Трактат о терпимости

Возможно, кое-кто скажет, что я неправильно посчитал и нарушил тройное правило арифметики. То есть наши оппоненты приведут такие подсчеты: если за четырнадцать столетий по причине богословских дилемм и антидилемм было убито в сумме пятьдесят миллионов, то в год это будет 35 тысяч 714 с остатком человек. А значит, если убить сколько я предлагаю, то жертв будет больше на 6 миллионов 464 тысячи 285 с остатком человек.

Но ведь это детская придирка, я бы даже назвал ее порочной. Ибо мои меры направлены на то, чтобы спасти жизнь всех католиков до конца света. А если оправдываться на все такие обвинения, то слишком много времени уйдет на разговоры.

С нижайшим почтением к Вашему преподобию, вечно преданный и уважающий Вас, крайне благочестивый Р…а, рожденный в Ангулеме, префект конгрегации, 6 мая 1714 года

Сей проект так и остался лишь проектом, поскольку сначала у Ле Телье возникли трудности, а потом, на следующий год, он был изгнан.

О том, какой диспут случился в Китае

Когда император Камеи только начинал царствовать, один мандарин в Кантоне услышал, что в соседнем доме поднялся сильный шум. Он справился, не убивают ли кого в этом доме. Ему ответили, что там спорят между собой иезуит и капеллан из Батавии. Тогда мандарин повелел, чтобы спорщиков привели к нему. Он угостил гостей чаем с вареньем и поинтересовался, в чем причина их ссоры.

Иезуит сказал, что как человеку, который всегда прав, ему весьма огорчительно общаться с теми, кто вечно ошибается; что свои взгляды поначалу он объяснял весьма сдержанно, но в какой-то момент его терпению пришел конец.

Мандарин деликатно сказал им, что вежливость необходима в споре, что в Китае не принято сердиться, и попросил объяснить, о чем они спорили.

«Ваша светлость, – сказал иезуит, – эти два господина отказываются подчиниться решению Тридентского собора».

«Я удивлен, – сказал на это мандарин. И добавил, обратившись к двум другим участникам спора: – Господа, по моему убеждению, вы должны с уважением отнестись к решению большого собрания. Что такое Тридентский собор, я не знаю, но группа людей всегда более компетентна, чем один человек. Великий Конфуций учит, что никакой человек не должен считать, что осведомлен больше других и что лишь он наделен разумом. Если вы согласны с этим, то поступите правильно, признав мнение Тридентского собора».

Тогда заговорил датчанин: «Ваша светлость, вы говорите очень мудро. Мы уважаем большие собрания, как это и следует делать, и мы согласны с мнением соборов, состоявшихся до Тридентского».

«Если это так, то я прошу прощения, – сказал мандарин. – Возможно, вы правы. Получается, что вы с голландцем придерживаетесь одного взгляда и вместе обрушились на бедного иезуита?»

«Вовсе нет, – ответил голландец. – Этот господин стоит на таких же несуразных и крайних позициях, как и тот иезуит, который сейчас льстиво разговаривал с вами. Такое терпеть невозможно».

«Но я не понимаю вас, – произнес мандарин. – Вы все трое христиане. Все трое прибыли в нашу империю, чтобы проповедовать здесь христианство. Как же вы не придерживаетесь одних и тех же догматов?» На что иезуит ответил: «Ваша светлость, поскольку эти два господина – смертельные враги и оба не согласны со мной, то совершенно очевидно, что неправы они оба и только я один прав».

«Это не совсем очевидно, – возразил мандарин. – Может быть и так, что ошибаетесь вы все трое. Поэтому я хотел бы выслушать каждого».

Сначала иезуит произнес пространную речь, и пока он говорил, голландец и датчанин пожимали плечами. Мандарин не понял ни слова из сказанного иезуитом. Потом заговорил датчанин, на которого оба его оппонента смотрели с жалостью. Из этой речи мандарин понял еще меньше. То же самое произошло, когда выступил голландец. В конце концов все трое стали говорить одновременно, бросая друг в друга оскорбления. С большим трудом мандарин утихомирил их и сказал: «Если хотите, чтобы в нашей империи терпели ваше учение, то прежде всего вы сами должны быть терпимы и вести себя так, чтобы можно было вас терпеть».

