта женщина что-то сообщит, но должны были забрать доску, так как ее рука падала от усталости.
3. ее больше не видела. Через приятеля, работавшего в Сальпетриер, у нас был доступ к больничному дневнику, мы знали, что Мэме не может выздороветь, что она никогда не заговорит и не начнет двигаться, но может много лет вести растительный образ жизни. Ее снова перевели, теперь в заведение для стариков-калек и душевнобольных в пригороде, где больше ее никто не навещал. В субботу, когда обременительным больным выдают «коктейль», дарующий им долгожданную свободу, Мэме отправилась в мир иной. 3. не пошла на похороны, но Мэме больше не покидала ее снов. 3. с такой легкостью изображала весь мир, и стариков, и детей, но, несмотря на все старания, ей так и не удалось изобразить Мэме.
Волшебная бумага
Когда я увидел Фернана, приехавшего в Рио, он был похож на привидение, вместе с ним был поклонник. Я обмолвился ему об этом, и он мое предположение опроверг: никакой это не поклонник, а просто друг, собутыльник. Стало быть, первая фраза лжива во многом: в том, что Фернан похож на привидение, не было сомнений, можно было сказать, что он мертвенно бледен или обессилен, если бы я не устал от этих слов, я бы мог сказать также, что он желтого цвета, если б меньше его любил. Я не ждал его, я дал ему местный номер просто так, не думая, что он им воспользуется, и вот его голос звучит совсем близко: я тут, на острове. Ибо здесь скрывается первый обман: можно подумать, что Рио — это Рио-де-Жанейро в Бразилии, тогда как это название деревеньки на острове Эльба. Я спросил его: но где именно на острове? Он отвечает: не знаю. Я говорю: в каком порту? Он мне: я сел на корабль в Италии. Я отвечаю: это-то понятно, но где именно ты сошел, я должен знать, чтобы понять, где тебя встретить, в Портоферрайо, в Порто-Адзурро, в Рио-Марина? Он говорит: пойду спрошу, сейчас перезвоню тебе. Мы едем за ним в Портоферрайо. Он на солнцепеке сидит в порту, устроившись на сумках, тогда-то и вспыхивает в первый раз, по другую сторону бокового стекла подающего задом автомобиля, матовая белизна былых эпох на его лице, явленном, будто на негативном оттиске. Зато лицо его приятеля раскраснелось, и это сразу же побуждает меня, может быть, из вредности, а, может быть, и из симпатии, несмотря на утренний час, угостить его бокалом вина, который добавит чуток красноты его и так уже красному носу. На сем я и останавливаюсь: в конце концов, я хочу лишь быть любезным. Вскорости Фернан выказывает демонстративную, беспримерную, невероятную злобу. Мы сидели на диване — неугомонный ребенок, Фернан и я, — я был между ними. Фернан, никак не реагируя на разговор, погрузился в книгу о языке глухих. Ребенок пихал меня, напрасно стараясь повалить на Фернана, я же увертывался. Я с иронией оставил ребенка под его присмотром. Тогда он пододвинулся ближе к Фернану и очень тихо, очень ласково щипнул его, почти не мешая чтению. Фернан буквально взорвался, и мы увидели нечто ошеломляющее: его лицо внезапно исказилось в припадке злобы, с которой он набросился на ребенка, он вытянул руку, методично закатал рукав, и занесенными в воздухе пальцами, словно омерзительными щипцами, с надменностью и такой силой сжал кожу, что на ней проступил синяк, и ребенок скорчился от боли. Затем, успокоившись, вернулся к книжке, поразив нас столь чудовищным проявлением жестокости. Мы отправились на прогулку по заброшенной долине возле летней резиденции местных дворян, где была полуразрушенная каменная арка, пара симметрично стоящих у входа кипарисов и засыпанная козьим пометом часовня. Равнодушный Фернан нежничал с деревьями, поглаживая так и эдак кору ладонями. Бегая вокруг одного из стволов, запутался в собственной привязи черный козел с витыми рогами: рискуя напороться, Фернан очень медленно, не говоря ни слова, высвободил обессилившее животное, заставляя перепрыгивать над петлями привязи. Затем, приговаривая, что от одной ничего не будет, сжевал только что сорванную поганку. На кладбище я видел, как он впал во всепоглощающее тупое созерцание, склонившись над погребальной урной: стоя у него за спиной, я взглянул, на что он смотрит, и различил потонувшую букашку. Мы говорили с Бернаром[10] о больших кладбищах Милана и Флоренции: о каменных изваяниях в натуральную величину, во всем их единообразии воздвигнутых над захоронениями, и о высовывающихся из плит обрубленных руках, о сложенных в молитве кистях и о величественных мавзолеях, пирамидах, сломленных бурями пальмах. Фернан говорит, что никогда не видел на море никаких бурь, он отправился в первое путешествие, когда ему было двадцать восемь. Бернар описал могилу альпиниста, сорвавшегося на подъеме: на стеле изображена увитая страховочными тросами скала, над которой парит орел, уносящий в небо фигуру героя. Я спросил Фернана, о каком надгробии он бы мечтал (он возмущался, что покойников этой страны хоронят не в земле, а в нишах над нею), он