Помоги проекту - поделись книгой:
«Мы уничтожаем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательства того, что обвиняемый действовал словом или делом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого».
Через пол года обучения получил достойную должность: агент первого разряда. И начал новую жизнь — тайную, неизведанную, жуткую. Вынюхивал, высматривал, выслушивал — на вокзалах, в поездах, на дальних полустанках: кто словечком обмолвится, кто взглядом покосится. Сразу на заметку: что, Советская власть не нравится? Кто такой? Какого происхождения?
Кажется, и жену себе высмотрел также: девушка бедная, темная, деревенская — сиделка в Красном госпитале на улице Гоголя. Один недостаток был у Казимиры — полька она, из Виленской губернии. Поэтому мать, будучи женщиной набожной, брак не одобрила: неужто еврейку не смог найти?
Мишка в бога не верил, верил в Интернационал, а иудейский предрассудок матери простил: посылал ежемесячно четвертной на житье-бытье. Гутта Берковна взамен посылал к сыну подраставших братьев и сестер. Он помогал: Софью и Евгению в органы госбезопасности пристроил, Соломона — на железную дорогу, Николая, (будущего Героя Советского Союза) — в Кремлевскую школу курсантов. А свояченицу Мальвину определил уборщицей в Большой дом. Уже тогда сослуживцы говаривали: Миша — делец, Миша — король блата. И то: железнодорожный билет нужному человеку — Брозголь, путевку в дом отдыха — он же. Услужливый!
Видать, тем и приглянулся начальнику Дорожно-транспортного отдела Ленинградского ГПУ Перельмутру. Облагодетельствовал он Мишку, взял к себе в секретари. И не ошибся: тот перельмутровскую премудрость быстро усвоил — все дела втихую обделывать, а уж потом ими хвастаться. Если же какой чекист начнет принципиальничать, то затыкать ему глотку.
В 1932 году, к примеру, пришел из Москвы строгий приказ о повсеместном проведении массовой операции против кулацких повстанцев. А где их взять? В деревнях нищие мужики недавней раскулачкой насмерть перепуганы: им не до мятежа. К тому же оружия у них нет никакого, окромя оглобли. А приказ выполнять надо, иначе недолго и на Соловках оказаться. Вот премудрый Перельмутр и придумал: изъять у егерей под благовидным предлогом ружья, а затем переарестовать их и объявить повстанцами: пусть попробуют отпереться от «улик» — свои берданки, чай, не шишками заряжали. Так и сделали. Но нашелся один «честный» дурак, раскричался: это, мол, обман Советской власти! Пришлось его уму-разуму учить — послать в деревенскую глушь с наказом: или повстанцев найдешь, или в тюрьму за саботаж пойдешь. А какие в глуши повстанцы — одни волки да зайцы…
В другой раз такой же «честный» и «принципиальный» растрезвонил на всю округу про «бахаревское» дело: мол, крестьянин Андреев чист как стеклышко — это нехорошие чекисты ему в сарай оружие подбросили, а потом застражили как мятежника. Перльмутр и так, и сяк оправдывался, выгораживал себя и подельников. Мишка тоже ходил бледный как полотно: стра-ашно! А его дружок и собутыльник Анисимов уже подумывал, как Перельмутра под монастырь будет подводить. Как бы не так! — Яков Ефимович и не из таких переделок выходил победителем. Вот вызвал он к себе секретаря и говорит: Миша, дорогой, возьми вину на себя — я тебя век не забуду! Вздохнул Брозголь, глаза отвел в сторону: руки трясутся, коленки друг о дружку стучат — а делать нечего… Или пан, или пропал — согласился!
Начальник Ленинградского ГПУ Медведь стукнул для острастки кулаком по столу, порычал на провинившегося и сослал в медвежий угол — на деревенскую тракторную станцию. Мишка радехонек: считай, легким испугом отделался — могло б и хуже быть. Стал за трактористами приглядывать: кто замышляет в цилиндры песок сыпануть, кто — керосин водичкой разбавить? Кругом ведь одно сволочье вредительское… А в свободное время начальнику названивал: Яков Ефимович, как мои дела, долго ль еще в медвежьем углу околачиваться? Тот успокаивал: твой вопрос решается в ЦК ВКП(б) — сам Медведь за тебя хлопочет!
Наконец, свершилось: вернулся Брозголь в Питер с триумфом, как какой-нибудь римский легионер из удачного похода. И сразу: извольте, Михаил Израилевич, возглавить Дорожно-транспортный отдел Ленинградского ГПУ. О-о, такой успех и римскому легионеру не пригрезился бы.