«Человеческая неразумность и несовершенство законов ощущаются каждый день. Но особенно отчетливо видно их убожество, когда перевеса всего в один голос достаточно, чтобы колесовать человека»

Когда иезуит выходил от мандарина, он встретил миссионера-якобинца и сказал ему: «Я победил в споре, потому что правда всегда торжествует». На что якобинец возразил: «Будь я там, вы бы не победили, потому что я поймал бы вас на лжи и уличил в идолопоклонстве». Вспыхнула перепалка, они вцепились в волосы друг другу. Мандарин, узнав о драке, приказал обоих посадить в тюрьму. А когда помощник мандарина поинтересовался, сколько времени держать их под арестом, судья ответил: «До тех пор, пока между ними не возникнет согласие». «Тогда они пробудут в тюрьме до конца своей жизни», – сказал помощник. «В таком случае, – решил мандарин, – они пробудут в заключении, пока не смогут простить друг друга». «Нет, – ответил помощник, – они не смогут простить». «Ну хорошо, – сказал мандарин, – пусть посидят до тех пор, пока хотя бы не притворятся, что простили друг друга».

Добродетель важнее знаний

Чем меньше догм, тем меньше споров. Чем меньше споров, тем меньше бед. И скажите мне, что это не так.

В чем назначение религии? В том, чтобы сделать человека счастливым и в этой жизни, и в будущей. Что необходимо людям для счастья в грядущей жизни? Быть праведными.

А в этой жизни что нужно человеку для счастья, насколько оно позволено ему жалкой природой человеческой? Быть снисходительным.

Тот, кто попытался бы заставить всех людей мыслить одинаково, безумец. Ведь гораздо легче с оружием в руках подчинить себе целую Вселенную, чем получить власть над умами хотя бы одного-единственного города.

Почему Евклид в свое время без труда доказал человечеству геометрические истины? Потому, что ни одна из них не подвергает сомнению аксиому о том, что дважды два – четыре. Однако в случае с метафизикой и теологией все обстоит по-другому.

Однажды епископ Александр и священник Арий затеяли спор о том, является ли Слово (Логос) эманацией Отца Небесного и каким образом это происходит. Евсевий и Сократ оставили нам свидетельства ответа спорщикам императора Константина. «Вы величайшие безумцы, – написал он. – Вы спорите о вещах, которых не можете понять»… Стоило обеим сторонам проявить благоразумие и признать правоту императора – и христианский мир не утопал бы в крови целых три столетия.

Ведь это действительно безумно и ужасно – объявить людям примерно следующее: «Друзья мои, мало быть хорошими подданными государю, любящими родителями, благовоспитанными детьми, добрыми соседями, верными друзьями, мало быть добродетельными, остерегаться неблагодарности, возносить молитвы Иисусу Христу. Всего этого мало. Нужно проникнуть в тайны Вселенной, знать, как зародилась в ней жизнь. А коль вы не можете отличить „единосущие“ в ипостаси, то будете вечно гореть в аду, о чем мы вам и объявляем. А для начала мы вас зарежем».

И что сказали бы Архимед, Посидоний, Варрон, Катон или Цицерон в ответ на подобное умозаключение?

Константин вовсе не принуждал обе стороны к молчанию; он мог задать вопрос спорщикам: кто дал им право смущать мир? «Разве вы представляете на земле святое семейство? – спросил бы он. – Разве так важно, сотворен ли Логос или зародился, если люди хранят верность ему, если в проповедях их – разумные правила, которыми они стремятся руководствоваться? Пусть я в своей жизни совершил немало ошибок – но и вы тоже; я так же честолюбив, как и вы; я обманывал и был жесток – ради империи; на моей совести убийство почти всех моих близких, и я страдаю от сознания этого; я вижу искупление своих грехов в умиротворении Римской империи; не препятствуйте мне в стремлении закончить дни мои в мире, это единственное благо, которое способно искупить мою прежнюю жестокость». Возможно, его речь не возымела бы должного влияния на спорщиков, но, может быть, его самолюбию льстило возглавить Вселенский собор – в пурпурной мантии, в венце, сверкающем драгоценными камнями.

