Естественно, что как и всякое обобщение (и к тому же сделанное на достаточно зыбком фундаменте — свои умозаключения Робертс вывел, опираясь на результаты, полученные после изучения политических, экономических и иных процессов, происходивших в Швеции в XVI–XVII вв.), концепция военной революции имела определенные уязвимые места и подверглась серьезной критике со стороны «эволюционистов». Последние полагали, что, поскольку речь идет не об одномоментном акте, а целой цепочке событий, растянутых во времени на пару столетий, то имеет смысл говорить не о «революции», но об «эволюции». Однако, вне зависимости от того, кто прав в этом длящемся уже не одно десятилетие споре (а истина, на наш взгляд, лежит где-то посредине — в каком-то смысле правы и те и другие), для нас важнее другое. При пристальном рассмотрении особенностей развития военного дела в эпоху позднего Средневековья — раннего Нового времени оказывается, что пресловутый «крот истории» (военной истории, конечно) проделал колоссальную работу, обеспечив в конечном итоге переход военного дела Евразии на качественно иной уровень развития — от войн «первой волны» к войнам «второй волны», войнам индустриальной эпохи[102]. Кстати, стоит отметить и неожиданное следствие военной («пороховой») революции, имевшее самое непосредственное отношение к России, — в ходе этого процесса произошла и перемена лидера в военной гонке. Приведем мнение видного отечественного оружиеведа и специалиста по военному делу кочевников Средневековья Ю.С. Худякова, который отмечал, что распространение с XIV в. огнестрельного оружия (сначала артиллерии, а затем и ручного) ознаменовало начало новой эры в военном деле. «Его освоение изменило все стороны военной деятельности, — продолжал он, — включая производство военной техники, формы военной организации, приемы ведения боя и способы войны. Но кочевое общество, основанное на экстенсивной скотоводческой экономике и натуральном хозяйстве, оказалось не способным к освоению новых форм производственной деятельности с разделением и кооперацией труда и безнадежно отстало в военно-технической области, утратив и военное преимущество своего культурно-хозяйственного типа»[103]. Наличие огнестрельного оружия и освоение его производства своими силами на основе своих ресурсов дало оседлым, городским цивилизациям, пусть и не сразу, но серьезное (и чем дальше, тем больше) преимущество над своими кочевыми соседями. Конные кочевые ополчения оказались бессильны перед вооруженными новым оружием и использующими новую тактику армиями раннемодерных государств.
Во-вторых же, кардинальные перемены в военном деле (вне зависимости, вызвала ли их «военная революция» или же «военная эволюция») содействовали переменам (и сами испытывали воздействие с той стороны) в политическом, экономическом, социальном и культурном (в широком смысле) устройстве государств позднего Средневековья — раннего Нового времени. Собственно говоря, совершенствование и широкое распространение огнестрельного оружия и вызванных этим перемен в военном деле совпало по времени (и проходило параллельно) с процессами становления и последующего развития раннемодерных государств Европы (и отчасти Азии). Эти государства в отечественной исторической традиции принято называть (не совсем верно, на наш взгляд) «централизованными», хотя эта «централизация» и носила порой весьма относительный и экстравагантный характер. Но вот что любопытно — так или иначе, но «централизация» эта в первую очередь коснулась военной сферы. Европейские (и не только) монархи, соперничая друг с другом за влияние в Европе и прилегающих к ней регионах, волей-неволей должны были внимательно следить за новинками в военном деле и перенимать их, если хотели не просто сохранить, но и улучшить свой статус, свое положение в неписаной иерархии». Почему? А потому, что, как писал британский историк Р. Маккенни, «насилие и войны — это константы европейской истории, однако в XVI в., подогреваемые самой экспансией, они обрели новый и невероятный масштаб… Никогда прежде армии и пушки не использовались с такой жестокостью и размахом (выделено нами. —
Отказаться от участия в этой гонке было нельзя — в противном случае можно было легко оказаться в положении объекта, за счет которого агрессивно настроенные соседи будут решать свои проблемы (печальная судьба Ливонской «конфедерации» во 2-й половине XVI в. это наглядно демонстрирует). Однако новая война стоила дорого, очень дорого, и требовала все больше и больше и денег, и ресурсов — причем ресурсов самых разнообразных, не только провианта и фуража, пороха, тканей и металлов, но и ресурсов административных. Без профессионального, грамотного и мотивированного бюрократического аппарата, способного изыскать и доставить в нужное время и нужное место необходимые силы и средства, не стоило и рассчитывать на победу. Эта необходимость в конечном итоге порождает т. н. «военно-фискальное» государство Нового времени.
Сосредоточившись в первую очередь на решении проблем, связанных с наращиванием и поддержанием в нужной форме военной «мускулатуры», раннемодерные государства уже в конце XV–XVI вв. добились на пути трансформации в военно-фискальные деле немалых, в сравнении с достижениями их средневековых предшественников, успехов. Усовершенствованный бюрократический аппарат и фискальная система предоставили в распоряжение раннемодерным монархам необходимые финансовые, людские и материальные ресурсы для того, чтобы, во-первых, нарастить численность своих армий, а во-вторых, постепенно, шаг за шагом, де-факто превратить их в квазипостоянные (а в не очень далекой перспективе — ив постоянные).
Наращивание численности армий шло в первую очередь за счет пехоты — набрать, обучить и содержать армии, в которых пехота доминировала, было проще, легче и дешевле, нежели конные. К тому же продолжающееся совершенствование огнестрельного оружия, в т. ч. и ручного, позволяло получить в короткие сроки большие массы стрелков. Между прочим, бургундец Ф. де Коммин отмечал в конце XV в., что «в бою лучники являются решающей силой, когда их очень много, когда же их мало, они ничего не стоят (выделено нами. —
Совершенствование конструкции, удешевление производства и связанный с ними процесс роста эффективности ручного огнестрельного оружия, ускорившийся с конца XV в., обусловил и рост численности пехоты (как абсолютный, так и удельный), вооруженной аркебузами и мушкетами. Пехотная пика, благодаря которой пехотинец почувствовал себя на поле боя более уверенно, чем прежде, еще долго будет оставаться «королевой поля боя», однако уже в начале XVI в. кровавый опыт сражения Итальянских войн показал — без аркебузира пикинер слаб и уязвим для неприятеля, способного поражать медлительные колонны пикинеров на расстоянии. Конечно, французский философ и моралист М. Монтень, заперевшись в своей башне, мог написать, что «шпага, которую мы держим в руке, гораздо надежнее, чем пуля, вылетающая из пистолета, в котором столько различных частей — и порох, и кремень, и курок: откажись малейшая из них служить — и вам грозит смертельная опасность… Что касается огнестрельного оружия, то… если не считать грохота, поражающего уши, к которому теперь уже привыкли, то я считаю его малодейственным и надеюсь, что мы в скором времени от него откажемся»[107]. Однако европейские генералы, раз за разом выводившие на поля сражений многотысячные армии, составленные из пикинеров, аркебузиров и конных рейтар и жандармов, вовсе так не думали и не выказывали намерений отказаться от этого как будто ненадежного новомодного оружия. Напротив, они стремились заполучить его в возможно больших количествах, благо с течением времени возможностей для этого становилось все больше и больше. Возрождение пехоты, наметившееся в позднем Средневековье, теперь получило новый толчок и новые блестящие перспективы.
Русская земля, с конца XIV в. постепенно втягивавшаяся в процессы, связанные с «пороховой» революцией, не могла остаться в стороне от этой постепенно набиравшей силу генеральной линии развития раннемодерного военного дела. У нее хватало недругов, разобраться с которыми можно было только при помощи оружия, а если огнестрельное оружие предоставляет дополнительные возможности в этом, то почему бы и нет? Русские летописи сообщают, что русские рати впервые познакомились с огнестрельным оружием в 1376 г. Тогда соединенная московско-нижегородская рать осадила волжский город Булгар, и тамошние гражане ополчились «противу их (русских. —
Отстоять тогда Москву не удалось, и не потому ли первые серьезные успехи в развитии огнестрельного оружия на Руси был связаны не с Москвой, но с Тверью? В Твери артиллерия появилась чуть позднее, чем в Москве, — под 6897 годом от сотворения мира (по нашему летоисчислению–1389/1390 г.) в тверской летописи отмечено, что «из Немец вынесоша пушкы»[110]. Не прошло и двух десятков лет, как эмир Едигей, всемогущий правитель Орды, явившийся под Москву истребовать со своего неверного улусника князя Василия Дмитриевича, сына Дмитрия Донского, долг по ордынскому «выходу», затребовал у тверского князя Ивана Михайловича, чтобы тот немедля выступил к нему под Москву «со всею ратью Тферьскою и с пушьками и с тюфякы и с самострелы и со всеми сосуды градобийными»[111]. Иван, то ли опасаясь мести Василия, то ли еще по какой причине, саботировал требование эмира, «идучи не идяху». Его же внук Борис, напротив, поддержал сына Василия I Василия Темного, когда тот в ходе «Войны из-за золотого пояса» осадил зимой 1447 г. Углич, где затворился его главный враг, князь Дмитрий Шемяка. По просьбе Василия Темного тверской князь прислал к нему не только свою рать, но и «поушечника с поушками именем Микоулоу Кречетникова, но тако беаше той мастер, но яко и среди немец не обрести такова»[112].
Умелые действия тверской артиллерии, направляемой твердой и искусной рукой Микулы Кречетникова, обеспечили московскому князю победу — угличане, устрашенные канонадой, открыли ворота своего города Василию. Сам же тверской князь тогда же осадил Ржеву, и, хотя ржевичи отчаянно отбивались от осаждающих, «бияхоу овии поушками, а инии пращами, а дроузии камением», однако мощь тверской артиллерии сказала свое веское слово и здесь — «толь бо грозно, но якож от великого того громоу многым человеком падати…»[113].