подумал и ответил: чтобы было немного песка и еще муравейник. Снова сидя рядом с ним на диване, я чувствовал, что не способен к нему приблизиться: он сразу же, подняв голову, оторвался бы от книги и бросил на меня опасливый взгляд зверя, которого потревожили в клетке. Я представлял себе, что он рос в зоопарке. Тем не менее, рос он вместе с братьями, возле шлакового отвала, где работал отец, невысокий мужественный человечек. Теперь, встречаясь с ним, отец плакал. Я говорю Фернану, что ребенок был крайне взволнован из-за злобного щипка; облокотившись о капот машины и неотрывно глядя на море, ребенок вспоминал о нем, как о неимоверном, колдовском проявлении. С покаянным видом Фернан отвечает: так получилось лишь потому, что я хотел принять участие в ваших играх, но не знал, как это сделать. Вечером мы говорили, что нужно прогуляться, Фернан сказал, что пойдет со мной. Я повел его на крутую вершину у пропасти, до которой невозможно добраться ночью. У нас не было с собой фонаря, на подъемах я побаивался, на спусках было не так страшно. Во второй половине дня, помогая перейти речку, он щегольски подставил мне руку со сжатым кулаком: я оперся и с наслаждением почувствовал, что мы превратились в пару раскрашенных гипсовых фигурок, что заставляли меня в детстве мечтать о средневековье. Взбираясь, мы углубились в темень: изгибы тропинки едва угадывались. Чуть отойдя от него, я услышал, как он удаляется от тропинки и идет к оврагу. Я притянул его к себе и взял за руку. Так мы и шли, схватившись друг за друга, словно двое слепых, радостно направлялись вперед, слишком полагаясь друг на друга, навстречу опасности. Мы оба увидели, как скользнувшая звезда черкнула горизонтальную линию. Лесная опушка уже больше не пламенела, как в последний раз, когда я сюда приходил: ни хруст веток, ни теплый ветерок не сходили на нас, касаясь волос и омывая губы, унося стрекоз с шелестящими крылышками, стремящихся прочь от пламени, о котором я поведал Фернану. Мы достигли вершины: над обеими бухтами нависала выметенная ветром пустота, открывавшая вид на заливы синеватого, поблескивающего тумана. Я ощутил пронзительную физическую радость, сильную стужу, восторженное возбуждение: наши взгляды поднялись к небу. Я подошел ближе к Фернану, я не решался его поцеловать; в тот миг, когда я отказался это сделать, губы проговорили вопреки воле: можно я тебя поцелую? Он отвечает: можно. Наши рты горели. Я счастлив, не существует больше никакой печальной преграды меж радостью и ее выражением, меж чувством и его воплощением, меж настоящим и вечностью. Фернан не закрывал глаз: когда я это заметил, вновь раскрыв свои, я увидел вблизи исходящий из глубоких впадин запрокинутого лица, из фиалковых ямок трепещущий неподвижный взгляд ночной сини, непонятный и безумный, незабываемый, умоляющий, словно печальный и заносчивый взор возникшего из травы носорога. Потом в беспрерывной и теплой радости поцелуя стали появляться иные видения: мы были зверями, что встретились на пустоши, выйдя навстречу друг другу с противоположных сторон леса, двумя животными с хоботами, двумя гигантскими улитками, двумя несчастными гермафродитами. Мы целовались в точности так, как целовались с сестрой, когда были маленькими, высовывая языки изо рта, чтобы касаться кончиками, затем он просовывал язык к нервным окончаниям между деснами и губами и ласкал уздечку, словно это уздечка члена. И вот мы стали безумцами, сбежавшими из приюта и творившими последнее безрассудство перед тем, как санитары в белых халатах? притаившиеся в полыхающих кустах, выскакивают со всех сторон, чтобы снова стянуть нас смирительными рубашками. Затем наслаждение брало верх над прихотью, и поцелуй не кончался. За два дня до того, когда уже опустилась ночь, мы с Бернаром приехали на машине к этому косогору, чтобы пускать взвивавшиеся с человеческими воплями ракеты и разрывавшиеся снопами искр японские бомбочки. Эти огни, фейерверки обернулись сбывшимися желаниями. Мы спустились по крутому склону бегом, держась за руки, перепрыгивая через канавы, словно летая во сне. Я был счастлив и, описывая это через неделю, не веря в могущество тайны, испытываю теперь мучительное головокружение.
Я отвел Фернана в кафе, это я‑то, — который обычно постоянно там трусит, так некомфортно себя чувствует, — я был рад показать моего возлюбленного деревенским парням и пьянчужкам. Один из них, почти карлик, которого совершенно преобразил хмель, понукавший его плясать, отдавая дань всем стриптизершам мира, тот самый, что двумя днями ранее думал, что я уже умер, схватил Фернана за рукав, решив, что Фернан немой. Он спросил, кем тот работает. Я ответил, что Фернан пишет, этот же не хотел верить и все повторял: скажи мне правду, чем он занимается? Он попытался запродать Фернана проходившей мимо белобрысой ссыкухе. Мы пили стрегу, «колдунью», ликер из одуряющих трав, что сочетает браком избранных и порой осуждает на муки.