«Нет никакой логики в выводе: „Раз эти люди взбунтовались в ответ на мое зло, значит, они поднимут бунт и в ответ на мое добро“»

А вот вам то, что открыло врата многим бедствиям, хлынувшим из Азии и вскоре наводнившим Запад. Фурия, вооруженная софизмом и острым клинком, вылетела из каждого спорного в толковании стиха Священного Писания; она завладела сердцами людей, вселив в них исступленную жестокость. Гораздо меньше бед принесли с собой гунны, герулы, готы, вандалы, и самое большое совершенное ими зло – это то, что они сами в итоге вступили в эти фатальные споры.

О всеобщей терпимости

Вряд ли нужно владеть в совершенстве ораторским искусством и быть изысканно красноречивым, чтобы объяснить людям простую истину: христиане должны терпимо относиться друг к другу. Даже более того: я утверждаю, что мы должны считать братьями всех людей. Неужели турок – мой брат? А также китаец, еврей или житель Сиама? Тем не менее это так. Ведь все мы – дети одного Отца, создания одного Бога.

Однако сейчас эти народы презирают нас, обвиняя в идолопоклонстве. И все же они сильно ошибаются. Мне кажется, что я мог бы поколебать гордое упрямство имама или буддийского монаха, обратившись к ним с такими словами:

«Наша планета – всего-навсего точка, маленький шар, который вертится в пространстве так же, как множество других шаров; мы затеряны в этом беспредельном пространстве. И человек, ростом всего-то в пять футов, для Вселенной мало что значит. Представьте себе, что где-то в Аравии или в Кафрии одно такое крошечное существо говорит другому, живущему с ним по соседству: „Слушайте только меня, меня просветил Бог всех сущих миров! Девятьсот миллионов мурашек, таких же как мы с вами, существуют на земле, но только мой муравейник любим Богом, а все остальные для него отвратительны. Поэтому лишь в мой муравейник придет счастье, все же другие до скончания дней будут прозябать в несчастье“».

Прервав мою речь, они бы с удивлением спросили: «Кто этот безумец, произносящий такие глупости?» И мне пришлось бы объяснять им, что это они и есть, я лишь повторяю их слова. Возможно, потом мне удалось бы смягчить их гнев, хотя эта задача не из легких.

А обратившись затем к христианам, например к доминиканцу-инквизитору, я отважился бы сказать ему:

«Известно ли вам, брат мой, что каждая итальянская провинция говорит на своем диалекте и язык жителей Венеции или Бергамо отличается от наречия их соотечественников, живущих во Флоренции? Academia della Crusca учредила свой словарь – непогрешимый закон, которому необходимо следовать; и руководствоваться грамматикой Буон-Матейи надлежит неукоснительно. Так, может быть, вы считаете, что ректор академии или сам Буон-Матейи были бы вправе отрезать язык тем венецианцам и жителям Бергамо, кто не пожелал бы забыть свой диалект?»

«Это разные вещи, – ответил бы доминиканец-инквизитор. – Когда речь идет о спасении души, инквизиция для вашего же блага бросает вас в темницу, руководствуясь показаниями единственного свидетеля, и неважно, кто он – наветчик или преступник; ради спасения вашей души вам не предоставляют адвоката для защиты; вы не знаете, кто ваш обвинитель; инквизитор обещает помиловать вас, но в итоге признает вас виновным. А то, что вас приговаривают к пяти видам пыток, потом наказывают плетьми, отправляют на галеры или торжественно сжигают на костре – так это для вашего же блага. У кого же могут вызвать возражения столь благочестивые действия? Вот и отец Ивонэ, доктор Кюшалон, Занхинус, Кампегиус, Ройас, Фелинус, Гомар и другие согласны с этим».

Осмелюсь ответить: «Возможно, вы и правы, брат мой. Я не сомневаюсь в ваших благих намерениях осчастливить меня. Но, может быть, я могу спасти свою душу и без этого?»

Хоть и не всегда подобные бессмысленные злодейства засоряют землю, но все же их было так много, что описания этих ужасов вместил бы солидный том, потолще Евангелия, которое, кстати, их не приемлет. Преследовать в этой краткой жизни тех, кто мыслит иначе, жестоко. Но особенная жестокость – накладывать на них вечное проклятие. Смею заметить, что не нам, песчинкам мироздания, знать Божий промысел. Я не намерен спорить с теми, кто утверждает: «Спасение души невозможно без церкви»; я с большим уважением отношусь к ней и ко всему тому, чему она учит людей. Но понимаем ли мы всю широту Господнего всепрощения? Способны ли мы познать пути его? Кого же нам бояться и надеяться на кого? Кто сказал, что мало всего лишь быть верными сынами церкви? Да и разве вправе кто-либо из людей за Бога решать судьбу человека в вечности?