Перво-наперво решил Брозголь от одной скандальной сотрудницы отдела избавиться: не ровен час, взбрыкнется дура и не захочет поступиться принципами — отправляйся тогда назад к трактористам-гармонистам из-за нее. Эта самая Анка-пулеметчица всю гражданскую войну на тачанке каталась, своими свинцовыми поцелуями сотни белых офицеров насмерть зацеловала и с тех пор рехнулась: везде ей мерещились золотопогонники. Увидит на улице благородного юношу, хвать за шиворот и тащит в Чека с воплем: я белоговардейца поймала! Брозголь ее увещевал: «Ну стоит ли заниматься барахлом? Не стоит»(2). А сам наверх докладывал: взбесилась, ей-богу взбесилась бабенка — без спросу людей на улице хватает, законность социалистическую нарушает! Таки избавился.
Но куда опаснее Анки-пулеметчицы был известный большевик Николай Чаплин. Сладу с этим начальником политотдела Кировской железной дороги никакого не было. На железке ведь всякое случается: то рельс лопнет, то паровоз под откос валится, то еще что. Звонит чекист Чаплину: «Как сообщили в Москву о крушении?» Тот самодовольно: подозревается диверсия. А перепуганный чекист в крик: «Что вы поднимаете панику? Никакой диверсии нет, крушение произошло по техническим причинам»(3). Перепуг понятен: раз в столицу доложено про диверсию, то кровь из носу, а диверсанта вынь да положь. Откуда? Половина путейцев и так за решеткой сидит — работать некому.
Но Брозголь не отчаивался: подсадил к Чаплину своего стукача. Додик Цодиков отличным парнем был: как-то поругался со своим соседом по Перцовому дому Ледником — тот сгоряча его «йсидом» обозвал. Ну, оскорбленный Додик донес в НКВД: «Когда я Леднику указал на его антипартийное заявление и сказал ему, что он вообще против евреев, значит и против наркома Кагановича, Ледник заявил, что Каганович ассирийской крови, а я — жидовс-кой»(4). Схватили чекисты гадкого фашиста и расстреляли: ссылка на ассирийское происхождение дорогого Лазаря Моисеевича ему не помогла…
Чаплин и Цодиков вместе работу работали, вместе пьянку пьянствовали, вместе донесения строчили: один (гласно) Кагановичу, другой (тайно) Брозголю. Вместе и в тюрьме оказались: Чаплин как главарь контрреволюционной организации, придуманной Цодиковым, а Цодиков как участник контрреволюционной организации, придуманной им же. Расплакался стукач надопросе: я вам честно помогал, а вы… Но суров Брозголь: это ты на воле мог писать что угодно, а здесь делай что скажут и помни — живыми из НКВД не выходят.
Правду сказать, не терпел Михаил Израилевич стукачества. Вот прибежит к нему доносчик, обольет грязью сотоварища и мышкой за дверь шмыгнет. Брозголь разозлится: «Какой гад! Какая сволочь!» — и прикажет арестовать клеветника.
Это, конечно, не значит, что наш герой не палачествовал, над невинными людьми не издевался. У него даже любимая пытка была: распластает жертву на каменном полу, задерет рубаху и каблучищем сапога по позвоночнику, по каждой косточке в отдельности — хрясь! хрясь! Все ему позволялось: «именно такая власть является для меня самой благоприятной».
До седьмого пота трудился Брозголь, исполняя совершенно секретный приказ № 00485 генерального комиссара госбезопасности СССР Н. И. Ежова: требовалось уничтожить немцев, поляков, финнов, прибалтов. А ежели французишка какой попадется или представитель другой «буржуазной» нации, то немедля брать и ставить к стенке без разговоров.
Так и сказал на оперативном совещании:
«Мы обязаны по заданию Партии и Правительства, нашего Наркома — разгромить не только открытых явных врагов, но ликвидировать и его базу, которой являются инородцы, так как наши следственные мероприятия проходят в особой обстановке — в воздухе пахнет порохом… Вот-вот неизбежна война, поэтому малейшее подозрение за инородцем в его контрреволюционной деятельности или даже в том, что скрыл в анкете свою национальность — арестовывать — это враг и относиться к нему как к врагу — вот и все, что вы должны знать»(5).
И добавил: «Кто не будет выполнять это — под суд, как укрывателя и сознательно не борющегося с контрреволюцией».
Тут полуграмотный сержант Семенин сообразил, подал голос: «А кто будет отвечать за такой разгром контрреволюционных формирований?»(6). Брозголь аж позеленел: «Этого разгрома и в такой форме требуют Партия и Правительство! Кроме того, вы, чекисты, должны понять, что если вы будете брать от обвиняемых показания на первую категорию (то есть на расстрел — Е. Л.), то отвечать никогда не будете, а взять такие показания вы сумеете, так как вы чекисты и поэтому должны суметь»(6).