Я спустился в каморку, где Фернан устроил себе постель, я не решался спуститься, я не решался остаться. Подумав о нашей плоти, мы рисковали дойти до банальности. Мы часами целовались, ничуть не интересуясь своими членами. Его широко раскрытые глаза заставили открыться и мои собственные, и он смотрел в них непрерывно: мы стали насекомыми. У Фернана теперь было множество лиц, в зависимости от того, близко ли я от него был или далеко, на публике или же в укромном углу, и я волновался от желания соединить их все: лик девственницы с округлым ртом и мужиковатую физиономию крестьянина, надменное лицо и лицо человека, потерявшего разум. У него были такие же руки, как у моей первой любви, невероятно красивые руки, у него была та же самая кожа, тот же торс, у него было почти то же тонкое лицо и длинные светлые волосы. Как прежде, я разделся, чтобы лечь в постель. Он ласкал мое тело и говорил о любимом брате, самом младшем, Морисе. Это была тупая скотина, всегда недовольная, вечно пьяная, с которой он дрался, удил рыбу ради единственного удовольствия отрезать угрям головы. Он проматывал отцовские деньги на попойках: Фернан помнит о времени, когда пятеро братьев возвращались на рассвете, накачанные пивом, заставая на кухне бурчащего, непрактичного, уходившего на угольную шахту отца. Я хвастался, что ношу ту же фамилию, что и обожаемый брат. Казалось, Фернан был рад признаться, что Морис меня ненавидел, что он говорил обо мне, будто о дьяволе. Мне снились обезьяны, которые в каком-то порту взобрались одна на другую, чтобы построить пирамиду. Я пошел за фотоаппаратом, но, вернувшись, увидел, что пирамида упала. Ползая во мраке по земле, непослушные обезьяны кусали меня за ноги, и раны я собирался показать отцу.
В рождественскую ночь толстая дочь соседки собралась отвести нас на бал, организованный коммунистами в подвале школы. Окна гимнастического зала затянули черными шторами, меж неоновыми лампами развесили гирлянды. Шестеро юношей на импровизированном помосте переоделись в музыкантов, инструменты казались деталями костюмов. Зал понемногу заполнился: пожилые женщины кучковались в углу, немолодые мужчины в праздничных одеждах, сунув руки в карманы, разгуливали из стороны в сторону; девы прыскали со смеху в углу, противоположном тому, где толпились бабушки, поклонники не появлялись, почти все ушли кутить на бал поприятнее и поэлегантнее или же на настоящую дискотеку. Тут играла музыка старомодная и возвышенная: вальсы, ча-ча-ча, польки, пасодобли и твисты. Ради Фернана я надел свой спенсер, красные брюки, белую рубашку и галстук-бабочку, отыскал черные мушкетерские туфли с застежками. Мы пили граппу, местную водку. Я говорю Фернану, сидящему рядом со мной, словно застенчивая девушка, что мне хочется с ним обниматься и чмокаться на танцплощадке. Я спросил разрешение у нашего распорядителя, жившего в деревне по шесть месяцев в году, и он мне категорически запретил. Я расстроился: я говорю Фернану, что мы выйдем из зала и будем танцевать вдвоем снаружи, по ту сторону черных штор, под приглушенную музыку, словно два стыдливых дурачка. Я взял его руку и принялся рассматривать ногти: они были редкой красоты, непривычно плотные, покрыты, по всей видимости, лаком благородно розового цвета; такой формы, словно вырезаны из плоти. Особенно я восхищался большим пальцем левой руки, прекраснейшим из всех. Я сказал об этом Фернану. Он вынул из кармана нож и начал выдирать ноготь, чтобы отдать мне, не столько в знак любви, сколь по старинному обычаю, что предписывал таким образом противиться любым похвалам. Карать или награждать воспевателя, но, главным образом, самому убеждаться в собственной покорности. Я набросился на Фернана, стал выхватывать нож, которым он уже принялся отдирать ноготь. Ритм музыки стал бешеным, танцевать под него было почти невозможно. Мы дрались. Во время борьбы я устремился к танцплощадке, дабы превратить борьбу в танец. Наши тела выпрямились, рука об руку, мы подскакивали, ничего и никого не видя, лишь собственные опасные прыжки. Мы танцевали, словно два ошпаренных краба-паука, опустошающих все на пути. Оркестр постепенно затих, музыканты ставили инструменты на пол, некоторые пары прекратили танцевать. Мы же продолжали с удвоенной силой, я чувствовал такой стыд и такую гордость, что больше не мог остановиться, рискуя потерять лицо; следовало ждать камней или свиста. Но в группе пожилых дам одна принялась хлопать в ладоши, за нею все остальные. Музыканты один за другим опять взялись за инструменты, и мы, снова садясь, с пересохшими губами и колотящимся сердцем, заметили, что на нас смотрят с признательностью. Пришли Донатус и его брат. Я сказал об этом Фернану, он их еще не видел, но мои слова его воодушевили. Донатусом, конечно же, мог назваться один из его героев. Донатус переменился: он больше не был засаленным и не вонял чесноком, который прежде грыз по утрам, чтобы почистить зубы. Он постриг редеющие волосы. И в то же самое время в его поведении сквозило признание собственной незначительности, делавшее его трогательным. Он улыбался