Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Книга о счастье и несчастьях - Николай Михайлович Амосов на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

На следующий день Аркаша все разъяснил. У военных, как и везде, квартирный кризис. Главный хирург пришел вечером к начальнику госпиталя и сказал: «Прибыл из Маньчжурии хирург с женой, о котором договаривались. Совершенно замерзли. Прикажите разместить». Тому некуда деться, велел ночевать в кабинете при отделении физиотерапии, где уже раньше жил генерал.

— Если бы я тебя оставил даже на ночь, квартиры бы уже не получить. Им не надо знать, что ты — друг.

Кирка числился в штабе, жил у Аркадия — они готовили к печати сборник научных работ хирургов Пятой армии. Способный, черт, все получается. За машинку только сел и как стучит: «Я же — пианист!»

Меня определили старшим ординатором в травматологическом отделении окружного госпиталя. Работы немного, дело — подчиненное, ответственности никакой. Через месяц нам дали комнату. Почти каждый день ходили в гости к Бочарову. И разговоры, разговоры с Киркой.

Очаровывал — был у него к этому талант, очаровывать: санитарку, академика, кого угодно.

«Сын персидского подданного». Отец — армянин, мелкий ростовский коммерсант, уехал в Иран вскоре после белых, оставил жену с двумя детьми без всяких средств на попечение родственников. Бедствовали. Много рассказывал о школе: был тесный кружок умников. Среди них — А. И. Солженицын. В 43-м попал на фронт к Аркадию. Быстро выдвинулся до ведущего хирурга медсанбата. Работал отлично.

Образование у Кирки было шире моего, кончал всякие вечерние курсы и институты. Сыпал цитатами из классиков, как из мешка.

После того как от Аркаши уехала одна, скажем так, знакомая, Кирка вел все хозяйство. Помню, Лида пекла пирог, ставилась минимальная выпивка, и мы очень хорошо проводили время вчетвером. Главный разговор — о войне. Но уже строили планы на мирную работу и на науку.

Сборник трудов они закончили, но так и не напечатали. В июне мы втроем поехали в Москву. Лида — уже свободная — кончать пединститут, Киру обещали демобилизовать, а я — в отпуск и к Юдину — за протекцией. (Аркаша — один из трех старших ассистентов Юдина и даже будто бы — любимый, написал письмо и просил за меня. Без блата демобилизовываться молодому врачу на Востоке было немыслимо.)

Страна дышала особым воздухом: облегчение, мир внешний и внутренний. Аресты тридцатых годов заслонились потерями войны. Имя вождя сияло, рапорты заводов и республик «дорогому и любимому» печатались в каждой газете, и к этому как-то все притерпелись. О новых репрессиях ничего не было слышно. Объявили грандиозный план восстановления страны. Профессорам удвоили зарплату.

ВОСПОМИНАНИЯ

Запомнилась дорога с Дальнего Востока. Переполненный вагон. Поезд брали штурмом, с помощью солдат. Одна полка на троих. 12 дней, долгие остановки на станциях, очереди у будок «Кипяток», скудные пристанционные базарчики, оборванные дети с ведерочками из консервных банок: «Подайте, дяденька!» Перонные уборные со сплошь исписанными стенами. След миллионной армии, что прокатилась на восток и назад.

Когда после месяца отпуска я приехал в Москву, Кира уже работал в институте Склифосовского, женился. Тесть его демобилизовал. Блат выше Совнаркома.

Кабинет Юдина. Сергей Сергеевич только что пришел после операции. Клеенчатый фартук с капельками крови висел у двери.

— Вот это Коля Амосов, ближайший ученик и друг Аркадия Алексеевича…

Довольно безразличный взгляд. Взял письмо, прочитал.

— Не могу вам помочь. Мне еще самого Аркашу надо добыть. Возможности мои ограничены…

Ну что ж. Значит, так и будет. Не обиделся. В жизни ни разу по знакомству не пробивался. Как все, так и я. Будем служить.

С тем и ушли.

Мы с Лидой ночевали у Кати Яковлевой — медсестры из нашего госпиталя. Двухэтажный деревянный дом на Таганской улице, настолько дряхлый, что стены подперты бревнами. (Теперь его уже нет — искал.) Но квартира в полуподвале уютная по моим тогдашним стандартам.

Ночью меня осенила идея: а что, если использовать мой второй — инженерный — диплом? Организовалось новое Министерство медицинской промышленности, инженеров нет, а я — с двойным образованием. Не хотелось, но снова пошел к Юдину. Рассказал идею. Он сразу же загорелся:

— К Третьякову, к министру!