Да, мы носим траур по королю Швеции, Дании, Англии или Пруссии. Но разве мы допускаем мысль, что все они отщепенцы, горящие в аду вечным огнем? Около сорока миллионов европейцев не принадлежат к римской церкви. Так что же, мы вправе заявить каждому из них: «Милостивый государь, я не сяду с вами за один стол, не хочу иметь с вами никаких дел и даже разговаривать, ибо вы осуждены на вечное проклятье»?

Представьте себе посла Франции, размышляющего в душе своей на приеме у иноземного правителя: «Его величество подверглось обряду обрезания, а значит, оно вечно будет гореть в адском пламени». И как бы он в таком случае беседовал с правителем, пребывая в уверенности, что тот является смертельным врагом Господа Бога? Мог ли он быть послом в этом государстве? Можно ли с такими мыслями вообще вступать в деловые отношения с кем бы то ни было? Что он может сделать для своего государства и для мира, если уверен, что имеет дело с отщепенцами?

«Не совершайте насилия над человеческим сердцем – и все сердца будут принадлежать вам»

О, поклоняющиеся Богу милосердному! Первая заповедь Его гласит: «Возлюбите ближнего своего», и когда бы вы, молясь Богу и при этом повинуясь велению своего жестокого сердца, засорили бы софизмами и бессмысленными спорами этот чистый и святой закон, когда бы вы посеяли войну из-за одного какого-то слова или даже одной буквы в вашем алфавите, пребывая в уверенности, что народы, забывшие или вообще не знающие какие-либо определенные слова или обряды, должны быть обречены на муки вечные, – тогда я, рыдая обо всем роде человеческом, обратился бы к вам с такими словами:

«Давайте перенесемся в дни Высшего Суда, перед которым предстанет каждый, и каждого Господь будет судить не по словам, а по делам его. Видите ли вы всех, всех умерших в наш век и во все прошедшие столетия? Вот все они предстали перед лицом Всевышнего. Видите ли вы среди них мудрого Конфуция, законодателя Солона, величайших мыслителей Пифагора, Залевка, Сократа, Платона, божественных Антонинов, добряка Траяна, Тита, Эпиктета и еще многих мужей, бывших образцами добродетели для всего человечества? И есть ли в вас уверенность, что Отец наш и Создатель скажет им: „Вы – чудовища, обрекаю вас на ужасные мучения, и пусть будут они вечными, как и я сам. Ступайте с богом. А вам, Жан Шатель, Равальяк, Дамьен, Картуш и другим возлюбленным сынам моим, отошедшим в царство мое с молитвой на устах, я дарую блаженство на веки вечные. Станьте по правую руку от меня и разделите со мной власть мою“».

Как бы вы приняли такие мои слова? Не бежали ли бы в ужасе от меня? Но, право, мне нечего вам больше сказать.

Молитва к Богу

Пришло время обратиться не к людям, а к Тебе, Творец наш и Создатель всего сущего на земле, в иных мирах и во всех временах. Если позволено ничтожным созданиям, малым песчинкам в бесконечной Вселенной обращаться с просьбами своими к Тебе, давшему нам все, к Тебе, чьи почитаемые законы вечны, неизменны и непоколебимы, обрати тогда милосердный взгляд свой на неизбежные человеческие слабости и пороки, чтобы не навлекли они бед на наши головы. Ведь сердце нам дано Тобою не для ненависти, а руки – не для убийства. Так дай же нам сил вынести тяжкое бремя жизни преходящей и помогать друг другу на пути этом. Мы, люди, суть малые атомы во Вселенной, и так же как мало различаются атомы меж собой, так и мы в несходстве своем неравны друг перед другом в наших глазах, но все мы равны перед лицом Твоим. Сделай же так, чтобы ничтожные различия наши – в прикрывающей ли бренное тело одежде, в несовершенных ли наших языках, в обычаях ли неразумных или в немудрых законах, в неправедных ли речах наших – не стали поводом к взаимной ненависти и гонениям. И да терпят те, которые в молитвах Тебе зажигают свечи в храме, тех, которым довольно света солнца Твоего. Одни во имя любви к Тебе облекаются в белые одежды, другие – из той же любви покрываются черным полотном. Но пусть они не питают ненависти друг к другу. Пусть одни возносят хвалу Тебе на языке старинных книг, а другие – на современном наречии, и пусть и те и другие будут равны перед Тобой. Пусть облеченные в лиловые одежды, владеющие несколькими кусками презренного желтого металла или клочком земли, которая есть лишь жалкая горстка праха, без гордыни вкушают то, что люди зовут «богатством» и «могуществом». В сердцах же других, не имеющих суетных благ этих, пусть не поселится зависть, ибо нечему здесь завидовать и нечем гордиться – Тебе-то о том известно.