нам. Его младший брат, Уриэль, был здоровенным парнем с густыми взъерошенными волосами, которые он часто приглаживал, фигуру облегал черный камзол, из узких рукавов торчали манжеты рубашки из другой ткани другого цвета, все в пышных складках, они контрастировали с остальным нарядом, вполне схожим с броней. Я пригласил Фернана на медленный фокстрот, прижимаясь к нему, почти целуя, противопоставляя свою жесткую хватку хрупким прикосновениям его рук. Городской житель заставлял танцевать сельского. Я шептал ему: завтра мы увидим, что к нашим дверям пригвоздили сов. Распорядитель, поздравивший нас с первым танцем, этот танец осудил. Фернан жаловался, что я так напряжен. Я подговаривал его пригласить братьев, кого он из них выберет? Он покраснел, сказав, что Донатуса. Я поднялся и низко поклонился засмеявшемуся Уриэлю, вприпрыжку повлекшего меня танцевать вальс, похожий на корманьолу, танец двух хмельных мародеров, двух дикарей с содранной на посрамление кожей и вытянутыми вперед, будто булава, кулаками, двух шевалье-содомитов. Я почувствовал, как позади меня Фернан поднимается и застенчиво идет к Донатусу, я искал его взглядом среди более достойных пар, они танцевали бурре. Посреди танца Уриэль остановился, отвел руку от моей, разжал мои пальцы, чтобы потом снова сжать, переплетя со своими. С помощью пришедшей с нами тучной подруги деревенские девушки приглашали нас танцевать и исступленно улыбались, когда не прыскали со смеху. Когда я снова танцевал с Фернаном, нас разлучил какой-то старик, он сунул мне в руки щетку и потащил за собой озадаченного Фернана. Я подумал, насколько все это оскорбительно и, не зная, как ответить, танцевал в одиночестве со щеткой. Потом я подошел поближе к продолжавшим танцевать Фернану и старику, дабы обнять их обоих сзади, погладив щеткой лысую голову старика. Тот, разъяренный, дал мне понять, что игра заключалась не в этом: я должен был, передав щетку, разбить другую пару Я собирался выбрать мясника. Но щетку каждый раз всучали Фернану, и он жаловался, что все хотят разлучить его с милым сердцу кавалером, которым был уже вовсе не я. Я пригласил на фокстрот толстую девушку, Фернан заявил, что наблюдал за нами и никогда в жизни не видел столь печального танца. Музыка стала более завлекательной, я предложил Фернану и двум братьям станцевать танец безумцев. Мэр-коммунист подошел к нашему распорядителю и спросил, правда ли то, что, как прошел слух, я танцор в Опера де Пари. Несомненно, ответил распорядитель. Если он действительно танцор, добавил мэр, тогда это последний выход. Когда мы уходили с бала, вместе принялись танцевать два деревенских старика. Оркестр заменили проигрывателем. Мы пригласили братьев к себе. Уриэль носил обручальное кольцо, я спросил, чей он муж, и тот ответил, что он муж света. Я уснул в содомии.
Нас с Фернаном разбудил сын Донатуса. Было рано, мы не проспали и пяти часов, братья вели нас на прогулку. Мы поднялись на террасу, чтобы позавтракать, солнце светило прямо в лицо. Сын Донатуса листал цирковую программку и вопил каждый раз, когда ему попадалась фотография маленькой девочки, дрессировавшей пони. Мы отправились в путь. Кутилы еще не проснулись. Мы оставили позади деревню, спустились в долину, пересекли несколько речек, шли по грязи и, чтобы ее миновать, по бревнам и доскам, каждый раз Фернан протягивал мне руку. Мы добрались до домика, который подновлял Донатус и где он собирался жить с братом два месяца, чтобы построить террасу и укрепить разрушенную паводком плотину. Фернан поймал в умывальне жабу. Он говорит мне, что собирался заставить меня съесть ее живьем, не разжевывая. Но он, скорее всего, поцеловал жабу, и та обратилась в тучную девушку, что сопровождала нас на бал. Мы склонились над бассейном, чтобы сквозь прозрачную зеленоватую воду понаблюдать за раздутой самкой, прилипнув к которой бесконечно долго опорожнялся извергающий семя самец. Пытаясь поймать еще одну жабу, Фернан заморозил в воде руку, и я массировал ее, пытаясь отогреть окоченевшие вены. Двое братьев сидели бок о бок на деревянной доске, их прорисованные солнцем профили, их руки были прекрасны. За нами увязался беспородный пес, он оголтело носился, прыгал на нас, пачкая нам грязью брюки, и кусал ребенка. Фернан принялся его гипнотизировать, сильно сжал морду руками и держал их, пока пес не упал бездыханным. Вспыхнул пожар: сначала это была всего лишь взорвавшаяся в кроне дерева прямо над нашими головами ракета, потом стучавший вдалеке по веткам зеленый дятел, и, наконец, поднявшиеся над холмом огни. Мы хотели прийти на помощь, но это были костры мерзких прохиндеев.
Пора было уезжать, садиться на корабль. На пристани приятель Фернана говорит, что забыл дома красный шарф, он оставлял его мне. Сам он нашел его в складной дорожной сумке, уходя с конечной станции; он им дорожил. Фернан совсем не умел прощаться. Однако пока корабль удалялся, он снял шейный платок и привязал его к мачте, чтобы тот еще был виден, когда собственный его силуэт пропадет, пусть мой взгляд различает еще какое-то время это колебание в воздухе.