Вышли во двор, выгнал из гаража машину, усадил. (Теперь могу похвастать: сам Юдин меня возил на машине. Помню — немецкая, бежевого цвета, открытая.)

Мимо швейцара, контроля, почти бегом, прямо в кабинет к министру.

— Вот (не помню имени-отчества), я вам привез инженера и хирурга. Для вас — просто клад! Помогите, и будем его использовать пополам!

Третьяков был человек спокойный, доброжелательный, дело решил быстро; выдали ходатайство в Главное медико-санитарное управление, и я исчез.

Пару дней добивался к военному начальству, но бумага сработала, резолюцию получил.

— Демобилизовываться придется ехать в Ворошилов. Туда придет приказ, ждите.

Лида оставалась в Москве, ее приняли заканчивать педагогический институт, а я поехал снова в Ворошилов.

Проработал в госпитале месяц, пока не пришел приказ. Написал за это время свою, третью уже, кандидатскую диссертацию: «Первичная обработка ран коленного сустава».

Началась Москва. Самый грустный и неприятный период моей жизни.

В октябре проходил Всесоюзный съезд хирургов, и нам с Кирой удалось несколько раз пробиться на балкон. (Было это в Политехническом музее.) Забыл, о чем шла речь в докладах, но всех лидеров повидал. Помню, как Н. И. Бурденко, совсем глухой, объяснялся в президиуме записками, потом, как его выводили к машине — грузного, немощного. Из старшего поколения блистали С. С. Юдин, В. Н. Шмаков, Ю. Ю. Джанелидзе, А. В. Вишневский; помоложе — П. А. Куприянов, А. В. Мельников, А. Н. Бакулев, С. П. Банайтис, Саша Вишневский (Сашей его звали до самой смерти). Для меня, провинциала, они были как олимпийцы. Впрочем, в себе я тоже был уверен. Знал, что могу сделать любую операцию, которую другие делают, и даже изобрести собственную. Война научила.

В доме, где жила Катя Яковлева, сдали нам комнатку — четыре квадратных метра. Стояла железная кровать, комод, столик и стул. Свободного места не было. Когда как-то приехала сестра Лиды, я спал на полу, но ноги находились под кроватью. Готовили на керосинке, ею же отапливались.

При демобилизации в военкомате выдали на два месяца паек — немного крупы, несколько банок консервов и много буханок хлеба. Его доедали уже заплесневевшим. Лида получала студенческую карточку. Отоваривали плохо. От такого питания голова у меня покрылась коростой. Впрочем, не стоит преувеличивать, все-таки жили, настроение портилось не от этого.

Примерно раз в неделю мы ходили в гости к Кирке, вернее, к родителям его жены. Довольно большая еврейская семья, просторная, хорошая квартира. (Нам казалась хорошей.) Угощали чаем, были колбаса и сыр, но уж такие тоненькие кусочки, что в горло они не лезли. Семья активно не нравилась, чувствовалось напряжение в отношениях с молодыми, но интеллектуальные разговоры велись. (Ах, эти разговоры интеллигенции! Они и теперь такие же: что пишет «Литературная газета», толстые журналы, что говорят «голоса», теперь еще телевизор. Сплетни о персонажах. Анекдоты. И критика, критика! Никто глубоко не вникает, причин беспорядков не доискивается, на себя не оглядывается. Когда-то много лет спустя, Виктор Некрасов, будучи изрядно пьяненьким, когда я прижал его с конструктивной программой, высказался: «Я люблю английскую королеву!» Но это крайность, большинство — мелкие критики. Молодые — смелые, мое же поколение помнит 37-й год и многие вещи своими именами не называет.)

Я тоже люблю критиковать. Если все кругом хорошо — значит, застой. Но нужно же доискиваться до корней! Иметь что предложить и обосновать. Нужно на себя оглядываться: «А сам ты чего стоишь? Дело до толку не довел». Вот так и обнаруживается, что большинство наших интеллигентных критиков работают лениво, знаний серьезных не имеют, просто верхогляды и зарятся на универмаги в европейских столицах.

Месяц после демобилизации я в Москве не работал. Почти ежедневно ходил в медицинскую библиотеку и читал иностранные хирургические журналы, в основном про военную хирургию. Но как их хирургия и условия отличались от наших!

