Горазд хочет, чтобы мной овладела паранойя. Чтобы я сбился с курса. Но какая мне разница до его шестерок. Свести счеты я должен только с ним. И на это есть веские причины.
Глава десятая
Три дня кряду я стараюсь забыть происшествие в кафе. Ну как происшествие. Скорее недоразумение. Два человека друг друга не поняли. По крайней мере, я не понял, чего от меня хотел Горазд, а он, в свою очередь, зря рассчитывал на мое понимание. Как-то так.
Но у меня отвратительное чувство, что что-то изменилось. И даже не так. Изменилось вообще все. Привычное утратило смысл, а бессмысленное обрело очертания. Не могу выразить иначе. И хоть я делаю вид, что все по-прежнему, я лишь строю хорошую мину при плохой игре.
Не идет из головы вопрос Горазда: “Что вы готовы отдать взамен?” Этот вопрос не ставит меня в тупик, потому что у меня есть на него ответ: всё. Я не смогу продешевить, потому что для меня не существует вещей, наличие которых компенсирует недостаток писательского успеха. Я видел тех, кто совершенно не заслужил его, а при этом каждый день давал интервью. “Живые классики” – престарелые дельцы с полным собранием занудных сочинений наперевес. Или 25-летние юные дарования, которым вручают денежные премии, а на следующий день арестовывают в наркопритоне. Я, слава богу, не из их числа. И что-то мне подсказывает, что это проблема.
Но важнее не то, что я готов отдать, а то, что я хочу получить взамен. Я грежу наяву. О новых книгах, интервью, хвалебных рецензиях, литературных премиях, экранизациях, автограф-сессиях. Хочу всего и сразу: денег, славы, счастья. Хочу не зависеть от грандов и грантов, не жалеть средств, распоряжаться свободным временем. Хочу чтобы моим мнением интересовались. И не кто попало, а, допустим, Ургант. Почему нет. Хочу жить как и где хочу. Хочу хотеть. Хочу чистосердечно ненавидеть – тех, кто когда-то был выше и сильнее меня, и за это я “уважал” их и пресмыкался перед ними. Хочу иметь на это право.
– Извините, но мы закрываемся, – ко мне причаливает официант. Он весь в прыщах, будто ему в лицо выстрелили картечью. Зачем его взяли сюда работать? Вид его рожи портит аппетит.
Я поднимаю на него глаза, но он продолжает выжидающе улыбаться. Другой официант хватает его под локоть и оттаскивает в сторону. Хоть один вменяемый субъект в этом гадюшнике. Я слышу, как он шепчет незадачливому коллеге: “Ты что, ты что, это же Стеблин!”
Затем рядом со столиком возникает администратор заведения и сообщает, что они, разумеется, работают до последнего клиента.
– Тем более, это касается таких клиентов, как вы, господин Стеблин, – прибавляет он.
Или вот еще что.
– В этом году, – говорит ведущий, – премия за выдающиеся заслуги перед литературой не соответствует своему названию.
Зал ахает, но оратор делает успокаивающий жест.
– Дело в том, что заслуги нашего лауреата выходят далеко за пределы литературы. Его влияние распространяется не только на искусство, но и на всю человеческую историю. Ведь нельзя сказать, допустим, что изобретение железной дороги – это исключительно прорыв в области транспорта. Это товарообмен, коммуникация, чай в фирменных подстаканниках, в конце концов.
Зал хихикает.
– Я приглашаю на эту сцену человека, который прокладывает рельсы из литературы прямиком в будущее. Человека, знакомством с которым мы будем хвастаться перед нашими детьми и внуками. Я даже не буду вскрывать конверт с именем лауреата, потому как уверен, что в нем написано. Премию за выдающиеся заслуги в области литературы получает…
И дальше я не слышу ничего, потому что меня оглушают аплодисменты.
И последнее.
– Какой бы совет вы дали начинающим писателям? – спрашивает журналистка.
Мы в стильно оформленной студии под прицелами телекамер. Я сижу, закинув ногу на ногу. Журналистка отсвечивает улыбкой.
– Я бы посоветовал начинающим писателям… не начинать.
– Неужели?
– Шучу, но в каждой шутке только доля шутки. Я поясню. Если бы вы, – я резко наклоняюсь в ее сторону, она слегка краснеет, – если бы вы знали, что на протяжении двух недель вам придется взбираться отвесно вверх, преодолевая перепады высот, поскальзываясь на уступах, обдирая колени, рискуя умереть от обморожения и любого неосторожного шага, а все ради того, чтобы на пике безымянной горы сделать селфи – вы бы пошли на такое?
– Очень сомневаюсь.
– И правильно делаете. Потому что есть много гораздо менее экстремальных поводов прославиться. Писательство – это тот же альпинизм. Если бы вы знали, сколько восхождений закончилось неудачей, разочарованием и глупой гибелью – вы бы с места не сдвинулись.
– Звучит не слишком оптимистично.
– Ну уж как есть.
– Тогда у меня еще один вопрос.
– Я слушаю.