Пусть помнят люди истину Твою: все мы – братья. Как боятся сыны Твои разбойника, отнимающего силой плоды трудов у ближнего, так пусть страшатся они насилия над душами других людей. Если неотвратима война на землях наших, то хотя бы в мирное время пусть сердца человеческие не разрываются на части от ненависти друг к другу. Да употребим мы, люди, краткий миг жизни своей на то, чтобы на всех наречиях – от Сиама до Калифорнии – вознести хвалу Тебе, нам этот краткий миг даровавшему.

Постскриптум

Я писал эти строки с искренним намерением смягчить души людей и заставить их быть снисходительными. А в это же время другой человек сочинял книгу, преследуя цель прямо противоположную. Однако у каждого свой взгляд на вещи. Человек этот явил миру краткий свод правил о религиозных преследованиях под названием «Религия в согласии с бесчеловечностью».

В своих выводах автор опирается на пример блаженного Августина, известного тем, что, пользуясь своей силой, часто менял убеждения. Долгое время в своих проповедях этот святоша взывал к мягкости, но впоследствии стал на путь жестоких преследований инакомыслящих. В своде правил автора можно найти также цитаты из Боссюэ, епископа Мо, гонителя знаменитого Фенелона, и архиепископа Камбрэ, который додумался до того, что Бог якобы вполне заслуживает любви ради него самого.

Я признаю красноречие и Боссюэ, и епископа Гиппонского, правда, грешившего порой непоследовательностью. И все же вслед за мольеровской Армандой из «Ученых женщин» я бы осмелился сказать им:

Когда за образец берешь кого-нибудь,

В нем лучшее найди, на то похожим будь.

Епископу Гиппонскому, например, я бы сказал: «Ваше преосвященство, ваши взгляды сильно изменились. Но я хотел бы, с вашего позволения, разделить ваши прежние мнения, так как считаю, что они были лучше».

А к епископу Мо я бы обратился с такими словами: «Ваше преосвященство, я не сомневаюсь в том, что вы – великий человек, в пользу этого говорит хотя бы ваша ученость, в чем вы не уступаете блаженному Августину, а в красноречии вы порой даже превосходите своего собрата. И все же для него, не менее красноречивого в других областях и к тому же более доброжелательного, чем вы, ваши выпады были бы мучительны. К чему вам это?»

Автор упомянутого священного пасквиля о бесчеловечности, конечно, не Боссюэ и не Августин; но я хотел бы видеть его во главе великого трибунала в Гоа – по моему мнению, из него получился бы отличный инквизитор. Судя по его высказываниям, этот человек обладает государственным умом и исповедует высокие политические принципы. Вот, например, такой его совет соотечественникам: «Если в вашей среде иноверцев много, используйте убеждение, щадя их чувства; но если их среди вас немного, то лучшим решением станут виселица и галеры: тогда вы вздохнете свободно». О таком подходе можно прочитать в его труде.

Слава Богу, я отношу себя к добрым католикам, я не страшусь того, что гугеноты называют «мученичеством». Но на всякий случай скажу: если автор цитируемого пасквиля когда-нибудь займет пост первого министра (по крайней мере, надежду на это он озвучивает в своем труде), я в тот же день уеду в Англию.

Пока же мне остается лишь благодарить Бога за то, что воззрения подобных личностей остаются у нас всего лишь плохими теориями. Тем временем наш автор в своих измышлениях причисляет к сторонникам нетерпимости даже Бейля. Опираясь на слова Бейля о неотвратимости наказания для бунтовщиков и мошенников, он делает вывод, что огня и меча заслуживают и мирные верующие. Ловко придумано, не правда ли?