Вернувшись, мы сразу увидели шарф и бросили его в печку, взирая на кремацию красной шерсти до тех пор, пока едкий синтетический дым не прогнал нас из комнаты. Фернан сказал мне, что напишет рассказ, который будет называться «Донатус и его брат», я прокричал ему, когда он был уже на корабле, чтобы он отправил мне копию, если закончит. А сам я набросал пять страниц записей для рассказа, который мог бы зваться, — я еще в точности не решил, — «О мгновениях благодати» или «Сопоставленные наблюдения». Но я сообщил эти названия Фернану, поскольку речь шла о его собственном наблюдении, и он нашел их отвратительными. Еще больше, чем рассказ, я хотел написать ему письмо.
Фернан уехал, и я оставил нашу спальню в темноте и холоде, хотя сказал ему, что буду спать в ней. Взглянув на нее по пути в ванную через приоткрытую дверь, я прошел мимо. Фернан уехал, благодать длилась, его отсутствие делало ее немного более меланхоличной. Мы попрощались с братьями, свет покинул пейзаж. Я хотел сфотографировать Уриэля с завязанными глазами и вытянутой рукой, в которую брат кладет жабу. Но мы не возвращались в умывальню, и я начал представлять другие снимки: Уриэль в долине перед летней резиденцией дворян расчесывает волосы. Он собрал инструменты, широкие китайские чашечки для разведения красок, сделанные из подцвечивающего воду черного камня, кисти, что он, выдергивая волоски, смачивал во рту, прежде чем завернуть в фольгу, все эти коробочки с минералами и камедями, которые перевязывал, зажав веревку зубами, наконец, черный ящик акварелиста, на крышке которого скотчем был приклеен рисунок. Я с упоениением смотрел, как он все это делает. Глядя на него, я думал: он был маленьким мальчиком, каждый день шел домой и присматривался к вещам, рисуя, или ничего не делал. Мы взяли с собой белую скатерть, много колбас и редкое мозельское вино, изготовленное из винограда, который должны были собирать ягода к ягоде и давить чистыми руками, — это вино мы прятали от Фернана, собиравшегося продемонстрировать нам, что такое предательство. Донатус приметил место для пикника, нужно было вновь отправляться в путь. Уриэль протянул мне ящик для красок, и ладонь моя познала радость оказаться в том самом месте, где лежала на дереве его ладонь, и с гордостью вернуть ему ящик, согретый моим теплом. Мы расселись вокруг скатерти, чокнулись, затем подняли в сложенных вместе руках песий череп, который Уриэль повсюду таскал с собой. На освещенной закатным светом прогалине слышалось тихое электрическое потрескивание фонарных столбов, и это было словно некое приношение. Участвовали мы как-либо в этой красоте? Сверхъестественное казалось естественным для тех, кто нам его доставлял. Согласились бы мы впредь одаривать нашим естественным, словно было оно чем-то невероятным?
Мысль Фернана была навязчива: любовь для меня — сознательное наваждение, переменчивое решение, которого я еще не принял. Вечером двое братьев вернулись, чтобы попрощаться с нами, Уриэль принес тетрадь с рисунками. Нарисованные им лица были полны неприязни, и мы предпочли исподтишка перевести взгляд на листавшие страницы пальцы. Прекрасна была плоть, не бумага, на которой она снова и снова оставляла незаметные следы, бумага эта еще сохранится, когда плоти уже не станет. Я заметил взгляд Донатуса, пока брат восхищался его рисунками: благородная рассеянность, близкая к высочайшему смирению. Он отказался быть художником, и это нисколько не походило на поражение. Он посвятит себя астрологии.
Снова один, я почти весь день протаскался по зоопарку Рима, ища во всех клетках, водоемах и вольерах взгляд Фернана. Отыскать его было невозможно. Я отправил ему открытку. Вернувшись в Париж, я вбил себе в голову написать этот рассказ. У меня было безумное желание использовать это прошедшее совершенное, слишком быстро проявившееся в настоящем, изобразить себя в его протяженности было своего рода умерщвлением. И снова письма, которые я неблагоразумно писал ему каждый день, опережали рассказ. Именно в них излагался рассказ истинный. Но, дабы заставить рассказ выжить, письма истощали чувства. И я знал, что Фернан мог их выбросить, не распечатывая, или мять в руках, скатывая шарики, складывая бумажных птичек или самолетики, как если бы это была лишь чистая, неисписанная волшебная бумага. Волшебная бумага, которую покупают у пиротехника, — это сложенные безвредные листики, что бросают в лицо врагам или маленьким детям, дабы их поразить, она вспыхивает, ярко сверкая, и тает, не оставляя следов. Мы растратили ее в Рождество. Однажды ночью я в первый и последний раз позвонил Фернану. Я спросил его, получил ли он мои письма. Он отвечает очень спокойно: да, я их получил, но еще не читал. Несмотря на его грубость, я хотел вновь предстать пред ним наряженным возлюбленным, приближаясь как к высокопарной речи, так и к безмолвной тайне.