Железным человеком казался Михаил Израилевич, а в действительности сам трясся и дрожал: жена-то у него полька! Душа по-заячьи в пятки ушла, когда свояченицу Мальвину из энкаве-дешных уборщиц выперли. Вот-вот до любимой Казимиры доберутся стукачи-палачи. Поэтому в первую очередь велел поляков уничтожать, дабы не заподозрили окружь в благоволении к ним.
И началось: хватали не только поляков, но и русских, белоруссов, украинцев — с фамилиями, похожими на польские. Взяли профессора Павла Рымкевича: «на допросе я показал, что я русский, но меня стали убеждать, что я поляк, и после долгой «торговли» записали меня русским, а отца поляком»(7). А начальник Октябрьской железной дороги Вишневский стал «польско-японским» агентом — «польским» потому, что так Брозголь требовал, а «японским» потому, что когда-то то ли в Японию, то ли в Китай съездил.
К весне 1938 года в железнодорожных мастерских и на станциях не осталось ни одного немца, поляка, финна… Впрочем, такое творилось по всему городу. (Если, предположим, Карл Маркс, создавший учение о «контрреволюционных нациях», жил бы тогда в Питере, то он, будучи уроженцем Германии, из «революционного» еврея обязательно превратился бы в «контрреволюционного» немца и получил бы пулю в затылок.)
Далеко не все сотрудники НКВД были согласны с приказом № 00485. Младший лейтенант Федоров расхрабрился, самому Ежову докладную записку послал: «В то время, как известно, наша Партия, Советская власть и Ваши директивы направлены на борьбу с националистическими враждебными элементами и их выкорчевывание с Советской земли, а установки капитана Броз-голя направлены на борьбу с националами. По моему мнению, это противоречит и идет вразрез с политикой Партии по национальному вопросу, что может породить шовинизм лишь только потому, что мы имеем расположенные села в пограничной полосе Ленинградской области, исключительно состоящие из националов — финнов и эстонцев»(8). Плохо знал марксизм этот Федоров! А Сталина и Ежова не знал совсем.
Другие сотрудники таких опасных писем не писали, зато изо дня в день ходили в партийный комитет УНКВД, называли происходящее произволом, обманом, «липой». Секретарь парткома Гейман как-то даже пригрозил: «Тех, кто будет ходить в партком или вести разговоры о так называемой «липе», будем рассматривать как антисоветчиков, склочников и будем бить по рукам»(9).
Ударили — не только по рукам, но и по головам: правда, позже, уже при Берии, и не тех кто роптал, а тех, кто шибко старался исполнять приказ: Гейману первому наручники нацепили.
Брозголь осунулся, под глазами черные круги высветились: полтора года вламывал как лошадь — из тюрьмы в шесть утра уходил. И вот — нехорошие слушки зароились вокруг него. Кто-то брякнул: «Перельмутра тоже взяли!» Навел справку — жив-здоров амурский отшельник. Сказал торжественно: «Трепались, что Яков Ефимович арестован, а он здраствует себе на здоровье!»(9).
Новый начальник Ленинградского УНКВД Гоглидзе под страхом смерти запретил необоснованные аресты, а у Брозголя по привычке рука тянулась наложить страшную резолюцию. Однажды сорвался: финансовый работник Ковшило кого-то «жидом» обозвал. Обозванный, конечно, Брозголю донес. Михаил Израилевич расписал на бумаге: «Немедленно арестовать!» И отдал молодому оперуполномоченному Баклаженко. Тот повертел в руках донос с резолюцией и… положил под сукно: разговор-то между стукачом и Ковшило наедине происходил, так что неизвестно, кто прав, кто виноват.
А Брозголь и забыл. Скоро новый 1939 год — надобно подарки готовить. Послал своего дружка и собутыльника Анисимова в Елисеевский магазин за покупками: час — нет, другой — нет. Наконец, звонит пьяный вдрабадан: «Миша, вышли машину, мне нужно проституток развезти». Ничего доверить нельзя — все рушится…
Но не пришлось палачу новогоднее шампанское пить. Как раз под бой курантов постучали в дверь: хватит, повеселился! Обыс-кали квартиру, изъяли: золотые часы, браунинг, финские ножи, орден Красной Звезды — за 1937 год.
На допросе сказал: «виновным себя не признаю», ибо выполнял приказ. Отвели в одиночку. Ходил, мерял ее шагами, думал. А то садился на койку, хватался за голову руками…
Как-то ночью оторвал от простыни длинную полосу, подошел к унитазу, привязал обрывок за изгиб трубы, раскорячился над вонючей раковиной, судорожно накинул петлю на шею, вытянул ноги, захрипел…
Что он там хрипел перед смертью — горя в адском огне, дико вращая глазами, мочась под себя и смрадно испражняясь — что хрипел: «именно такая власть является для меня самой…»?