В ходе «Войны из-за золотого пояса» между Василием II и его дядей Юрием Дмитриевичем (а затем его сыновьями Юрьевичами, Василием и Дмитрием) огнестрельному оружию было негде развернуться — осад было немного, больших полевых сражений — и того меньше. Набеги, стремительные рейды и стычки немногочисленных отрядов составляли канву военной истории как самой этой смуты, так и беспокойной обстановки на русско-литовском и русско-татарском «фронтирах», где легкие на подъем отряды местных warlord’ов не давали спуску своим соседям по ту сторону рубежа, совершая «наезды» за «животами» и пленниками. Все переменилось после того, как Василию II удалось одолеть своих недругов, «перебрать» «людишек» и восстановить управляемость оказавшихся в сфере его влияния земель. Его сын Иван, будучи соправителем своего слепого отца, набравшись необходимого опыта государственного управления и получив хорошее наследство, перешел к активной политике, методично прибирая к рукам все новые и новые земли и накапливая тем самым необходимые ресурсы для дальнейшего продолжения экспансии. И хотя Иван III не читал Клаузевица и не подозревал о существовании максимы относительно того, что война есть продолжение политики иными средствами, тем не менее он, когда в этом возникала необходимость, без особых раздумий пускал в ход
На первых порах рати, которые посылал Иван III против своих врагов, выглядели вполне традиционно, будучи практически неотличимы от тех, которые ходили походами под знаменами Дмитрия Ивановича или Василия Васильевича, за тем лишь исключением, что время от времени их сопровождали артиллерия и ее прислуга. Правда, судя по всему, применялась она эпизодически, от случая к случаю и не была широко распространена. Случаи, подобные «Стоянию» на реке Угре поздней осенью 1480 г., когда, отражая атаки татар, пытавшихся переправиться через реку, «москвичи начаша на них стреляти и пищали пущати и многих побили»[114], были скорее исключением из правила, нежели реальной повседневностью. Складывается впечатление, что те же псковичи были большими специалистами (благодаря постоянным тренировкам — у них были хорошие «наставники» в лице литовцев и ливонцев) и «экспертами» в вопросах применения огнестрельного оружия. И, отправляя свои рати на Северо-Запад, Иван III требовал от псковичей, чтобы они оказывали ему и его воеводам всяческое содействие, в том числе и предоставляя огнестрельное оружие и мастеров, способных с ним обращаться надлежащим образом. Так было, к примеру, во время экспедиции Ивана на Новгород в 1478 г., когда он потребовал от псковичей явиться «на свою службу на Новгород с пушками и с пищалми и самострелы, с всею приправою»[115]. Точно так же не вызывает сомнений, что именно псковичам (и новгородцам) принадлежали те самые «пушки и пищали и тюфякы», посредством которых русские в марте 1481 г. «разбившее стену охабень Велиада (ливонский Феллин. —
Впрочем, это и немудрено — московским воеводам, привычным к «малой» войне с ее стремительными набегами и стычками небольших конных отрядов, явно не хватало нужных навыков и умений, которые по большому счету и не нужны были в противостоянии с татарами. Другое дело, новгородцы и в особенности псковичи, у которых не было иного выбора, кроме как учиться военному делу настоящим образом — иначе бороться с Литвой и Орденом им было бы не под силу. И они быстро перенимали последние технические новинки с Запада и успешно применяли их против своих врагов — как это было, к примеру, в 1444 г., когда орденское войско осадило Ям. Отвечая на обстрел города неприятельской артиллерией, ямские пушкари отличились, «нарочитую их (ливонцев. —
Пожалуй, именно здесь, на Северо-Западе, русские впервые опробовали и ручное огнестрельное оружие. Во всяком случае, исходя из контекста летописного известия о походе псковичей на Новгород в 1471 г., псковская рать «доброволных людей» как раз имела на вооружении некоторое количество ручниц. Но и как же иначе толковать известие псковского книжника, который писал о том, как «скопившися псковской силе доброволных людей (выделено нами. —
Правда, судя по всему, Псков был не настолько богат, чтобы позволить себе роскошь иметь дорогостоящий «наряд» не только «болшой», но и «ручной». Основу псковской рати составляла конница да «молоди люди», которые «два третьяго покрутили щитом и сулицами» (и это в 1501 г., когда ливонское войско разбило объединенную псковско-московскую рать на Серице, массированно использовав огнестрельное оружие, — как писал псковский летописец, «бысть туча велика и грозна и страшна от стука пушечного»)[120]. Оставалось надеяться на московскую подмогу да на наемников — в 1502 г., видимо, не без влияния впечатлений от конфузии на Серице, псковичи выступили навстречу ливонцам с «жолныри с пищальми»[121] и сумели отбиться от неприятеля. В принципе не суть важно, кем были эти наемные «жолныри», немцами ли, чехами ли, поляками или литовцами, — важно другое. С их помощью псковичи сумели продержаться три дня до подхода великокняжеской рати, и явно не последнюю роль в этом сыграло умение «жолнырей» обращаться с ручным огнестрельным оружием (и поскольку речь идет о начале XVI в., то можно с уверенностью предположить, что вооружены были эти «жолныри» не ручными бомбардами, а первыми аркебузами).
Кстати, о жолнырях. В «Казанском летописце» есть любопытный сюжет, также относящийся к началу XVI в. Согласно его сведениям, в ходе русско-литовской войны 1500–1503 гг. русскими были взяты в плен служившие великому литовскому князю «огненный стрелцы, литовския, рекомыя желныри», которые оказались в заточении в Нижнем Новгороде. В сентябре 1505 г. к городу подступили казанский хан Мухаммед-Эмин и союзные ему ногаи, и нижегородский воевода И.В. Хабар-Симский приказал выпустить «желнырей» из темницы, вручил им в руки пищали, и хотя и было их немного, всего 300, но, по словам книжника, «превзыдоша бо многочисленных храбростию, и побита много казанцов и нагаев огненным своим стрелянием, и град ото взятия удержаша»[122].
Одним словом, каким бы ни было несовершенным технически ручное огнестрельное оружие в конце XV — начале XVI в., тем не менее оно уже начало оказывать свое, и порой весьма значительное, воздействие на ход боевых действий, и не только при осадах крепостей или их обороне, но и в полевых сражениях. Иван III, обладавший большими, нежели Псков или Новгород (или даже Тверь) возможностями (и финансовыми, и материальными), вовремя сумел оценить большие перспективы, которые открывались перед теми владетелями, которые вовремя побеспокоятся насчет приобретения и налаживания выпуска новомодных военных игрушек. В 1475 г. он переманил на свою службу Аристотеля Фиораванти, о котором русский книжник отзывался следующим образом: «Мастер муроль, кой ставить церкви и полаты… также и пушечник той нарочит, лити их и бити, и колоколы и иное все лити хитр велми…»[123]. Фиораванти (который, кстати, приложил свою руку к организации производства в Москве артиллерии — явно не без его участия начала свою работу Пушечная изба) стал первым известным иностранным мастером-специалистом и экспертом в деле производства и применения огнестрельного оружия (уже в 1482 г. Фиораванти был назначен командующим русским «нарядом», т. е. артиллерией и артиллерийским обозом, которые были приданы рати, отправившейся походом на Казань).
За Фиораванти последовали и другие мастера: специалисты из Германии, Италии, Дании и даже далекой Шотландии, известные по скупым записям летописей и неизвестные. Вместе с ними в Россию начали поступать и все новые и новые образцы огнестрельного оружия,
в т. ч. и ручного. И вот в 1486 г. московский посол Георг Перкамота, отвечая на вопросы любопытствующих писцов миланского герцога, сообщал им, что недавно (sic!) немцы завезли в Россию мушкеты (в оригинале использован термин
Термин «пищальники», под которым в 1-й половине XVI в. в актах и в летописях обычно проходят вооруженные ручным огнестрельным оружием пехотинцы, впервые упоминается намного раньше. В 1485 г. (sic!) великий князь рязанский Иван Васильевич приказал своему боярину Якову Бурмину поставить в Переяславле-Рязанском храм «ангела своего Иоанна Златоуста» и устроить в этот храм «образы местные, и деисусы, и ризы, и книги, и колокола и всякое церковное строение». В приход же к новопостроенному храму были приписаны «серебреники все, да пищальники (выделено нами. —
Кем были эти рязанские пищальники — сегодня сказать сложно, однако трудно не согласиться с мнением И. Пахомова, автора последней по времени статьи (точнее, серии статей) о пищальниках конца XV–1-й трети XVI в.[128], указывавшего на двойственность социального состава русских пищальников и их боевого применения[129]. То, что рязанские пищальники — мастеровые люди, практически не вызывает сомнения, равно как и то, что они жили компактно, на одной улице. Это косвенно указывает на их особый статус среди посадских Переяславля-Рязанского. Но вот были ли они пушкарями или же стрелками из ручниц-бомбард — этого мы определенно сказать не можем. Скорее всего, здесь и то и другое. Будучи мастерами-оружейниками, переяславльские пищальники явно сами и изготавливали огнестрельное оружие и всю необходимую для его применения «снасть», сами же и использовали его.
В следующий раз мы встречаем пищальников в новгородских переписных книгах конца XV в. — там, где речь идет о новгородских «пригородах» Кореле, Орешке и Копорье. Так, в Орешке, согласно переписной книге, проживали в городе (т. е. в кремле. —
Эти лаконичные записи тем не менее несут в себе довольно большой пласт ценной информации. Прежде всего тот факт, что пищальники поселились в новгородских «пригородах» недавно, говорит о том, что само их появление — дело относительно недалекого прошлого. Далее, переписные книги четко и недвусмысленно говорят о том, что пищальники из новгородских «пригородов» — служилые люди великого князя (т. е. пришлые, не местные уроженцы), и это явно не ремесленники, не мастеровитые люди. В противном случае они были бы вписаны в «тягло» и обложены податями и повинностями в пользу великого князя, а об их характере и размере позволяет судить жалованная грамота, выданная дмитровским князем Юрием Ивановичем игуменье Сретенского монастыря Анастасии на монастырские вотчины в 1514 г. Согласно грамоте, тамошних обитателей, равно крестьян и посадских, «наместници мои (удельного князя. —
Похоже, что пищальники новгородских пригородов 1500 г. — уже не те пищальники, о которых шла речь в грамоте 1485 г. рязанского князя. И подтверждением того, что эти новые пищальники не ремесленники, не посадские люди, но люди служилые, люди государевы, его «холопы», служит другая грамота, датированная январем 1517 г. В ней Василий III, отвечая на жалобу архимандрита ярославского Спасского монастыря Серапиона, наказывал сыну боярскому Афанасию Дубровину по прозвищу Сук «доправити по старине» плату за перевоз через Волгу, которая была отдана в свое время (в 1505–1506 гг.) на откуп монастырской братии, но «пищальники мои (т. е. великого князя. — В.П.) казенные» «Ивашко Мачеха с товарищи девяносто семь человек тех денег перевозных не дают»[134].