Стоит отметить, что почти вся эта книга суть подражание «Апологии Варфоломеевской ночи», и ее автор выступает в роли самого апологиста либо его эха. Но в любом случае нам остается надеяться, что ни «учитель», ни «ученик» не будут допущены к управлению государством.

А если бы вдруг такое случилось, я бы из своего далека отправил им это послание с целью обратить внимание на одно предложение из святейшего пасквиля: «Разве необходимо для блага одной двадцатой части населения пожертвовать благополучием целой нации?»

Хорошо, предположим, что во Франции действительно на двадцать католиков приходится один гугенот. Но откуда уверенность в том, что один этот гугенот съест двадцать католиков? Или что двадцать католиков обязательно съедят гугенота? И главное, на каком основании этому гугеноту можно запретить жениться? Автор не слышал о епископах, аббатах, монахах, чьи землевладения находятся в Дофинэ, Жеводане, в районе Агда или Каркассона? А разве на землях этих служителей церкви нет крестьян, не уверовавших, к несчастью своему, в превращение хлеба и вина в тело и кровь Иисуса? Кто возьмет на себя смелость утверждать, что эти землевладельцы – епископы, аббаты, монахи, как и вообще все члены общества, не заинтересованы в том, чтобы семьи этих крестьян были многочисленны? Разве рождение детей – право лишь тех, кто причащается определенным образом? Считать так было бы несправедливо и бесчестно.

«Религиозный догматизм, злодеяния под прикрытием ложно понятых христианских постулатов порождают ненависть, которая несет реки крови и вызывает разрушительные последствия»

«Ущерб от отмены Нантского эдикта гораздо меньший, чем приписывается», – заявляет далее наш автор.

Что ж, практически все историки склонны к преувеличениям, возможно, преувеличен и вред от отмены Нантского эдикта. Тем не менее смею утверждать, что ошибка всех приверженцев религиозных преследований состоит в полном отрицании того вреда, в котором их справедливо упрекают. Поэтому не стоит беспрекословно верить ни парижским докторам, ни амстердамским проповедникам.

В подтверждение своих мыслей приведу слова одного французского маршала, сказанные несколько лет назад: «Было ли преследование протестантов необходимым, я не знаю. Но я знаю, что это нужно прекратить».

Когда я опубликовал письмо одного иезуита отцу Ле Телье, в котором автор предлагает применить бочки с порохом против иноверцев, мне показалось, что я зашел слишком далеко, что мне никто не поверит, а само письмо назовут вымыслом. Но куда делась моя деликатность, когда в «Религии в согласии с бесчеловечностью» я встретил такое гуманное высказывание: «Полное уничтожение протестантов во Франции ослабило бы страну не более, чем кровопускание больному крепкого телосложения».

Несколькими страницами ранее этот добросердечный христианин говорил, что на двадцать католиков во Франции приходится один гугенот. А теперь он хочет пролить кровь двадцатой части нации, причем приравнивает сию «процедуру» к обычному кровопусканию. Избави нас Бог от подобных врачевателей!

Но если наш автор не видит ничего дурного в истреблении одной двадцатой части населения, то что может помешать знакомому отца Ле Телье предложить взорвать порохом или отравить третью часть нации? Так что в предположении о подлинности письма отцу Ле Телье нет ничего неправдоподобного.

В заключение наш святоша сообщает, что нетерпимость – очень даже хорошая вещь, «ибо она не осуждалась Иисусом Христом». Но разве только это не осуждал Иисус Христос? Разве кому-то придет в голову лишь по этой причине причислять к лику святых, например, тех, кто решил поджечь Париж с четырех сторон?

Какой вывод следует из всего вышесказанного? В ответ на мягкий, милосердный голос природы враг ее – нетерпимость – тут же исторгает рычание; и стоит человечеству заговорить о мире, фанатизм тут же начинает ковать мечи. О судьи, поставленные над народами, принесшие мир в Европу! Вам предстоит сделать выбор между торжеством миролюбия и вакханалией человеконенавистничества!