ШТОПОР
Петр Мелюхов родом из деревни Велени Петербургской губернии. Отец его, Иван Матвеевич, крестьянин был справный, трудолюбивый: имел две лошади, три коровы, большой кус земли. Помер он в начале русско-германской войны, а следом и матушка, Домна Егоровна, не вынесши вековечной разлуки с мужем, преставилась. На ее похороны приехала из Питера бабка, обретавшаяся там в прислужницах у какой-то графини, поплакала на могилке дочери, погладила Петьку по голове, внучек Катьку и Зинку обняла: сироти-и-ночки вы мои!
Детство Петькино прошло в заботах и трудах по дому, под оханья и причитанья бабки, впрягшейся в семейный воз. Старшие братья Василий и Алексей который уж год воевали и никак не могли закончить войну — воткнуть штык в землю, объездить мерина, бросить из лукошка зерно. Дядька же, хлебнувший германского плену, работник был некудышный, с выбитой душой, частенько попивал самогонец, хрипел до невозможности длинные тоскливые песни и в конце концов сдох где-то под забором.
Бабка внучонка своего любила, жалела. Наслушавшись мудреных разговоров в графской лакейне и наглядевшись на образованных господ, вздыхала: ученье — свет, а без ученья — одни мученья. И по зимам гоняла Петьку в началку — малехонько подучиться.
Когда Василий и Алексей, возвратясь, наконец, из Красной Армии, наладили хозяйство, бабка настояла на полном Петрушином обучении, прогрессивно полагая, что цифирным частоколом можно от лиха отгородиться, а химическим зельем — душу спасти.
В районной школе «Красный Октябрь» Петька окончательно просветился, нахватался всяких революционных фраз и политически подковался: в деревни Велени выпускник тотчас организовал комсомолию и заделался бойким лудонским сельсоветчиком. Видать, суровые братаны пустозвонства в избе не потерпели и показали шибко ученому, в какой точке четырехугольника находится Бог, а в какой — порог. И навострился в Питер.
Разгребая мусор во дворе Мечниковской больницы и таская помои, Петька все больше о жизни задумывался и тяготел к наукам: занимался в Коммунистическом вузе имени тов. Сталина, на вечерних курсах Института красной профессуры, а потом — на историческом факультете Ленинградского университета. Была у него серьезная задумка — Историю познать. Читал разные ученые труды и в уме прикидывал: ежели прошлая жизнь такая интересная, отчего нынешняя скучновата? На чем основывал свой вывод? Свой вывод основывал на том, что в Мечниковской больнице значительных событий за последнее время не происходило.
Ход его размышлений был неожиданно прерван вызовом в партийный комитет: Петьку рекрутировали в железные батальоны Чека. Он отнекивался, но ему сказали, что так решила Партия. А Партия в целом казалась нашему герою не чем-то тутошним и обыденным, а почти заоблачным и божественным: Ее очередное «решение» действовало на душу магически и почиталось, как Закон Божий.
Стал Петька штопором. Штопорами в лихие тридцатые годы начинающих сотрудников НКВД кликали. Еще вчера, как и Мелюхов, то были молодые работяги — жили в тесных общагах и коммуналках, вкалывали на заводах, пили после смены пиво, шагали с красными транспарантами в праздники и лукаво не мудрствовали. Теперь же заместо транспарантов им карающие мечи революции вручили — рубить направо и налево, куда Партия прикажет.
В Дорожно-транспортном отделе НКВД, где очутился Петька, он сразу же специальную памятку получил: в ней излагалось, какой проступок мог совершить поездной мастер, а какой — рядовой путеец. Все расписано было чин по чину — для того, чтобы Петька не перепутал чего, ибо в паровозном деле не петрил. Капитан Брозголь ему также протокол допроса начальника Октябрьской железной дороги Вишневского дал, ткнув пальцем: се — образец!
Почитай два года Мелюхов слово в слово переписывал протокол: менял только фамилию обвиняемого и совершенный проступок, соответствующий его должности: памятка-то всегда под рукою была. Творил, так сказать, Историю под немудреным девизом Брозголя: «Лучше перегнуть палку, чем недогнуть».