Голова Жанны д'Арк
В декабре или ноябре 19… года журнал отправил меня сделать репортаж о секретах музея восковых фигур. Директриса — недоверчивая, но любезная незамужняя дама — приняла меня в своем кабинете, служившем и библиотекой для персонала. Пока она рассказывала историю музея, я осматривал комнату: пюпитр с партитурами, несколько скрипичных футляров, метроном, чучело черной птицы, давно не открывавшиеся, как мне показалось, стеклянные створки книжных шкафов, на корешках не было ни одного знакомого названия. Директриса отвела меня в мастерские музея, где фигуры знаменитостей варились в бадьях, затем покрывались гипсом, где работницы втыкали в мягкий воск один за другим волоски и затем приступали к лицам; она открыла ящики с разложенными по цветам глазами, где стеклянные шарики с радужными оболочками крепились на изогнутых стерженьках или были перевязаны попарно резинками. Она достала из коробок пряди натуральных волос, столь пышных, что можно было подумать, будто их отрезали у арестанток, однако, из ящиков не выскочило ни одной вши, каждый локон блестел, был расчесан и пронумерован. Наконец, она растворила в глубине мастерской вечно запертую дверь чулана, в котором хранили ненужные головы: убранные в плотные пластиковые пакеты, стоящие на полках рядами, впритык, часто неузнаваемые, это были головы мужчин и женщин, утративших интерес публики, умерших, либо же устаревших чересчур быстро: главы государств и чемпионы, певцы, молоденькие и слишком красивые актрисы; они были обрезаны на уровне шеи; руки, если они и были, пустили на переплавку или заново использовали для новых фигур, массивные туловища отправили на лом. Иногда для новой сцены требовалось изготовить безымянную фигуру второго плана, и одна из работниц открывала комнатушку, дабы почти наугад, приподымая пластик, выбрать из нескольких десятков подходящую голову вышедшего из моды персонажа, которую можно было немного подправить, обновить, почистить, нарумянить, убрать лишние украшения или, наоборот, украсить, дабы изменить прежние черты. Я попросил директрису развернуть для меня несколько экземпляров, тоже наугад, ибо требование предъявить все, как мне хотелось, прозвучало бы невежливо. Таким образом я увидел Брижит Бардо и Мао Цзэдуна, чье слишком узнаваемое лицо избежало переделки, певицы, волосы которой попортила моль, и чемпиона, погибшего, когда он спасал ребенка. На нижних полках угадывались неразобранные туловища, и я обнаружил юных фавнов с пушком на ягодицах, флейтистов, ухмыляющихся рогатых полукровок. Я все не решался уйти и, рискуя совсем довести директрису, попросил показать мне еще одну голову, последнюю, вон ту. С ней нужно было обращаться осторожно, поскольку она не крепилась на обычной деревянной подставке, входившей у остальных голов прямо внутрь, эта голова была столь непривычно запрокинута назад, что ее невозможно было поставить, сохранив равновесие, нужно было, рискуя ее разбить, поддерживать голову с обеих сторон возле висков. Но дело оказалось даже не в этом: на пластиковом чехле не значилось никакого имени, он был туго затянут веревкой. Наконец, в коконе пыли стало различимо лицо: оно было одновременно и женским, и мужским, а, скорее, бесполым или наделенным всевозможными чувственными чертами, это было не простое лицо, а сублимация, запрокинутая голова вызывала ассоциации с мольбой или языками огня, или голосом свыше. Это была Жанна д'Арк. Почему ее убрали из сцены? Одно ухо оказалось сильно повреждено, может быть, из-за этого, но существовало много сцен, в которых она участвовала: похожей на мальчика девушкой в деревне, затем святой, приносящей себя в жертву; по-видимому, в представленных сценах не было ни одной копии этой головы, — в принципе, у каждого персонажа имелся несовершенный дублер, замещавший оригинал на короткий период, требовавшийся на очистку от пыли, мытье волос и восстановление потекшей краски, — к тому же некоторое количество голов отправилось в посвященный святой музей Руана. Вероятно, это была та самая голова, что фигурировала во время создания музея в сцене с монументальной белой лошадью в большом зале, где одетая в доспехи Жанна поднимает флаг, однако на воске не осталось ни одного отпечатка стального ошейника лат, и изгиб шеи был менее заметен, нежели тот, что запечатлен на старом снимке. Мне сразу захотелось подержать эту голову, поцеловать ее, как она мне повелевала; это было недопустимо, на меня смотрели, я подозревал, что над моим смятением смеются. Возможно ли приобрести эту голову, дабы обожать ее в безмятежности? Нет, музей не уступал своих творений, эта голова необходима на случай, когда потребуется срочно создать новую сцену, — я горестно представлял себе бойню, — а согласились бы ее продать, назначив высокую цену? Видимо, ее следовало украсть. Но еще не время. Мог бы я хотя бы вернуться еще раз, чтобы ее сфотографировать? На это мне милостиво дали согласие.
Я предстал во второй раз перед головой и, несмотря на препятствия, сделал снимок, на котором изображался поцелуй. Но я мог поцеловать ее всего раз: одна из мастериц, держа голову, была моей поспешницей, в то же самое время пытаясь меня образумить; ее спокойный и отвлеченный взгляд пресекал любое заявление, любое возбуждение. Я сразу же напечатал единственную фотографию, показавшуюся мне на контактном снимке весьма контрастной: она оказалась вся в царапинах. На негативе я обнаружил прескверную штриховку, практически необъяснимую, глупую. И тогда я отправился к специалистке по ретуши, как будет видно, кудеснице или врачевательнице от порчи. Она вернула мне шедевр. Тусклый шедевр по сравнению с бесподобной моделью, чье мнимое постоянство вместо утешения и уверенности вызывало лишь жалкую досаду и отвратительный страх.