Из контекста грамоты и позднейших подтверждений ее четко и недвусмысленно следует, что ярославские пищальники, так же как и новгородские 1500 г., — служилые люди, которые пользуются освобождением от тягла так же, как и дети боярские (в Московском же государстве раннего Нового времени, согласно общепринятому мнению, население делилось на «чины» «освященный, и служивый, и торговый, и земледелательной», каждый со своими правами, привилегиями и обязанностями, и наши пищальники уже ощущают свою корпоративную «особость» и стремятся ее отстоять). И поскольку наши пищальники и в том и в другом случае — люди служилые, то их прямое и непосредственное отношение к военной службе представляется несомненным, равно как и то, что они уже в начале XVI в. образуют отдельную социальную группу. Впрочем, можно согласиться с мнением И. Пахомова, который полагал, что их новый социальный статус «не исключает сопричастность их («казенных» пищальников. —
И на что еще стоит обратить внимание в этой грамоте, так это на то, что в ней указывается общая численность казенных пищальников в Ярославле — без двух человек сотня. А ведь Ярославль — город не на «литовской» или «ливонской» «украинах», не на казанском рубеже, да и от «берега» (оборонительный рубеж по Оке против крымских татар, который начал обустраиваться с конца пеервого десятилетия XVI в., с постепенным охлаждением русско-крымских отношений после смерти Ивана III) он тоже находился на приличном расстоянии. Однако ж правительство Василия III сочло необходимым иметь здесь в составе гарнизона сотню пехотинцев, вооруженных новомодным оружием. Логично было бы предположить, что «казенные» пищальники как отдельная категория служилых людей, обученных обращению с ручным огнестрельным оружием, в начале XVI в. появляется во многих русских городах, в особенности в пограничных, и в немалом количестве. И если мы обратимся к источникам, то легко найдем подтверждение этого тезиса. Так, Псковская 3-я летопись в одном из своих списков сообщала, что в 1510 г., когда Василий III наложил свою тяжелую руку на Псков, великий князь «прислаша с Москвы пищальников казенных 1000 и воротников»[137]. Пускай псковский книжник и преувеличил число прибывших из Москвы государевых служилых людей — «огненных стрелцов», но тем не менее даже несколько сот ратников, вооруженных ручницами, — сила по тем временам весьма внушительная, и ведь при этом московский гарнизон отнюдь не остался без пищальников!
Стоит также заметить, что при Василии III появляются и конные пищальники, которые, надо полагать (в силу особенностей тогдашних ручниц/аркебуз), являлись ездящей пехотой. О конных пищальниках, учрежденных Василием, сообщал, к примеру, Павел Иовий («Basilius etiam Scloppettariorum equtitum manum instituit»[138]), написавший свое сочинение о далекой и таинственной Московии, творчески переработав рассказ русского дипломата Дмитрия Герасимова, побывавшего в 1525–1526 гг. в Риме с посланием от Василия III к папе Клименту VII. Причина, по которой появились конные пищальники-«склопеттарии», вполне очевидна. С. Герберштейн, имперский дипломат, дважды бывший в России во времена Василия III, писал, характеризуя военные обычаи московитов, что «в сражениях они (московиты. —
Отметим также, что тот же Герберштейн сообщал и о том, что практика найма иностранных наемников при Василии III была сохранена, и в бытность его, Герберштейна, в Москве у великого князя на службе было полторы тысячи пехотинцев из разных стран, поселенных в отдельной слободе[140]. Часть из них, видимо, осталась на русской службе после 1-й Смоленской войны 1512–1522 гг., когда, готовясь ко 2-му походу на Смоленск, Василий III через посредство некоего саксонца Шляйница, «человека», перешедшего на сторону московского государя литовского князя Михаила Глинского, сумел нанять в Германии, Чехии и Италии отряды немецких пехотинцев-ландскнехтов и всадников, итальянских и немецких инженеров и закупить осадные машины[141]. Другую часть составили, очевидно, бывшие пленные жолнеры, взятые русскими в ходе войны. Один из таких наемников, некий Войцех, в июне 1534 г. бежал в Литву (и на допросе сообщил весьма любопытные подробности боярских свар и котор, начавшихся вскоре после смерти Василия III, своей властью и авторитетом сдерживавшего боярские распри, — по его, Войцеха, словам, «бояре велики у великой незгоде з собою мешкают и мало ся вжо колко крот ножи не порезали»[142]).
Таким образом, можно с уверенностью говорить, что в 1-ю половину правления Василия III появляются «казенные» пищальники, которых можно рассматривать как категорию служилых людей (кстати, напрашивается и предположение, что Георг Перкамота, говоря о том, что русские дети боярские освоили равно как ручное огнестрельное оружие, так и арбалеты, быть может, не совсем уж был и не прав, ибо, выходит, что «казенные» пищальники как государевы служилые люди кое в чем были уравнены с детьми боярскими и для человека, не слишком глубоко погруженного в русские реалии, спутать их было не слишком и сложно). Наряду с казенными пищальниками, которые, судя по всему, были компактно поселены в разных городах Русского государства и несли там гарнизонную службу (о чем косвенно свидетельствует, например, пассаж из сотной на муромский посад, датированной 1574 г., в которой упоминается «слободка пищалная»[143]). Василий III располагал еще и отрядом телохранителей, также вооруженным ручницами и состоявшим (преимущественно?) из иностранных наемников — выходцев из Великого княжества Литовского, Германии и ряда других европейских стран и государств. Однако И. Пахомов не случайно писал о двойственной природе русских пищальников начала XVI в., ибо «казенные» пищальники были отнюдь не одиноки и наряду с ними были пищальники и «неказенные».
И снова обратимся к документу. В уже упоминавшихся нами прежде актах ярославского Спасского монастыря сохранилась жалованная грамота, датированная августом 1511 г. В ней великий князь жаловал монашескую братию пустым местом в городе Ярославле со следующей припискою к пожалованию: «И кто у них (монастырских старцев. — В.П.) на том месте на пустом учнут жити и тем их людем з городскими людьми к сотским и к десятским с тяглыми людьми не тянут ни в какие протори ни в разметы опричь посошные службы и пищалного наряду и городового дела (выделено нами. —
Касательно этой новой повинности, введенной в начале правления Василия III, И. Пахомов писал, что она была введена как результат того, что «эксперименты с переманиванием на службу жолнеров не могли принести желаемых результатов», и тогда власти ввели новую повинность[145]. Все же мы не согласимся с такой трактовкой причин появления «пищального наряда» (как разновидности, на первых порах, «посошной» повинности — только так, под видом хорошо известной и знакомой, привычной повинности, власти могли учредить нечто новое). Эксперименты с приглашением наемников (не говоря уже о специалистах), конных и пеших, продолжались и после 1511 г., в ходе 1-й Смоленской войны 1512–1522 г. Видимо, дело было несколько в другом — «наряжание» пищальников с «земли» позволяло властям быстро нарастить численность пехоты, вооруженной огнестрельным оружием, при этом она стоила несравненно дешевле, нежели иноземные наемники, жолнеры и ландскнехты.
Что представлял из себя «пищальный наряд», из текста жалованной грамоты Спасскому монастырю совершенно неясно. Однако в нашем распоряжении есть любопытный новгородский документ, в деталях описывающий функционирование «пищального наряда». Осеню 1545 г. в Новгород пришла государева грамота, согласно которой велено было в преддверии похода на Казань «с ноугородцких же посадов, и с пригородов с посадов, и с рядов, и с погостов, нарядити 2000 человек пищальников, половина их 1000 человек на конех, а другая половина 1000 человек пеших (сразу обращает на себя внимание деталь — половина от затребованных пищальников должна была быть конной. —
В грамоте также подробно расписывались и требования к выставляемым новгородцами пищальникам. Прежде всего пешие пищальники должны были позаботиться о том, чтобы у них были суда (очевидно, для того, чтобы они могли принять участие в походе в составе судовой рати, поскольку русские полки ходили на Казань одновременно и по реке, «плавной» ратью, и берегом, ратью конной. —
Само собой, от пищальников требовалось, чтобы было у них, «у конных и у пеших, у всякого человека, по пищали по ручной», а также «на пищаль по 12 гривенок безменных зелья, да по 12 гривенок безменных же свинцу на ядра (гривенка — синоним фунта, несколько больше 0,4 кг. —
Во исполнение государева указа в феврале 1546 г. в Новгород были посланы писцы, которые по итогам повальной описи доложили, что «нынеча с Новагорода с Великого, с черных дворов и с гостиных с 4202 дворов, и с теми дворы, на которых живут пушкари и пищалники, опричь пожарных дворов и корчемных дворов, и что в площадь отошло, взятии пищалников 1271 человек, половина конных, а другая пеших»[147]. Еще 260 пищальников, также пополам пеших и конных, должна была выставить Старая Русса со своих 1473 с полудвором тяглых дворов. 131 тяглый двор Новой Руссы, что в Шелонской пятине, выставлял 12 конных и 12 пеших пищальников, 68 тяглых порховских дворов–6 конных и 6 пеших пищальников, 177 живущих тяглых дворов Яма–32, также пополам тех и других, и т. д.[148]
Стоит заметить, что присланные из Москвы писцы тщательно подошли к порученному им делу, отмечая разночтения между старыми записями в писцовых книгах и реальностью. Так, Микита Владыкин и подьячий Богдан Рукавок, посланные в Шелонскую пятину, сравнив старые записи по погостам Свинорецкому и Опоцкому, сократили норму выставляемых с них пищальников вдвое, с 6 до 3 (двух пеших и одного конного), поскольку вместо 30 живущих тяглых дворов в них оказалось налицо только 14[149].
Тем не менее определенных злоупотреблений избежать при исполнении требований «наряда» все-таки не удалось. В одной из новгородских летописей сохранилось известие о сыске по поводу невыставления 40 положенных по «наряду» пищальников на казанскую службу. «В том же году 54 (7054, т. е. 1545/1546 г. —
История эта имела продолжение. Новгородские пищальники попробовали было заступиться за своих товарищей и подать челобитную государю, «выехавшю на прохлад поездити потешитися» под Коломной (здесь, судя по всему, собралось русское войско в ожидании прихода крымского «царя» Сахиб-Гирея I, и в составе этой рати были и набранные с Новгорода пищальники). Воспользовавшись моментом, «начата государю бити челом пищалники ноугородцкия, а их было человек с пятдесят». Иван, настроенный «потешитися», отказался их принять и приказал их «отослати», недовольные же этим новгородцы «начата посланником государским сопротивитися, бити колпаки и грязью шибати». Разгневанный таким непочтением к его посланцам, юный великий князь (еще не царь) «велел дворяном своим, которые за ним ехали, их (т. е. пищальников. —
Во всей этой истории обращает на себя внимание сплоченность и «корпоративный», если так можно сказать, дух, присущие новгородским пищальникам, их готовность идти до конца в защите своих интересов и своих товарищей, не останавливаясь даже перед применением оружия против государевых дворян. Можно ли считать такое войско благонадежным, можно ли на него положиться — ответ напрашивается сам собою, и вполне возможно, что впечатления от коломенской «истории» сыграли свою роль спустя 4 года, когда Иван одобрил решение о создании корпуса стрелецкой пехоты (но об этом будет подробнее сказано позже).