С перегибом этой самой палки у Петьки однажды вот что приключилось. Допрашивал он электромонтера с Октябрьской железки Алексея Матисона. Видать, допрашивал по-пролетарски, как учили. А Матисон крепким орешком оказался и ни в каких контрреволюционных заговорах не признавался. Под утро Петька, собравшись передать упрямца надзирателю, вывел его в тусклый тюремный коридор, устало завертел ключом в замке. Тут почти впросонках сообразил, что Матисон так и не расписался под несчастным протоколом: загремел ключ в обратную сторону. Помешавшись от ночной пытки, электромонтер с ужасом взглянул на отпирающуюся заново дверь кабинета, на темнеющее в коридоре оледенелое окно и бросился в него опрометью. За стеклом — железная решетка: на улицу не выпасть. Тогда саданул со всей силы зазубреным осколком по горлу и левому предплечью: кровь фонтанищем брызнула. Подбежал оторопевший Петька к груде звенящего, в кровавой изморози стекла, а самоубийца уже хрипит, бьется в предсмертной судороге, пальцами глаза себе выковыривает…»(1).
Пожурил Брозголь штопора за утерю бдительности, а сам задумался, куда бы ему раззяву откомандировать: еще попадешь
Иван Кувальдин в молодости плавал матросом на российских фрегатах, полсвета повидал, в пяти морях-океанах крестился, а, уволившись с флота, на Питерскую судоверфь устроился — отправлял в дальнее плавание корабли с милым сердцу андреевским флагом. Но чахоточной жене Кувалдина городской климат не по здраву пришелся: уехала она в родную вологодскую деревеньку Заболотье. Следом за ней и Иван подался. Вскоре прослыл там преискусным столяром и плотником: резные, с летящими коньками на крышах, плыли среди темнолесья высокие кувалдинские избы, как корабли. Плотничал-столярничал он до глубоких седин. Человек в сольвычегодских краях был известный, на словцо крепкий. Вот и не миновала его общая для мастерового люда судьба: видать, отматерил семидесятипятилетний старец какого-то руководящего оболтуса и схлопотал срок за «антисоветскую деятельность».
Таким макаром попал Петр Мелюхов в черные списки как родственник осужденного, а когда в 1939 году начались поиски виновных в сталинском геноциде, то и заслуженный злодей Брозголь, и рядовой черносписочник одну горькую участь разделили. Очутившись в одиночке, стал Петька думать о нежданно-негаданно случившемся и через полтора месяца написал следующее письмо:
«Я, анализируя свою личную жизнь, как я попал в органы НКВД, за что я оказался в тюрьме в одиночной камере № 1 при Советской власти, и свою работу уполномоченным ОДТО НКВД станции Ленинград Витебской линии Октябрьской железной дороги, раскрыл преступный план врагов народа подготовки и использования в своих враждебных партии и Советской власти целях проходившей массовой операции среди националов. Вот мои выводы.
Сущность плана врагов народа была основана на использовании в своих враждебных партии и Советской власти целях ЧЕСТНОСТИ, ДОВЕРЧИВОСТИ и БЕЗЗАВЕТНОЙ ПРЕДАННОСТИ партии и ее работников НКВД, в особенности низовых, молодых ее сотрудников, в том числе и моей.
Начало подготовки этого плана врагов народа относится, по моим выводам, к 1931-32 гг. На чем основана эта дата?
Эта дата основана на том, что как раз в это время в больницу им. Мечникова, где я тогда работал, приезжают из заграницы две очень подозрительных загадочных личности — Афанасьев Владимир, отчество не знаю, русский, и Рудерман Хая, отчества не знаю, еврейка. Оба члены партии.
Захарьев Петр Захарьевич, работавший в то время директором больницы им. Мечникова, сразу же предоставил им комнаты в общежитии, где проживало большинство честных, преданных партии партийцев. Эти люди заводят знакомства, изучают людей.
Мы, партийцы, в особенности я с Сосуновым Андреем, часто о них беседовали и старались их тогда еще разгадать, что это за люди, зачем они приехали, почему Захарьев сразу им дал комнаты. Но разгадать их тогда мы так и не могли, так они и остались для нас подозрительными, очень загадочными личностями. Но теперь, по-моему, я их разгадал.
Эти лица, по моим выводам, были посланы из заграницы к началу подготовки массовой операции среди националов для того, чтобы изучать людей, а в момент самой операции писать на этих людей липовые, клеветнические письма, заявления в НКВД, чтобы работники НКВД этих людей арестовывали на основании этих писем, заявлений, составляли на них протоколы показаний и добивались бы их подписей. Улик против этих лиц у меня нет никаких. На чем же основаны мои выводы против них?
Мои выводы против этих лиц основаны на работе ОДТО НКВД. Как раз в ОДТО НКВД было получено письмо, изобличающее некоего поездного мастера Волощук в шпионаже. Начальник отделений ДТО Алексеев даёт мне приказ — арестовать Волощук. Я верю, доверяю начальнику и в одну ночь арестую всю семью — самого Волощука, сына и мать. На следующий день оперуполномоченный Осипов на основании этого письма составляет на Волощук протокол показаний по шпионажу и добивается его подписи. Медведев составляет протокол показаний на сына как диверсанта и добивается его подписи. И Алпатов составляет протокол показаний на мать — не помню, в каком преступлении.