В декабре, как договорились летом, Юдин взял меня заведовать главным операционным корпусом, для того чтобы я привел в порядок технику. Операционная когда-то была оборудована хорошо: столы, лампы, большая стерилизационная установка — «стенка». Все было изрядно запущено. Юдин жаловался, что сам должен надевать шоферскую робу и смазывать столы, когда они совсем теряют подвижность. Об автоклавах и говорить не приходилось: часть установок не работала, остальные парили, текли.

Мои повседневные обязанности были несложны: составлять расписание операций — было четыре операционных на шесть столов, — смотреть за порядком, подписывать рецепты. Делать было просто нечего, поскольку со всем администрированием справлялась старшая операционная сестра. Помню ее, как сейчас — подтянутая, сухая женщина, отлично знавшая политику отношений: как обращаться с сестрами, как с Юдиным, как с врачами, как с некоронованной королевой — Мариной Голиковой.

О, это была исключительная женщина, Марина! Не менее яркая, чем сам Юдин. Формально она была его личной операционной сестрой, а в действительности — самым преданным другом и помощницей во всех делах: от галстуков до печатания статей и автомобильных проблем. У нее была комната рядом с кабинетом шефа, вся заваленная рукописями, рисунками, муляжами, техникой, корректурами, книгами — массой предметов для юдинской жизни. Было ей тогда за сорок, чуть полновата, красивое лицо, уверенное без самоуверенности. Если было деликатное дело к Юдину, то знающие люди сначала советовались с Мариной.

Конечно, были всякие сплетни об их отношениях в прошлом и настоящем, но я не берусь судить.

Марина с Юдиным была до войны, потом ездила с ним по фронтам, показывая гипсовые повязки, с ним ее сослали по доносу, потом реабилитировали. Она оставалась верной даже после смерти: редактировала и издавала неопубликованные книги, добилась выдвижения на Ленинскую премию. И ничего для себя лично — гонорары получала законная жена.

Как было бы здорово иметь такую Марину!

Но они рождаются еще реже, чем Юдины.

Кирка, конечно, дружил с Мариной, а у меня отношения не сложились, наверное, из-за замкнутости характера.

ДНЕВНИК30 ноября. Пятница, 6 часов вечера

Сегодня пятница и последний день месяца. Впереди целых два дня свободы и покоя.

Чари подошла, тычет морду под локоть, мешает. Ей пора ужинать, а Лида куда-то вышла, вот она меня и программирует.

— Иди и жди. Скоро придет мама.

Чари у нас как член семьи. Бывает, даже Катей ее назовешь. Много мороки с собакой, особенно в городе, да и собака вздорная. Но она платит чем может: когда прижмется, оближет или прыгает при встрече — теплеет на душе. Поэтому и вопрос: быть Чари или не быть — цены не имеет.

Иногда так хочется пожить без забот: залезть в ванну, потом кофеек, почитать роман, как раньше читалось. Сходить погулять по книжным магазинам, техническим. Посмотреть немножко ТВ и опять читать до ужина. Для разрядки — помудрствовать над вечными проблемами. Чем бы не жизнь? И ведь вполне доступно, хоть сейчас начинай. Так нет. Приятно помечтать, не больше.

Знаю, ох как будет скучно! Без физкультуры нападут болезни. Ванна и кофе — и так есть, только накоротке, без смакования. Ну а чтение романов… Как они все одинаковы! Писатели наперебой пыжатся нанизать слова поинтереснее, сложить их и так и этак, а за ними — все давно известное. Небось так и не доживу до искреннего слова! Даже если автор придумает оригинальное, так редактор вырежет — к чему ему ссориться с цензурой. Изредка попадается искусник вроде Маркеса, что умеет здорово все запутать. Но когда осилишь и спросишь об идее, то никак ее не найдешь. Нет, читать романы стало скучно и можно только в малых дозах. Что остается? Информация! Наука, науч.-поп., биографии. Еще мудрствование. Например, написать «Мировоззрение», о чем давно думаю. Кажется, книга уже сложилась в голове, только сесть и написать.

Впрочем, нет. То, что я уже знаю, не очень интересно писать, тем более что не напечатают. А то, чего не знаю, — не прояснить рассуждениями. Нужна экспериментальная наука.

Что я знаю? Не очень много. Например, знаю, что такое разум. Разум вообще. Но как он действует у человека или собаки — не знаю. Как сделать искусственный — знаю, но нет технологии, чтобы реализовать. Что такое человек, личность — знаю. Но меру в нем чувств, добра и зла, воспитуемость и самовоспитуемость и каково разнообразие типов — не знаю, нет хороших исследований. Без этого нельзя понять, какое общество можно составить из людей и что будет с человечеством.