Вернемся обратно к новгородскому «пищальному наряду» 1545 г. Если попробовать подвести общий итог, то в сохранившейся части документа зафиксирована цифра в 1815 конных и пеших пищальников, которых должна была выставить Новгородчина[153]. В среднем получается, что с каждых 5–6 тяглых дворов должен был выставляться один пищальник, конный или пеший, полностью снаряженный и вооруженный. При этом, что характерно, в требованиях к вооружению выставляемых пищальников ничего не сказано о холодном или древковом оружии. Пищаль является главным и основным оружием ратника, и ее наличием определялась его готовность к государевой службе, а все остальное, судя по всему, отдавалось ратнику на откуп, и он был волен довооружиться тем, чем пожелает и на что у него (или у тех, кто его снаряжает) достанет средств.
Заметим также, что, судя по всему, со 2-й половины 30-х гг. XVI в. в связи с наметившей практикой «монетизации» натуральных повинностей и замены их денежными выплатами, «пищальный наряд» постепенно вытесняется специальным налогом — т. н. «пищальными деньгами». Впервые они встречаются в жалованной грамоте, выданной от имени Ивана IV епископу Коломенскому и Каширскому Вассиану Топоркову в августе 1538 г.: «И хто у него (у епископа. —
Продолжая дальше изучать природу пищальников, отметим, что И. Пахомов полагал вслед за А.Н. Кирпичниковым, что люди, набранные во исполнение этой повинности, обслуживали «наряд», т. е. артиллерию при войске[157], тем более что в летописях (например, Воскресенской, составленной, правда, спустя полвека после описываемых событий) в рассказе о 3-й осаде Смоленска Василием III упоминается «великий наряд пушечный и пищалный»[158]. Может, так оно и было одно время — пока собственно «наряд» не был отделен от пищальников, обращавшихся с ручным огнестрельным оружием (тем более что принципиальной разницы между ранней артиллерией и первыми образцами ручного огнестрельного оружия, теми же ручными бомбардами, не было). К тому же уже тогда в русской военной лексике различались «пушки» как тяжелые короткоствольные артиллерийские орудия, способные вести стрельбу по навесной траектории, тогда как «пищали» отличались от них длинным стволом и настильной траекторией стрельбы. Зачем выделять отдельно именно «пищальный наряд», если и пушки, и пищали, и тюфяки вместе составляли тот самый «великий» осадный «наряд»? Поэтому нам представляется, что все же в начале XVI в. «пищальный наряд» как повинность имел прямое отношение к набору с «земли» пищальников, вооруженных именно ручным огнестрельным оружием, и для такого утверждения есть и веские основания. И в летописях, и в разрядных записях начала XVI в. пищальники проходят по разряду пехоты, вооруженной ручным огнестрельным оружием, и никак иначе.
Начнем с записи в официальном «Государевом разряде» (первичном по отношению к частным разрядным книгам, которые к тому же и составлялись по большей части в XVII в.). Согласно ей, в сентябре 1508 г. в Москву пришли известия, что король Сигизмунд I «отпустил из Смоленска к Дорогобужю Станислава Кишку и иных своих воевод с людьми». Для противодействия возможному вторжению неприятеля было решено усилить действующую на этом направлении группировку русских войск, в т. ч. и за счет пищальников: «И князь великий велел нарядити з городов пищальников и посошных (выделено нами. —
Другой случай, когда речь явно идет о собранных с «земли» пищальниках (в рамках все той же «пищальной» повинности), относится к 1510 г. В уже упоминавшемся нами известии Псковской 3-й летописи о посылке в Псков в 1510 г. 1000 «казенных» пищальников (которые, видимо, составляли «свиту» Василия III и его охрану) дальше говорится о том, что, когда великий князь покидал Псков, он оставил в нем на «годованье», т. е. для несения срочной гарнизонной службы, «детей боярских 1000 да пищальников новгородцких 500»[161]. Эти 500 новгородских пищальников, сменившие «казенных», явно были набраны в Новгороде и его пригородах по государеву указу в рамках все того же «пищального наряда» («наряд» — от слова «наряжать», которое, к примеру, в словаре И.И. Срезневского трактуется как «назначать, устраивать, изготавливать», а само слово «наряд» имеет одним из своих значений «распоряжение»[162]).
Проходит пара лет, и вот псковский книжник пишет о том, что, собираясь поздней осенью 1512 г. в поход на Смоленск, Василий III повелел собрать «з городов пищальники» (отметим, что в Псковской летописи четко и недвусмысленно сказано про сбор пищальников именно с городов, во множественном числе), «и на пскович накинута 1000 пищальников». Т. е. тот самый «пищальный наряд», который должны были «устроить» псковичи, равнялся тысяче бойцов, вооруженных ручным огнестрельным оружием, причем, как с горечью отмечал псковский летописец, «псковичем тот рубеж не обычен; и бысть им тяжко вельми»[163]. Очевидно, что после того, как в 1510 г. Псков окончательно вошел в состав Русского государства (правда, сохранив немалую долю своей прежней автономии), на псковичей был распространен, как и на жителей других русских городов, «пищальный наряд». И этот наряд для них оказался несравненно тяжелее, нежели прежний псковский «разруб», по которому псковичи собирали конную и пешую рать для борьбы со своими врагами. И снова, подчеркнем это еще раз, речь идет именно о пехоте, вооруженной пищалями (и гаковницами, раз псковичи должны был принять участие в осаде?), но никак не об артиллерийской обслуге.
1512 г. вообще богат на упоминания о пищальниках. Собранные с городов, они отмечены и в разрядных записях, и на страницах летописей. Выстраивая оборону по «берегу» на случай нападения крымских татар, в наказе, направленном на р. Угру воеводам от имени Василия III, государев дьяк писал им, чтобы те пищальников и посошных разделили «по полком, сколько где пригоже быти на берегу… вверх по Угре и вниз по Угре, и до устья, по всем местом, где пригоже»[164], с тем, чтобы надежно перекрыть все возможные места, где татарская конница могла бы попытаться «перелезть» через Угру.
При этом, что любопытно, пищальники играли в задуманном плане обороны пассивную роль огневого заслона и поддержки конницы, тогда как последняя должна была играть в ходе кампании активную роль. И на тот случай русской коннице надлежало, переправившись через Угру, преследовать неприятеля в Поле, воеводам предписывалось «оставити детей боярских не по многу и пищальников, и посошных»[165]. Напрашивается предположение, что пищальники, о которых идет речь в этом наказе, были пешими, собранными в рамках «пищального наряду», и в лучшем случае входили в состав судовой рати, патрулировавшей реку. Затем во время 1-й осады Смоленска 1512–1513 гг. «охочие» пищальники попытались было взять штурмом город. Как писал псковский летописец, «князь велики даше псковским пищальником, Хороузе сотнику (любопытная деталь — выходит, что для отрядов пищальников была характерна децимальная организация, заимствованная, очевидно, от аналогичной организации посадских людей[166]. — В.П.) с товарыщи три бочки меду и три бочки пива, и напившися полезоша к городу, и иных городов пищалники (т. е. в 1-й осаде Смоленска участвовали не только «наряженные» со Пскова, но и с других городов пищальники. —
В 1515 г. пищальники, (очевидно, «казенные») наряду с казаками и детьми боярскими составляли охрану русского посольства, отправленного в Стамбул к турецкому султану[168]. Спустя три года, в кампанию 1518 г., Василий III отправил на Полоцк «своего воеводу, новгородцкого наместника, князя Василья Шуйского с новгородцкою силою и с нарядом большим, а изо Пскова брата его князя Ивана Шуйского со псковскою силою и со всем нарядом псковским, и с пищальники и с посохою…»[169]. Примечательно, что в этом летописном известии «псковская сила», «наряд», пищальники и посоха отделены друг от друга, и косвенно это свидетельствует о том, что в этом случае речь снова идет о «наряженных» с Пскова и его пригородов пищальниках. А вот упомянутые под 7027 (1518/19) годом ходившие в составе рати князя М.В. Горбатого Кислого (Кислицы) со товарищи, «в Литовьскую землю под Молодечно и под иныя городки» 100 псковских пищальников явно были конными (или, на худой случай, посаженными на телеги — то, что такая практика существ овала, косвенно подтверждается упоминанием «пищальных подвод в акте, датированном 1550 г.[170]), а иначе как они поспевали бы за конницей в составе рати, отправившейся в классическую набеговую операцию? Если наше предположение верно, то, выходит, перед нами первый подтвержденный в источниках случай боевого применения тех самых
В очередной раз пищальники появляются в документах и текстах уже после смерти Василия III, при описании событий Стародубской войны 1534–1537 гг. между русским государством и Великим княжеством Литовским, и, судя по количеству упоминаний о них в летописях и актовых материалах, они сыграли в той войне довольно значительную роль. В самом начале войны, в сентябре 1534 г., бежавшие в Литву из Пскова «больший дьяк» псковского наместника Д.С. Воронцова Родивон и два сына боярских, Григорий и Тонкий, на допросе говорили о слабости военных сил, что были в распоряжении псковского наместника и его товарищей. Последние же, пытаясь хотя бы частично исправить положение, наняли «без ведома великого князя полтораста пищалников и до Опочки (пограничного города на «литовской украине». —
Летом следующего (1535 г.), великий князь (конечно же, сделал это не сам Иван Васильевич, которому было тогда всего лишь 5 лет, а его мать, великая княгиня Елена Глинская, взявшая в свои руки бразды правления государством, и Боярская Дума. —
Пока Себеж достраивался, литовское войско вторглось на Северщину и подступило к городу Гомелю. «Наместник же града того князь Дмитреи Щепин Оболенский не храбр и страшлив, видев люди многие (литовцев и поляков. —
Кстати, о пленниках. Сохранилось несколько списков русских пленников, попавших в полон в ходе 1-й Смоленской и Стародубской русско-литовских войн. В таком списке, датированном маем 1519 г., упоминаются три пищальника — Сенько Иванов сын, Самсон Васильев сын и Иван Попков сын, взятые в плен под Великими Луками (очевидно, в ходе попытки королевского войска взять крепость Опочка в 1517 г.[174])[175]. Все три «вязня» были живы еще в сентябре 1525 г., когда был составлен новый список пленников (и к ним добавились еще два плененных «литовскими людьми» пищальника, Степанко и Федко[176]). В третьем по счету списке «вязней», составленном после Стародубской войны и датированном октябрем 1538 г., упоминаются пищальники Прокоп и Мишка калужане, Низов Петров сын из Великого Новгорода и три рославльца — Истома Сафонов сын, Иван Костюков сын и Прокопий Яковлев сын.[177]В этом списке обращает на себя внимание «география» происхождения пищальников — все они из разных городов, равно из крупных и небольших, расположенных в разных концах Русского государства.