Заключение

Но вернемся к делу Жана Каласа. 7 марта 1763 года в Версале состоялось заседание Государственного совета, на котором под председательством канцлера собрались все государственные министры. Докладчиком по делу Каласа был Тиру де Крон. Нужно отдать ему должное: только так возможно было выступать в подобной ситуации. Его речь, пронизанная простотой и искренностью, вмещала в себя беспристрастность судьи, корректность образованнейшего человека и подлинное красноречие государственного деятеля. В ожидании решения Государственного совета в галерее дворца собралось огромное количество людей разного звания. Как вскоре доложили королю, собрание единогласно приняло решение запросить материалы процесса у тулузского парламента, а также потребовать объяснить мотивы приговора, по которому Жан Калас был казнен через колесование. Его величество решение совета поддержал.

Что ж, есть все-таки справедливость в нашем обществе и человечность присуща людям. И очень важно, что эти качества восторжествовали в совете короля, который любим своим народом и достоин этой любви. Мы видели, что делом одной никому не известной семьи занимались так же скрупулезно, как будто речь шла о важнейших вопросах государства, о мире или войне. И в обсуждении участи членов этой несчастной семьи оказались задействованы и сам король, и его министры, и канцлер, и весь Государственный совет. Поистине, мы увидели торжество справедливости и подлинную защиту интересов рода человеческого – именно этими высокими мотивами руководствовались все судьи. Хвала Господу милосердному, ибо все наши добродетели – от Него.

Подчеркнем, что с этим несчастным Каласом, приговоренным восемью тулузскими судьями к смерти несмотря на ничтожность улик, приказы королей и действующие законы, мы никогда не были знакомы. Так же как не знали мы ни его умершего странной смертью сына Марка-Антуана, ни его достойной вдовы, ни ее невинных дочерей, которые принесли свое горе к подножию королевского трона, преодолев в пути двести миль.

Никого из них мы не знали. Бог свидетель, двигало нами лишь чувство справедливости и стремление к истине и миру, когда говорили мы о терпимости. Ведь именно дух нетерпимости погубил Жана Каласа.

Мы далеки от намерения оскорбить тулузских судей, по предположению совета утверждая, что они ошиблись. Однако, как и вся Европа, мы хотим услышать от них оправдания и даем им такую возможность. Им надлежит при знать, что их ввели в заблуждение ничтожные, сомнительные улики и исступленные крики толпы. Также им следует попросить прощения у вдовы казненного и приложить все силы для восстановления этой разоренной и ни в чем не виноватой семьи, разделив усилия людей, поддерживающих Каласов в горе. Отец семейства безвинно умерщвлен в результате их ошибки, и если сироты пожелают принять их справедливое раскаяние, судьям предстоит заменить детям отца. Их дело – предложить свою помощь, а право семьи – отказаться от такого предложения.

«Читатели, которые вникают в содержание и обмениваются своими суждениями, в своих взглядах всегда идут дальше автора»

Мы считаем, что первым подать пример раскаяния следует муниципальному советнику Тулузы господину Давиду. На нем клеймо первого гонителя, ибо он позволил себе оскорблять умирающего на эшафоте. Столь изощренную жестокость трудно простить. Но милостивый Господь наш прощает, и людям тоже надлежит простить раскаявшегося в своем беззаконии.

20 февраля 1763 года мне пришло письмо из Лангедока. «Ваш труд о терпимости, как мне представляется, пропитан правдой и гуманизмом, – пишет его автор. – Но у меня есть опасения, что семье Каласов он может принести больше вреда, чем пользы. Восьмерых судей, настоявших на колесовании, он может только раздразнить, и они потребуют от парламента Вашу книгу сжечь. А голос разума утонет в воплях фанатиков, которые непременно найдутся…»

Вот что я могу ответить писавшему.

Без сомнения, нет ничего легче, чем сжечь книгу, если она хорошая. И тулузские судьи могут это сделать. Такое случалось уже, например, с ценнейшими «Письмами провинциалу». И вообще, никому не возбраняется жечь в своем доме книги или бумаги, если они не нравятся.

Каласам, которых, как я уже сказал, я никогда не знал, эта книга ни пользы, ни вреда причинить не может. Не имеет влияния мой труд и на решения Королевского совета. Ведь судит он по законам и по справедливости, непредвзято и непреклонно, он опирается на документы и протоколы, но уж никак не на произведение, не являющееся юридическим документом, да и сущность его далека от разбираемого дела. Никакие книги, выступающие «за» или «против» восьми тулузских судей, в защиту или против терпимости, ни Государственный совет, ни какой-либо трибунал не сочтут судебными документами.