О телесной природе человека — порядочно знаю, но наука не ответила на главные вопросы о жизни и смерти.

О самой большой и самой малой природе — о Вселенной, кварках, бесконечности, первом взрыве и прочем — ничего не знаю и не интересуюсь. Это за моими границами пространства и времени.

Так стоит ли мудрствовать?

Стоит, конечно, когда не будет других занятий или в интервалах хирургии. А пока — да здравствует рутинная работа!

По пятницам — обход до конференции, прихожу раньше, заведующие уже ждут в реанимации.

Отличный у нас реанимационный зал — на десять кроватей. В сентябре переехали. Похвастаю, по моей идее надстроили этаж.

Больные после операций вызывают у меня чувство теплоты. Мне нетрудно сказать шутливое слово, улыбнуться, потрепать по щеке, заглянуть прямо в глаза. Это много значит для них. («Сам Амосов сказал…»)

Утренняя конференция по пятницам с полным сбором: врачи, старшие сестры, хозяйственники. «Собрание трудового коллектива». Итог за неделю, административные накачки и общественные дела.

Очень полезное это постановление — о трудовых коллективах. Всячески стараюсь вдохнуть в него жизнь, нельзя без этого делать дело. К сожалению, общественные руководители у нас слабоваты, мало вижу от них помощи.

Я руковожу институтом без оглядки на начальство. Для себя ничего не нужно, даже зарплату получаю в институте кибернетики. Потому не боюсь. На первом месте — больные, чтобы больше операций и ниже смертность, на втором — справедливое отношение к сотрудникам.

Вот они сидят передо мной — наш трудовой коллектив. Впереди заведующие отделениями, остальные вперемежку, но приблизительно в соответствии с местом в иерархии. По пятницам набирается более ста человек.

С того времени, когда в 1980 году описывал клинику, произошли небольшие изменения. Юра Паничкин («Элема», рентген) и Саша Валько, заведующий отделением для маленьких, недавно защитили докторские диссертации. Миша Атаманюк, что заведовал реанимацией, теперь перекинут на организационно-методический отдел, здесь поменьше работы. Он неизменный партийный секретарь, и его обязанности резко возросли, когда стали самостоятельным институтом. В реанимации не прижился. Кажется, теперь есть то, что нужно, — Саша Ваднев. Оформилась лаборатория искусственного кровообращения во главе с Витей Максименко. Похоже, что из него выйдет толк.

Еще добавление: построили общежитие для сестер и освободился четвертый этаж в старом корпусе. Там создали отделение для больных с нарушением сердечного ритма и еще одно маленькое — для нагноений. Теперь имеем 350 коек, но с перегрузкой можно вместить 460. Резерв коек важен, больные поступают в течение года очень неравномерно, а мы поставили цель — не отказывать никому.

На прошлой неделе показывали сессию Верховного Совета. Вспомнилось: семнадцать лет так же сидел, ничего не изменилось!

ДНЕВНИК8 декабря. Суббота, утро

Позавчера был день рождения. Прооперировал очень тяжелого больного с аортальной недостаточностью, с огромным сердцем и резчайшим кальцинозом клапана. Почти два часа искусственное кровообращение. Потом в кабинете собрал заведующих и старых работников и отметили именины. Без тостов, просто выпили и чуточку поболтали. Приятно собраться вот так, по-дружески, после того, как все время жму и жму.

Смотрел и думал: хороший народ. Я их не только уважаю, но чувствую теплоту. (Хотел даже написать «люблю».)

Дружбы с сотрудниками избегаю, иначе будет трудно взыскивать, знаю по старому горькому опыту. А может быть, прикрываю этой идеей душевную скудость.

Так вот, о возрасте. За неделю сделал пять операций, в среду три подряд с АИК, как в день юбилея. Сделал наперекор судьбе, потому что с понедельника начались жестокие сердечные перебои. Не знаю отчего. Неля сняла ЭКГ, сказала: «Блокада ножки, узловой ритм, групповые экстрасистолы». Возможен полный блок с частотой до 30 в минуту и даже внезапная остановка сердца.

Другой бы слег, а я оперировал и «руководил». Кому доказывал? Только себе: вот какой герой.

Трезво решил: не стоит суетиться, лечиться, менять образ жизни. Аритмия пройдет сама. А нет — так внезапная смерть, самая лучшая. Давно тренирую свой разум на запасной вариант: «Все — суета сует». Плохо, что бегать стало тяжелее, пошатывает по утрам.