Следовало подумать, как спасти голову: позади комнатушки была еще одна дверь, ведшая на чердак над сценой, где среди тросов и балок работал в халате старый механик, занимавшийся освещением и передвижением декораций зеркального дворца, одной рукой он нажимал на кнопки, другой держался за рычаги; то и дело он начинал носиться по доскам, дабы дернуть трос светящейся бабочки, защемившей крылья в лесных ветвях, пока зрители внизу уже пытались ее изловить; когда представление заканчивалось, он пил бульон и засыпал на краю пропасти, укутавшись в несколько пальто, свернувшись клубочком прямо под осветительными приборами и сжав в руках тряпичную куколку. Неужели его стоило уговаривать и обманывать? Может, лучше было бы совратить директрису?
Вышла моя статья, и я решил этим воспользоваться. Мои описания ее пленили, я говорил о ней лукаво и льстиво. Мы снова увиделись, она со мной разоткровенничалась. Она была внучкой основателя музея, ее властная мать, несмотря на преклонный возраст, еще наведывалась в него, командовала в мастерских и истребляла все, потакая собственным капризам, она изуродовала старинное зеркало, повелев покрыть раму отвратительной золотой краской, настойчиво требовала педантичных реконструкций пышных групповых сцен из журнала «Точка зрения: картины мира», и упорно громила композиции, исполненные болезненного изящества. С детства окруженная пресным запахом плавящихся свечей, она ненавидела воск и обильно поливала духами одежду, дабы отбить его запах. Больше всего она питала отвращение к воску за его примечательное свойство изображать человеческую плоть; слишком похожая на оригинал восковая голова вызывала в ней неимоверный страх, и она нанимала самых бездарных скульпторов, дабы те ваяли грубые пародии. Она следила за работницами, чтобы те как следует подкрашивали скулы красным и делали на головах современные прически, она ничего так не страшилась, как внезапно проявляющегося сходства восковой фигуры с покойником. Она распорядилась опустошить все подвалы, где показывали слишком впечатляющие реконструкции пыток первых христиан.
После смерти мужа она жила вдвоем с дочерью, еще у нее был сын, которого она назначила директором: он управлял предприятием с твердостью и неопределенной, резкой сухостью, проглядывавшей в лице слишком быстро постаревшего юноши. Его изможденная фигура, облаченная в один и тот же костюм, походила на вечно отсутствующую и при этом вездесущую тень. Рядом с такой царственной матерью и братом с узкими губками, — дочь, тоже чересчур скоро состарившаяся, без любовника, — сохранила некую свежесть и легкомыслие, вовсе не нравившиеся ее семье. Дабы к ним приноровиться, ее считали немного с приветом и потихоньку следили за корешками чековой книжки, перемещениями, знакомствами и договорились с нотариусом, чтобы ее часть наследства перешла прямо к племянницам и племянникам, не попав в слишком легкие руки. На самом деле она пережила запоздалую и безрассудную любовь к молодому человеку, выдававшему себя за музыканта, который принялся ее разорять, отправившись с началом музыкального сезона в круизы, и разорявшему до тех пор, пока ее брат не сцапал его за шею. Она читала романы и играла на скрипке. Зрение ухудшалось. Брат требовал, чтобы она прекратила смехотворные представления, которые устраивала, переодевшись маркизой, на сцене музейного театрика, стоя среди восковых подобий именитых персонажей и играя на скрипке, пока повязанная вокруг шеи лента не рвалась из-за набухших жил.
Одна из сцен музея пленяла меня с самого детства столь сильно, что я вжимался животом в перекладину удерживавшего меня железного ограждения: она демонстрировала Людовика XVII в темнице Тампль. Оживший кошмар вздыбливал его тело на окруженном крысами бедном походном ложе, оголенная шея выпрастывалась из разорванной белой рубахи, материя которой словно была продолжением простыни и буравила белизной мрак, где вырисовывались бородатые хари, истязатели и разносчики хлеба, за которыми проворно шныряли крысы. Холод железной перекладины медленно проникал сквозь непромокаемое пальто и свитера, добираясь до моего живота.
Однажды утром, когда директриса позволила войти в закрытый музей и вдруг порывисто спрятала меня позади колонны, дабы не столкнуться с наведавшейся инспектировать его матерью, чью поступь она распознала, я, оказавшись, наконец, в одиночестве на подступах к картине, перешагнул ограду и пошел целовать Людовика XVII. Любил я его столь безумно, что поддался искушению высвободить из пут, связывавших каменные бедра (покрывало позволяло показать фигуру вплоть до талии), и запустить руку под пластрон, чтобы посадить себе на спину и увлечь к месту казни, когда чересчур близко пустила звенеть по плиточному полу ведро одна из уборщиц.
Лишь много позже, спустя годы, еще точнее, несколько минут назад, когда я писал это, я понял, что голова Жанны д'Арк и голова Людовика XVII были одной и той же, что обе они были отлиты по одной модели, по модели юноши, подмастерья, имени которого я не ведал, столетье тому назад. Вот почему невозможно было отыскать эту голову Жанны д'Арк ни в одной из здешних сцен, ни в посвященном святой музее Руана, пусть и были они, уничтоженные, сохранены на снимках. Эта голова могла оказаться поврежденным оригиналом или дубликатом слепка Людовика XVII, но из-за оплошности в описании венценосное дитя попало на лужайку, услышало там голоса, а потом взошло на костер.
Я не переставал зариться на голову и говорить о своем желании директрисе музея, с которой у меня сложились прекрасные отношения. Каждый раз она просила меня набраться терпения, ее взгляд более не омрачался, когда я переходил в разговоре к этой навязчивой идее. Она хотела вначале удостовериться, что слепок головы хранится в подвалах музея: та литейная форма с выступами внутри, что однажды могла бы воспроизвести нужные черты, если туда вновь залить воск. Все ее усилия оказались напрасны: это была одна из немногих утраченных форм (теперь можно вспомнить, что искала она Жанну д'Арк вместо Людовика XVII). Она предложила мне заказать у формовщика слепок и затем залить его тонким слоем воска, чтобы получилось подобие маски. Я отказался. И я опасался, что какая-нибудь работница случайно выберет голову, начнет ее реставрировать, принаряжать и тем самым изуродует. Директриса признала: мое желание столь сильно и твердо, что было бы справедливым, если бы я добился от нее, чтобы она сберегла голову от подобного риска: нарочно безразличным тоном она дала некоторые указания, позаботилась о планах на переливку и в итоге совсем спрятала из ВИДУ голову в глубине полки позади многочисленных рядов наперсниц. И все равно я дрожал. В конце концов, я убедил ее, что нужно украсть голову, тем более что ее брат сухо отверг ее доводы.
Она призналась мне, что сразу же отдаст мне эту голову, если все дело лишь в ней, но ведь речь шла и о ее религиозном чувстве и опасениях: она каждую неделю ходила в церковь, а в подобном похищении не так-то просто исповедоваться. Мое вожделение, в конце концов, привело к тому, что я наделил голову чем-то священным, тогда она постаралась отвлечь меня, предлагая другие головы, которые охотно могла бы стащить, ведь эту, украсть эту она неспособна. Я догадался, что могу подвести ее к тому, что хочу, еще вот-вот, и желание исполнится: однажды, когда мы были в мастерской одни, я спокойно взял восковую руку и разбил у нее на глазах.
Распорядившись, чтобы починили руку, она допустила промах, работницы принялись подтрунивать: они знали, что ее предусмотрительность не допускала подобной оплошности. Она предложила мне круизную программу, затем сезон в Зальцбурге, я отвергал все это, как и приглашения вместе поужинать. Однажды ближе к вечеру, когда мы должны были отправиться за покупками, довольно необычными, поскольку речь шла о том, чтобы взглянуть и посравнивать у двух братьев-сквалыг унаследованные ими стеклянные глаза, я услышал возле полураскрытой двери беседу: администраторша музея отказывалась выдать ей незаполненный чек, у нее самой на деле не было никакой чековой книжки, ей дали понять, что после известной истории ей могли оставлять лишь скромную сумму наличных денег. Братьев дома не оказалось, почуяв торг, они не открыли дверь; я взялся описывать ей похищение головы Жанны д'Арк. Было столь вероятно, что она поверит в него, так что я добавил разных деталей.
Нужно было проникнуть в музей вечером, когда бы мы не могли никого встретить, кроме ночного сторожа, весьма преданного, которого денежная купюра сделала бы немым. Нам следовало запастись большой сумкой, чтобы положить в нее голову; плюс ко всему это служило поводом для ужина. Она с такой уверенностью говорила о том, что мы заберем голову с собой, что я тотчас же отправился разоряться к антиквару, дабы подарить Жанне самый красивый пьедестал: черную египетскую подставку с инкрустированными изображениями цариц. Времени оставалось лишь на то, чтобы антиквар принес подставку мне домой, и я сразу помчался в музей. Было поздно. В окаймляющем музей крытом пассаже я встретил поднимавшего ворот плаща худощавого брата, он узнал меня и нелюбезно приветствовал. Стало быть, он мог бы свидетельствовать, что видел меня этим вечером в такой-то час. Ночной сторож казался озадаченным: нет, мадмуазель здесь нет, она уже давно ушла, никаких сообщений не оставляла. А она вернется? Это маловероятно… Я ждал ее в течение часа, ходя взад и вперед под наблюдением сторожа меж уродующих зеркал холла, где посетители падают на сиденья, расхохотавшись. Мне стало грустно, неожиданно сторож решил, что я самозванец, и прогнал меня. Голодный, я отправился смотреть на слишком поспешно купленную подставку и обнимал поддерживаемую ею пустоту.
На следующий день лукавая бестия объявилась по телефону: не стоит-де мне так унывать, случилось всего лишь недоразумение, операция состоится сегодняшним вечером, плюс ко всему, более разумно, если она провернет все сама, она зайдет ко мне, конечно же, и принесет голову; мое нетерпение уже вызывало у нее смех.