Я считаю свой труд в защиту терпимости всего лишь ходатайством, смиренно преподнесенным гуманностью властям и здравомыслию. Я бросаю в почву семя и надеюсь, что оно даст свои плоды.

Я возлагаю надежды на добродетельность нашего государя, на просвещенность его министров, на время и на разум, чей свет уже брезжит повсюду.

Прислушайтесь к голосу природы:

«Я позволила вам прийти в этот мир беспомощными и несведущими, – провозглашает она. – Я дала вам краткий миг существования на земле, чтобы, уйдя, вы удобрили ее своими бренными телами. Спасайте, поддерживайте друг друга, если вы слабы и беспомощны. Просвещайте друг друга, коль вы невежественны. Никогда вы не будете мыслить одинаково, ведь это я создала вас такими разными. Поэтому даже если всего лишь один человек придерживается иного мнения, чем все остальные, вы должны его простить. Разве не я дала вам руки, чтобы вы могли пахать землю, разве не я озарила ваш путь на земле лучом разума? Это я посеяла в ваших душах сострадание, так не погубите этот слабый росток; помните: он ниспослан вам свыше, чтобы вы поддерживали друг друга на своем пути. Услышьте мой голос и не заглушайте его своей мелочной и враждебной суетой.

«У каждого человека должна быть свобода размышлять и говорить то, что он думает»

Я посылаю вам общие нужды, которые соединяют вас, хотя бы вы этого даже и не хотели. Вы так легко развязываете войны из-за вечных своих ошибок и нелепых случайностей. Но даже в разгар жестоких сражений я все равно соединяю вас. Даже внутри одной нации вы пребываете в бесконечных распрях между знатью и органами управления, между теми и другими и церковью, между крестьянами и жителями городов – и я одна останавливаю их тяжелые последствия. Все эти члены одного общества понятия не имеют о своих правах, но, сами того не желая, уже слышат мой голос в своих сердцах. Только благодаря мне торжествует справедливость в судах, ведь без меня в них царили бы смута и раздоры. Какое хаотичное нагромождение законов, часто творимых в минутных порывах, на злобу дня и на скорую руку! В каждой провинции, в каждом городе – свои законы, которые к тому же часто противоречат друг другу. Такие законы могут породить лишь распри, и только я могу утвердить справедливость. Слушайте мой голос, и суд ваш будет хорош. И не пытайтесь примирить противоположные мнения, иначе вы рискуете впасть в заблуждение.

Своими руками я создала основу грандиозного здания; простого и крепкого, вход в которое был открыт всем, и все чувствовали себя в нем в безопасности. Но люди загромоздили его грубыми и ненужными украшениями, и здание рухнуло. Тогда они разобрали руины на камни и стали бросать ими друг в друга, метя в голову. А я кричала им: „Опомнитесь, люди! Зачем вам эти ужасные развалины, которые вы сами же и сотворили? Разберите их и живите со мной в мире и согласии под крышей вечного дома, который я построила“».

Вольтер

Избранные афоризмы

«Веротерпимость – это долг правосудия, предписанный гуманностью, совестью, Богом, это закон, охраняющий мир в обществе, а значит, способствующий процветанию государств»

«Каждый служитель закона, верующий в Бога и признающий право на религиозные убеждения, должен отличаться веротерпимостью: он должен понимать недопустимость того, чтобы человеку приходилось выбирать между смертью и вероотступничеством»

«Право на свободу совести, свободу исповедовать свои убеждения публично и руководствоваться ими в своих поступках, но так, чтобы не нарушать чужие права, – это право так же реально, как право человека на собственность и на личную свободу»

«Свобода совести и убеждений помогает развиваться человеческому разуму, находить истинные ответы на вопросы, связанные с моралью. А познание истины – высшее достижение и благо людей»

«Настоящая цель политики в том, чтобы сохранять внутри государства мир, от которого зависит и процветание страны, и ее реальная сила, и, в конце концов, счастье людей»

«Опасную власть отдельным личностям могут дать лишь религиозные настроения в условиях, когда царит нетерпимость»

«Веротерпимость необходима, дабы ни одна религия не превратилась в господствующую и не сделалась опасной»

«Свободное мышление есть результат умственных усилий, и не стоит путать его с нравственной распущенностью. Безнравственность порождается грубыми инстинктами, а не разумом, а уничтожить ее можно только с помощью разума»