Вчера были домашние гости — традиционный ежегодный прием. Довольно весело, если не пропускать разговоры через интеллектуальные фильтры. Опять же — хорошие люди, как и в клинике.

ОТСТУПЛЕНИЕ

Именинный день — это всегда итоги и прогнозы. Вот и сейчас: задача номер один — понять самого себя. Свои отношения с миром. Выбрать правильную линию, чтобы ее тренировать. Для этого надо знать четыре этажа программ поведения. Постараюсь изложить просто.

1. В мозгу, в коре — модели образов, слов, действий, представленные ансамблями нервных клеток, объединенных связями. Часть связей — врожденные, большинство — приобретенные, натренированные упражнением.

2. Активность моделей: выдают импульсы разной частоты, в зависимости от тренированности, от использования. Мышление — это движение активности по моделям.

3. Огромна роль речи: позволяет выделять обобщенные понятия и тренировать их модели. Речь дает словесные формулы: «хорошо — плохо» и «как надо». Они могут конкурировать с врожденными чувствами-потребностями, тренировать и детренировать их.

4. Сознание осуществляется через систему усиления — торможения (СУТ), которая выделяет одну, самую активную, то есть значимую в данный момент, модель и усиливает еще ее. Она и представляет собой мысль в сознании. Все другие модели также обладают активностью, обмениваются энергией и готовят «кандидатов» для захвата СУТ и выхода в сознание. Они взаимодействуют в подсознании.

5. Новые знания — это модели в памяти, отражающие опыт и обучение, к этому добавляется творчество как создание совсем новых моделей из комбинаций моделей-элементов. В результате обучения, забывания и творчества структура и функции Разума непрерывно меняются.

6. У человека существует высшее сознание: слежение за внешним миром, за своими действиями и мыслями.

Вот теперь главное — о самих этажах поведения.

Самый нижний — бессознательное поведение. Мозаика активности центров врожденных чувств: жадности, лидерства, страха, секса. Оттуда неосознанно направляются нервные импульсы вверх, на все модели «знаний» и действий. В бессознательном заложены глубоко скрытые биологические пружины поведения. Однако и они уже подвергнуты тренировке «сверху» — воспитанием и не являются совсем независимыми от общества.

Второй: те же биологические чувства, но уже пробивающиеся в сознание, то есть захватывающие СУТ, становящиеся мыслями. Это импульсивные оценки мира и стимулы к действиям: «увидел — оценил чувством — сделал».

Третий: система убеждений — словесных моделей, привитых и натренированных обществом. Они вносят коррекцию в первое импульсивное чувство. Это — «нельзя», «не принято» или «так нужно», «обязан».

Четвертый, назовем его условно — «мудрость». Она знает о нижних этажах, следит за ними и имеет собственную систему убеждений для оценок, что хорошо, что плохо и как надо действовать. Мудрость бесстрастна и созерцательна.

Развитие этажей.

У животных — «полтора этажа». Есть СУТ и сознание, но нет слов, обозначающих чувства и действия. Поэтому они не осознают себя. Просто получают раздражители, оценивают по чувствам и действуют по врожденным программам, уточненным обучением через подражание и собственный опыт. Самые маленькие дети, примерно до года, живут так же. Когда усвоят слова, получают полные два этажа. И сразу же вступают в третий — к оценкам по чувствам добавляются оценки общества, выраженные активными словами. Так усваиваются убеждения: от простых «хорошо — плохо» до идеологий. Анализ и собственное творчество могут значительно изменить содержание убеждений, вплоть до полной противоположности общепринятым. Однако это еще не мудрость.

Четвертый этаж робко начинается с открытия самого себя: человек обнаруживает, что может следить не только за своими действиями и чувствами, но и за мыслями. Одновременно он расширяет масштабы пространства и времени: знания, долгая память, дальнее предвидение, планы. Так постепенно составляется гипотеза о себе и о мире. Но и это еще не мудрость. Гипотеза о мире и как его переделать может быть столь страстной, что подавит анализ самого себя, и идея об относительности истины будет пропущена. Формируется борец, проповедник, пророк, но не мудрец.

(Амосов, в твоих рассуждениях есть дефекты. Если настоящая мудрость начинается с познания относительности истин и, следовательно, их обесценивания, то для мира она бесполезна. Может быть, даже вредна. Миру это не понравится, он хочет жить и развиваться. Развитие возможно только через борьбу, а твоя мудрость пассивна.)



Поделиться книгой:

На главную
Назад