– Я, если честно, не успела прочитать вашу книгу. Не могли бы вкратце рассказать, о чем она?
– Она о… э-э… ну, в общем…
В этот момент я очнулся от грез и спросил себя, а что бы я такого мог написать, чтобы получить премию “за заслуги” и по такому поводу попасть на рандеву с белозубой журналисткой. Вот этого я не знаю. Но это неважно. Мечты важнее. Они – отправная точка для самой безнадежной реальности. Если я могу мечтать, я могу все остальное. И вот эта странная, необоснованная надежда появилась во мне сразу после нашей встречи с Гораздом. И это было жутко. Ведь я реалист. Или даже пессимист. Вера в чудо – пустая трата времени. Но некая инородная мысль твердила, что миражи не морок, а лишь предвестие будущего.
Ну а что, подумал я. Ведь мечтать не вредно.
Глава одиннадцатая
Думал ли я когда-нибудь о самоубийстве? Конечно. В последние месяцы я думал о нем в разы чаще. Понимал, что я надоел не только самому себе, но и окружающим. Почему бы не оказать нам всем такую услугу? Сложно сказать, что меня остановило. Хотя нет, просто. Как ни странно – Горазд. Ведь я понимал, что это будет ему на руку. Что он только порадуется. А радовать этого ублюдка не входило в мои планы.
В этом смысле мое заточение и неизбежная гибель – прекрасный компромисс. Вроде как я делаю все возможное, чтобы избежать поражения и смерти, с другой стороны, кто на моем месте сумел бы победить? Но мне все равно мучительно страшно представить, как все произойдет. Это изматывает. Я бы предпочел знать точную причину предначертанной смерти. В этом случае мне было бы проще ее вообразить. Кажется, это называется негативная визуализация. Отличное упражнение, кстати, помогает смириться с грядущими утратами и жизненными сложностями.
“Идиллия” – это пять небоскребов разной высотности. Они напоминают пятерню утопленника, что бесполезно хватает воздух над водной гладью. Корпус, в котором я нахожусь, носит порядковый номер пять, но вообще-то, у каждого из корпусов есть свое название. Sator, Arepo, Tenet, Opera, Rotas. (Положа руку на сердце, я не удивлен, что проект провалился – хуже было бы только использовать в качестве названий ведьмовские заклинания.) Так вот я нахожусь в Opera. Не знаю, почему Горазд выбрал именно этот вариант, но полагаю, что скрытый смысл в этом есть. Считаю, что такими методами Горазд компенсирует собственную бессмысленность.
Если зашел разговор о метафорах, то происходящее со мной – одна большая метафора. Но как ее истолковать? И следует ли сделать это сейчас, когда большая часть колоды лежит рубашкой кверху? В моем случае лучше рано, чем никогда. Что ж, первое, что приходит в голову – это избитая фаустовская аналогия. Я, (правда, сам того не желая) заключил контракт с дьявольской сущностью. Сущности иногда не мешает принимать душ и в целом быть более современным, но это детали. Согласно контракту, я становлюсь мировой знаменитостью – успех, богатство, все дела. В обмен на это я обязуюсь написать книгу. Нет, не так – Книгу. Книгу о чем? Об этом в контракте не сказано. Видимо, любую книгу. Видимо,
Ладно, едем дальше. Неисполнение контракта приводит к штрафным санкциям, самая неприятная из которых – смерть. Всего-то? Никакой это не Гете, а в лучшем случае Маринина. Не знаю, как вам, а по мне, вся эта мефистофельская тягомотина отдает отрыжкой. И смерть в таких условиях – дичайший шарж и китч, я не хочу быть к этому причастен. Но приходится, ничего не поделаешь.
Как бы то ни было, все, что выше – вступление. Цветочки, так сказать. А вот и ягодки подъехали. И если угодно, то была барабанная дробь. Недаром ведь глава-то одиннадцатая.
Глава двенадцатая
Связь паршивая, я слышу Хасана через слово.
– Он… смею уверить… конце недели?
– Нет-нет, Хасан, мне нужно встретиться с тобой.
– …мной? Я не… если… будет… да?
Ни черта непонятно.
– Слушай, дело срочное. От этого многое зависит. Я могу приехать к тебе в офис?
– Лучше… обстановка… давай… буду… полтора часа.
– Где будешь?
– У тебя.
Терпеливо жду. Я больше не в состоянии носить в себе этот груз. Груз под названием Горазд Знатный. Прямо сейчас я собираюсь поделиться своей ношей с человеком, который этого не заслужил. И оно ему, строго говоря, не надо. Ведь я мог ничего не сообщать о своих подозрениях. Мало ли что мне там почудилось в словах Горазда. И потом, это не моя обязанность – следить за тем, чтобы никто не узнал о “Доносчике”. Я исполнитель. Разве сторож я заказчику моему? Но все-таки надо, надо рассказать хоть кому-то о проделках Горазда.
Хасан вызывает меня на выход ровно полтора часа спустя. Дьявольски пунктуальный тип. У него скромный, но надежный универсал. Я влезаю внутрь.