Эту «географию» можно существенно расширить, если привлечь другие документы того времени. Так, в 30-х гг. XVI в. некоторое количество «казенных» пищальников находились в Ивангороде[178], согласно серпуховской сотной 1552 г., в Серпухове имелись Пищальникова слобода и Пищальникова улица (на которых явно в недавнем прошлом компактно селились пищальники)[179]. Жили пищальники и в Твери (согласно писцовой книге 1543–1544 гг.)[180], Торжке (согласно жалованнной грамоте, датированной декабрем 1553 г.)[181], и в Кашире (в ноябре 1532 г. тамошние пищальники во главе с неким Ромашкой среди прочих каширян судились с монастырским слугой Софонкой Кирилловым)[182], и в Торопце (согласно данным писцовой книги 7048, т. е. 1539/40 г.)[183] и, видимо, в ряде других городов — например, в Муроме (во всяком случае, они «ставились» на монастырском сельце Чегодаево, будучи в муромском посаде, и «силно имали» у тамошних монастырских крестьян провиант и фураж[184]). Пожалуй, можно согласиться с мнением А.А. Зимина, который писал о том, что компактные поселения пищальников (на наш взгляд, во всех этих случаях речь идет, скорее всего, о пищальниках «казенных») не случайно находились в пограничных городах[185]. Входя в состав их гарнизонов (наряду с воротниками, пушкарями и детьми боярскими, местными или присланными на годование) и будучи постоянно готовыми к службе, они усиливали оборону на северо-западной, западной, южной и юго-восточной границах Русского государства.
Кстати, в переписке относительно новгородского «пищального наряда» 1545 г. снова всплывают «казенные» пищальники. Они должны были явиться на государеву службу лично, «своими головами», так же, как «наряжаемые» пищальники, имея на руках «наряду у всякого человека по пищали по ручной, да по 12 гривенок безменных зелья, да по 12 гривенок свинцу на ядра[186]». Любопытный момент — порховские «казенные» пищальники «изстарины тянут всякое тягло с черными людми», поскольку их дворы (общим числом 5) «все стоят на черной земле на тяглой на посадской и тянут с черными людми»[187]. Тем самым косвенно подтверждается тезис И. Пахомова о двойственной природе пищальников как социальной группы внутри формирующейся «чиновной» (от слова «чин») иерархии Русского государства раннего Нового времени.
Подведем предварительный итог. Сохранившиеся актовые материалы: летописные свидетельства и разрядные записи 1-й половины XVI в. четко и недвусмысленно свидетельствуют в пользу предположения о том, что в эти десятилетия пищальники в массе своей — это пехота, вооруженная ручным огнестрельным оружием. К артиллерийской прислуге отношения они не имеют (или практически не имеют) — в отличие от посохи, которая наряду с инженерными и саперными работами активно привлекалась ко всякого рода подсобным работам при «наряде». Конечно, учитывая позднесредневековую практику, когда мастер сам изготавливал огнестрельное оружие и боеприпасы к нему, сам же его и использовал, полностью исключить вероятность того, что на начальных этапах (вплоть до конца XV в.), пока огнестрельное оружие носило, по выражению О.В. Двуреченского, «штучный характер», так оно и было. Однако на рубеже XV–XVI вв., когда начинается массовое перевооружение русской пехоты на огнестрельное оружие (об этом подробнее сказано будет позже), шедшие параллельно процессы специализации и профессионализации привели к тому, что производство огнестрельного оружия и его применение чем дальше, тем больше будет сосредотачиваться в разных руках (впрочем, в «наряде» совмещение функций будет просматриваться, судя по всему, еще довольно долго[188]). И когда А.Н. Кирпичников пишет в своей классической работе о военном деле средневековой Руси о том, что главной обязанностью пищальников было управление артиллерийскими орудиями-пищалями[189], то такой вывод представляется ошибочным и никак не подтверждается сохранившимися источниками (напомним, кстати, и упоминавшийся выше тезис ученика мэтра О.В. Двуреченского о том, что с конца XV в. использование ручного огнестрельного оружия стало массовым). Мнение же А.В. Чернова, который за двадцать лет до А.Н. Кирпичникова писал о том, что «в лице пищальников русское войско впервые получило отряды пехоты, поголовно вооруженной огнестрельным оружием», и что «пищальники позволили правительству впервые широко применить ручное огнестрельное оружие, усилив тем самым конницу, вооруженную луками со стрелами»[190], представляется более объективным и соответствующим показаниям источников.
Путаница в вопросе относительно того, кем же были пищальники, артиллеристами или пехотинцами, вооруженными ручным огнестрельным оружием, на наш взгляд, отчасти связана была с отмеченной И. Пахомовым «двойственностью» их происхождения и, как следствие, социального статуса. Еще раз подчеркнем — имеющиеся в нашем распоряжении документы и свидетельства показывают, что пищальники времен Василия III и в начале правления Ивана IV четко делились на две группы — относительно немногочисленных «казенных» пищальников, «государевых холопов», и служилых людей наравне с иными категориями формирующегося служилого «чина». Их служба была, судя по всему, если не наследственной, то, во всяком случае, их дети и родственники имели приоритет при зачислении на освободившиеся по тем или иным причинам «вакансии». Неся государеву службу, «казенные» пищальники образовывали отдельную социальную группу, имевшую определенные привилегии (судебные и податные), и, судя по всему, имели право заниматься разного рода хозяйственной деятельностью, дававшей определенный «приварок» к государеву жалованию (возможно, собираемые с тяглых людей пищальные деньги частично шли на покрытие расходов по содержанию «казенных» пищальников). При этом, похоже, «казенные» пищальники были специалистами широкого профиля и могли обращаться не только с ручным огнестрельным оружием, но, возможно, и с «лехким» нарядом (и, само собой, могли варить зелье и изготавливать боеприпасы). Характерный пример — по сообщению составителя Постниковского летописца, возможно, великокняжеского дьяка Постника Губина Маклакова, во время казанской экспедиции 1530 г. русские потерпели поражение еще и потому, что «по грехом в те поры тучя пришла грозна, и дожщь был необычен велик. И которой был наряд, пищяли полуторные и семипядные, и сороковые, и затинные (тяжелые ручные пищали, гаковницы. —
Наряду с «казенными» пищальниками, существовавшими постоянно, время от времени, по необходимости, власти набирали, используя механизмы «пищального наряда», пищальников с тяглых людей, равно посадских и сельских. Эти «зборные» люди с «огненным боем» были «узкими» специалистами, составляя пехоту, вооруженную ручным огнестрельным оружием. При этом эти пищальники должны были полностью обеспечивать себя сами оружием, боеприпасами, платьем, амуницией, провиантом и фуражом. Исходя из особенностей социального устройства посадских и сельских «миров» того времени, можно предположить (с высокой степенью уверенности), что большая часть этих мобилизуемых по мере необходимости пехотинцев составляли, условно говоря, «младшие сыны», «молодии люди» — «от отцов детей, и от братьи братью, и от дядь племянников, добрых и резвых, из пищалей бы стрелять горазди»[192]. Поскольку мобилизации эти были довольно частыми, то эти «младшие сыновья» де-факто образовывали особую прослойку в обществе, жившую и кормившуюся «от войны» и в известной степени профессионально занимавшуюся военным делом. Из ее среды, несомненно, рекрутировались (частично) казенные пищальники, а позднее и стрельцы, и городовые казаки. Но в отличие от «казенных», эти «наряжаемые» пищальники юридически числились тяглыми людьми, «сиротами государевыми».
Итак, в 1-й половине XVI в. пехота, вооруженная ручным огнестрельным оружием, стала составной и неотъемлемой частью русских ратей. Была отработана более или менее тактика ее применения, накоплен определенный боевой опыт и опыт ее мобилизации на службу, выработаны критерии служебной пригодности и решен целый ряд важных организационных и иных вопросов, связанных с несением ими службы и обеспечения всем необходимым для этого оружием и снаряжением. Вместе с тем выяснились и стали очевидными некоторые, и достаточно серьезные, проблемы, связанные с использованием пищальников. Прежде всего, очевидно, это определенная их политическая неблагонадежность (как в коломенском казусе 1546 г.), причем не только «зборных» пищальников, но «казенных» (наемники-иностранцы были не слишком надежны). Напрашивались определенные перемены, и они в скором времени последовали.
Учреждение стрелецкого войска
Где, когда, при каких обстоятельствах возникло стрелецкое войско, какие факторы оказали влияние на принятие этого решения, какие причины поспособствовали его рождению? На этот счет среди историков, как уже было отмечено выше, существуют разные точки зрения, и этот разнобой связан прежде всего с тем, что до наших дней не дошло подлинного царского «приговора» «з братиею и з боляры» об учреждении корпуса стрелецкой пехоты. Это событие помещают в промежутке между 1545 и 1551 гг. (в зависимости от того, какими источниками пользовался тот или иной историк и какую версию происхождения стрельцов он поддерживал и защищал). Попробуем определиться с ответом на этот чрезвычайно важный для предпринятого нами исследования вопрос.