Когда ж дела эти возвратили и приступили к их расследованию, то оказалось, что Волощук в преступлении по шпионажу не причастен, он был послан в суд за свое преступление, а сына и мать освободили как ни в чем не повинных людей…
Далее. Вербовщик, который меня вербовал в Межкраевую школу НКВД, или тот, кто его посылал, по моим выводам, также являются участниками подготовки и использования в своих враждебных партии и Советской власти целях проходившей массовой операции среди националов, фамилий их я не знаю. На каких подозрениях основаны мои выводы в отношении этих лиц?
Когда этот вербовщик вызвал меня в партком, то он сразу предложил мне: «Ты идешь в школу НКВД». «Почему так? — спросил я. — Может быть, можно остаться? Я, — говорю ему, — студент 2-го курса исторического факультета ЛГУ, выбрал себе специальность и хочу учиться». На это он мне говорит: «Ты идешь по мобилизации Обкома». Раз так я уже не рассуждаю, беру анкету и заполняю ее. Была мобилизация Обкома, меня в Обком не вызвали и было ли вообще решение Обкома партии по этому вопросу, я не знаю. Вот на каких подозрениях основаны мои выводы в отношении этих лиц.
В Межкраевой школе НКВД преподаватель по следственному делу во 2-й группе, где я был партгруппоргом, фамилии его я не знаю, по моим выводам, является несомненным участником подготовки и использования в своих враждебных партии и Советской власти целях проходившей массовой операции среди националов. На каких подозрениях основаны мои выводы в отношении этого человека?
Почему он не учил нас как следует следственному делу, а уже тогда учил нас как составлять протоколы показаний обвиняемых и за логически построенный протокол ставил лучшие пометки. Мы тогда в школе дрались за лучшие показатели и писали эти протоколы. Вот на каких подозрениях основаны мои выводы против этого человека.
И еще один встречавшийся в моей жизни был очень загадочный подозрительный человек. Это Генрихов Иван Федорович — старый партиец с 1917-18 гг. По моим выводам, этот человек является также участником подготовки и использования проходившей массовой операции среди националов в своих враждебных партии и Советской власти целях. На каких подозрения основаны мои выводы в отношении этого человека?
В 1929-30 г. на Новый год я с товарищем, преданным партии партийцем Владимировым Георгием Владимировичем, проживающим и работающим в то время электромонтером в больнице им. Мечникова, зашли в ресторан по улице Комсомола, чтобы выпить по кружке пива. Там я случайно встретил этого Генрихова Ивана Федоровича. Подхожу к нему, чтобы поздороваться. Так он ни
Улик против вышеназванных лиц у меня никаких нет. Это лишь только мои выводы, их нужно проверить, но, по-моему, они должны быть верны.
Работники НКВД, я и мои товарищи Осипов, Медведев, Алпатов ни в чем не повинные люди. Нас учили, нам приказывали, и мы честно и в назначенные сроки выполняли приказания начальства, которые шли от имени решения ЦК В КП (б) и выпол нения приказа Наркома НКВД. Ну что ж, если эта учеба и приказания были преступны, не наша в этом вина, а наша общая беда»(2).
Чтож, как видно, Петька не зря в Коммунистическом вузе имени товарища Сталина учился, не зря ума-разума набирался. Богатств, правда, не нажил, как его начальники — ни китайского фарфора, ни княжеской мебели у него при обыске не обнаружили. Согласно протоколу, в мелюховской комнатенке, где ютилась жена с двумя детишками, «никаких вещей, кроме кровати и стола, нет»(3). Но зато понял задним числом поумневший Петька, что был он самым настоящим штопором, коим властолюбцы открыли бутыль
ШУЛЕР
Тройка, семерка, туз…
Много, ох много мытарств выпало на долю Изи Чоклина: учился в университете, картежничал, судился, четыре раза женился, дважды вылетал из Чека за шкурничество и вновь возвращался на службу… Тяжелая, мученическая жизнь была у него — не позавидуешь.
Отец нашего героя — Яков Лейбович Чоклин — мечтал стать раввином: знал назубок талмуд и свободно говорил по-древнееврейски. Судьба распорядилась иначе: в 1894 году он женился на Этле — дочери торговца. Тесть имел бакалейную лавку и собственный дом в селе Стольничены Бессарабской губернии. Яков Лейбович был беден и с мечтой пришлось растаться: он стал помогать тестю наживать капитал. Через два годя Этля родила мальчика. Его нарекли Израилем. Когда Изе исполнилось четыре годика, его отдали в хедер — еврейскую начальную школу.