– Прошу прощения, – чинно раскланивается он, – что не могу принять тебя в офисе, причина банальна: у меня нет офиса. Точнее,
Хасан предельно уверен в себе, на должности помощника гранда он как влитой. Не знаю, через какие кастинги и собеседования гранд добыл его себе, но повезло ему крупно.
Мы трогаемся в сторону ближайшего кофе навынос.
– Если несложно, – просит Хасан, – то двух словах: что за секретность?
– Никакой секретности, я просто не хотел поднимать панику раньше времени.
– А ты в панике? – он косится на меня.
Я не отвечаю. Мы занимаем длинную очередь из автомобилей. Красный сигнал светофора впереди напоминает тлеющий сигаретный окурок. Скрипят дворники. На заднем сиденье джипа, стоящего в соседнем ряду, мечется ретривер с высунутым языком.
До кофейни мы добираемся только спустя полчаса. Парень за стойкой уважительно поглядывает на эффектную бороду Хасана.
– Как ухаживаете? – не выдерживает он.
– Что, простите?
– За бородой. Ну там, масло, лосьоны, сыворотки.
– Всего лишь генетика, – ухмыляется Хасан. – Мой предок воевал за Шамиля во время Кавказской войны, так про него рассказывали, что он своей бородой задушил трех царских солдат во время побега из каземата.
Парень сглатывает.
– А потом, – продолжает Хасан, – использовал ее как факел, чтобы осветить себе путь через горные катакомбы.
– Сахар? – спрашивает парень.
– Про него говорили, что его хоронили отдельно, а его бороду отдельно, потому что она не влезла в гроб.
В салоне универсала Хасан стягивает перчатки, долго принюхивается к кофе, словно подозревает, что в отместку за выходки его кавказских предков ему подсыпали яд.
– Это серьезно было про катакомбы? – спрашиваю я.
– Нет, конечно. Сам не знаю, что на меня нашло.
Еще одно подтверждение того, что Хасан мог бы писать отличные книги вместо гранда.
– Что стряслось? – спрашивает он.
– Сначала спрошу, – запрягаю я. – Если бы, допустим, кто-то посторонний узнал о наших планах насчет “Доносчика”, то что?
Хасан наконец пробует кофе, долго молчит и кажется, что сейчас он пустится в рассуждения о достоинствах и недостатках напитка.
– Будь добр, – говорит он, – чуть конкретнее. Кто этот “кто-то” и что именно ему известно?
Мимо универсала несутся скейтеры. В такую-то погоду.
– Сразу скажу, что вероятнее всего это ложная тревога, но все-таки. На днях я познакомился с одним литературным агентом. Точнее, он представился как литературный агент. Он пригласил меня на встречу, чтобы договориться о сотрудничестве. Мы так ни о чем и не договорились, но в процессе обсуждения он сказал примерно следующее: “Вы же не собираетесь браться за эту халтуру?”
– Что он имел ввиду? – настораживается Хасан. – “Доносчика”?
– Я тоже так подумал, но…
– А у тебя на примете есть еще какая-то халтура?
– Боюсь, что нет.
– Черт, – говорит Хасан и хватается за телефон.
– Но ведь это какая-то ерунда, – возражаю я сам себе. – Откуда он мог знать?
Хасан разыскивает кого-то в телефонной книжке. Скейтеры мчатся в обратную сторону.
– Имя? – говорит Хасан.
– Горазд Петрович Знатный.
– Горазд? – удивляется он.
Хасан нажимает на вызов, ждет.
– Аида, – говорит он в трубку, – добрый вечер, ты где?.. Я буду через двадцать минут… Да, срочно… Да, горит… Да, не жить не быть… Да, кровь из носу… Да, аврал… Да, не потерпит… Хорошо.
Мы снимаемся с якоря, углубляемся в крепнущий сумрак зябкого вечера. Хасан не говорит ни слова. Его кофе остывает в подстаканнике. У меня чувство, что я подвел его и гранда, но это не так. Однако прискорбно то, что мне не стало легче. Да, теперь Горазд Знатный не только моя головная боль, но разделившись надвое, он не стал слабее, а напротив увеличил степень своего присутствия в окружающем пространстве. Он как зараза, что передается лингвистическим путем. Я жалею, что втянул в это Хасана.
Мы останавливаемся возле слепяще яркой вывески элитного ресторана. С момента разговора с Аидой прошло восемнадцать минут. Я же говорю, дьявольски пунктуален.
От входа отделяется квадратичный верзила и под усиливающимся дождем подходит к универсалу Хасана. Тот приоткрывает окно.
– Это стоянка для гостей ресторана. У вас заказан столик?
– Нет, – спокойно отвечает Хасан.
– Тогда попрошу вас занять другое место. За углом есть стоянка. Рядом с химчисткой.
Хасан смотрит на верзилу снизу вверх. У того по лысине стекают капли дождя.
– Мне нравится именно это место, – произносит Хасан.
Верзила склоняется ниже, заглядывает в салон. Мы встречаемся взглядами. Мне чудится, что сейчас он замахнется и выбьет стекло лбом.
– Вы кто такие? – спрашивает верзила.