Откуда берутся датировки, относящие образование стрелецкого войска к началу 50-х гг. XVI в., — совершенно очевидно. В летописях стрельцы появляются при описании событий 1551–1552 гг., предшествовавших «3-й Казани». «Из Новагорода из Нижнего велел государь идти изгоном на Казанской посад князю Петру Серебряному, — отметил в летописи русский книжник, — ас ним дети бояръские и стрельцы и казаки (выделено нами. —
Итак, май 1551 г. — надежный
Не менее надежный
Полсотни «и болши» от 1598 г. как раз дают нам конец 40-х гг. XVI в., следовательно, и искать дату создания стрелецкого войска нужно между 1551-м и, грубо говоря, 1548 г. Можно попробовать еще более уточнить этот временной промежуток, обратившись к разрядным книгам, — источнику, достаточно надежному. В разрядных записях, повествующих о 2-м Казанском походе Ивана IV, говорится о том, что когда «приступ был к городу во вторник на Федоровой недели (т. е. 18 февраля 1550 г. ст. ст. —
Попытка же опереться на свидетельство «Казанского летописца» (которое было взято нами в качестве эпиграфа к этой главе) в поисках даты учреждения стрелецкого войска, как это сделал А.В. Чернов, не может быть принята, поскольку, во-первых, как уже было отмечено прежде, «История о Казанском царстве» — это историческая «беллетристика» XVI в. (как, к примеру, и знаменитое «Сказание о Мамаевом побоище», написанное в том же столетии), автор которой весьма вольно обращался с имевшейся в его распоряжении информацией. Точность передаваемых сведений для него отнюдь не была сверхзадачей, а вот произвести впечатление на читателя — как раз наоборот. Во-вторых же, из самого контекста сообщения об учреждении стрелецкого войска в «Истории о Казанском царстве» следует, что это мероприятие находилось в тесной связи с другими «преобразованиями» в военной сфере начала царствования (именно царствования, не правления) Ивана IV, когда юный царь и его советники после очередной перемены власти на русском политическом Олимпе начали восстанавливать порушенную в годы пресловутого «боярского правления» «вертикаль власти»[198]. А это, выходит, могло случиться никак не раньше 1547–1548 гг. и уж совершенно точно не в 1545 или 1546 гг.
Итак, можно считать надежно установленным фактом, что создание корпуса стрелецкой пехоты произошло между февралем 1550 г. и маем 1551 г. Можно ли уточнить эту дату? Да, безусловно, можно. В нашем распоряжении есть вольное переложение соответствующего царского «приговора», сохранившееся в одной из позднейших редакций Русского хронографа 1512 г. Вот эти строки (приведем их полностью, ибо чрезвычайно важны для нашего дальнейшего повествования): «Того же лета (имелся в виду 7058 г. от сотворения мира, или 1549/50 г. по нашему летоисчислению. —
Приводимая в пересказе в Русском хронографе выдержка из царского приговора об учреждении стрелецкого войска весьма удачно попадает в обозначенный нами промежуток времени между февралем 1550 г. и маем 1551 г., что делает ее еще более убедительной в качестве единственно приемлемой датировки этого важного для истории русского военного дела XVI в. события.
Итак, можно полагать совершенно точно установленным, что «приговор» об учреждении стрелецкого войска состоялся в 7058 г. от сотворения мира. Можно ли уточнить эту довольно расплывчатую дату (все-таки в году 12 месяцев, больше полусотни недель и 360 с лишком дней)? Конечно, конкретный день установить невозможно, но исходя из содержащейся в летописях хронологии перемещений Ивана IV в этом году, определиться со временем создания стрельцов с точностью до месяца, на наш взгляд, все-таки можно. А.А. Зимин, кстати, по этому поводу отмечал, что, скорее всего, приговор состоялся «между сентябрем 1549 г. и августом 1550 г., очевидно, летом 1550 г.», поскольку запись о создании стрельцов помещена была после известий о событиях, имевших место в июле 1550 г., но прежде случившихся в октябре[200]. Значит, в июле или августе 1550 г.? Здесь возможны два варианта — либо это произошло до 18 июля 1550 г., когда в Москву прискакал гонец с Поля и сообщил, что крымские татары в великом числе идут на государеву украину и через день, 20 июля, Иван IV отбыл в Коломну встречать незваных гостей[201]. Вернулся он в Москву только 23 августа[202], следовательно, приговор мог состояться после этого числа. Однако мы склоняемся к тому, чтобы предположить, что приговор об учреждении стрелецкого войска состоялся между 1 и 17 июля 1550 г., возможно, тогда же, в тот же день и на том же заседании Боярской думы, когда «государь царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии приговорил с отцом своим и богомольцем с Макарием митрополитом и з братьеми своими со князь Юрьем Васильевичем и со князь Володимером Ондреевичем (Старицким. —
Таким образом, проведя небольшое разыскание, мы пришли к выводу, что стрелецкое войско было учреждено, скорее всего, в 1-й половине июля 1550 г., и приговор этот был вынесен на том же заседании Боярской думы в присутствии митрополита Макария, на котором был вынесен и другой, не менее важный, приговор об иерархии полковых воевод. Все прочие датировки могут быть отброшены или оспорены, поскольку не имеют под собой надежных оснований[204].
Определившись с датой учреждения стрелецкого войска (1-я половина июля 1550 г.), попробуем ответить и на другой, не менее важный, вопрос — какие, собственно говоря, причины обусловили появление стрельцов? Почему нельзя было обойтись, к примеру, теми же казенными пищальниками, о которых шла речь прежде, нарастив их численность (напомним, что, согласно С. Герберштейну, при Василии III в середине 20-х гг. XVI в. их было около полутора тысяч, поселенных в отдельной подмосковной слободе)? Или почему нельзя было продолжить практику призыва пищальников от «земли» (тем более что, как мы уже отмечали выше, есть все основания полагать, что эти созываемые от случая к случаю на государеву службу стрелки из огнестрельного оружия были, если так можно выразиться, «полупрофессионалами» в своем деле и кормились от войны)?
Ответ на этот вопрос вряд ли будет простым и однозначным, поскольку не вызывает сомнений тот факт, что на царское (и его советников) решение обзавестись отрядами стрельцов оказал влияние целый ряд факторов — и не только чисто военных, но и политических. Чтобы сформулировать наш ответ на этот вопрос, обратимся к приведенной выше цитате из «Хронографа» об учреждении стрелецкого войска.
При анализе этой длинной выписки из царского «приговора» первое, что бросается в глаза, — так это эпитет «выборные», который составитель летописи присовокупил к термину «стрельцы». Сам по себе термин «выборный» по отношению к стрелецкому войску означал элитарность, повышенный статус в сравнении с другими частями (да хоть и с теми же пищальниками — что с казенными, что с собранными с «земли») русского войска того времени. В. И. Даль, раскрывая содержание слова «выборный», писал в своем «Толковом словаре живого великорусского языка»: «
Особняком стоит лишь мнение А.В. Чернова, который полагал, что «всего вероятнее, выборные стрельцы были выбраны из существовавших до этого стрельцов» и что «выборные стрельцы не могли быть набраны из пищальников, так как последние привлекались на службу временно в принудительном порядке, стрельцы же всегда «прибирались» в службу добровольно»[208]. Сложно согласиться с такой точкой зрения, памятуя о том, что А.В. Чернов нигде и никак не отмечает, что пищальники еще при Василии III делились на две категории, и одна из них, «казенные», считалась, как уже было отмечено прежде, государевыми служилыми людьми. Кроме того, сам по себе термин «стрельцы» был весьма неоднозначен. Вовсе не обязательным было то, что под ним русский книжник полагал именно героя нашего повествования, а не вообще стрелка из чего-либо — лука ли, ручной пищали или же пушки (летописные «огненные стрелцы»), благо и примеры такого «технического» употребления термина «стрельцы» найти нетрудно. Например, в Постниковском летописце в рассказе о неудачной экспедиции русских войск на Казань в 1530 г. одной из причин неудачи названы неблагоприятные погодные условия: «И по грехом в те поры тучя пришла грозна, и дожщь был необычен велик. И которой был наряд, пищяли полуторные и семипядные, и сороковые, и затинные, привезен на телегах на обозных к городу, а из ыных было стреляти по городу, и посошные и стрельци (выделено нами. —
Статус «выборных», свидетельствующий об особом отношении со стороны верховной власти к стрельцам, подтверждается и еще одним фактом. Согласно все той же записи в «Хронографе», первые стрельцы были поселены в слободе Воробьево. Между тем село Воробьеве, в окрестностях которого и были размещены на жительство «выборные», — старое государево село, любимая резиденция Василия III, а затем место регулярного пребывания и его сына Ивана IV. Именно сюда, в Воробьево, бежал Иван во время великого московского пожара 21 июня 1547 г., и именно сюда, в Воробьево, явились во множестве московские посадские люди 29 июня 1547 г. с требованием выдать им
на расправу княгиню Анну Глинскую и ее сына князя Михаила Глинского, которых молва сделала виновниками великого бедствия. «В том же времени бысть смятение люд ем московским: поидоша многие люди черные к Воробьеву и с щиты и с сулицы, — писал неизвестный новгородский книжник, — яко же к боеви обычаю имяху, по кличю палачя». Это явление во множестве вооруженных москвичей поразило Ивана IV: «Князь же великый, того не ведая, оузрев множество людей, оудивися и оужасеся»[212]. Сам Иван, вспоминая позднее о тех днях, писал, что «отсего бо вниде страх в душу мою и трепет в кости моя, и смирися дух мой, и умилихся, и познах своя согрешения»[213].
Ситуация, что и говорить, пренеприятнейшая — юный царь оказался лицом к лицу с разъяренной толпой, снарядившейся в военный поход, по-боевому, со всей воинской снастью, а на кого и на что мог опереться Иван, кроме немногочисленных дворян его свиты? А ведь годом раньше под Коломной ему уже приходилось иметь дело с вооруженными земскими людьми, требовавшими справедливости и, не получив ее, прибегнувшими к насилию, и государевы дворяне не смогли защитить великого князя, которому пришлось возвращаться домой по объездной дороге. Стоит, пожалуй, привести мнение американского слависта Н. Коллманн, которая отмечала, что «каким бы могущественным ни считался царь, законность его власти зиждилась на представлениях народа о его благочестии, справедливости, милости к бедным и умении слышать свой народ», при этом «сама идеология Московского государства не предполагала наличия полиции для охраны царя: считалось, что он должен взаимодействовать со своим народом напрямую»[214]. И «черный» народ трижды попытался воспользоваться этим правом — два раза безуспешно (под Коломной в 1546 г. и под Москвой в июне 1547 г., накануне великого московского пожара), ну а в третий раз «царь увидел перед собой не смиренных челобитчиков, а грозную толпу, требовавшую выдачи ненавистных временщиков»[215].
А ведь не стоит забывать и о событиях января 1542 г., когда заговорщики во главе с князьями Шуйскими, опершись на новгородских детей боярских, устроили в Москве дворцовый переворот и силой сместили и отправили в ссылку попытавшегося стать «первосоветником» и де-факто правителем государства боярина И.Ф. Бельского и ряд других бояр, его поддерживавших, а также митрополита Иоасафа[216].