К тому времени отец, поднаучившись у тестя торговым сделкам, решился открыть собственное дело. Он уехал в Одессу, где сперва давал частные уроки, а затем, скопив денег, приобрел большую квартиру: в семи комнатах поставил койки, которые и предоставлял соплеменникам для ночлега. За определенную плату, разумеется. Дело быстро пошло на лад и вскоре вся семья перебралась в Одессу. Изя поступил в еврейскую гимназию Иглицкого: «единственной целью и даже мечтой у отца являлось дать образование своим детям для того, чтоб мы, получив культурное ремесло, не были теми элементами, которые жестоко эксплуатировались в условиях царской России»(1).
Труды Якова Лейбовича не пропали даром: Изя окончил гимназию и подался на юридический факультет Одесского университета, а его брат Гриша поступил в консерваторию. Тут грянула первая мировая война: студенты бросали учебу и уходили сражаться «за веру, царя и Отечество». Изя царя ненавидел, веры был иудейской, а потому воевать не хотел. Стал скакать с факультета на факультет, «чтобы не попасть на службу в царскую армию и этим самым на фронт»(1). Жил припеваючи: пока сверстники проливали кровь и кормили вшей в окопах, он совершенствовался в картежных играх и распутничал. Так, за преферансом, под звон бокалов, в табачном дыму и встретил 1917 год.
Началась катавасия: одна власть меняла другую с молниеносной быстротой. Наконец, Врангель в последний раз призвал под российские знамена добровольцев. Брат Гриша от демобилизации уклониться не сумел: попал в Белую армию, где сошел с ума и очутился в желтом доме. Изя от службы опять отвертелся и продолжил веселое времяпрепровождение. В те смутные годы он остерегался иметь какие-либо взгляды, хотя, как утверждал позднее, «туманно-революционно был настроен, как переживший много мытарств, будучи евреем, от царского правительства( 1).
Неведомо, приветствовал входящих в Одессу красноармейцев «туманно-революционно настроенный» Изя или нет, но почуял: Советская власть пришла надолго, если не навсегда. Склонный к аферам отец сразу же попался на взятке и загремел под суд, однако как-то выпутался из этой истории и укатил за границу — в Румынию. Там сколотил трест и стал диктовать хлебные цены на бессарабском рынке. Разъезжал на автомобиле и был в милости у сторонников генерала Авереску.
Оставшемуся в Одессе сыну было предложено потрудиться на благо народа: «в ответ на предложение я заявил, что поступить на службу после той борьбы, которая уже совершилась, это называется: «загребать жар чужими руками». Я решил, что если я не внес свою лепту в подпольную большевистскую работу, которая протекала перед моими глазами, то я должен взять на себя риск и поработать в подпольи, что безусловно меня закалит — с одной стороны, и с другой стороны — окупит мою вину в моей прошлой пассивности»(1).
Проще говоря, Изя связался с чекистом Гольднером и расписав ему свои заграничные родственные связи, напросился в «разведчики». Весной 1921 года он тайно переправился через Днестр с весьма неопределенным заданием и очутился у отца. С порога заявил, что «бежал от большевиков».
Однако в Румынии ситуации тоже была непростой: после авересканцев к власти пришли царанисты, а потом — либералы, которые взяли да и аннулировали договоры предшествеников. Яков Лейбович оказался без поддержки: трест лопнул.
Ну куда деваться? Отец с сыном вернулись в Одессу. Изя сразу же доложил в Чека о британских и итальянских военных кораблях, которые разглядел в Констанце, и по просьбе Гольднера стал работать контролером на Одесском рынке. В это время с ним произошла пренеприятная история: он нахамил своей жене Фриде. Вообще-то Изя и раньше не отличался вежливостью, но тут дело приняло крутой оборот: оскорбленная Фрида подала в суд и хама приговорили к тюремному заключению на месяц.
Наверное, тюрьма и натолкнула нашего героя на мысль, что лучше сажать за решетку, чем сидеть за ней. Однажды Изя упросил Гольднера и тот на тетрадном листке написал: «Тов. И. Я. Чоклин известен мне лично по совместной подпольной работе в Румынии, как честный самоотверженный работник». Разведясь с женой, Изя уехал в Ашхабад — к сестре Любе. Люба была чекисткой и ходила в кожанке. Предъявив гольднеровскую бумажку и наговорив с три короба о своем блистательном вояже в запредельную страну с особо важным заданием, бывший одессит устроился в Туркменскую чрезвычайку и получил должность уполномоченного в секретном отделе.