Эти инциденты не могли не навести и самого Ивана, и его ближайших советников на необходимость принятия неких контрмер, призванных не допустить подобных эксцессов в будущем. С одной стороны, Иван от разгульной жизни обратился к государственным делам и всерьез озаботился тем, чтобы соответствовать тем представлениям об истинном православном государе, которые бытовали среди черного люда. А с другой стороны, на всякий случай, видимо, было решено обзавестись некоей реальной военной силой, на которую мог бы опереться государь в случае повторения таких масштабных волнений в будущем. Нельзя также исключить и того, что эта реальная сила могла потребоваться и в случае резкого обострения внутриполитической борьбы среди правящей элиты. В любом случае нам, вслед за А.В. Черновым[217], представляется несомненной взаимосвязь создания «избранной тысячи» детей боярских и «выборных» стрельцов в количестве 3 тыс. Тем самым Иван и его советники (митрополит Макарий, клан Захарьиных-Юрьевых?), создавая «избранную тысячу» и корпус стрелецкой пехоты, попытались заполучить в свое распоряжение своего рода «лейб-гвардию», корпус царских телохранителей. Напрашивается аналогия между учреждением «избранной тысячи» и корпуса стрелецкой пехоты, с одной стороны, и созданием опричнины с ее «перебором людишек» и формированием опричного войска, также включавшим наряду с отрядами опричных детей боярских еще и опричных стрельцов, с другой стороны.
Интересное наблюдение сделал историк О.А. Курбатов. Касаясь причин, обусловивших принятие решения о создании «избранной тысячи», он отмечал, что «нельзя забывать, что рядовые дворяне в малолетство великого князя были вовлечены в неприглядную борьбу между боярскими группировками, кроме того, принадлежность к Государеву двору уже давно стала зависеть только от происхождения служилого человека, передаваясь ему по наследству». «Выбор детей боярских в новый состав Двора самим Иваном IV восстанавливал личные служебные связи между дворянами и Государем», — завершал свою мысль исследователь[218]. Но, согласитесь, эти слова в полной мере могут (и должны) быть отнесены и к московским «выборным» стрельцам. Точно так же, как и «тысячники», это «новое войско», отобранное государем и содержащееся государем, находилось с ним в особых отношениях.
Говоря о «политическом» факторе, нельзя не сказать и о другом замечании, сделанном все тем же О.А. Курбатовым. В учреждении этой конной и пешей «лейб-гвардии» он видел влияние византийского опыта военного строительства, некий византийский след[219]. Учитывая «книжность» самого Ивана и то влияние, которое на него оказывал митрополит Макарий, человек, несомненно, весьма и весьма начитанный, определенное зерно истины в этом предположении есть. Византийское войско времен раннего Средневековья состояло из двух компонентов — регулярных частей и милиционных формирований. «Главное различие между регулярными войсками и фемными ополчениями состояло в способе комплектования. Постоянные контингенты византийской армии набирались на добровольной основе, — отмечал отечественный византинист А.С. Мохов, — а милиционные формирования провинций — на основе воинской повинности (выделено нами. —
Таким образом, два мотива, обусловивших появление стрелецкого войска, можно считать определенными. Первый из них, условно говоря, «политический», представляется достаточно очевидным. Второй, «византийский», «царский» (и тоже в определенной степени политический), можно полагать точно также достаточно вероятным и отнюдь не невозможным. Конечно, мы не можем вести речь о прямом копировании византийских военных учреждений, но о попытке реализовать на практике некие идеальные, книжные представления о том, как было устроено «царское» войско, — почему бы и нет? И если рассматривать историю стрельцов и вообще отборного войска при особе государя, то в каком-то смысле при Иване IV в начале 50-х гг. была заложена некая традиция, которая получила свое продолжение в дальнейшем. Ведь и опричные стрельцы (заменившие собой «выборных» стрельцов после того, как была учреждена опричнина, а стрелецкие подразделения появились и в иных городах Русского государства), и наемная гвардии первого самозванца, и выборные солдатские полки Алексея Михайловича, и «потешные» Петра Алексеевича, образовавшие костяк его гвардии, — в принципе все они так или иначе продолжают линию, начатую в 1550 г. И похоже, что они, на первых порах, во всяком случае, играли ведущую роль. Но были ли другие мотивы, причины или факторы?
Общим местом в рассуждениях историков относительно причин, обусловивших решение Ивана IV учредить корпус стрелецкой пехоты, стало мнение об относительной неэффективности пищальников. Под последними обычно подразумеваются пищальники «зборные»: «Эпизодически собираемые с тяглого населения и всецело зависящие от него в материальном отношении, плохо владевшие огнестрельным оружием и мало дисциплинированные, пищальники были недостаточной и ненадежной боевой силой»[221]. В свое время дань этому поветрию, положившись на мнение авторитетов, отдал и автор этих строк. Отсюда вполне логичным было бы предположить, что создание стрельцов было призвано как раз и компенсировать низкие боевые качества старых добрых пищальников. Но так ли уж правы те, кто полагает старых добрых пищальников малобоеспособными?
Прежде всего этот тезис выглядит сомнительным уже хотя бы потому, что на первых порах корпус стрельцов был относительно малочисленным — всего лишь 3 тыс. бойцов, тогда как, к примеру, мы знаем, что один Псков, поднатужившись, мог выставить тысячу пищальников, Новгород — две, а ведь пищальников собирали и с других городов и волостей. Кроме того, в описаниях военных походов и кампаний 50-х гг. XVI в. стрельцы всегда действуют вместе с казаками и все теми же как будто малобоеспособными «зборными» пищальниками, и никого не смущает необходимость ставить в одну боевую линию элитную пехоту и разный сброд — даже угроза того, что этот последний в решающий момент разбежится и стрельцы окажутся под ударом.
Кроме того, еще раз подчеркнем, что, на наш взгляд, особенности набора пищальников позволяют предположить, что из года в год, из набора в набор в них шли практически одни и те же люди. Так что можно утверждать, что отряды пищальников, собранные с городов и волостей, обладали должной внутренней спайкой (когда в строю одного десятка или сотни стояли родственники и соседи по улице или кварталу — могло ли быть иначе), дисциплиной (за счет работы все тех же факторов, что и в предыдущем случае) и выучкой (которая обреталась в практически непрерывных походах — как, к примеру, во время 1-й Смоленской войны 1512–1522 гг., когда те же новгородские и псковские пищальники задействовались раз за разом практически ежегодно в походах против Литвы). Ив нашем распоряжении нет более или менее надежных свидетельств, которые недвусмысленно позволяли бы утверждать — да, пищальники на самом деле малобоеспособны, недисциплинированны, не умеют и не хотят воевать. Отдельные эксцессы вроде коломенского казуса 1546 г. или бесчинств по отношению к крестьянам, которые учиняли пищальники вместе с детьми боярскими в Муроме в 1537 г., не в счет — это обычная практика в те годы. Опять же не стоит забывать и о «казенных» пищальниках, государевых служилых людях.
Впрочем, если и вести речь о замене собираемых с тяглого населения пищальников стрельцами, то, по нашему мнению, этот мотив просматривается в 60–70-х гг. XVI в., когда отряды стрельцов появляются повсеместно и наряду с выборными, элитными подразделениями московских стрельцов учреждаются стрельцы городовые. Эти последние, судя по всему, постепенно вытесняют «зборных» пищальников (но и элитарный статус городовых стрельцов находится под вопросом, и окончательное исчезновение пищальников если и произошло, то только после Смуты). И такое решение выглядит вполне логичным на фоне действий властей, целенаправленно или нет, но проводивших политику все более и более жесткой регламентации и разделения «службы» и «тягла» и отделения служилых «чинов» от «тяглых»[222]. Что впрочем, отнюдь не исключало в случае необходимости верстания в служилые люди выходцев из тяглых «чинов», как это мы наблюдаем в последней четверти и в особенности в конце XVI и самом начале XVII в. в городах-крепостях на «крымской украине».
Одним словом, влияние чисто военного фактора, стремления иметь хорошую, боеспособную и обученную пехоту, похоже, по старой доброй традиции сильно преувеличивается. Нет, конечно, полностью отрицать его воздействие мы не будем, но и ставить его вперед «византийского» и тем более политического не намерены. Иначе чем можно объяснить параллельное существование и стрельцов, и пищальников[223], как не тем, что боеспособность последних для выполнения поставленных перед ними задач была на тот момент вполне достаточной, а «разводить» более дорогостоящих в финансовом отношении стрельцов было невыгодно — слишком дорого. Да и элитарность статуса в этом случае размывается, слабеют те самые личные служебные связи между стрельцами и государем, о которых шла речь раньше.
Теперь обратимся к еще одной проблеме, касающейся в равной степени как учреждения стрелецкого войска, так и вообще тех преобразований (хотя вряд ли, осуществляя их, московские государи думали как раз о преобразованиях и реформах в том смысле, в каком мы их понимаем нынче, в наши дни), что осуществлены были во времена Ивана III и его внука. Речь идет о т. н. «османском следе» (или влиянии), который как будто просматривается в этих «реформах» — что в поместной «реформе», что в создании стрелецкого войска. Последнее даже приравнивают к османским янычарам и проводят прямую параллель между султанской отборной пехотой и государевыми «выборными» стрельцами.
«Застрельщиком» дискуссии об османском влиянии стал историк С.А. Нефедов, опубликовавший в 2002 г. статью «Реформы Ивана III и Ивана IV: османское влияние»[224]. «Секрет их (османов. —
Создание корпуса стрелецкой пехоты Иваном IV, по мнению С.А. Нефедова, также является частью этой волны подражаний, равно как и учреждение «избранной тысячи»[226]. При этом историк ссылается на сочинения известного «прожектера» начала правления Ивана IV Ивана Пересветова, в сочинениях которого якобы прослеживаются контуры будущей военной «реформы» Ивана IV. «Первые мероприятия царя в точности следовали проекту Пересветова», — писал историк[227]. Правда, сам Пересветов в своем сочинении «Сказание о Магмет-салтане» приводил в пример московскому великому князю турецкого султана, у которого якобы было в наличии собственной «гвардии» 40 тыс. «гораздых стрельцов огненыя стрелбы» («Царь же турской умудрился, и на всяк день 40 тысящ янычан при себе держит, гораздых стрелцов огненыя стрелбы, и жалование им дает, алафу по всяк день»[228]). В другом сочинении, т. н. «Большой челобитной», прожектер рекомендовал завести 20 тыс. «юнаков» с пищалями для несения сторожевой и караульной службы на южной границе («Таковому государю годится держати 20 тыссящ юнаков храбрых со огненною стрелбою, гораздо ученою, и стрелбы поляниц со украины на поле при крепостех от недруга, от крымского царя, и оброчивше их из казны своим жалованием государевым годовым, и они навыкнут в поле житии и от недруга его, крымского царя, воевати»[229]).
В доказательство своей версии происхождения стрельцов С.А. Нефедов приводил также и вооружение стрельцов ружьями с замками турецкой конструкции, использование стрельцами гуляй-города и отсутствие в составе стрелецкой пехоты отдельных подразделений пикинеров, которые, взаимодействуя с вооруженными пищалями «воинниками», могли остановить атаку неприятельской конницы. Ну и, само собой, нельзя не сказать и о том, что стрельцы получали постоянное государево жалованье — те самые 4 рубля царской «алафы» в год, о которых шла речь в летописной заметке об учреждении стрелецкого войска[230].
Формально наблюдения С.А. Нефедова и проводимые им параллели, на основании которых можно сделать вывод о существовании некоей преемственности между янычарами и стрельцами, очевидны. Отметим также, что параллели между советами И. Пересветова и военными «реформами» Ивана IV проводил также и А. А. Зимин[231]. «Масла в огонь» концепции С.А. Нефедова подливают и пара любопытных замечаний из летописей и актовых материалов. Так, согласно тверской дозорной книге 1551–1554 гг. некий Рудачко Некрасов сын Песоцкий «служит царю и великому князю в ениченех (выделено нами. —
Но стоит ли соглашаться с мнением С.А. Нефедова? И повлияли ли «прожекты» И. Пересветова на решение Ивана IV и его советников учредить стрелецкое войско? На наш взгляд, если и было османское влияние на устройство стрелецкого войска, то весьма и весьма опосредованное. Прежде всего, если сравнить 40 тыс. султанских «гораздых огненных стрельцов» и 20 тыс. «юнаков» с 3 тыс. «выборных» стрельцов, то говорить о некоем «полном соответствии» «реформы» Ивана IV с предложениями Пересветова несколько преждевременно. Далее, отношения Москвы и Стамбула в те времена нельзя назвать регулярными, и, представляется, полагать, что в русской столице были хорошо осведомлены с положением дел у «турского салтана», в особенности что касается султанской «гвардии», также было бы слишком поспешным и ненадежным предположением. Если уж и искать восточный образец для русских стрельцов, то в Крыму, где как раз при хане Сахиб-Гирее I в конце 30-х гг. XVI в. был учрежден в составе ханского двора по османскому образцу «гвардейский» корпус стрелков-аркебузиров.[234] Ну а с Крымом Москва поддерживала весьма интенсивные дипломатические и торговые отношения, да и ханских аркебузиров-тюфенгчи русские могли воочию наблюдать и вступать с ними в «прямое дело» в 1541 г. Тогда хан явился «в силе тяжце» на Оку и попытался «перелезть» через нее с тем, чтобы повторить успех своего брата Мухаммед-Гирея I двадцатью годами раньше, но потерпел неудачу. К тому же сами основания, на которых строился янычарский корпус, весьма и весьма далеки от стрелецкой первоосновы. Янычары — воины-рабы, гулямы (в прямом, не переносном смысле). Стрельцы же если и именовались государевыми холопами, это вовсе не означало, что они рабы московского великого князя, но его верные слуги, заключившие с ним, образно говоря, пожизненный «контракт» на службу. Другой, не менее важный, момент — янычарский корпус в известном смысле не просто войско, но еще и религиозное братство, своего рода военно-религиозный «орден». Можем ли такое утверждать относительно стрельцов? Нет, не можем. Равно и мнение И. Пересветова вряд ли могло оказать реальное воздействие на решение верховной власти о создании стрелецкого войска — не настолько значимой была фигура И. Пересветова, чтобы его рассуждения и его предложения могли иметь сколько-нибудь реальный вес, тем более что сам Пересветов жаловался на отсутствие покровителей при дворе, а значит, и на отсутствие возможностей каким-либо образом повлиять на принимаемые «наверху» решения.
На наш взгляд, если и вести речь о перенимании стороннего опыта при учреждении стрелецкого войска, то этот опыт будет не турецкий. Как было отмечено выше, сама идея отборного «регулярного» войска вполне могла быть позаимствована из византийской традиции. Что же касается военной составляющей, то ее черты определялись теми условиями, в которых предстояло действовать (и в которых уже действовали пищальники) стрельцам, — это осадная война и огневая поддержка действий поместной конницы. На самостоятельную роль на поле боя, подобно западноевропейской связке пикинеры — аркебузиры, стрельцы не претендовали. Впрочем, по-другому и быть не могло — особенности восточноевропейского «ТВД» (неразвитая инфраструктура, редкое и малочисленное население, на юге — степь, открытые пространства, на западе и северо-западе — густые леса и болота) не позволяли в полной мере развернуться тяжелой пехоте, оснащенной древковым оружием и привыкшей сражаться в плотных боевых построениях. Напротив, легкой пехоте, вооруженной огнестрельным оружием, и в большей степени приспособленной к «малой» войне с ее набегами, скоротечными стычками и рейдами, было воевать несравненно легче, да и по эффективности она была выше, чем тяжелая.
Ближайшим аналогом стрелецкой пехоты (название, кстати, говорящее само за себя — стрелецкая пехота) будет, пожалуй, наемная польско-литовская пехота, жолнеры и драбы, немцы, поляки, чехи, венгры. А уж с драбами/жолнерами русские ратники познакомились еще на рубеже XV–XVI вв. и даже успели не только сразиться с ними, но и вместе с ними бились с государевыми недругами. Пешие наемные роты, которые привлекались на службу польскими королями и великими князьями литовскими в то время, преимущественно состояли из стрелков — сперва это были арбалетчики, «разбавленные» стрелками из примитивных ручниц. В конце XV в. типичный пехотный «почт» в пешей роте в среднем имел 9 бойцов — копейщика и 8 стрелков или копейщика, щитоносца-павезьера и 7 стрелков. Например, набранные в 1496 г. 6 пеших рот насчитывали 104 почта с 99 конными воинами, 26 знаменосцами, 44 щитоносцами-павезьерами, 625 арбалетчиками и 235 стрелками из ручниц. Для примера можно привести роспись набранной в том году пешей роты ротмистра Пиотровского. В 20 ее «почтах» насчитывалось 16 копейщиков, 6 знаменосцев, 10 павезьеров, 44 стрелка из ручниц и 128 арбалетчиков[235]. В 1-й половине XVI в. арбалетчиков постепенно вытесняют аркебузиры. Динамику процесса демонстрируют следующие цифры. В 1500 г. под началом ротмистра Калуша было 20 «десятков» со 124 стрелками из ручниц, 18 арбалетчиками, 10 павезьерами, 19 копейщиками и 6 прапорщиками. Рота же ротмистра Антонио Мора в 1553 г. имела в своем составе 10 «десятков», 54 стрелка из ручниц, 19 копейщиков, 2 прапорщиков и 1 барабанщика. В 1569 г. почт ротмистра А. Косиньского насчитывал 3 конных воина, 2 прапорщика, 2 барабанщика, 10 пехотинцев в доспехе (2 с аркебузами и 8 с топорами и древковым оружием), 31 стрелка и 1 копейщика, почт его товарища В. Косиньского имел 2 копейщиков в доспехе и 12 стрелков[236]. К тому же поляки в кампаниях на юго-востоке Европы успешно использовали легкую полевую артиллерию и вагенбург — как это было, к примеру, в сражении при Обертыне в 1531 г. Тогда пехота и артиллерия, размещенные гетманом Я. Тарновским в вагенбурге, отразили огнем атаки противника, после чего контратака польской конницы довершила разгром неприятеля.
Подводя общий итог, мы осторожно выскажем предположение, что важнейшими причинами, оказавшими решающее воздействие на появление стрелецкого войска, были в первую очередь причины политического свойства — стремление верховной власти обзавестись надежной, безусловно преданной персоне государя военной силой, которая всегда была бы под рукой, на случай внутриполитических осложнений. На втором плане ей «подыгрывало» желание Ивана IV и его советников соответствовать статусу православного царя, отсюда и попытка реформировать царский двор по византийской модели, в т. ч. и с созданием постоянного войска, конного и пешего. Если же вести речь о чисто военных причинах, то они играли, на наш взгляд, третьестепенную роль, ибо стрельцы на первых порах вовсе не должны были заменить собой пищальников, боеспособность и организация которых находилась для того времени на удовлетворительном уровне. Образцом же для стрельцов послужили, скорее всего, польско-литовские пешие наемные роты. Впрочем, полностью исключить опосредованное восточное (через крымский образец) влияние мы не можем. Но оно играло, судя по всему, отнюдь не ведущую, не определяющую роль. Первенствующее значение, на наш взгляд, имел восточноевропейский опыт, творчески переработанный и применный к конкретным русским условиям.
Стрелецкая «повседневность»
Учрежденное в 1550 г., стрелецкое войско недолго оставалось неизменным. Успешное боевое крещение «огненных стрелцов» во время 3-й Казанской экспедиции очень скоро запустило механизмы их изменения и трансформации. Долговременные «командировки» московских стрельцов в «горячие точки», прерывавшие, и порой навсегда, личную связь отосланных в «дальконные грады» воинников с государем, необходимость содержать гарнизоны в многочисленных пограничных «украинных» городах, желание иметь в своем распоряжении побольше зарекомендовавших себя с лучшей стороны ратников (вкупе с политикой на разграничение обязанностей служилых и тяглых «чинов», о чем уже говорилось прежде), совершенствование тактики использования стрельцов на поле боя, да мало ли что еще — все это способствовало тому, что стрелецкое войско меняется. Меняется его численность, его предназначение, структура, характер содержания, подчиненность, да что там говорить — размывается постепенно и сам элитарный характер стрелецкой пехоты (впрочем, справедливости ради стоит отметь, что попытки восстановить особый статус если не всех, то хотя бы части стрельцов, предпринимались позднее). К Смутному времени стрельцы подошли уже иными — при всей внешней схожести со стрельцами образца 1550 г. они к тому времени стали несколько другими. Об этой эволюции, которая проявлялась в деталях стрелецкой «повседневности», и пойдет речь в этой главе.