Однако сослуживцы вскоре его раскусили и начальник отдела Диментман в характеристике подчеркнул: «нуждается в постоянном руководстве, есть очень вредные уклоны и стремления к партизанщине», «признавать свои ошибки не любит», «отношение к товарищам по службе и подчиненным по работе скверное», «к недостаткам можно отнести карьеристические замашки, особых достоинств нет».
Нет нужды описывать, как Изя ловил англо-персидских шпионов на восточных базарах, арестовывался за самоуправство, изгонялся и вновь принимался на службу и т. д. В 1928 году его в конце концов выгнали из ГПУ «как негодного работника».
Но он не унывал: приехал в город на Неве и обратился к начальнику Ленинградского ГПУ за помощью. Трудно сказать, чем он покорил Мессинга, но тот начал хлопотать за него. Позвонил среднеазиатским коллегам, услышал в трубке:
— Да это же шкурник!
Москва тоже запротестовала. Тогда Мессинг поручился: «за работой тов. Чоклина мы будем крепко следить и в случае непригодности — последний будет уволен».
Не уволили: оказался годен. Еще бы: шпиона за шпионом выслеживал, террориста за террористом арестовывал, контрреволюционера за контрреволюционером хватал. Тасовал жертвы как колоду карт и раскладывал смертельные пасьянсы.
В аттестациях ему теперь писали: «тов. Чоклин, имевший в прошлом по работе в Средней Азии крупные успехи… работая в Ленинграде — проявил себя, как опытный, энергичный, имеющий личную инициативу оперативник. Принимал активное участие в ликвидации резидентуры Французского Генштаба в Ленинграде и лично провел следствие по этому делу. В 1933 году принял активное участие в ликвидации контрреволюционных шпионских организаций Эстонского и Финского Генштабов. Благодаря активной работе тов. Чоклина и его исключительной способности по следствию — удалось разоблачить ряд крупных разведчиков».
А то, что среди этих «разведчиков» оказался, к примеру, ни в чем не виновный писатель Сергей Колбасьев, никого из палачей не интересовало: ради карьеры чего не сделаешь.
Видать, начальник контрразведывательного отдела Яков Пере-льмутр в хамоватом подчиненном души не чаял: вот-вот с его благословения заблестят лейтенантские кубики на чоклинс-ких петлицах. Сорвалось: как гром среди ясного неба прозвучал в конце 1937 году приказ об увольнении. Подкузьмили заграничные родственнички — дядюшка Лейба, бежавший от солдатчины в Америку аж в 1904 году, да тетушка Рахиль, жившая в Румынии. Как-никак — темные пятна в светлой биографии сержанта госбезопасности. К тому же в партию, как ни старался, а пролезть не сумел: числился Чоклин в сочувствующих и посему страстно заверял партийцев: «все мои усилия будут устремлены на то, чтобы своей активной и преданной работой в дальнейшем заслужить звание достойного члена ВКП(б)».
Но верный товарищ Перельмутр уволенного в беде не оставил: взял на нештатную работу. Тут приехал в Ленинград крупный чин из столицы — Михаил Иосифович Литвин. Объяснил уволенным беспартийным сотрудникам, что они «могут в силу изменившихся условий вернуться на работу в УГБ».
Обрадовался Изя, настрочил рапорт на имя заместителя начальника УНКВД Шапиро-Дайховского: «прошу Вашего ходатайства о восстановлении меня в правах оперативного работника».
Пока читался рапорт — начальство поменялось: Ленинградское управление возглавил тот самый Литвин. Михаил Иосифович вместо рапорта подмахнул… постановление на арест Чоклина, которое услужливо принес на подпись верный товарищ Перельмутр. А допрашивал арестованного другой приятель — начальник отделения Аксельрод:
«Вопрос: Вам известно, за что вы арестованы?
Ответ: Да, мне следствием предъявлено обвинение в том, что я, являясь агентом иностранной разведки, вел шпионскую работу против СССР.
Вопрос: Вы признаете себя виновным в предъявленном вам обвинении?
Ответ: Нет, здесь какое-то недоразумении. Я категорически заявляю, что являюсь советским патриотом и никогда никакой антисоветской работы не вел.
Вопрос: Никакого недоразумения нет, да и с «категорическими» заявлениями не спешите. Мы сейчас разберем ваш «советский патриотизм». Кто ваш отец?
Ответ: Мой отец служащий.
Вопрос: Это обще и неточно. Отвечайте конкретней и правдивей.
Ответ: Мой отец до 1920 г. был владельцем небольшой гостиницы, в 1920 г. он был осужден на три или пять лет за соучастие в взяточничестве и в 1928 г., был под следствием по обвинению в должностных преступлениях…
Поделиться книгой: